Присоединение Сибири Россией: ордынское наследие и исторические реалии

Зуев А. С. Присоединение Сибири Россией: ордынское наследие и исторические реалии // Развитие территорий. 2015. № 1. С. 92–104.

В статье представлен критический анализ евразийской интерпретации присоединения Сибири Россией как реализации прав русских царей на «наследие» Золотой Орды. Автор доказывает, что присутствующее в историографии мнение о заимствовании Московским государством от Золотой Орды основополагающих компонентов своей политики в отношении сибирских народов не соответствует действительности. Те компоненты, которые нередко в исторической и историко-публицистической литературе рассматриваются как якобы ордынское наследие, в исторической реальности либо имели древнерусские (доордынские) корни (десятичная система, ясак-дань, дарообмен, заложничество-аманатство, практика косвенного управления), либо вообще не использовались русской властью в ходе подчинения сибирских народов («государственное устройство через улус», апелляция к «наследственности владения» по праву преемственности от монгольских и тюркских правителей). В статье акцентируется внимание на том, что русская власть воспринимала, оценивала и презентовала подчинение народов Сибири не как реализацию плана по овладению ордынским наследием, а как расширение пределов Русского православного царства.

Вопрос о характере, степени и последствиях влияния тюрко-монгольского мира и в первую очередь Золотой Орды на становление российской государственности в формате Московского княжества-государства, видимо, никогда не будет решен окончательно, поскольку теоретико-методологические подходы к его изучению и сама оптика исследования предопределяются культурно-идеологическими парадигмами и политическими взглядами, которых придерживаются исследователи. При всех многочисленных вариациях рассуждений об ордынском наследии в русской жизни, присутствовавших и присутствующих в историографическом и в целом — в историософском, общественно-политическом и культурном дискурсах, вполне заметно их разделение на две основные позиции. Сторонники признания России страной европейской не видят определяющей роли ордынского влияния, полагая, что благодаря культурным парадигмам, многие из которых были взяты из Византии, Московская Русь осталась христиански-европейским государством, хотя немало заимствовала и у своих восточных (азиатских) соседей. Те же, кто рассматривает Россию как субстанцию, отличную почти по всем параметрам от Европы, наоборот, полагают, что Орда, тюрко-монгольский («туранский») мир и в целом Азия оказали колоссальное влияние на системообразующие элементы московской государственности, русской этничности и культуры, во многом обеспечив превращение Московской Руси в огромную континентальную евразийскую державу. Последняя точка зрения наиболее ярко проявилась у евразийцев и проявляется с конца 1980-х гг. у их современных последователей, не считающих Россию ни Западом и ни Востоком. Отсылки к «евразийской сущности» России как доказательства ее «особости» в мире все чаще встречаются в современной историографии. При этом, как еще в 1999 г. заметила М. Ларюэль, «евразийская идеология» не просто «возвращается на политическую и интеллектуальную арену современной России», а занимает позиции «едва ли не главного политического дискурса на постсоветском пространстве» и «составляет одну из основных постсоветских идеологий» [1].

Применительно к истории Сибири, точнее к трактовке и пониманию процесса ее присоединения Россией, евразийская парадигма, насколько мне известно, впервые обозначилась в середине 1990-х гг. в статьях Т. Н. Очировой [2]. Затем последовали работы О. В. Бураевой [3], Л. Р. Павлинской [4], Л. И. Шерстовой [5]. Опираясь отчасти на утверждения основоположников евразийства (Н. С. Трубецкой, П. Н. Савицкий, Г. В. Вернадский и др.), но в основном на теорию этногенеза неоевразийца Л. Н. Гумилева, названные авторы представляют Евразию как «единое этнокультурное пространство» [6], как «евразийское всеединство» [7], объясняя стремительность продвижения русских от Урала к Тихому океану и успешность их закрепления в Сибири особенностями этнокультурного комплекса и менталитета русских людей, которые формировались в условиях «древних и постоянных контактов восточных славян с Диким Полем, а с XIII вв. — с Золотой Ордой (т. е. с тюрко-монгольским миром, с фрагментом Центральной Азии)» [8] и в которых «синтезировались» восточнославянские и тюрко-монгольские («туранские») компоненты [9]. В качестве причины быстрого включения сибирских этносоциумов в политическую и социальную систему Московского государства в конце XVI—XVII в. они указывают «на наличие общих представлений и элементов в социальных, политических, экономических отношениях, присущих каждой из взаимодействующих сторон (т. е. русской и аборигенов. — А. З.)», что, в свою очередь, было следствием общей «евразийской (центральноазиатской) мировоззренческой основы» [10], а также на то, что «Московское царство» обладало «евразийским» политическим, ментальным [11] и даже «генетическим» наследием [12].

Евразийство как культурно-политическая концепция [13] имеет, конечно, право на существование. Однако подавляющее большинство профессиональных историков, да и этнологов относятся к евразийству скептически по той простой причине, что почти все основополагающие идеи и постулаты евразийцев представляют собой, по сути, умозрительные конструкции. Как верно подметил В. В. Трепавлов, «евразийская идея появилась на свет (и полагаем, продолжает существовать) в целом не как историографическая теория, а как историософская концепция, еще ждущая своего наполнения фактическим материалом» [14]. Особенно много претензий предъявляется этногенетической «теории» Л. Н. Гумилева в силу невозможности верифицировать ее основные положения [15].

При знакомстве с исследованиями упомянутых сибиреведов-неоевразийцев складывается уверенное представление об искусственном наложении спекулятивной евразийской схемы как на историю взаимоотношений русских (и русской власти) и сибирских этносоциумов (и их потестарных образований), отраженной в сохранившихся источниках, так и на те методы и инструментарий историко-культурной антропологии и этнопсихологии, которыми они оперируют. Постоянное стремление интерпретировать исторический процесс через призму евразийской идеологемы приводит их к ряду вольных трактовок и ошибочных выводов, среди которых наибольшее недоумение и острое желание подискутировать вызвало утверждение Л. И. Шерстовой о том, что «при взаимодействии московской социальнополитической системы с местными (сибирскими. — А. З.) государственными или потестарными структурами в XVII в. происходил их синтез, который облегчался общим евразийским наследием „взаимодействующих сторон”» [16], а преимущественно мирное русско-аборигенное взаимодействие было обеспечено «евразийским началом как в этногенезе русского этноса, так и в политическом наследии Московского царства» [17].

При этом политическое «евразийское наследие» Л. И. Шерстова рассматривает как «центральноазиатское», прежде всего как «ордынское наследие», т. е. «наследие» Золотой Орды: «Сибирская политика московских властей полностью вписывалась в общегосударственную политику Московского царства XVII в., сохранявшую многие ордынские черты» [18], а «первые московские цари, внешне это никак не афишируя, на деле ощущали себя правопреемниками монгольских ханов» [19].

В качестве доказательств, подтверждающих наличие у Московской Руси «евразийского наследия», а у московской политики в Сибири — «евразийской основы», Л. И. Шерстова выдвигает следующие аргументы, ссылаясь при этом на отечественных историков XIX — начала XX в. П. И. Небольсина, И. В. Щеглова, П. М. Головачева, евразийца Г. В. Вернадского и американского историка-политолога Р. Пайпса:

«…показателен факт основания в 1452 г. вассального от Москвы татарского княжества в Касимове, что продемонстрировало стремление Москвы принять на себя роль наследника Золотой Орды. Еще более показателен факт приема в 1555 г. Иваном IV сибирского хана Едигера Тайбугина и принятие его „Сибирской земли в холопство”. Это означало, что Иван Грозный сознательно претендовал после завоевания Казанского и Астраханского ханств и добровольного подчинения ханства Сибирского на оставшуюся территорию Джучиева улуса. В связи с этим население Сибири a priori рассматривалось как наследственное владение (улус, вотчина) московского царя, а предпринятые по отношению к Кучуму меры диктовались всего лишь стремлением „вернуть захваченное узурпатором” владение, примерно наказав „воровского царя-изменника”. То, что Иван IV расценивал себя „наследником” Золотой Орды, весьма существенно повлияло на восприятие обитателей Сибири как на подданных Москвы “испокон веков”… По мнению московских властей, надлежало всего лишь „подвести под высокую руку государеву” якобы „отпавших” сибирских аборигенов, т. е. ввести их в податную и социальную структуру государства… Таким образом, в государственном понимании „покорение” Сибири сводилось к ее „возвращению” в подданство московского государя, прежде всего к механическому, желательно поголовному объясачиванию коренного населения» (здесь и далее в цитатах курсив наш. — А. З.) [20].

