Влияние заболеваемости на динамику численности коренного населения Cибири в XVII–XX вв. 

Работа выполнена по гранту РФФИ № 00-06-80462.

Сложная и противоречивая история присоединения Сибири, взаимоотношений русского и коренного населения на протяжении последних четырех столетий, ситуация с определением статуса и реального положения данной территории в составе Российской империи (колония или составная часть собственно Руси) вызывали и вызывают до сих пор ожесточенные научные и политические споры.  Последнее десятилетие характеризуется повсеместным пересмотром прежних исторических оценок и разнобоем мнений по поводу конкретных событий сибирской истории. Появилось множество околонаучных публикаций, а иногда и просто спекуляций на темы, включая связанные с историей и судьбой коренного населения региона. Смысл этих выступлений сводился в итоге к определению сути пребывания коренных народов Сибири в составе Русского государства, которая обычно оценивалась как негативная. В том числе, в последние годы в научной литературе вновь возникли забытые было бездоказательные утверждения о том, что в русское время народы сибирского Севера, как можно понять, в виду особенностей политики государства и взаимоотношений с русским населением, «были обречены на медленное и мучительное вымирание из-за массовой алкоголизации… и катастрофически широкого распространения инфекционных заболеваний, нередко принимавших эпидемические формы» (Исупов В. А., 1998, с. 99). Распространение заболеваний и голод иногда выставляются в качестве основных причин уменьшений численности коренного населения и в советское время. Так один из авторов именно голодный 1946 г. и сопутствующие ему болезни указывает, например, в качестве главных причин уменьшения в этом году на 19,4 % численности совокупного (в том числе и коренного) сельского населения Хакасии (Леонтьев Е. В., 1999, с. 180–181), даже не потрудившись разобраться с лежащими на поверхности иными причинами. Со столь упрощенным и некорректным мнением о голоде и болезнях, как главных причинах падения численности сельского населения Хакасии в 1946 г., конечно, нельзя согласиться, тем более, что далее в этой же работе приводятся сведения о сильно выросшем в послевоенные годы миграционном оттоке из села для работы в промышленности и строительстве (Леонтьев Е. В., 1999, с. 180), что реально было связано не столько с голодом и болезнями на селе, сколько с очень высоким спросом на рабочую силу в ходе восстановления после войны народного хозяйства — этот отток был характерен для всей страны и не было в СССР такого села, где бы в эти годы не побывали десятки вербовщиков из различных ведомств с заманчивыми предложениями трудоустройства в городах, на стройках и т. п.

Некоторые современные авторы демонстрируют некритическое отношение к публикациям, выполненным в разные годы на данную тему. Так в 20-е гг. XX в. отечественная интеллигенция была сильно озабочена положением коренных жителей в тяжелые послевоенные и послереволюционные годы и с целью привлечения внимания новых властей к данной проблеме иногда намеренно преувеличивала тяжесть положения, описывая ситуации, связанные с эпидемиями. Например, Сибирское отделение Российского общества Красного Креста в докладной записке в начале 1923 г. отмечало, что в результате, главным образом, заболеваний численность населения Горного Алтая упала с 41119 чел. в 1913–1914 гг. до менее чем 20000 чел. в начале 1923 г. (Малышева М. П., Познанский В. С., 1998, с. 107). Невозможно согласиться с такими выводами, обладая даже элементарными знаниями по исторической демографии Сибири — в указанный период в данном районе масштабных эпидемий, могших привести к столь катастрофическим последствиям, не фиксировалось. Как показали затем цифры переписи 1926 г., численность алтайцев заметно выросла по сравнению с данными переписи 1897 г., что было бы невозможно, если в период 1913–1923 гг. произошла потеря более 20 тыс. чел. Лишь в дальнейшем (в 1927–1928 гг.) имело место небольшое снижение прироста численности алтайцев — произошло это из-за повышения смертности вследствие распространившейся в 1927 г. в Шебалинском и Чемальском аймаках эпидемии брюшного тифа, что отразилось на показателях смертности даже областного масштаба (для сравнения, по данным областного Статистического управления смертность среди алтайцев в 1927 г. достигала 1231 чел., в то время как в следующих 1928 и 1929 гг. она составила 867 и 952 чел., т. е., меньше чем на треть; в целом, стабильные цифры прироста, составлявшего во второй половине 20-х гг. более 2,3 % ежегодно, достигались благодаря высокой рождаемости — 2072 чел. в 1928 г., 2042 чел. в 1929 г.) (ГАРА, фонд Р-61, оп. 1, д. 60, лл. 2, 24, 31, 49). Далее в названной докладной записке Сибирского отделения Российского общества Красного креста указывалось также, что из-за болезней к 1923 г. почти полностью вымерли такие племена, как «салоны, маневры, каригасы, чувасы и др.» (Малышева М. П., Познанский В. С., 1998, с. 107). На самом же деле исчезновение салонов (точнее солонов) и маневров (вероятно, тунгусов-манегров, или манегиров) к указанному времени объясняется, главным образом, не болезнями, а их миграциями (солонов, которых насчитывалось по данным переписи 1897 г. всего около 15 чел. — даже за пределы русских границ) и включением в состав эвенков; каригасов (видимо, саянских карагасов) — вхождением в состав бурят, а также отнесением томских карагасов к чулымским тюркам, частично записанным позднее хакасами (сохранившиеся в Саянах карагасы в данных переписи 1926 г. фигурировали уже под именем тофы). Чувасы же (точнее, чуванцы) на самом деле были известны по данным переписей как 1897 г., так и 1926 г., причем их численность выросла за эти годы с 453 до 705 чел. Вполне можно понять уровень демографических знаний, и, главным образом, мотивации авторов данной докладной записки, сгущавших краски относительно уровня заболеваемости и надеявшихся таким образом добиться со стороны властей существенного улучшения работы по медицинскому обслуживанию коренных жителей, но трудно согласиться с теми исследователями, кто публикует в настоящее время подобные документы, не снабдив их квалифицированными научными комментариями.

Ясно, что требуются такие работы, где бы на твердой и достоверной научной базе объективно излагались основные факты истории и приводились их взвешенные оценки, не содержащие столь характерных для современности увлечений публицистической стороной научных проблем, отметающие все те крайности в подходах к освещению сибирской истории, которые мы встречаем в литературе научно-публицистического характера, сообщающие нам о «сибирской колонии», об «истреблении коренных народов», их вымирании и т.д. и т.п.  Отдельно следует остановиться именно на проблемах медицинского характера, выяснить реальную роль заболеваний в демографическом развитии коренных жителей, дать подобным явлениям объективную оценку, поскольку эти бедствия часто представляют как одну из главных причин «вымирания», а их распространение по Сибири связывают непосредственно с русскими людьми.

