Печатный аналог: Шишкин В.И. К вопросу о новой концепуии Западно-Сибирского мятежа // Гуманитарные науки в Сибири. Новосибирск, 1997. № 2. С. 46-54
Восстания, охватившие в феврале — апреле 1921 года огромную территорию Западной Сибири, Зауралья и современного Казахстана и получившие в советской историографии обобщенное, но не совсем точное название Западно-Сибирского мятежа, бесспорно являются о ним из крупнейших событий гражданской войны в России. По оценкам вполне достоверных источников, в общей сложности в рядах повстанцев в разное время сражалось не менее 70 тысяч человек. В свою очередь общее количество бойцов и командиров регулярных частей Красной Армии и иррегулярных коммунистических формирований, принявших участие в подавлении этих мятежей, которые по сложившейся традиции и для удобства изложения материала будут по-прежнему называться Западно-Сибирским восстанием, достигало численности полевой советской армии. Боевые действия, которые велись в феврале — апреле 1921 г. на охваченной этими восстаниями территории, по своим масштабам и военно-политическим результатам вполне можно приравнять, как минимум, к армейской операции периода гражданской войны. Тем не менее, в отечественной историографии Западно-Сибирский мятеж (в отличие от таких типологически тождественных ему событий, как «антоновщина» и Кронштадское восстание, которые он превосходил и по количеству участников и по территориальному охвату) до сих остается темой, слабо изученной.
В справедливости этого утверждения легко убедиться, проанализировав прежде всего численность и характер специальных исследовательских публикаций. К настоящему времени их количество не превышает трех десятков названий, в числе которых всего лишь одна монография (автор — М. А. Богданов), вышедшая в свет 35 лет тому назад, тогда как все остальные являются малыми формами изданий — статьями и тезисами выступлений. Весьма примечателен и тот факт, что об истории Западно-Сибирского восстания до недавнего времени не имелось ни одной документальной публикации, несмотря на наличие огромного корпуса сохранившихся архивных источников.
О недостаточной изученности Западно-Сибирского мятежа свидетельствует также структура исследовательской проблематики, которая остается слабо дифференцированной. До начала 90-х годов советские историки ограничивались анализом весьма ограниченного круга вопросов: причин восстания, состава его участников, классового характера и политической направленности повстанческого движения, хода боевых действий и непосредственных результатов мятежа. Причем акцент явно делался на освещении военной стороны событий, тогда как многие проблемы, раскрывающие социально-политическое и идейное содержание восстания, не рассматривались. Например, совершенно вне поля зрения историков оставались демографические, моральные, психологические аспекты события, его долгосрочные последствия.
Историография Западно-Сибирского восстания является отстающим участком не только в отношении количества, объема и характера имеющихся публикаций, структуры изучаемой проблематики, но и с точки зрения содержательной, концептуальной. Ликвидация монополии марксистско-ленинской методологии с ее принципом партийности и классового подхода, доступ историков к документам органов ВЧК, революционных и революционных военных трибуналов, органов военного управления, которые ранее находились на секретном хранении, поставили под сомнение принципиальные положения концепции, сформулированной в советской историографии. Как оказалось, они не выдержали испытания на фактическую достоверность и нуждаются в замене новыми выводами и суждениями.