Кроме того, к важным компонентам «ордынского наследия» в сибирской политике Московского государства Л. И. Шерстова относит шерть (клятву верности русскому царю), взимание ясака (сопровождавшееся процедурой дарообмена), аманатство, сохранение статуса правящей элиты, «постоянный строгий учет податного контингента», установку на сохранение и увеличение его численности путем включения в состав государства все новых групп населения Сибири. При этом русская власть знала «единственную форму взаимоотношений с покоренными народами (опять же влияние Орды) через дань», а «форма государственных отношений в виде даннической системы» являлась «общим евразийским политическим наследием, которое Москва, трансформировав, переняла у Золотой Орды». Наконец, «успешному функционированию создаваемой русскими ясачной системы способствовала давно воспринятая московской властью центрально-азиатская традиция государственного устройства через улус», «Москва, сохранявшая память об улусе ордынского времени как об административно-фискальной единице даннической системы, способствовала его сохранению у части сибирских народов…». Причем Московская Русь восприняла от Орды и десятичную систему административно-территориального устройства: «…допетровская Русь подразделялась на множество десятков, сотен, тысяч и „тем”», поэтому «оказавшись в Сибири, русские обнаружили здесь функционирующую административную систему, базирующуюся на тех же принципах, что и в московских землях» [21].

Вопрос о степени влияния Золотой Орды и ее политической культуры на формирующееся Русское (Московское) государство обсуждается в историографии со времен Н. М. Карамзина. Отечественными и зарубежными специалистами по истории средневековой Руси и Золотой Орды высказан широкий спектр мнений вплоть до взаимоисключающих [22]. Однако вторгаться на это историографическое поле я не буду, ограничившись разбором представлений Л. И. Шерстовой об «ордынском наследии» в присоединении Россией Сибири. Моя задача заключается в том, чтобы выяснить, являются ли приводимые ученым аргументы доказательством наличия такого «наследия» в политике Москвы по отношению к Сибири и населявшим ее народам.

В первую очередь следует отметить, что Л. И. Шерстова явно некритично восприняла систему доказательств, говорящих об определяющем влиянии «ордынского наследия» на государственное устройство Московской Руси, изложенную в труде Г. В. Вернадского «Монголы и Русь» [23] и подхваченную по некоторым позициям рядом зарубежных и отечественных историков, стремившихся объяснить истоки деспотизма российского самодержавия и причины неевропейского или не совсем европейского пути развития России. Как справедливо заметил В. В. Трепавлов,

«методика определения восточных заимствований впервые была сформулирована Г. В. Вернадским: если какого-то явления или института не было в домонгольской Руси, но они фиксируются в XIV—XV вв., значит, они возникли в ордынский период и могли быть переняты у ордынцев… Однако для полноценного применения такого подхода нужно знать, существовали ли (и если да, то в каком виде) рассматриваемые явления в Золотой Орде. А вот это пока является труднопостижимым из-за слабой изученности истории этого государства» [24].

Кроме того, следует обратить внимание на тот факт, что золотоордынским ханам не удалось создать на покоренных русских землях собственную сколько-нибудь стабильную институционализированную систему управления и сбора дани, хотя попытки к этому они и предпринимали [25]. «Для Золотой Орды, — отмечает Ч. Гальперин, — Россия являлась просто периферией» [26]. Соответственно, если на Руси не было собственно ордынских институтов властвования (исключая разве что редких баскаков[27]), то каким образом они могли существенно повлиять на основы русской социальной и политической жизни? Доказательства в пользу определяющего ордынского влияния, приводимые как зарубежными, так и отечественными историками, представляются малоубедительными, а то и вообще надуманными [28].

Десятичная система, дань (в сибирском варианте — ясак) и «данническая система», дарообмен, которые, по мнению Л. И. Шерстовой, были переняты Московской Русью у Орды, — явления, известные не только Древнерусскому (Киевскому) государству, но и восточным славянам в их догосударственный период истории [29]. Более того, они встречались почти у всех народов мира, так что их никоим образом нельзя квалифицировать как исключительно «евразийское политическое наследие». Эти явления носят общемировой характер и уходят корнями в глубокую древность [30]. Можно заметить, в частности, что институт дарообмена существовал и в Западной Европе в раннее Средневековье [31]. Известен был там и «дипломатический» дарообмен, который, однако, вышел из практики межгосударственных отношений к началу XVI в. По свидетельству австрийского дипломата С. Герберштейна, в 1517 г. во время аудиенции у великого князя московского Василия III послы императора Священной Римской империи германской нации на требование дать дары (поминки) ответили, что у них «нет такого обычая», хотя раньше он существовал: «…в свое время было принято на такие подарки отвечать подарками, втрое большими» [32].

Равным образом со времен Древней Руси была известна и практика сохранения на какой-то срок правящей элиты у покорившихся народов. Вспомним летописные известия о том, что в X в. у восточных славян, подчиненных киевскими князьями, продолжали существовать собственные «светлые и великие князья» и «всякое княжье», исчезнувшие лишь к концу X — началу XI в., когда их заменили сыновья киевского князя или его посадники (наместники) [33]. Эта практика — применение косвенного управления при сохранении у подчиняемых в течение какого-то времени традиционных форм социально-политического устройства — оставалась действенной и в последующие века, уже в основном в отношении неславянских племен на северных и северо-восточных окраинах русских земель [34].

Не соответствует действительности и утверждение Л. И. Шерстовой о том, что административно-территориальное устройство «допетровской Руси» строилось по десятичному принципу. С XV в. основными административно-территориальными единицами Московской Руси являлись уезд, волость и стан, формирование которых никак не было связано с десятичным принципом. В XVI в. появились разряды, объединявшие несколько уездов и выполнявшие роль военных округов. В Сибири русская власть с самого начала структурировала территорию по образцу, принятому в центральной части страны: с конца XVI в. и до петровских реформ начала XVIII в. здесь как устойчивые официально признаваемые административно-территориальные единицы существовали разряды и уезды. Деление уездов на более мелкие административно-территориальные единицы не было унифицированным и устойчивым (как, кстати, и в европейской части России). Государственное управление осуществляли «государевы» служилые люди — разрядные и уездные воеводы и приказчики (сидевшие в слободах, острогах и зимовьях), которые использовали в целях управления и фиска представителей аборигенной властной элиты. Никакого «государственного устройства через улус» московская власть в Сибири не проводила, и улус в период присоединения Сибири не выступал обозначением административно-территориальной части государства [35]. Более того, уже в конце XVI—XVII вв. русская администрация осуществляла процесс переформатирования сибирских аборигенных сообществ, порой весьма аморфных, в понятные себе социальные и потестарно-политические единицы и структуры, которые в результате адаптировались к русским государственным институтам и социально-политическим практикам [36]. В связи с этим вряд ли можно говорить, по крайней мере в точном смысле этого слова, о «синтезе» «московской социально-политической системы» и «местных государственных или потестарных структур» в указанное время.

Следует указать и на то, что слово «улус» не являлось в русской делопроизводственной документации конца XVI — начала XVIII в. основным наименованием аборигенных сообществ Сибири. Самыми распространенными, почти повсеместными номинациями являлись «род» и «волость», реже использовались такие слова, как «юрт», «сотня», «улус», и совсем редко — наименование по географическому принципу (например, коряки «пенжинские», «акланские», «аупкские» и т. д.). По сведениям сибирских окладных ясачных книг XVII — начала XVIII в., улусы упоминаются лишь применительно к тюркам и самоедам Алтае-Саянского нагорья, кетам верхнего Приенисенья, тунгусам и бурятам Западного Прибайкалья, даурам, дючерам, наткам и гилякам Приамурья [37]. А эти территории — далеко не вся Сибирь.

Тот факт, что русские включили в свой лексикон слово «улус», равно как и массу других тюрко-монгольских слов, вряд ли может служить доказательством «восприятия московской властью центрально-азиатской традиции». Он свидетельствует лишь о том, что русские, не имея в своей лексике адекватных слов для номинации «чужих», подчас незнакомых и непонятных им явлений и институтов, брали на вооружение «чужие» слова-маркеры («улус», «юрт», «мурза», «есаул», «тайша», «улусные люди», «кыштымы» и т. д.), стремясь, однако, при этом по мере возможности заменять их своими. Так, для наименования небольших по численности групп сибирского населения, находившихся под властью одного предводителя, они использовали слово «род», хотя «иноземцы», входившие в состав «рода», не всегда были реальными сородичами; крупные объединения, как правило, называли «волостями» или «землицами», самих предводителей — «сотниками» и «князцами», лично зависимых людей — «холопами».