В Сибири в XVII–XX вв. действовал целый ряд факторов, негативно сказывавшихся на динамике численности коренных жителей. В числе прочих были и эпидемии, действительно иногда уносившие человеческие жизни в размерах, не меньших, чем войны. Традиционно считалось, что большинство болезней, носивших характер эпидемий, было принесено в Сибирь русскими людьми. Начало этой историографической традиции положил, видимо, еще Джон Белл Антермонский, побывавший здесь в 1719–1720 гг. Он отмечал, что «…Нация тунгусов была когда-то очень многочисленной, но за последнее время очень уменьшилась от оспы. Примечательно, что они ничего не знали об этом недуге, пока русские не появились среди них» (Зиннер Э. П., 1968, с. 54). Немецкий историк XVIII в. И. В. фон Архенгольц, повествуя о событиях Семилетней войны, пошел еще дальше и заявил, что даже жители Восточной Европы — калмыки, якобы ничего не знали об оспе и впервые с ужасом познакомились с ней в Европе в середине XVIII в., участвуя в походе в Германию в составе русской армии (Архенгольц И. В., 2001, с. 84). В последующем еще ряд авторов высказали подобные мнения, что затем неправомерно отмечались в качестве примера негативных последствий включения региона в состав России.

В данном случае следует уточнить обстоятельства, связанные с распространением эпидемий в Сибири. Можно уверенно сказать, что все основные болезни, носившие характер эпидемий, были известны в Сибири, по крайней мере, в ее южных и западных районах, еще с эпохи раннего средневековья, поскольку известно, что ряд территорий Центральной Азии и Южной Сибири, а также южного Приуралья, относятся к числу природных очагов некоторых заболеваний эпидемического характера.. В средневековых китайских источниках неоднократно упоминалось об эпидемиях у народов Центральной Азии и Южной Сибири — так, например, зима 839 г. выдалась очень суровой, у уйгуров пало много скота и на этом фоне к весне 840 г. у них возникла моровая язва (Гумилев Л. Н., 1993, с. 426). Известно также, что затем уже в позднем средневековье ногайский хан Басман со всей ордой в 17 тыс. кибиток скрывался на границе Западной Сибири от «морового поветрия» в Поволжье (Кузеев Р. Г., 1992, с. 103). В хакасском историческом фольклоре оспа и корь считаются гостями с юго-востока, из далекой страны Ала-ат из-за Саян, где не вянут травы и не замерзают реки; здесь упоминается также об эпидемиях у ойратов в период их господства на Алтае (Бутанаев В. Я., Бутанаева И. И., 2001, с. 25, 85). Грипп у кызыльцев считался приходящим из холодной страны, где обитают эвенки, а тиф предки хакасов считали болезнью, происходящей из Тувы (Бутанаев В. Я., 1986, с. 101, 105). Подобные представления существовали также у кетов и нганасан (Бутанаев В. Я., 1998, с. 255–256). Таежные эвенки среди имевших у них место заболеваний наряду с «русской немощью» выделяли и «остяцкую немощь» (Алехин К. А., 1999, с. 93). Факты существования в Сибири некоторых заболеваний эпидемического характера подтверждаются также данными археологии. Так в ходе археологических исследований памятников дорусского времени в Сибири неоднократно фиксировались костные останки людей с ярко выраженными патологиями, характерными для туберкулезного, остеомиелитического и сифилитического поражений (на территории Омской, Томской областей и Хакасии в погребениях I тыс. до н. э., XII и XVI вв. н. э.) (Захаров Б.И., Эпштейн С.Я., Захарова Н.Б., 1988, с. 61–63).

Учитывая вышеизложенное, надо полагать, что большинство населения Сибири к приходу русских было знакомо с заболеваниями, носившими эпидемический характер. Вся вина русских людей в данном отношении (если, конечно, считать это виной) заключалась лишь в том, что они, начиная с конца XVI в., необычайно активизировали процессы человеческих контактов в Сибири, включив в них жителей самых отдаленных ее районов. В последнее время считалось, что, пожалуй, единственной новой болезнью, которую реально принесли с собой русские люди (о чем говорилось иногда достаточно уверенно), был лишь сифилис («французская болезнь»), пришедший в Европу, как считается, из Америки. Однако приведенные сведения об обнаружении следов этого заболевания на костных останках из археологических памятников не позволяют сейчас говорить об этом столь уверенно.

Вместе с тем, с XVII в. среди коренного населения, несмотря на многочисленные правительственные запреты или попытки регулирования ввоза спиртных напитков, подтверждавшиеся и развивавшиеся почти каждым монархом, в первую очередь через посредство русских людей распространялось пристрастие к водке и табаку, подрывавшее здоровье людей и ослаблявшее организм перед воздействием болезней. Хотя эти новые товары частично выступали в качестве замены или дополнения применявшихся ранее опьяняющих напитков (как правило, молочной водки у скотоводов) и галлюциногенов у народов Севера (обычно, на основе грибов-мухоморов, от которых люди «сделавшись без ума, бегают и скачут») (Бахрушин С. В., 1955, с. 17) (опьянение от мухоморов могло продолжаться целые сутки) (Степанов А. П., 1997, с. 156), все-таки до прихода русских людей у коренных жителей Сибири применение этих слабых веществ наркотического характера не было известно. Известно также, что некоторые недобросовестные купцы, например, при торговле с эвенками в начале XX в. «для крепости» подмешивали в спиртные напитки махорку или сушеные мухоморы, что приводило людей в состояние буйного помешательства (Туголуков В. А., 1985, с. 77). Вероятно, акценты при освещении указанной проблемы необходимо расставить подобным образом.

В Сибири в русское время по данным многочисленных источников отмечались многие из известных в мире болезней — оспа, тиф, корь, сибирская язва, туберкулез, проказа, сифилис («француская» или «любострастная» болезнь) и даже холера. Иногда болезни классифицировались точно, иногда в источниках они назывались «моровой язвой», «моровым поветрием» и т. д., что не всегда уверенно позволяет определить вид болезни. Нигде в документах (кроме последнего столетия) формально не фиксировался лишь полимиелит, либо болезнь, по симптомам попадавшая под такое определение.