Научный поиск в данном направлении начался еще в период перестройки, на рубеже 80 — 90-х годов. С того времени появились статьи и тезисы (А. А. Петрушина, В. А. Шулдякова, А. В. Фоминых, Н. Г. Третьякова, И. В. Курышева, И. Ф. Плотникова), написанные с новых методологических позиций, с использованием ранее бывшего недоступным архивного материала, открывающие ранее неизвестные факты и предлагающие новые трактовки ранее известных событий. Эти работы вносят свою лепту в фундамент новой концепции историиЗападно-Сибирского мятежа. Однако количество такого рода публикаций пока незначительно и исчисляется единицами. К тому же они невелики по объему и посвящены в основном периферийным сюжетам темы. Некоторые из этих работ грешат публицистичностью, а высказанные в них выводы слабо документированы. Как следствие, выход указанных статей и тезисов в свет не ознаменовался введением в научный оборот массива источников, достаточного для перелома историографической ситуации, и тем более он не решил проблемы комплексного исследования темы. Если изучение «антоновщины» и Кронштадского мятежа увенчалось достижением качественно нового состояния историографии как на фактографическом, так и на концептуальном уровнях, то в изучении Западно-Сибирского восстания такого прорыва не произошло. В объяснении ряда центральных вопросов историиЗападно-Сибирского мятежа по-прежнему доминируют положения и выводы, которые были сформулированы советской историографией. Для преодоления этих представлений и замены их новой концепцией, отвечающей строгим требованиям научной объективности, предстоит проделать колоссальную поисковую и аналитическую работу.
Предлагаемый доклад нужно рассматривать как составную часть указанной работы. В нем ставится весьма ограниченная задача: с одной стороны, подвергнуть критическому анализу ряд ключевых положений советской и современной историографии темы, с другой — предложить новые трактовки этих проблем, что стало возможным благодаря находке ранее неизвестных источников и освобождению от догматов марксистско-ленинской методологии в трактовке документов, уже введенных в научный оборот другими исследователями.
Прежде всего хотелось бы остановиться на анализе причин Западно-Сибирского восстания. Напомню, что возникновение этого события советские историки объясняли слабостью местных органов так называемой диктатуры пролетариата, зажиточностью западносибирского крестьянства и высоким удельным весом кулачества в его составе,организационно-политической деятельностью контрреволюционных сил, входивших в «Сибирский крестьянский союз», недовольством крестьян отступлениями от классового принципа и нарушениями революционной законности при проведении продразверстки.
В публикациях 90-х годов доказана беспочвенность заявлений чекистов, а след за ними и советских историков о решающей роли контрреволюционных заговоров в Тюмени и Тобольске в подготовке мятежа, высказаны убедительные возражения против утверждений о наличии в Тюменской губернии сети ячеек «Сибирского крестьянского союза», якобы ведшего антисоветскую работу. Добавлю, что в действительности не существовало никакого контрреволюционного заговора и в Ишиме, хотя в конце февраля 1921 г. там состоялся суд реввоентрибунала Сибири над 6 гражданами Ишимского уезда, обвинявшимися в создании «тайной организации, поставившей себе целью свержение советской власти в гор. Ишим и его уезде», и все подсудимые были приговорены к высшей мере наказания. Тем самым один из ключевых выводов советской историографии, отводивший решающую роль в подготовке мятежа «Сибирскому крестьянскому союзу» и другим контрреволюционным организациям, при проверке не нашел подтверждения фактами. Его необходимо признать ничем иным, как отражением чекистского мифотворчества в советской историографии.
Думается, мотивы, побудившие чекистов задним числом заняться созданием исторического артефакта, имеют совершенно прозаический характер: так — и только так — они могли объяснить как самим себе, так и своему руководству происхождение и масштабы восстания. Что же касается выводов советской историографии о слабости местных органов пролетарской диктатуры, о зажиточности крестьянства и высоком проценте кулачества, то они являлись условиями (обстоятельствами), а отнюдь не причинами восстания. К тому же ссылка на эти «причины», общие для всей Западной Сибири, не объясняет того, почему восстание охватило одни районы западносибирского и уральского регионов, но не поразило другие. Например, почему мятеж вспыхнул не в Алтайской губернии, крестьянство которого было более зажиточным, чем тюменское, где действительно существовала довольно широкая сеть ячеек «Сибирского крестьянского союза» и где весной 1921 г. руководство Сибревкома ожидало, но так и не дождалось мощного восстания.