Заметим также, что Москва не могла сохранить «память об улусе ордынского времени как об административно-фискальной единице даннической системы», поскольку улусом у кочевников (тюрков и монголов) во времена Золотой Орды, а также до и после ее существования обозначалась некая совокупность людей («народ», «племя»), находившихся под чьей-то властью, в чьем-то владении и занимавших какую-либо территорию, или иначе, улус — это «особым образом организованный народ». В периоды существования у кочевников объединений государственного типа так могли называться «владенияуделы» и «государство» [38]. Если с некоторой долей условности ордынский улус можно признать административной (управленческой) территориальной единицей, то считать его фискальной единицей никак нельзя [39]. Другое дело, что русская власть, исходя из своих фискальных интересов, появившись в Сибири, сразу же превратила улус (равно как «род», «юрт» и «сотню») в элемент своей налоговой системы. Иначе говоря, улус как налогооблагаемое сообщество — это не наследие Орды, а изобретение Москвы. К тому же следует заметить, что, если Золотая Орда осуществляла почти всегда исключительно косвенное (непрямое, дистанционное) управление русскими землями, то Московское государство практиковало в Сибири сочетание прямого и косвенного (на низшем уровне) управления, и в этом отношении оно, кстати, не отличалось от европейских держав, имевших заморские колонии.

Что касается шерти, то ее трактовка как ордынского наследия представляется явным упрощением [40]. «Иноземным» словом «шерть» в Московской Руси второй половины XV—XVII вв. называлась клятва-присяга нерусского населения — мусульман, язычников и буддистов, причем не только на верность исполнения определенных обязательств перед русским царем, но и на верность каких-либо показаний, данных в ходе процессуальных действий при отправлении правосудия [41]. В Сибири шерть и процедура шертования — приведение к присяге в своем первом значении — воспринимались русской стороной почти всегда как политико-правовой акт, оформлявший подданство «иноземцев» «великому государю». Однако заимствование слова «шерть» не означает, что на Руси не знали клятвы-присяги как таковой, она практиковалась как в языческие времена, так и после принятия христианства [42]. Особо следует отметить, что до второй половины XVI в. присяга нерусских народов, не принадлежавших к тюркам, называлась «ротой» или «правдой» — словами явно не тюркскими [43]. И лишь тюркоязычное население русские власти приводили к шерти. Причем в русскотюркских отношениях шерти (шертные (шертовальные) грамоты) появились тогда, когда Золотая Орда уже не существовала — во второй половине XV в. Первые известные шертные грамоты прислали московскому великому князю Ивану III в 1474 г. — крымский хан [5] и в 1487 г. — казанский хан [44].

Слово «шерть» в значениях «клятва», «договор», «соглашение», «условие» в монгольском языке отсутствует [45]. Русские его восприняли от послеордынских татар [46] , которые «шертью» (‘shart’) называли «условие — соглашение — обязательство», и придали ему смысловое значение клятвы-присяги. Однако к тюркам Евразии [47] это слово попало от арабов, в чьем языке означало «условие», «обусловливание» (‘шарт’ — ‘šart’ — طرش) в смысловом значении «условие договора» [48]. По мнению В. В. Трепавлова, составление «шартнаме» — «шертной грамоты» было связано с мусульманским дипломатическим протоколом [49]. В свою очередь арабское «шарт» имеет, скорее всего, общесемитские корни: в «Ветхом завете» встречается слово «шарет» (šāreṯ) в значениях «служение», «прислуживать кому-либо» [50]. А эти значения, кстати, весьма близки русскому значению шерти как клятвы на верность служения русскому царю.

Таким образом, русские и до монгольского нашествия знали процедуру принесения клятвы-присяги и использовали для ее обозначения собственные слова, не связанные с тюркским языком. Слова же «шерть» и «шертование» были включены в русский политико-правовой лексикон тогда, когда Московская Русь обретала независимость от татарской власти и начала активный процесс подчинения нерусских, в том числе тюркоязычных народов. Для облегчения лингвистической (и в целом культурной) коммуникации с последними русские использовали понятия, знакомые контрагентам, распространив их затем на общение уже с нетюркскими народами Сибири. При этом, взяв на вооружение иноземное слово «шерть», русская власть стремилась формально и содержательно сблизить шертовальные записи сибирских народов с присягой (крестоцеловальной записью) русских православных подданных [51] , что кардинально меняло саму сущность шертования, имевшую место у тюрков-кочевников. Сама Л. И. Шерстова верно подмечает, что в понимании русской власти шертование означало «отдачу в полное подданство, изъявление покорности», тогда как кочевники Центральной Азии полагали, что полное подданство является следствием завоевания, а не шертования [52]. Кочевники, равно как и обитатели Сибири, воспринимали шертование на первых порах как процедуру установления партнерских отношений, а шерть как мирный договор и союз (пусть даже неравноправный) [53]. Русская власть, меняя сущность и цель шертования, тем самым ориентировалась не на ордынские, а на собственные представления о присяге и подданстве, выработанные на протяжении веков собственной политической культурой.

Во многом схожей является и ситуация со словом «аманат» и институтом аманатства (заложничества). Практика заложничества во внутриполитических и внешнеполитических отношениях была известна на Руси до монгольского нашествия и установления над ней власти Золотой Орды [54]. Исследователи полагают, что эта практика была знакома многим народам мира, она уходит корнями в период разложения первобытнообщинного строя, когда начали возникать новые социально-политические структуры и отношения, а межобщинные и межплеменные войны стали обычным явлением. С возникновением государств взятие заложников превратилось в норму их отношений с окрестными «варварами» и даже между собой [55]. Знала практику заложничества и Западная Европа как во время языческой античности и христианского средневековья, так и позже [56]. Известна она была, кстати, эскимосам, алеутам и индейцам Аляски [57], не испытавшим ни ордынского, ни евразийского влияния.

В Древней и Средневековой Руси для обозначения заложника использовались слова «таль», «тальщик», «заклад», заложничества — «тальб», «заклад» [58]. Слово «аманат» — арабское (amanat ,ت امان от араб. aman — безопасность, спокойствие), буквально оно означает «люди верности» или «люди чести», в общем смысле «вверенное на хранение» [59]. В русской политико-правовой лексике слово «аманат (оманат)» («аманатчик (оманатчик)») активно стало использоваться, насколько мне известно из опубликованных источников, с начала XVII в. Вероятно, как и «шерть», оно пришло в русский язык из татарского языка [60]. В делопроизводственной документации, касающейся Сибири, это слово начинает встречаться, но крайне редко в середине 1610-х — 1620-х гг. [61] Однако до 1620-х гг. включительно для обозначения заложников, взятых у местного населения, в сибирском делопроизводстве применялись слова «заклад», «закладчики». Слово «аманат» в качестве единственного наименования заложников утвердилось только с 1630-х гг. [62]

Весьма спорно и бездоказательно звучит и утверждение Л. И. Шерстовой о том, что «первые московские цари, внешне это никак не афишируя, на деле ощущали себя правопреемниками монгольских ханов» [63] и «расценивали» себя «наследниками» Золотой Орды. То, что объективно, по факту захвата, Русь (Россия) на протяжении второй половины XVI—XIX вв. стала обладательницей всех территорий, некогда входивших в состав улуса Джучи, ни у кого не вызывает сомнений. И эти территории можно условно, для красоты слова, называть «ордынским наследством/наследием», подразумевая, что они являлись осколками упомянутого улуса [64]. Есть веские основания полагать, что для значительной части бывших ордынских «подданных»-азиатов русские «белые» цари объективно становились преемниками ханской власти, а московское правительство объективно «наследовало» властные полномочия своих предшественников [65]. Но имеются ли в исследовательском арсенале аргументы, позволяющие безапелляционно говорить о том, что русские цари в XVI—XVII вв. осознанно и эксплицитно либо неосознанно и имплицитно воспринимали себя прямыми «наследниками» и «правопреемниками» правителей Золотой Орды, а тем более монгольских ханов? Считали ли их таковыми русские идеологи того времени?

Во всех русских памятниках письменной и изобразительной культуры начиная с принятия на Руси христианства русские князья, а затем цари позиционировались исключительно как христианские правители, а Русь как христианскоправославная земля (царство). В памятниках ордынских и послеордынских времен не содержится даже намека на преемственность власти московских князей (царей) от монгольских (ордынских) ханов или любых иных правителей, бывших когда-либо в истории тюркско-монгольского мира [66]. Попытки доказать обратное безосновательны. Так, например, И. В. Ерофеева, апеллируя к «культурному коду» — архаической традиции перехода удачи, силы и власти от побежденного правителя к победителю, полагает, что после завоевания Казанского ханства

«идеологическая легитимация более высокого ранга русского монарха и осуществлялась как своего рода сакрализованное переадресование титула соседних татарских правителей в рамках хорошо знакомого культурного кода… в такой интерпретации московский великий князь становится наследником не только византийского императора, но и хана Золотой орды» [67].