Несомненно, эпидемии были страшным бедствием для коренных жителей, для отдельных этнических групп по своим последствиям даже превосходившим потери в ходе боевых действий в процессе присоединения Сибири к Русскому государству. Впервые в русских источниках они начали отмечаться уже в начале XVII в., а последние эпидемии были известны даже в начале XX в. Так в 1610 г. у нарымских остяков появилась оспа, выкосившая значительную часть населения. В 1630–1631 гг. сильнейшая эпидемия оспы поразила ненцев и энцев и в результате по зимовьям Хантайскому, Леденкиному шару и Туруханскому в 1633 г. в ясаке числилось 68 чел., а в умерших — 177 (Долгих Б. О., 1970, с. 142-143). Таким образом, можно предположить, что по отдельным ясачным волостям смертность достигала 2/3 от общей численности населения. Эпидемии свирепствовали также в Притомье и Причулымье в 1630–1632 гг. и в 1664 г. Особенно губительными они были в Мелесских волостях (Долгих Б. О., 1960, с. 97). На нижней Лене, Анабаре и Оленеке оспенная эпидемия распространялась в 1650–1653 гг. В эпидемию оспы начала 50-х гг. XVII в. на нижней Яне исчезли все проживавшие здесь якуты различных родов (около 30 плательщиков ясака) (Парникова А. С., 1962). В эти годы, а также в 1688–1692 гг., на северо-западе Средней Сибири эпидемии оспы сильно сократили численность местных тунгусов (Материалы по истории Якутии…, с. 974, 1062–1064; Гурвич И. С., 1966, с. 46). На территории Якутии эпидемии оспы отмечались в 1659–1660, 1681, 1691, 1695, 1714 гг. Летом 1683 г. в шести якутских волостях отмечалось «моровое поветрие» (видимо, также оспа) (Токарев С. А., 1945, с. 141, 395-396; Иванов В. Ф., 1974, с. 53). В. Й. Беринг сообщал, что в 1725 г. на Ангаре «…народу тунгусов мало видели для воспы, от которой их много померло» (Русские экспедиции…, 1984, с. 42). После разгрома войсками империи Цин Джунгарского ханства в конце 50-х гг. XVIII в. среди спасавшихся от уничтожения в пределах русских границ алтайцев распространились болезни и многие из них умерли, «…будучи… на линиях и во время препровождения (на Волгу) от оспы и других болезней» (Соенов В. И., Эбель А. В., 1994, с. 167). Пограничный комиссар Е. Пестерев писал, что в конце XVIII в. от оспы вымер самодийский род хайдынцев, проживавших в горной тайге по р. Кизир (Пестерев Е., 1793, с. 15). В 1811 г. в Сургутском комиссарстве «вверх по Обе реке на ясашных народах весьма свирепствует горячка и корь» (Миненко Н. А., 1975, с. 149–150). В 1816 г. в районах проживания ясачного населения, прилегающих к г. Березову, вспыхнула эпидемия сифилиса, ликвидацией которой занимался специально командированный штаб-лекарь В. Шавров (Белявский Ф., 1833). Оспенная эпидемия отмечалась у степных камасинцев на правобережье Енисея в 1840 г.; в результате оба их рода в связи с уменьшением численности слились в один, в котором насчитывалось 99 мужчин, в то время как в начале XIX в. здесь числилось около 400 мужчин (Патканов С. К., 1911, с. 118–119). Тяжелые последствия, видимо, данной эпидемии нашли отражение и в народном фольклоре. Так по сообщениям хакасских легенд койбалы правобережья Енисея вымерли от черной оспы «харан аалчы» (Бутанаев В. Я., Бутанаева И. И., 2001, с. 72), что соответствует данным письменных источников, свидетельствующих о гибели от оспы большей части койбалов хайдынского и маторского родов (Ватин В.А., 1913, с. 65). Вместе с тем, вероятно, приведенное выше сообщение Е. Пестерева о вымирании в конце XVIII в. хайдынцев не совсем достоверно, поскольку этот род оказался упомянут в источниках и в 40-е гг. XIX в. Сильнейшая эпидемия оспы в 1850-1851 гг. отмечалась у тунгусов в Енисейском округе. В эти же годы на Енисейском севере от оспы заболели 951 русских и 965 коренных жителей, из них умерли соответственно 189 и 545 чел. (Латкин Н. В., 1892, с. 449). При общем отсутствии или крайне незначительной медицинской помощи эти цифры явно отражали различия в условиях быта и питания русских и коренных жителей края. Примечательно, что усилившиеся в первой половине XIX в. среди аборигенов Северо-Запада Сибири оспа и сифилис также почти не затрагивали русских людей (Миненко Н. А., 1975, с. 112). Видимо, именно в результате эпидемии численность «остяко-самоедов» Туруханского края уменьшилась с 925 чел. в 1838 г. до 844 чел. в 1897 г. (Патканов С. К., 1911, с. 46). Угроза «сифилитической болезни» возникла среди «минусинских татар» в середине XIX в., в связи с чем здесь при помощи казаков проводилось массовое медицинское обследование (Волченков Ю. П., 1998, с. 70). В 1855 г. среди остяцкого населения Обдорского отделения Березовского округа Тобольской губернии прошла эпидемия «кровавого тифа», в результате чего заболело 1752 чел. обоего пола, из которых умерло 1270, т. е., 72 %. С.К. Патканов, сравнив данные 1851 и 1897 гг., установил, что численность обдорских остяков Березовского округа Тобольской губернии за эти годы понизилась с 1609 до 1313 человек мужского пола, причиной чего он посчитал именно эту эпидемию (Патканов С. К. , 1911, с. 25, 32). Эпидемия была известна у западных бурят в 1868 г. (Оглезнева Г. В., 1994, с. 146). «Сибирская газета» в 1875 г. в заметке «Богучанский край» за подписью некоего Б. П. сообщала, что оспа «…года три тому назад… произвела страшное опустошение в среде богучанских и туруханских инородцев» (Сибирская газета, 1875, № 26), т. е., видимо, в основном, среди тунгусов. Эпидемия оспы свирепствовала на нижней Лене и морском побережье, в основном, среди тунгусов и якутов, начиная с 1880 г., а с 1883 г. в Жиганском улусе южнее (Дьяченко В. И., 1999, с. 307, 305). Из-за эпидемии оспы в 1883 г. пострадало ясачное население (якуты и ламуты), приписанное к г. Зашиверску, а сам этот город, населенный русскими и коренными жителями, как известно, запустел и прекратил свое существование, фактически, из-за эпидемии (гибели и бегства в связи с этим его жителей). По якутским легендам из числа населения Зашиверска уцелело лишь около 40 чел., доверившихся шаману и до эпидемии ушедших в горы (Деревянко А. П., 1980, с. 137). В результате вспышки заболевания той же оспы в 1896 г. сильно пострадали енисейские остяки (кеты) Сымско-Касеевского рода, проживавшие на р. Кеть. Из 161 душ, насчитывавшихся в этом районе в 1859 г., к 1906 г. осталось только 14-16 чел. (Патканов С. К., 1911, с. 118).