Но с такой аргументацией нельзя согласиться. Архаические традиции были уже модернизированы христианством. Русский «настоящий», «истинный» (в православной традиции) царь никак не мог ни в своих собственных представлениях, ни в представлениях (сакральных и рациональных) своих православных подданных, а тем более церкви выступать «наследником» и «правопреемником» царя «ложного», «бесерменского», заимствуя у него титул [68]. Как верно подметил А. И. Филюшкин,

«не отрицая факта временной подчиненности Орде, зависимости от хана, русские книжники НИГДЕ прямо не выводили своего государя из ордынского царя. Связь здесь была в другом: русский правитель мог стать царем через победу над татарским царем, былым поработителем… Принятие на себя царского титула для великих князей было формой эмансипации от татарских повелителей… Непосредственно выводить идею царской власти из Орды было нельзя и в силу религиозного фактора. Россия являлась православным государством, и в основу трактовки царской власти должно было быть положено христианское вероучение о земном царе, что абсолютно не стыковалось бы с ордынскими исламскими корнями» (прописные буквы и курсив в цитате авторский. — А. З.) [69].

Другое дело, что завоевание Казанского, а затем Астраханского и Сибирского ханств-царств и других «земель» и «княжеств» еще более укрепляло русских правителей в том, что они являются настоящими царями, ни в чем не уступающими римским, византийским и монгольским, поскольку владеют многими территориями и народами, некогда имевшими свою государственность или хотя бы ее подобие. И уже «завоеванная Казань интерпретировалась русскими как источник „царения” и в русском народном творчестве порой уравнивалась в этом смысле с Царьградом» [70].

Несколькими поколениями историков, как отечественных, так и зарубежных, вполне убедительно доказано, что паттерны русской политической культуры (в том числе представление о власти и ее носителях), имея в основе языческие воззрения древних славян, формировались под доминирующим воздействием иудейско-ветхозаветного, раннехристианского, христианско-византийского (византийско-православного) и отчасти христианско-европейского (римско-католического) наследия, которое творчески было адаптировано русскими средневековыми светскими и церковными интеллектуалами к потребностям развития собственно русской государственности. Исследователи спорят о соотношении и степени влияния разных компонентов этого наследия, но вполне ясно, что на его фоне тюрко-монгольское культурно-идеологическое, а тем более ментальное воздействие на русскую политическую культуру было далеко не столь важным и существенным. И сами евразийцы, кстати, признавали, что «татары — „нейтральная” культурная среда… не замутила чистоты национального творчества» [71], что «русская политическая культура испытывала влияние византийских доктрин со времен обращения Руси в христианство», а «московские монархические теории XVI века во многих отношениях отражали византийскую доктрину» [72]. И даже титул «белый царь», применяемый многими азиатскими народами к русскому монарху, который евразийцы использовали как аргумент в пользу преемственности власти московских царей от ордынских ханов (от Белой — Золотой Орды) [73], «в русской традиционной политической культуре существовал независимо от восточных образцов и представлений», восходя, вероятно, к древнейшим архетипам, «которые формировались в ранней истории индоевропейцев Евразии и позднее были унаследованы славянами» [74].

Правители Московии и Русская православная церковь, действуя в тесном союзе на основе синтеза политических и религиозных доктрин, симфонии царской и церковной власти, апеллировали к Библии и учениям отцов церкви, а не к «Вечному синему небу» и «Ясе» Чингисхана, они пытались представить Русь «Новым Израилем» и «Третьим Римом», а Москву — «Новым Иерусалимом» и «Новым Константинополем», но не «Новым Каракарумом» или «Новым Сараем», они создавали Русское православное царство и стремились к расширению его пределов, а не к «собиранию» ордынских земель [75]. Москва никогда ни на словах, ни на практике не декларировала своей преемственности от Золотой Орды (равно как, кстати, и от Византии). Начиная со второй половины XV в. борьба с Ордой, а затем завоевание Казанского, Астраханского и Сибирского ханств расценивались русской церковью и светскими властями, да и русским народом в целом [76] как борьба «Нового Израиля» и «нового богоизбранного народа» — русского — с антихристовыми силами, безбожными агарянами и бусурманами, как торжество «правды» — православия, как победа царя истинного над царем ложным и безбожным [77], а не как реализацию каких-то прав на улус Джучи. Присоединение Сибири Россией осмысливалось русско-сибирскими летописцами в рамках христианско-православного мировоззрения как «очищение» Сибири от «неверных», «нечестивых», «окаянных» и «поганых». Для них Сибирь, становясь христианской, становилась одновременно и русской. И права царя на обладание Сибирью они доказывали апелляцией к божьей воле [78].

Иван IV очень бы удивился, узнав, что «на самом деле» он преемник и наследник не римского императора Августа, его «потомков» Пруса и Рюрика, киевских и владимирских князей, а монгольских правителей Чингисхана и Батыя. Известную же легенду о династической связи первого русского царя с Чингисидами (через брак с Еленой Глинской) использовали в своих интересах польские и тюркские правители [79], но никогда — русские. Иван IV никогда не аргументировал с ее помощью, как считают некоторые исследователи [80], свои права на восточные территории. Более того, когда в 1551 г. предводители ногайцев предложили русским дипломатам объединить родословия Чингисидов и Рюриковичей, те отреагировали на это отрицательно [81]. Первый русский царь, как и последующие цари, «афишируя» и не «афишируя», действовали рационально и иррационально исключительно как убежденные православные христиане, как помазанники, наместники и орудие христианского бога на земле. Митрополит Макарий после взятия русскими войсками Казани сравнил Ивана IV с христианскими правителями прежних времен — римским императором Константином, русскими князьями Владимиром Святым, Александром Невским, Дмитрием Донским [82]. Добиваясь признания от иностранных правителей своего царского титула, русские государи ссылались на божью волю, на «царствование» своих «прародителей» и завоевание Казанского, Астраханского и Сибирского «царств» [83]. Аналогично поступал ранее и Иван III, дипломаты которого убеждали германского «цесаря» в том, что «государь наш, великий государь уроженый изначала от своих прародителей» [84].

Ни в одном русском официальном и неофициальном письменном памятнике, зафиксировавшем разнообразные перипетии «Сибирского взятия», не содержится упоминаний о том, что подчинение сибирских народов воспринималось русской властью как реализация плана по овладению «ордынским наследием». Завоевание Сибирского ханства в конце XVI в. русская дипломатия перед лицом иностранных правителей, в том числе и самого сибирского хана Кучума, оправдывала тем, что со времен Ивана III сибирские «цари» «бывали из рук государей наших» (т. е. как будто бы сажались на ханский престол московскими великими князьями и находились от них в зависимости), что «Сибирское царство искони вечная вотчина государей наших», а Кучум наказан за свое «непослушание» воле сюзерена [85].

Присвоение русской дипломатией «Сибирской земле» статуса «исконной государевой вотчины» не следует, однако, трактовать как доказательство «наследственного владения» ордынским улусом в соответствии с правопреемственностью от золотоордынского хана. Для подобной трактовки нет никаких оснований. «Исконность» владения Сибирским ханством доказывалась лишь тем, что оно еще до своего окончательного покорения находилось якобы под властью московских правителей. Аналогичным образом ранее объяснялось и завоевание Казанского ханства: указаниями на то, что казанские ханы с конца XV в. и до середины XVI в. неоднократно давали «шертные грамоты» московским князьям. Более того, русские идеологи обосновывали права Москвы на территорию Казанского ханства тем, что Казань будто бы была преемником Волжской Булгарии, а последнюю еще в древности (особо подчеркнем — в доордынские времена) покорили предки московских князей — князья киевские и владимирские [86]. Точно так же — как возвращение древнего наследия предков — трактовалось и «взятие» Астраханского ханства, которое отождествляли с бывшим владением Рюриковичей — Тмутораканью [87]. Таким образом, присоединение бывших ордынских земель рассматривалось русскими «политтехнологами» XVI в. как их возвращение под власть Москвы по праву наследования властных полномочий над ними, но наследования не от золотоордынских ханов, а от предков-Рюриковичей. И эта аргументация нисколько не отличалась от той, которая использовалась Москвой на западном направлении: при подчинении Новгорода, отъеме земель бывших русских княжества у Великого княжества Литовского и попытке (при Иване IV) овладения землями Ливонского ордена.

Присоединение же остальной территории Сибири, помимо Сибирского ханства, никак не могло «в государственном понимании» сводиться «к ее „возвращению” в подданство московского государя», а «население Сибири a priori» рассматриваться как его «наследственное владение», как «подданные Москвы „испокон веков”». В Москве прекрасно знали, что сибирские народы никогда не входили в число подданных рода Рюриковичей. Об этом свидетельствует хотя бы то обстоятельство, что русские центральные и местные власти, а также землепроходцы, распространяя власть царя до Тихого океана, всегда стремились выяснить, в чьем владении находится тот или иной сибирский народ.

Московские управленцы, несомненно, считали сибирские земли и народы a priori принадлежащими царю, их в принципе не рассматривали как объекты, на которые нельзя посягать. Казаки-землепроходцы, действуя в Восточной Сибири, даже использовали такое понятие, как «государева заочная вотчина» [88]. И, конечно, «в сознании Русского государства отношения с восточными народами предполагали их подвластность русскому правительству» [89], а «Сибирь XVII в. воспринималась властью как составная часть Московского царства, как часть „царской вотчины…”» [90]. Но не потому, что они (территории и народы) якобы являлись принадлежавшими Москве «испокон веку» как «ордынское наследие» (к тому же большая часть Сибири никогда не принадлежала монгольским и тюркским государствам), а потому что они по московским понятиям не входили в состав какого-либо другого сильного государства, т. е. являлись «ничейными», а также потому, что продвижение в Сибирь рассматривалось и государством, и церковью, и землепроходцами как расширение пределов Русского православного царства. А православное царство само по себе в силу собственных мировоззренческих установок и идеологии было ориентировано на экспансию — расширение своих пределов [91]. Кроме того, сыграл свою роль сформировавшийся в процессе многовековой русской колонизации «инстинкт» расширения государственной территории путем включения в нее новых земель и их обитателей, вследствие чего Сибирь воспринималась Русским государством как «продолжение собственных владений» [92]. Другое дело, что принесение главами этносоциальных объединений сибирских народов шерти на верность русскому царю и первичное взятие с этих народов ясака-дани (пусть даже путем грабежа или в обмен на подарки) уже давали русской власти основание считать их подданными, «присвоить» себе [93] и в случае возникновения споров с соседними политическими объединениями (калмыков, енисейских кыргызов, монголов) и государствами (Джунгарией, Цинским Китаем) доказывать свое «исконное» владение ими. Однако в таких спорах, а также в отношениях с сибирскими народами русские власти ни разу не апеллировали к преемственности царя от тюркомонгольских правителей.

Все вышесказанное позволяет прийти к однозначному заключению: аргументы, приводимые Л. И. Шерстовой в качестве доказательства наличия у московской политики в Сибири «евразийской основы» в виде «ордынского наследия», не соответствуют историческим реалиям. Все рассмотренные выше компоненты якобы «ордынского наследия» либо имели древнерусские (доордынские) корни (десятичная система, дань, дарообмен, практика косвенного управления), либо вообще не практиковались русской властью в ходе подчинения сибирских народов («государственное устройство через улус», апелляция к «наследственности владения» по праву преемственности от монгольских и тюркских правителей). В доминантах политической культуры Московской Руси в разной степени прослеживается языческо-славянское, иудейско-ветхозаветное, христианско-византийское и христианско-европейское влияние, но нет сколько-нибудь явно выраженного субстратного тюркомонгольского (либо в целом «туранского») влияния [94]. Московская культура, как отмечает Н. А. Соболева, имела европейскую ориентацию [95], хотя и не считала себя европейской, сохраняя, по выражению В. О. Ключевского, «неодолимую антипатию и подозрительность ко всему, что шло с католического и протестантского Запада» [96]. В лучшем случае можно говорить лишь о заимствовании у тюрко-монголов технологии властвования, направленной на нужды восточной политики [97], да и то в каждом конкретном случае следует внимательно разбираться, имеем ли мы дело с собственно технологией либо же исключительно с заимствованием неких слов-терминов, облегчавших русским коммуникацию с подчиняемыми народами. Но заимствование слов не является показателем сущностного (смыслового) влияния [98]. Можно привести немало примеров лексических заимствований, когда иностранный термин наполнялся отечественным содержанием, в результате чего одно и то же слово в зарубежном и русском дискурсе использовалось (и зачастую используется до сих пор) для обозначения не вполне, а нередко и совсем не схожих явлений и понятий. К тому же, говоря о чьем-либо влиянии на технологии, а также на институты властвования, формировавшиеся в Московской Руси, всегда следует иметь в виду по меньшей мере три принципиальных момента.

Во-первых, процессы возникновения и эволюции государственности в разных частях мирах имеют сходства, причем независимо друг от друга. В частности, «постоянный строгий учет податного контингента», «установка на сохранение и увеличение его численности» путем включения в состав государства все новых групп населения не являются исключительно «ордынским наследием» [99], они характерны для всех государств на определенной стадии развития [100]. То же самое можно сказать о становлении и развитии так называемых домодерновых империй [101]. В связи с этим наличие аналогичных политических, социальных и экономических институтов в Московской Руси и каких-то иных государствах само по себе не есть свидетельство заимствования [102]. Соответственно, простая констатация сходства между государственными институтами, режимами и идеологиями не может являться доказательством заимствования или хотя бы влияния [103]. Требуется проследить процесс этого заимствования и влияния путем анализа адекватных источников.

Во-вторых, влияние одной государственности на другую всегда было и остается многослойным, сложносоставным и нередко опосредованным. За европейским и византийским влиянием на Русь прослеживается «наследие» «Первого Рима», а за ними — более древних государств Греции, Северной Африки и Передней Азии. А тюрко-монгольская и собственно тюркская государственность, в том числе Золотая Орда, как известно, впитали в себя многие компоненты китайской (буддистской и конфуцианской) и арабоперсидской (мусульманской) идеологий и практик. К тому же «влияние» и «заимствование» не могут служить аргументом в пользу того, что реципиент становится наследником и преемником донора [104].

В-третьих, степень и характер межкультурного влияния предопределяются культурными паттернами взаимодействующих народов. И вряд ли можно, не впадая в «евразийский соблазн», поспорить с тем, что «государственность Золотой Орды (и шире — тюрко-монгольского мира. — А. З.) представляла собой симбиоз кочевых институтов управления и обычного права с исламской (а также китайской. — А. З.) государственно-правовой парадигмой, а русская государственность — институционализацией земледельческого общества и православного (и шире — христианского. — А. З.) понимания власти и права. В цивилизационном отношении синтез двух качественно различных духовных, этнокультурных и политических систем был невозможен…» [105]. Это, однако, не исключает ордынского (точнее — тюрко-монголо-китайско-персидо-арабского) влияния на формирование политических и социально-экономических институтов российской государственности. Не следует только придавать ему глобального и определяющего характера.

Примечания

Статья подготовлена в рамках поддержанного РГНФ научного проекта № 13-01-00027.