Последние эпидемии были известны в начале XX в. Так с начала XX в. из-за эпидемий происходит сокращение численности некоторых родов баунтовских оленных эвенков (Шубин А. С., 1973, с. 68). По сообщениям стариков-тофов, численность тофов в начале XX в. сократилась из-за эпидемий (Кривоногов В. П., 1998, с. 48); о вымирании из-за эпидемии оспы в это время одного из семи родов тофов — рода кара-хааш, сообщает В.И. Рассадин (Рассадин В.И., 1997, с. 110), но в документах эти факты достоверно не зафиксированы. В 1902 г. в низовьях Енисея и Авамской тундре разразилась занесенная русскими рыболовами эпидемия оспы, унесшая, по приблизительным данным, около 500 жизней местных береговых ненцев и авамских энцев (Патканов С. К., 1911, с. 46). В 1908 г. на Таймыре вновь свирепствовала жестокая эпидемия оспы и брюшного тифа — проезжавший по Хатангскому тракту К. Рычков заставал во многих станках умирающих и уже умерших жителей (Дьяченко В. И., 1999, с. 300). В 1909 и 1914 гг. в Горном Алтае фиксировались масштабные заболевания тифом, от которых, например, умерли многие ярлыкчи (Сагалаев А. М., 1992, с. 157). Продолжавшееся с начала XX в. сокращение эвенкийского населения объяснялось быстрой ассимиляцией его забайкальских групп, а также исключительно тяжелыми условиями быта, способствовавшими развитию заболеваний. Видимо, можно согласиться, что эпидемии кори 1934, 1935 и 1937 гг. и широко распространенный туберкулез явились причиной уменьшения численности туземцев в трех районах Эвенкийского национального округа к 1936 г. на 170 человек по сравнению с 1926 г. (Исупов В. А., 1998, с. 101,103). Однако, вместе с тем, специальный анализ данных переписей 1926, 1936, 1939 гг. не обнаруживает каких-либо заметных демографических «спадов» у эвенков Красноярского края и об их вымирании говорить не приходится. По некоторым сведениям, здесь наблюдался даже небольшой рост представителей данной народности. В конце XIX в. в Якутии фиксировалось некоторое распространение проказы, в борьбе с которой активно участвовала английская медсестра и общественная деятельница К. Мэрсден. К концу 40-х гг. заболеваемость проказой здесь была полностью ликвидирована (Stewart J. M., 1984, P. 8).

В годы Великой Отечественной войны, в связи с тяжелым продовольственным положением в тылу, в хлебосеющих районах Сибири (в том числе у хакасов, бурят, татар и других) массовое распространение получило заболевание, возникавшее из-за употребления в пищу зерна, собранного весной с полей из-под стаявшего снега. Смертность в некоторых случаях была сравнима с эпидемиями, в связи с чем властям приходилось принимать срочные меры медицинского обеспечения. К сожалению, точная статистика этой заболеваемости и смертности неизвестна, но, надо полагать, она была в числе причин, хотя и не главных, приведших к уменьшению в годы войны численности большинства коренных народов Сибири.

Негативные последствия текущей заболеваемости у коренных жителей вплоть до начала XX в. выражались, в первую очередь, в очень высокой смертности в раннем детском возрасте, что видно на примере упомянутых кетских остяков, у которых на 374 брака, заключенных в 1900 г., приходилось 691 живых и 1334 умерших новорожденных (Патканов С. К., 1911, с. 46). К сожалению, относительно большинства других народов сведений о размерах текущей детской смертности нет, но надо полагать, что она, в среднем, была близка к отмеченной в указанном случае. Поэтому лишь высокая рождаемость обеспечивала обычно некоторый рост численности групп коренного населения сибирского Севера, который легко мог быть нарушен внезапными эпидемиями и затем требовалось много благополучных лет, чтобы восстановить потери и превзойти их. Как считают ряд авторов, например, численность авамских нганасан резко колебалась именно по этой причине: в 1796 г. их насчитывалось 837 человек, а после эпидемий начала XIX в. в 1832 г. — лишь 344 человек; к концу этого века авамских нганасан стало уже 663 человека, а после эпидемий начала XX столетия — к 1917 г. осталось лишь 334 человека (Кривоногов В. П., 1998, с. 239-240).

Таким образом, как можно видеть, массовая гибель от болезней некоторых групп аборигенов, в основном северных районов Сибири, в ряде случаев даже ставила под угрозу существование отдельных малочисленных этнических групп. Главной причиной имевших среди «туземцев» место смертей от болезней являлись плохие санитарные условия в сочетании с кочевым образом жизни большинства народов, низкий уровень природопользования, приводивший к дефициту или однообразию продуктов питания, слабо развитая народная медицина и т. д.

Тяжелые условия жизни и сопутствующие этому голодовки, возникавшие, чаще всего, у охотничье-промыслового населения, ослабляли у людей защитные функции организма. Поэтому сильным эпидемиям, как правило, предшествовали голодовки. Так сильный голод, например, накануне эпидемии 1630–1631 гг. отмечался в Сургутском уезде, когда у ясачного населения умерло много детей (Бахрушин С. В., 1955, с. 95, 96). В 1702 г. сильный голод был известен у якутов на Оленеке, из-за которого часть населения погибла, а часть переселилась в западном направлении (Гурвич И. С., 1966, с. 84). В конце XVIII — начале XIX в. на Енисейском Севере и Таймыре несколько раз менялись пути хода дикого оленя — основного источника пищи коренных жителей, что вместе с недопромыслом рыбы вызывало неоднократные голодовки, ставшие предвестниками некоторых эпидемий оспы (Мордвинов А., 1860). Крупные падежи скота и последующие эпидемии имели место у барабинских татар в начале ХIХ в., что привело к небольшому падению их численности (Томилов Н. А., 1981, с. 180). Центральные власти, понимая суть проблемы, пытались предотвращать голодовки, принимая для этого ряд мер. Например, с такой целью по представлению сибирского губернатора Д. И. Чичерина в 1768 г. был издан указ об учреждении казенных запасных магазинов для снабжения хлебом сибирских народов. К началу XIX в. в Северо-Западной Сибири уже существовало 5 таких магазинов (Миненко Н. А., 1975, с. 170–171). На Таймыре во второй половине этого столетия существовало 4 магазина, откуда коренные жители в случае острой нужды могли получить продовольственную помощь. Хлебозапасные магазины, как полагает В. А. Туголоков, для населения Таймыра сыграли важную роль и после их открытия не фиксировалось случаев голодовок с массовой гибелью населения, как это имело место до их создания, например, в 1805 г., когда по р. Хета умерло от голода более 30 тунгусов (Туголуков В. А., 1985, с. 178).

Эпидемии часто становились причинами массовых миграций коренных жителей. Особенно характерным это было для сибирских тунгусов, и без того отличавшихся легкостью на подъем. Так из-за эпидемии 1650–1653 гг. часть тунгусов с нижней Лены (эдиганы и эдяны) переселились на Таймыр, где позднее приняли участие в формировании долганского народа (Туголуков В. А., 1985, с. 176, 191–192). Известны случаи массовых переселений тунгусов Средней Сибири в северном и северо-западном направлениях из-за эпидемий в начале XVIII в. В Якутии у коренных жителей «…В прошлом в 200 году изволением божим было… моровое поветрие, воспа, и от того де многие родники их померли, а иные розбежались в дальние места…» (Материалы по истории Якутии…, с. XIX). Во второй половине XVII в., в том числе и из-за эпидемий оспы, усилилось перемещение якутов на средний Вилюй, из-за чего здесь случались столкновения с тунгусами (Парникова А. С., 1962). «Черневые татары» Северного Алтая при появлении оспы, тифа или другого заболевания обычно всем улусом спешили переселиться на новые места (Сибирская жизнь, № 5, с. 10). Бегство из пораженных эпидемиями районов часто было единственным способом пассивной борьбы с ними. В свою очередь, миграции приводили к расширению зон этнических контактов и обычно ускоряли ассимиляцию малочисленных групп коренных жителей в составе более крупных этносов, а также русского населения.

В целом по Сибири прослеживалась определенная широтная зональность распространения заболеваний. Наиболее подвержены им были жители северных широт — зоны тундры и лесотундры. Именно здесь были известны наиболее масштабные и частые эпидемии. Жители таежной зоны были уже менее подвержены эпидемическим заболеваниям. Менее же всего от этого страдали народы Южной Сибири, проживавшие в зоне степи и лесостепи. Данные различия объясняются рядом взаимосвязанных факторов. Так самые северные районы характеризовались наиболее суровыми климатическими условиями, менее высоким уровнем развития хозяйства населения и, соответственно, однообразным питанием (пища растительного происхождения обычно была представлена лишь некоторыми видами ягод) (Степанов А. П., 1997, с. 156, 159), отсутствием возможностей для развития народной медицины, основанной на использовании лечебных свойств растений, а также максимальной для Сибири степенью изоляции от остального мира. Например, тунгусы Средней Сибири в XVII–XVIII вв. по сообщениям очевидцев не принимали никаких мер лечения заболевшего сородича — оставив ему «немного воды и пищи, а затем, забрав все вещи, уходят по наветренной стороне, каждый с глиняным горшком с горящими углями» (Зиннер Э. П., 1968, с. 54); Г. Ф. Миллер отмечал в 1735 г., что коренные жители Енисейского уезда сильно страдали от свирепствующих среди них болезней, в особенности детской оспы, «от которых они не знают ни средств, ни возможности придерживаться во время болезни необходимой диеты» (Сибирь XVIII в…., 1996, с. 45); но уже в XIX — начале XX в., вероятно, под влиянием знакомства с опытом борьбы с болезнями соседних этносов, у тунгусов стало известно применение препаратов растительного и животного происхождения для лечения ряда заболеваний (Алехин К. А., 1999, с. 93–95). Некоторые народы севера Сибири, например, нганасаны, никогда не заготавливали ягоды и грибы; якуты до последнего времени не использовали в пищу ряд съедобных растений и грибы — у них существовала даже пренебрежительная пословица «Подобно корове любитель грибов» (Соловьева-Ойунская С. П., 1992, с. 21). В целом, для коренных жителей Севера был характерен белково-липидный тип питания (Панин Л. Е., 1987, с. 226). Поэтому эпидемии были страшным бичом именно для населения севера Сибири. Наоборот, климатические условия на большинстве территорий Южной Сибири были относительно мягкими, население в связи с ведением комплексного хозяйства имело больше продуктов разнообразного происхождения (например, «минусинские татары» по сообщению того же А. П. Степанова, в отличие от самоедов и тунгусов, только из числа дикорастущих использовали в пищу столько видов, что автор не смог их перечислить все до конца — стр. 168), богатая флора позволяла шире использовать лечебные свойства растений (например, хакасы и их предки использовали до 150 названий лекарственных трав, имели до 30 лекарств животного и до 20 — минерального происхождения), население было знакомо с большинством известных заболеваний эпидемического характера и применяло комплекс средств (как приносивших реальный физический лечебный и профилактический эффект, так и психологический), использовало лечебные свойства вод ряда минеральных и горячих источников-аршанов и озер (Бутанаев В. Я., 1986, с. 112; Бутанаев В. Я., 1998, с. 239–258). Многие буряты ежегодно выезжали на профилактическое лечение к целебным источникам, причем каждый из видов вод был показан для какой-то конкретной болезни и существовали соответствующие противопоказания. Кроме того, значительная часть бурят, тувинцев, алтайцев и некоторых других народов юга Сибири издавна могла пользоваться услугами специалистов тибетской медицины, вобравшей в себя достижения индийской и китайской народной медицины, обладавшей комплексом лечебных и профилактических знаний, лечебных препаратов, развитым медицинским инструментарием, методикой и практикой лечения (так чтобы стать эмчи-ламой ученики должны были обучаться в медицинской школе «мамбу-дацане» около 15-20 лет, а в качестве практического руководства в непосредственной работе с населением они могли пользоваться каноническим «Чжуд-ши» и рецептурником «Жор»). Все это вело к ряду положительных последствий. Например, относительно коренных жителей Северного Алтая А. В. Адрианов в числе главных заболеваний в 80-е гг. XIX в. называл «болезни глаз», и лишь затем отмечал, что ему приходилось слышать об оспе и тифе у них, а также о сифилисе, «но едва ли в больших размерах» (Сибирская жизнь, № 5, с. 11).