1. Ларюэль М. Переосмысление империи в постсоветском пространстве: новая евразийская идеология // Вестник Евразии. М., 2000. № 1. С. 5, 17.
2. Очирова Т. Н. Продвижение русских на восток (XV— XVII вв.) как концепция евразийского всеединства // Байкал. 1994. № 1; Ее же. Присоединение Сибири как евразийский социокультурный вектор внешней политики Московского государства // Цивилизации и культуры. М., 1994. Вып. 1.
3. Бураева О. В. Проблема присоединения Сибири к России и евразийцы // Евразия: культурное наследие древних цивилизаций. Вып. 1: Культурный космос Евразии. Новосибирск, 1999.
4. Павлинская Л. Р. Коренные народы Байкальского региона и русские. Начало этнокультурного взаимодействия // Народы Сибири в составе государства Российского. СПб., 1999; Ее же. Сибирь в контексте евразийской теории // Евразия: Этнос, ландшафт, культура. СПб., 2001; Ее же. Буряты. Очерки этнической истории (XVII—XIX вв.). СПб., 2008.
5. Шерстова Л. И. Евразийство и проблема русской идентичности: этноисторический аспект // Российская Западная Сибирь — Центральная Азия: новая региональная идентичность, экономика и безопасность. Барнаул, 2003; Ее же. Этнокультурные контакты русских и народов Сибири в XVII—XIX вв.: евразийский аспект // Степной край Евразии: историко-культурные взаимодействия и современность. Астана; Омск; Томск, 2003; Ее же. Русские и аборигены Южной Сибири: евразийская основа этнокультурных контактов // Сибирский плавильный котел: социально-демографические процессы в Северной Азии XVI — начала ХХ века. Новосибирск, 2004; Ее же. Тюрки и русские в южной Сибири: этнополитические процессы и этнокультурная динамика XVII — начала XX века. Новосибирск, 2005; Ее же. Аборигенная политика московского царства в Сибири: проблема синтеза социально-политических институтов в XVII в. // Вестник Томск. гос. ун-та. 2012. № 365; Ее же. Восприятие русской власти аборигенами Сибири в XVII в.: евразийский (центральноазиатский) контекст // Сибирские исторические исследования. 2013. № 1.
6. Павлинская Л. Р. Сибирь в контексте евразийской теории. С. 6, 19; Шерстова Л. И. Тюрки и русские в южной Сибири… С. 63.
7. Очирова Т. Н. Продвижение русских на восток (XV— XVII вв.)… С. 130; Ее же. Присоединение Сибири как евразийский социокультурный вектор… С. 145.
8. Шерстова Л. И. Тюрки и русские в южной Сибири… С. 63.
9. Очирова Т. Н. Продвижение русских на восток (XV— XVII вв.)… С. 135; Павлинская Л. Р. Сибирь в контексте евразийской теории… С. 9, 19, 37.
10. Шерстова Л. И. Восприятие русской власти аборигенами Сибири в XVII в. … С. 8.
11. Шерстова Л. И. Тюрки и русские в южной Сибири… С. 63, 90.
12. Павлинская Л. Р. Сибирь в контексте евразийской теории. С. 9.
13. Шнирельман В. А. Неоевразийство в постсоветском интерьере: имперская идеология в неимперском контексте // Уральский исторический вестник. 2009. № 4. С. 37.
14. Российская империя: от истоков до начала XIX века. Очерки социально-политической и экономической истории. М., 2011. С. 92. 13 См.: Лжеученый Гумилев // Научно-просветительский журнал «Скепсис». URL: http://www.webcitation.org/68ceGNrFZ (дата обращения: 16.08.2014). На сайте журнала выставлена подборка статей, посвященных критике методологии и общественно-политических воззрений Л. Н. Гумилева.
15. Шерстова Л. И. Аборигенная политика московского царства в Сибири… С. 97.
16. Шерстова Л. И. Аборигенная политика московского царства в Сибири… С. 93; Ее же. Восприятие русской власти аборигенами Сибири в XVII в. … С. 15.
17. Шерстова Л. И. Аборигенная политика московского царства в Сибири… С. 96.
18. Шерстова Л. И. Тюрки и русские в южной Сибири… С. 64.
19. Шерстова Л. И. Аборигенная политика московского царства в Сибири… С. 94—95. Приведенные аргументы почти дословно повторяют суждения, изложенные Л. И. Шерстовой в монографии: Шерстова Л. И. Тюрки и русские в южной Сибири… С. 64—65.
20. См.: Шерстова Л. И. Тюрки и русские в южной Сибири… С. 66—67; Ее же. Аборигенная политика московского царства в Сибири… ; Ее же. Восприятие русской власти аборигенами Сибири в XVII в. …
21. Пайпс Р. Влияние монголов на Русь: «за» и «против». Историографическое исследование // Неприкосновенный запас: Дебаты о политике и культуре. 2011. № 5. Следует заметить, что наиболее активно анализом параметров и степени монголо-татарского влияния на Русь занимались и занимаются северо-американские историки, в том числе русского происхождения: Г. В. Вернадский, М. Чернявский, Я. Пеленский, Ч. Гальперин, Д. Островски, В. А. Рязановский. Из российских историков наиболее аргументировано и четко параметры ордынского, точнее монголо-китайского влияния, изложил С. А. Нефёдов (Нефёдов С. А. Монгольские завоевания и формирование российской цивилизации // Вопросы истории. 2006. № 2).
22. Вернадский Г. В. Монголы и Русь. Тверь, 1997.
23. Российская империя: от истоков до начала XIX века… С. 93.
24. Кривошеев Ю. В. Русь и монголы: Исследование по истории Северо-Восточной Руси XII—XIV вв. СПб., 1999. С. 207—217.
25. Гальперин Ч. Россия и Золотая Орда. Вклад монголов в средневековую русскую историю // История Казахстана в западных источниках XII—XX вв. Алматы, 2005. Т. 4. С. 237.
26. Но по их поводу даже сторонник «ордынского влияния» Д. Островски отмечал: «У нас нет ясных свидетельств, прямых или косвенных, того, что баскаки влияли на трансформацию институтов Руси в течение второй половины XIII века» (Островски Д. Монгольские корни русских государственных учреждений // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Период Киевской и Московской Руси: Антология. Самара, 2001. С. 146).
27. Все тот же Д. Островски, стремясь доказать заимствование русскими правителями монгольских институтов властвования, тем не менее констатирует: «У нас нет прямых данных о таком заимствовании. У нас нет ни одного источника того времени, ясно говорящего, что то или иное московское учреждение было основано на монгольской модели. Такое отсутствие post facto подтверждения нашей точки зрения будет утешением для тех, кто отрицает монгольское влияние на Московскую Русь» (Островски Д. Указ. соч. С. 156). Аналогично, но уже по поводу влияния кочевников на Древнюю Русь высказывался Ч. Гальперин: «Большинство утверждений, что кочевники оказали влияние на киевскую культуру, сложно доказать» (Гальперин Ч. Россия и Золотая Орда… С. 225).
28. Фроянов И. Я. Рабство и данничество у восточных славян. СПб., 1996. С. 456—484 ; Данилевский И. Н. Древняя Русь глазами современников и потомков (IX—XII вв.). М., 1998. С. 109—136 ; Толочко П. П. Власть в Древней Руси. X— XIII века. СПб., 2013. С. 107—108, 123, 126, 127, 130 ; Кривошеев Ю. В. Указ. соч. С. 27, 165, 167, 168, 241—245;
29. Мосс М. Общества. Обмен. Личность: Труды по социальной антропологии. М., 1996. С. 88—222 ; Полюдье: всемирно-историческое явление. М., 2009.
30. Гуревич А. Я. Избранные труды. М. ; СПб., 1999. Т. 1. С. 228—244.
31. Герберштейн С. Записки о Московии. М., 1988. С. 216.
32. Данилевский И. Н. Указ. соч. С. 152—156 ; Шинаков Е. А. Образование Древнерусского государства: сравнительно-исторический аспект. М., 2009. С. 178—210, 246—299.
33. Кучкин В. А. Формирование государственной территории северо-восточной Руси в X—XIV вв. М., 1984. С. 103; Каппелер А. Россия — многонациональная империя. Возникновение. История. Распад. М., 2000. С. 17—18.
34. Лишь в XVIII в. в системе государственного управления Сибирью на ряде территорий улусы стали официально признаваться как административно-территориальные единицы. В таковом качестве они были зафиксированы в «Уставе об управлении инородцев» Сибири 1822 г.
35. См. об этом: Зуев А. С. Российское государство и народы Сибири: характер и этапы взаимоотношений во второй половине XVI — начале XX в. Новосибирск, 2011 ; Его же. Освоение и присвоение Московским государством социально-политического пространства Сибири в конце XVI—XVII веке // Вестник Новосиб. гос. ун-та. Серия: История, филология. 2013. Т. 12. Вып. 8: История.
36. См.: Долгих Б. О. Родовой и племенной состав народов Сибири в XVII в. М., 1960. С. 105—106, 116, 208, 219, 220, 593—595, 598, 600, 611—613.
37. См.: Скрынникова Т. Д. Харизма и власть в эпоху Чингис-хана. СПб., 2013. С. 21, 34, 35, 38, 39 ; От Орды к России // Ab Imperio. 2002. № 1. С. 207 ; Егоров В. Л. Историческая география Золотой Орды в XIII—XIV вв. М., 1985.