Отмечается определенная зональность и в степени алкогольной зависимости коренных жителей Сибири, что, несомненно, объяснялось особенностями питания и приспособляемости организма людей к определенным климатическим условиям, создававшими специфические типы обмена веществ. Наиболее подвержены влиянию алкоголя были жители северных широт с их ярко выраженным белково-липидным типом питания. Население более южных территорий в меньше степени страдало алкогольной зависимостью. Так еще А. В. Адрианов отмечал в 1881 г., что «черневые татары» (коренное население рр. Кондомы, Лебеди и верховьев Бии) при употреблении спиртного «…скорее, желают казаться пьяными, чем это есть на деле — черта, замеченная мною и у всех других кочевников» (Южной Сибири) (Сибирская жизнь, № 5, с. 9). Разница в степени алкогольной зависимости народов разных климатических зон понималась уже царским правительством и потому применялся дифференцированный подход к вопросу о разрешении ввоза спиртных напитков к аборигенам — так «Устав об управлении инородцев» 1822 г. подтверждал запрет ввоза к «кочевым» и «бродячим инородцам», но уже в 1836 г. к бурятам, например, официально вино ввозить не запрещалось и в этом отношении они приравнивались к русским крестьянам.

Борьба с эпидемиями медицинскими методами на государственном уровне началась в Сибири уже с начала 70-х гг. XVIII в. — с прививок от оспы, в том числе и коренным жителям. Однако масштаб прививания был весьма незначительным и население, включая и русское, относилось к этому крайне настороженно. Фактически, до начала XIX в. в Сибири отсутствовала какая-либо квалифицированная медицинская помощь как для русского, так и коренного населения. Ситуация начала медленно меняться лишь с этого времени. Так в 1802 г. правительство возложило исполнение функций врачей на православных священников, для чего по церквам было разослано популярное медицинское руководство (История Хакасии…, 1993, с. 297). На ликвидацию эпидемий у коренных жителей в разовом порядке иногда направлялись врачи, затем врачи начали закрепляться за отдельными территориями, например, в 1830 г. на Обдорское отделение в связи с ростом заболеваний на данной территории постановлением Сибирского комитета был определен один врач (Миненко Н. А., 1975, с. 140). Позднее были созданы и первые лечебницы, которыми могли пользоваться и коренные жители, начали проводиться массовые обследования на предмет обнаружения заболеваний, устанавливаться карантины и т. д.

В советское время в связи с расширением сети медицинских учреждений угроза эпидемий была устранена. К концу 30-х гг. были, в основном, ликвидированы также заболеваемость бытовым сифилисом и туберкулезом. Важнейшей заслугой Советской власти стало широкое развитие системы медицинского обслуживания населения Сибири. В 20-30-е гг. в этом отношении произошел качественный перелом. Если в дореволюционной Сибири один врач работал в радиусе 6-18 тыс. кв. км, а на одну больничную койку приходилось 2 тыс. человек (Алексеева В. К., 1979, с. 165), на одного врача по разным уездам приходилось от 15 до 101 тыс. человек (Ноздрин Г. А., 1989, с. 103), то уже во второй половине 20-х гг. эти соотношения стали быстро меняться и в подавляющем большинстве населенных пунктов появились либо больницы, либо фельдшерские пункты. Например, в Тобольске в 1924 г. работали 8 врачей, а в 1928 г. уже 19 врачей и 21 фельдшер (Ланин В. А., 1987, с. 114). По разным территориям Западной Сибири на 10 тыс. человек приходилось врачей (не считая среднего медицинского персонала): в 1966 г. от 14,4 до 26, 9; в 1971 г. от 19,2 до 31,0; в 1976 г. от 26,4 до 37,0 (Ягодинская Л. А., 1982, с. 122). Существенно расширилась работа по проведению прививок, профилактике эпидемий и т. д. Все эти положительные изменения коснулись и коренных жителей. В результате, к началу 60-х гг. коэффициент смертности у них почти сравнялся с общесоюзным. В конце 80-х гг. XX в. обеспеченность коренного населения больничными койками была даже выше, чем средний показатель по РСФСР. Так в Эвенкии и на Таймыре этот показатель составлял 215,5 на 10 тыс. населения при 132,0 по Федерации в целом (Чикин С. Я., Бедный М. С., Афонина С. Ф., 1987, с. 233). В данном отношении невозможно согласиться с некоторыми заявлениями, что в конце 20-х — начале 30-х гг. положение дел в данном отношении якобы «стало катастрофическим» даже по сравнению с предшествующим периодом, когда «малочисленные народы были обречены на вымирание» (Исупов В. А., 1998, с. 99).

Конец 50-х — 60-е гг. XX в. характеризовались высокими темпами роста почти всего аборигенного населения потому, что заметное улучшение бытовых и жилищных условий, успехи здравоохранения, продовольственное благополучие оказали прямое положительное воздействие на динамику численности сибирских этносов. Для этого периода были характерны снижение показателей детской смертности и высокая рождаемость (особенно заметно проявлявшиеся у тувинцев и бурят). Наибольший прирост населения наблюдался у народов, расселенных компактными массивами. Однако, одновременно, вторая половина XIX — XX вв. для коренных жителей охарактеризовались расширившимся поступлением к ним спиртных напитков. Масштабы такого поступления в указанный период, в связи с установлением практически постоянных и широких связей с русскими людьми, были значительно большими, чем в любой период ранее. Фактически, началась новая многолетняя медленнодействующая «эпидемия», все последствия которой до конца еще не проявились. Если публицисты конца XIX — начала XX в. в числе главных угроз существованию коренных жителей алкоголизм называли вместе с эпидемиями и некоторыми другими негативными явлениями, то в конце 80-х гг. XX в. — начале XXI в. алкоголизм обычно выводится уже на первое место из числа таких угроз. Действительно, это социально-медицинское явление является страшной угрозой, особенно для народов северных территорий в силу особенностей функционирования их организма. Так эвенки Красноярского края по данным социологических опросов в 42,4 % случаев указали на алкоголизм как угрозу существования их этноса (на все остальные проблемы вместе взятые пришлось лишь 35, 2 %). От алкоголя у эвенков сейчас погибает 60 % мужчин и 50 % женщин, т. е., больше, чем от всех остальных причин вместе взятых. Алкоголезависимые мужчины-эвенки в два раза меньшем числе состоят в браке, уровень безработицы среди них достигает 52 % (Кривоногов В. П., 2001, с. 92-93). Об алкогольной угрозе как самой страшной для существования этноса в настоящее время говорят кеты, нганасаны и другие (Кривоногов В. П., 1998, с. 171, 288). Как правило, коренные жители, даже южносибирские этносы, по этой причине, осложняющейся с начала 90-х гг. еще и распространением наркомании, теряют людей относительно больше, чем проживающие рядом русские люди. Так в Хакасии в 1995 г. из числа умерших от алкогольного отравления хакасы составили 51 %, от несчастных случаев и насилия — 60 %, самоубийств — 65, 2 % при 11 % численности хакасов в республике (Тугужекова В. Н., 1998, с. 94-95).

К сожалению, в подавляющем большинстве случаев известных в Сибири эпидемий не представляется возможным установить точное число их жертв, даже применительно к XX в. Такой подсчет осложняется либо отсутствием в документах сведений о конкретном числе погибших, либо вообще отсутствием подобных документов. Все известные факты числа потерь, или расчеты таких потерь, сделанные отдельными авторами, приведены нами выше. Как можно видеть, они относятся лишь к части имевших место эпидемий. Большинство же таких случаев остаются лишь фактами без конкретных или даже расчетных цифр умерших. В настоящее время размеры возможных потерь, теоретически, можно установить лишь косвенным путем, сравнивая статистические сведения по отдельным административным территориям до и после эпидемий. Однако и это в большинстве случаев сделать достоверно не представляется возможным, поскольку для коренных жителей, как уже указывалось, было характерно стремление быстро покинуть пораженные эпидемией территории и в ряде случаев многие из них на прежние места не возвращались, оставаясь в других административных районах. Конечно, можно пытаться провести поименный анализ переселенцев на новые территории в годы эпидемий и последующие за ними, но сделать это из-за известного состояния документов в полном объеме не представляется возможным, хотя некоторыми авторами и проводились элементы таких исследований. Поэтому по большей мере не удается получить точных цифр и возможно приводить лишь экспертные оценки потерь численности от эпидемий, что уже с разной степенью достоверности делалось некоторыми исследователями. Так С. К. Патканов полагал, что оспа у Нарымских остяков в 1610 г., у Туруханских остяков и самоедов в 1631 г., у якутов в 1651 г. сократила численность указанных групп населения на треть (Патканов С. К., 1911, с. 6). Можно согласиться в данном случае с определением вероятных размеров потерь в первых двух названных случаях, но нельзя принять столь высокие размеры потерь для якутов, поскольку это противоречит известным фактам постоянного роста якутского населения, в том числе и в XVII в.

Эпидемии никогда не сказывались так резко на численности народов Южной Сибири (за исключением отдельных групп населения высокогорья Саян, живших в природных условиях, близких к зоне лесотундры), как это имело место, например, для авамских наганасан и других северных этносов. Проживавшие здесь наиболее крупные этносы Сибири — буряты, татары, алтайцы, хакасы, шорцы и тувинцы, а также якуты (хотя последние и были расселены на более северных территориях, но всегда имели достаточно высокий уровень жизни) относительно мало пострадали от эпидемий в течение XVII-XX вв. У ряда групп коренных жителей здесь эпидемий даже не было известно в течение всех четырех столетий, хотя уровень обычной, текущей заболеваемости был достаточно высок. Относительно меньшие потери они несли и несут от алкоголя. Поэтому в целом, для совокупного коренного населения Сибири, с учетом высокой численности южносибирских этносов, эпидемии не имели серьезных последствий и не привели к снижению его общей численности. Говорить о вымирании из-за болезней коренных сибиряков не приходится. В нашем распоряжении нет сведений о полной гибели в результате болезней какой-либо этнической группы в составе коренного населения Сибири. Даже те народы, у которых потери от болезней были максимальными, сохранились вплоть до настоящего времени. Не существующие в настоящее время этнические подразделения исчезли не по причине исключительно гибели от болезней, а в результате действия целого комплекса факторов, главными из которых были все-таки не эпидемии, а широкие процессы ассимиляции.

Однако даже с учетом невозможности всегда установить точные размеры людских потерь, можно уверенно сказать, что эпидемии, а также распространение алкоголизма в русское время, наложили заметный отпечаток на демографическое развитие коренных сибирских народов, особенно жителей северных территорий. Показатели смертности по этим причинам у отдельных народов значительно отличались и отличаются от средних данных по стране в целом. Но это невозможно объяснить исключительно негативными последствиями пребывания коренных жителей в составе Русского государства. Данные явления имели объективный характер, специально распространением заболеваний никто не занимался, более того, власти по возможности принимали ряд мер для предотвращения голодовок и эпидемий. В Сибири была абсолютно исключена ситуация, подобная специальной раздаче коренным жителям одеял из-под заразных больных, как это имело место, например, в колониальной практике на некоторых других территориях планеты.

В итоге, оценивая с точки зрения этнической демографии последствия пребывания и развития коренного населения Сибири в составе Русского, а затем и Советского государства, важно заключить, что в рассматриваемый период динамика численности большинства этносов данного региона характеризовалась положительными величинами. Сравнения численности коренных жителей Сибири на середину XVII в. с данными переписей 1897 и 1989 гг. свидетельствуют об увеличении общего числа сибирских аборигенов почти за четырехвековой период со 160 тыс. до 678 тыс. (без татар и тувинцев) и затем до 1 234 тыс. чел. (без татар и тувинцев), или более чем в 7 раз в итоге. Вместе с тем, следует отметить, что конкретные размеры потерь от эпидемий во всех имевших место случаях до сих пор достоверно не установлены, что следует считать основной задачей дальнейших исследований. Решение такого вопроса станет важным вкладом в историческое сибиреведение.