38. В исследовательской литературе встречается мнение, что улус — это не только «земля», подчиненная Орде и управляемая ханом, но и «территория, население которой платит дань» (Россия и степной мир Евразии. СПб., 2006. С. 172). Однако доказательства, приводимые в его пользу, представляются весьма сомнительными.
39. Отметим, что такая трактовка присутствует во многих трудах по истории Сибири конца XVI—XVII в.
40. См. об этом: Конев А. Ю. Шертоприводные записи и присяги сибирских «иноземцев» конца XVI—XVIII вв. // Вестник археологии, антропологии и этнографии, 2006. № 6.
41. См.: Фетисов А. Л. Ритуальное содержание клятвы оружием в русско-византийских договорах X в. // Становление славянского мира и Византии в эпоху раннего Средневековья. М., 2001 ; Стефанович П. С. Крестоцелование и отношение к нему церкви в Древней Руси // Средневековая Русь. М., 2004. Вып. 5.
42. В контексте приведения к присяге «правда» означала договор и его условия, а также обещание, присягу и клятву на настоящее (без обмана и хитрости) и неукоснительное исполнение «подобающим образом» (в соответствии с некими непреложными «божественными» установлениями) взятых на себя обязательств (Словарь русского языка XI—XVII вв. М., 1992. Вып. 18. С. 98). «Рота» имела значения «клятва», «присяга», «условия договора» (Словарь русского языка XI— XVII вв. М., 1997. Вып. 22. С. 221).
43. Бережков М. Крымские шертные грамоты. Киев, 1894. С. 9.
44. Трепавлов В. В. «Шертные» договоры: российский прообраз протектората // Россия и Восток: проблемы взаимодействия. Челябинск, 1995. Ч. 1. С. 29.
45. Кручкин Ю. Большой современный русско-монгольский — монгольско-русский словарь. М., 2006. С. 90, 163, 482, 549.
46. По мнению М. Ходарковского, слово «шерть» первоначально стало использоваться «для определения соглашений между Москвой и Крымом» (Khodarkovsky M. Russia’s Steppe Frontier. The Making of a Colonial Empire, 1500—1800. Bloomington and Indianapolis, 2002. P. 43, 53).
47. Слово «шарт» в значение «условие» (вариации: «требование», «договоренность») присутствует в лексике тюркоязычных татар, башкир, туркмен, казахов, узбеков, киргизов, алтайцев, хакассов, но его нет в турецком языке. Есть оно в лексике ираноязычных таджиков.
48. Бережков М. Указ. соч. С. 4 ; Hamdi A. Qafisheh. NTC’s Gulf Arabic-English Dictionary. Lincolnwood, IL, 1997. P. 352. См. также: Этимологический словарь Фасмера. URL: http://fasmerbook.com/p858.htm (дата обращения: 10.09.2014 г).
49. Трепавлов В. В. «Шертные» договоры: российский прообраз протектората… С. 29.
50. Штейнберг О. Н. Еврейский и Халдейский этимологический словарь к книгам Ветхого Завета. Вильна, 1878. Т. 1. С. 507—508.
51. См.: Слугина В. А. Условия подданства сибирских «иноземцев» русскому государю в шертоприводных записях и делопроизводственных источниках XVII в. // Актуальные проблемы исторических исследований: взгляд молодых ученых. Новосибирск, 2013 ; Ее же. Санкции в сибирских крестоцеловальных и шертоприводных записях XVII в. // Актуальные проблемы исторический исследований: взгляд молодых ученых. Новосибирск, 2014.
52. Шерстова Л. И. Тюрки и русские в южной Сибири… С. 79, 80.
53. См.: Уманский А. П. Телеуты и русские в XVII— XVIII веках. Новосибирск, 1980. С. 18, 20 ; Самаев Г. П. Присоединение Алтая к России (исторический обзор и документы). Горно-Алтайск, 1996. С. 18—19 ; Российская империя: от истоков до начала XIX века… С. 107 ; Российское государство от истоков до XIX века: территория и власть. М., 2012. С. 167—168, 170 ; Khodarkovsky M. Указ. соч. P. 53—55 ; Зуев А. С. Российское государство и народы Сибири… С. 60—62.
54. В 1095 г. князь Владимир Мономах отдал в заложники половцам своего сына Святослава (Россия и степной мир Евразии… С. 84, 100). Последняя статья договора Новгорода с Готским берегом и немецкими городами (1189—1199) предусматривала денежный штраф за убийство заложников (1189—1199 гг. Договор Новгорода с Готским берегом и с немецкими городами. URL: http://www.petrsu.ru/Chairs/PreRev/Novgorod/doc4.htm (дата обращения: 21.09.2014) ; Внешняя политика Древнерусского государства: период феодальной раздробленности. URL: http://gorchakovfund.ru/print/news/7843 (дата обращения: 21.09.2014)]. В 1228 г. Псков и Рига согласно заключенному договору обменялись заложниками (Словарь русского языка XI—XVII вв. М., 1978. Вып. 5. С. 210 ; Пашуто В. Т. Внешняя политика Древней Руси. М., 1968. С. 235).
55. Отаров А. А. История развития норм о захвате заложника в отечественной и зарубежной правоприменительной практике // Теория и практика общественного развития. 2006. № 1.
56. Мурзахматов А. А. Уголовно-правовые и криминологические меры противодействия захвату заложников (по материалам Кыргызской Республики) : дис. … канд. юрид. наук. Бишкек, 2012. С. 12—16 ; Захват заложника. Уголовно-правовая регламентация проблемы. М., 2003. URL: http://exjure.ru/law/news.php?newsid=827 (дата обращения: 16.09.2014).
57. Гринёв А. Туземцы-аманаты в Русской Америке // Клио. 2003. № 4.
58. Энциклопедический словарь, составленный русскими учеными и литераторами. СПб., 1862. Т. 4. С. 14 ; Словарь русского языка XI—XVII вв. Вып. 5. С. 210 ; Толковый словарь Даля. URL: http://slovari.yandex.ru/~книги/Толковый% 20словарь%20Даля/ТАЛЬ/ (дата обращения: 21.09.2014).
59. Русско-арабский. Арабско-русский словарь. М., 2005. С. 147 ; См. также: Толковый словарь Кузнецова. URL: http://mirslovarei.com/content_kuznec/amanat-143226.html (дата обращения: 21.09.2014); Википедия. URL: https://ru.wikipedia.org/wiki/Аманат_(ислам) (дата обращения: 21.09.2014).
60. См.: Этимологический словарь Фасмера. URL: http://fasmerbook.com/p012.htm (дата обращения 20.09.2014).
61. Русско-монгольские отношения. 1607—1636. М., 1959. С. 40 ; Русская историческая библиотека. СПб., 1875. Т. 2. Стб. 856, 1083 ; Миллер Г. Ф. История Сибири. М., 2000. Т. 2. С. 399.
62. Данный вывод сделан в результате просмотра основных опубликованных к настоящему времени источников по истории Сибири конца XVI — первой половины XVII в.
63. Идею «правопреемства» русских царей от монгольских ханов впервые высказили евразийцы (См.: Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. Антология. М., 1993. С. 72).
64. Точно так же условно, при большом желании, можно утверждать, что Франции досталось «галльское наследство», Англии — «пиктское», Египту — «древнеегипетское» времен фараонов, Мексике — «ацтекское» и т. д.
65. См.: Трепавлов В. В. «Белый царь»: образ монарха и представления о подданстве у народов России XVI—XVIII вв. М., 2007. С. 99—100.
66. В Древней Руси в отношении киевских князей изредка употреблялся титул «каган». Но это не дает никаких оснований говорить о преемственности, в лучшем случае лишь о стремлении современников подчеркнуть высокий статус киевского князя в тогдашней мировой иерархии правителей. К тому же сами киевские князья никогда не называли себя каганами (Филюшкин А. И. Титулы русских государей. М.; СПб., 2006. С. 19—22). Для того времени следует, видимо, принимать в расчет и архаическую традицию сакрального перехода власти от побежденного к победителям (Фроянов И. Я. Начала русской истории: избр. М., 2001. С. 758).
67. Ерофеева И. В. Русская имперская идея в истории (К проблеме западно-восточного культурно-идеологического синтеза) // Россия и Восток: проблемы взаимодействия. М., 1993. Ч. 2. С. 272. Тезис об «унаследовании» русскими государями титула и власти ордынских правителей весьма распространен в исторической литературе (См., например: Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993. С. 105; Чернявский М. Хан или василевс: один из аспектов русской средневековой политической теории // Из истории русской культуры. М., 2002. Т. 2. Кн. 1. С. 449, 452, 454, 455, 456; Каппелер А. Формирование Российской империи в XV — начале XVIII в.: наследство Руси, Византии и Орды // Российская империя в сравнительной перспективе. М., 2004. С. 96, 99; Михайлова И. Б. И здесь сошлись все царства…: Очерки по истории государева двора в России XVI в.: повседневная и праздничная культура, семантика этикета и обрядности. СПб., 2010. С. 17, 40—41, 42; Российское государство от истоков до XIX века… С. 49, 56).
68. Следует, правда, отметить, что изредка идею преемственности русского «царства» от ордынского косвенно озвучивали польские короли, желавшие из политических соображений унизить Ивана IV и не признать за ним царский титул. Так, Сигизмунд II Август писал Ивану IV: «…никоторый государь у кристьянстве тым именем (царским. — А. З.) не называетца, кромь бусурманских царей» (Савва В. И. Московские цари и византийские василевсы. К вопросу о влиянии Византии на образование идеи царской власти московских государей. М., 2012. С. 176). См. также: Савва В. И. Указ. соч. С. 186, 187.