ЛИТЕРАТУРА

1. Алексеева В. К. Уровень жизни населения Сибири и Дальнего Востока накануне Великой Октябрьской социалистической революции // Хозяйственное освоение Сибири и рост ее народонаселения (XVIII-XX вв.). Новосибирск, 1979.
2. Алехин К. А. К вопросу о традиционной медицине таежных эвенков // Гуманитарные науки в Сибири. Серия: Археология и этнография. № 3. 1999.
3. Архенгольц И. В. История Семилетней войны. Кн. 3. М., 2001.
4. Б. П. Богучанский край // «Сибирская газета». 1875. № 26.
5. Бахрушин С. В. Исторические судьбы Якутии // Научные труды. Т. III. Ч. 2. М., 1955.
6. Бахрушин С. В. Остяцкие и вогульские княжества в XVI и XVII вв. // Научные труды. Т. III. Ч. 2. М., 1955.
7. Белявский Ф. Поездка к Ледовитому морю. М., 1833.
8. Бутанаев В. Я. Хакасская народная медицина // Генезис и эволюция этнических культур Сибири. Новосибирск, 1986.
9. Бутанаев В. Я. Этническая культура хакасов. Абакан, 1998.
10. Бутанаев В. Я., Бутанаева И. И. Хакасский исторический фольклор. Абакан, 2001.
11. Ватин В. А. Минусинский край в XVIII веке. Этюд по истории Сибири. Минусинск, 1913.
12. Волченков Ю. П. Кебежский форпост станицы Саянской в середине XIX в. // Южная Сибирь в составе России: проблемы, поиски, решения. Шушенское. 1998.
13. Гумилев Л. Н. Древние тюрки. М., 1993.
14. Гурвич И. С. Этническая история Северо-Востока Сибири // Труды Института этнографии. Новая серия. Т. 89. М., 1966.
15. Деревянко А. П. В поисках оленя Золотые рога. М., 1980.
16. Долгих Б. О. Родовой и племенной состав народов Сибири в XVII в. М., 1960.
17. Долгих Б. О. Очерки по этнической истории ненцев и энцев. М., 1970.
18. Дьяченко В. И. Формирование долган в процессе исторических связей тунгусов, якутов и русских // Народы Сибири в составе государства Российского. СПб., 1999.
19. Захаров Б. И., Эпштейн С. Я., Захарова Н. Б. Проявление заболеваний воспалительного характера на костях древнего человека // Археология Западной Сибири. Омск, 1988.
20. Зиннер Э. П. Сибирь в известиях западноевропейских путешественников и ученых XVIII в. Иркутск, 1968.
21. Иванов В. Ф. Письменные источники по истории Якутии XVII века. Новосибирск, 1974.
22. История Хакасии с древнейших времен до 1917 года. М., 1993.
23. Исупов В. А. Демографическая катастрофа малочисленных народов Сибирского Севера в 1930-е годы (на материалах Эвенкийского национального округа Красноярского края) // Этносоциальные процессы в Сибири. Вып. 2. Новосибирск, 1998.
24. Кривоногов В. П. Этнические процессы у малочисленных народов Средней Сибири. Красноярск, 1998.
25. Кривоногов В. П. Западные эвенки на рубеже тысячелетий. Красноярск, 2001.
26. Кузеев Р. Г. Народы Среднего Поволжья и Южного Урала. Этногенетический взгляд на историю. М., 1992.
27. Ланин В. А. Медицинское обслуживание в Тобольске (1923-1928 гг.) // Роль Тобольска в освоении Сибири. Тобольск, 1987.
28. Латкин Н. В. Енисейская губерния. Ее прошлое и настоящее. СПб., 1892.
29. Леонтьев Е. В. Сельское население Хакасии в послевоенные годы (1946-1948) // Аграрное и демографическое развитие Сибири в контексте Российской и мировой истории. XVII-XX вв. Новосибирск, 1999.
30. Малышева М. П., Познанский В. С. Трагическое положение малых народов Сибири в начале 20-х годов XX в. // Гуманитарные науки в Сибири. Серия: Археология и этнография. № 3. 1998.
31. Материалы по истории Якутии XVII века (Документы ясачного сбора). М., 1970.
32. Миненко Н. А. Северо-Западная Сибирь в XVIII — первой половине XIX в. Новосибирск, 1975.
33. Мордвинов А. Записки о Туруханском крае // Современник. Т. LXXXIV. СПб., 1860.
34. Ноздрин Г. А. Демографические аспекты внутренней политики самодержавия в Сибири // Исторический опыт социально-демографического развития Сибири. Вып. I. Палеодемография и демографические процессы в Сибири в эпоху феодализма и капитализма. Новосибирск, 1989.
35. Оглезнева Г. В. Западные буряты глазами православных миссионеров (вторая половина XIX — начало XX в.) // Этносы Сибири. История и современность. Красноярск, 1994.
36. Панин Л. Е. Рациональное питание на Севере — основа первичной профилактики // Проблемы современного социального развития народностей Севера. Новосибирск, 1987.
37. Парникова А. С. О расселении якутов в XVII-XVIII вв. // Сибирь XVII-XVIII вв. Новосибирск, 1962.
38. Патканов С. К. О приросте инородческого населения Сибири. Статистические материалы для освещения вопроса о вымирании первобытных племен. СПб., 1911.
39. Пестерев Е. Примечания о прикосновенных около китайской границы жителях // Новые ежемесячные сочинения. Ч. 82, апрель. СПб., 1793.
40. Рассадин В. И. Тофалары и их язык (этнолингвистическая ситуация) // Малочисленные народы Севера, Сибири и Дальнего Востока. Проблемы сохранения и развития языков. СПб., 1997.
41. Русские экспедиции по изучению Северной части Тихого океана в первой половине XVIII в. М., 1984.
42. Сагалаев А. М. Алтай в зеркале мифа. Новосибирск, 1992.
43. «Сибирская жизнь», № 5 (декабрь 1992 г.).
44. Сибирь XVIII в. в путевых описаниях Г.Ф. Миллера. Новосибирск, 1996.
45. Соенов В. И., Эбель А. В. О причинах сокращения численности населения Горного Алтая во II тыс. н. э. // Палеодемография и миграционные процессы в Западной Сибири в древности и средневековье. Барнаул, 1994.
46. Соловьева-Ойунская С. П. Якутские народные загадки. Специфика жанра. СПб., 1992.
47. Степанов А. П. Енисейская губерния. Красноярск. 1997.
48. Токарев С. А. Общественный строй якутов XVII-XVIII вв. Якутск, 1945.
49. Томилов Н. А. Тюркоязычное население Западно-Сибирской равнины в конце XVI — первой четверти XIX в. Томск, 1981.
50. Туголуков В. А. Тунгусы (эвенки и эвены) Средней и Западной Сибири. М., 1985.
51. Тугужекова В. Н. Современное состояние хакасского этноса // Этносоциальные процессы в Сибири. Вып. 2. Новосибирск, 1998.
52. Шубин А. С. Краткий очерк этнической истории эвенков Забайкалья (XVII-XX вв.). Улан-Удэ, 1973.
53. Чикин С. Я., Бедный М. С., Афонина С. Ф. Проблемы охраны здоровья народностей Севера // Проблемы современного социального развития народностей Севера. Новосибирск, 1987.
54. Ягодинская Л. А. Обеспеченность Западной Сибири медицинскими кадрами (1966-1975 гг.) // Проблемы исторической демографии СССР. Томск, 1982.
55. Stewart J. M. Britain’s Siberian Connection // Siberia. Two historical Perspectives. London, 1984.