69. Филюшкин А. И. Указ. соч. С. 75. См. также: Трепавлов В. В. «Белый царь»… С. 78.
70. Трепавлов В. В. «Белый царь»… С. 80. Более того, народная фантазия взятию Казани приписала обретение Иваном IV регалий вавилонских царей (Дьяконов М. А. Власть московских государей: Очерки из истории политических идей Древней Руси до конца XVI века. М., 2013. С. 77).
71. Россия между Европой и Азией… С. 124.
72. Вернадский Г. В. Монголы и Русь… С. 392. См. также: Вернадский Г. В. Московское царство. Тверь; М., 1997. С. 22—24, 32—33.
73. Вернадский Г. В. Монголы и Русь… С. 394; Его же. Московское царство. С. 11.
74. Трепавлов В. В. «Белый царь»… С. 27—28, 30, 32, 55.
75. Кратко, но убедительно несостоятельность утверждений об определяющим влиянии ордынских властных институтов на аналогичные русские институты показал американский историк Ч. Гальперин (Гальперин Ч. Вымышленное родство. Московия не была наследницей Золотой Орды // Родина. 2003. № 12). Формированию основ русской политической культуры и государственной идеологии посвящена обширная литература. См., например, исследования В. И. Саввы, П. Н. Милюкова, М. А. Дьяконова, Р. Г. Скрынникова, Н. В. Синицыной, Б. А. Успенского, И. С. Чичурова, А. Н. Сахарова, С. В. Лурье, А. П. Богданова, Н. А. Соболевой; А. И. Филюшкина, В. В. Шапошник, И. Б. Михайловой, П. Бушкович.
76. Об этом определенно позволяет говорить русский фольклор. Вспомним хотя бы пословицу: «Незваный гость хуже татарина».
77. От Орды к России… С. 220, 221, 225, 226; Бушкович П. Православная церковь и русское национальное самосознание XVI—XVII вв. // Ab Imperio. 2003. № 3. С. 116.
78. См.: Дергачева-Скоп Е. И. Из истории литературы Урала и Сибири XVII века. Свердловск, 1965. С. 40, 57—58, 136; Ромодановская Е. К. Сибирь и литература. XVII век. Новосибирск, 2002. С. 97, 101—103, 120, 238.
79. Мустакимов И. А., Трепавлов В. В. «Чингисидское» происхождение христианских монархов в тюркской и монгольской исторической традиции // Тюркологический сборник 2011–2012: Политическая и этнокультурная история тюркских народов и государств. М., 2013 ; Ерофеева И. В. Русская имперская идея в истории… С. 273, 274.
80. См., например: Ерофеева И. В. Русская имперская идея в истории… С. 274.
81. Гальперин Ч. Вымышленное родство… С. 70; Трепавлов В. В. «Белый царь»… С. 97, 98.
82. Россия и степной мир… С. 235.
83. Савва В. И. Указ. соч. С. 162—229 ; Дьяконов М. А. Указ. соч. С. 133—164.
84. Савва В. И. Указ. соч. С. 32.
85. Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в государственной коллегии иностранных дел. М., 1819. Ч. 2. С. 132—133 ; Памятники дипломатических сношений Древней России с державами иностранными. СПб., 1851. Ч. 1. Стб. 922 ; Преображенский А. А. Урал и Западная Сибирь в конце XVI — начале XVIII века. М., 1972. С. 46, 49 ; Трепавлов В. В. Сибирский юрт после Ермака: Кучум и Кучумовичи в борьбе за реванш. М., 2012. С. 36—37.
86. Гальперин Ч. Вымышленное родство… С. 70 ; От Орды к России. С. 226.
87. Россия и степной мир… С. 240 ; Российская империя… С. 103.
88. См., например: РГАДА. Ф. 214. Оп. 3. Стб. 556. Л. 31 ; Стб. 560. Л. 215, 259, 266, 346 ; Сборник документов по истории Бурятии. XVII век. Улан-Удэ, 1960. Вып. 1. С. 116.
89. Коваляшкина Е. П. «Инородческий вопрос» в Сибири: Концепции государственной политики и областническая мысль. Томск, 2005. С. 89.
90. Шерстова Л. И. Аборигенная политика московского царства… С. 97.
91. См. об этом: Зуев А. С. Российское государство и народы Сибири… С. 41—43. См. также: Лурье С. В. Россия: община и государственность // Цивилизации и культуры. М., 1995. Вып. 2. С. 147 ; Ерофеева И. В. Русская имперская идея в истории… С. 272 ; Пайпс Р. Россия при старом режиме. С. 306 ; Российское государство… С. 132—133. Даже те историки, которые категорически отрицают наличие у российской власти экспансионистских помыслов и объясняют территориальные завоевания России в XVI—XVII вв. исключительно необходимостью «держать оборону» и обеспечивать «военную безопасность», признают сам факт «русской территориальной экспансии» и «объективную неизбежность экспансионистской политики» (Российское государство… С. 32—40).
92. Коваляшкина Е. П. «Инородческий вопрос» в Сибири… С. 46.
93. Зуев А. С. Освоение и присвоение Московским государством социально-политического пространства Сибири… С. 62—63.
94. В связи с этим заметим, что широко распространенное в историографии и особенно в исторической публицистике мнение о формировании деспотического самодержавия на Руси под влиянием ордынского «духа империи» не соответствует действительности, поскольку у монголов, а затем татар власть их правителей — хаганов и ханов — не являлась деспотической (Исхаков Д. М., Измайлов И. Л. Этнополитическая история татар (III — середина XVI в.). Казань, 2007. С. 122—124 ; Островски Д. Указ. соч. С. 157 ; От Орды к России. С. 229). Ростки же авторитаризма и самовластья русских правителей-князей можно обнаружить уже в Древней и Удельной Руси. Равным образом «вотчинный» характер Русского государства (слияние власти правителя и собственника), который некоторые исследователи приписывают ордынскому влиянию (От Орды к России. С. 231—233 ; Кульпин Э. С. Золотая Орда: (Проблемы генезиса Российского государства). М., 1998. С. 122, 138, 178), имеет корни, как полагают другие исследователи, в домонгольской Руси (Пайпс Р. Россия при старом режиме. С. 37—41, 44—82). Между земледельческой и кочевой экономикой в те времена была настолько большая разница, что трудно предположить, чтобы производственные отношения, существовавшие у кочевников, могли оказать сколько-нибудь существенное воздействие на отношение русских земледельцев и землевладельцев к основному средству производства — земле. Превращение в XVI—XVII вв. русского царя в единственного юридического собственника земли произошло в силу совокупности собственно русских географических и определяемых ими социально-экономических факторов.
95. Российская империя… С. 573, 575, 589, 610, 622, 627.
96. Ключевский В. О. Сочинения. М., 1988. Т. 3. С. 265.
97. Трепавлов В. В. «Белый царь»… С. 78. История государственного управления России. Ростов н/Д., 2002. URL: http://society.polbu.ru/ignatov_gosupr/ch16_i.html (дата обращения: 23.11.2014).
98. Так, в частности, тот факт, что в титулатуре Петра I, переведенной на турецкий язык, присутствуют титулы «падишах», «хакан», «малик» (Жуков К. А. Восточная титулатура Петра I в Астраханском манифесте от 15 июля 1722 г. // Тюркологический сборник. 2011—2012: Политическая и этнокультурная история тюркских народов и государств. М., 2013. С. 142—143), вряд ли позволяет говорить о каком-либо азиатском наполнении власти первого императора России.
99. К тому же монголы провели на Руси всего две переписи: в 1257 и 1273 (или 1275) годах (Россия и степной мир… С. 159, 165).
100. Как отмечает Э. С. Кульпин, в «ордынское наследие нередко включаются, по сути дела, общие черты любого централизованного государственного правления» (Кульпин Э. С. Указ. соч. С. 126).
101. См.: Российская империя… С. 17—24.
102. Так, в частности, некоторые исследователи на основе аналогий стремятся доказать, что ряд важнейших структурных элементов формировавшейся российской государственности московские правители заимствовали не только от Орды, но и от османской Турции (см., например: Нефёдов С. А. Реформы Ивана III и Ивана IV: османское влияние // Вопросы истории, 2002. № 11. С. 37), что монголы «заложили китайско-персидскую основу будущего Российского государства» (Гавриленко А. Ю. Эволюция государственности на Руси в период монголо-татарского ига и проблема зарождения централизованного Московского государства (историко-правовое исследование) : дис. … канд. юрид. наук. СПб., 2006. URL: http://www.dissercat.com/content/evolyutsiya-gosudarstvennostina-rusi-v-period-mongolotatarskogo-iga-i-problemy-zarozhdeniy (дата обращения: 23.11.2014)). Но, опираясь на аналогии, можно, при наличии большой фантазии, говорить о прямом заимствовании московитами институтов и механизмов властвования, например, у инков или древних египтян.
103. Это признает, кстати, все тот же Д. Островски (Островски Д. Указ. соч. С. 156).
104. См.: Российская империя… С. 93.
105. История государственного управления России. URL: http://society.polbu.ru/ignatov_gosupr/ch16_i.html (дата обращения: 23.11.2014).