Современные исследователи предлагают совершенно иной, по сравнению с существовавшим в советской историографии, перечень главных причин, вызвавших Западно-Сибирскиймятеж. В их ряду последовательно называются недовольство крестьян политикой «военного коммунизма» (продразверстками, мобилизациями и трудовыми повинностями), методами ее осуществления, злоупотреблениями и преступлениями сотрудников продовольственных органов, а в качестве непосредственного повода указывают на объявление в середине января 1921 г. семенной разверстки. Эти выводы основываются на анализе достоверного фактического материала и не вызывают возражений, хотя противоречат отдельным источникам коммунистического происхождения, отличающимся, по моему мнению, откровенной заданностью и тенденциозностью.
Но к этим выводам я бы сделал три дополнения. Одно из них носит частный характер, а два других имеют принципиальное значение.
Во-первых, наряду с семенной разверсткой непосредственным поводом для восстаний послужил также вывоз хлеба с внутренних ссыпных пунктов к линии железной дороги и его последующая отправка в центральную Россию. Не случайно, что первоначально центрами почти всех локальных вспышек стали населенные пункты, где находились продовольственные конторы, а также крупные железнодорожные станции.
Во-вторых, при анализе причин восстаний ни в коем случае нельзя забывать и о чисто политических факторах. Ведь совершенно очевидно, что на территории восстаний изначально имелись группы населения, которые были противниками советской власти в принципе и ее коммунистической разновидности, в том числе. Особенно значительная доля настроенных таким образом сибиряков имелась среди казаков, лишенных коммунистическим режимом своего традиционного социального статуса и привычного смысла существования. Только таким образом можно объяснить высокую активность участия в мятежах казаков Петропавловского и Кокчетавского уездов, для которых продразверстка не была столь обременительной, поскольку они саботировали ее выполнение.
Противники коммунистической партии и советской власти были и в других социальных слоях: в крестьянстве, среди интеллигенции, служащих, предпринимателей. В общей массе населения их количество было невелико, но необходимо учитывать, что они были решительнее других категорий населения нацелены на борьбу с диктатурой пролетариата и пользовались авторитетом у основной массы местных жителей в силу своей грамотности, самостоятельности, трудолюбия, хозяйственных успехов и т. п.
В-третьих, следует особо подчеркнуть, что разнообразие форм, а также концентрация произвола и насилия, осуществлявшегося в Ишимском уезде в конце 1920 — начале 1921 г. по государственной линии и по «личной инициативе» разного рода партийно-советских функционеров, были для местного населения невиданными. Как утверждали сами крестьяне, в том числе сельские коммунисты и советские работники, по преступности деяний и жестокости поведения посланцы города в деревне превзошли все то, что полтора — два года тому назад вершили колчаковские каратели. Парадоксально, но факт: многие из занимавшихся выяснением причин восстаний политработников Красной Армии и сотрудников реввоентрибуналов были искренне убеждены в том, что произвол и насилия, вызвавшие мятежи, являлись делом рук исключительно пробравшихся в местные партийно-советские органы контрреволюционеров, а никак не самых настоящих коммунистов. Им не верилось или не хотелось верить в то, что на такое способны их товарищи по партии.
Следует подчеркнуть, что партийно-советское руководство Ишимского уезда и Тюменской губернии было достаточно полно и своевременно информировано обо всем происходившем в деревне, однако не видело в царившем там беззаконии ничего ни предосудительного, ни опасного. Применение насилия со стороны советских органов оно оправдывало несознательностью трудящихся и сопротивлением классовых врагов, а злоупотребления и преступления, чаще всего именовавшиеся «издержками», — списывало на преданность коммунистов делу революции и интересам пролетарского государства.
Более того, партийно-советское руководство Тюменской губернии решительно блокировало попытки отдельных советских работников и коммунистов предоставить достоверную информацию о царивших на местах «порядках» в центральные органы, а в последующем решительно встало на защиту всех тех, кто самодурствовал в деревне и подвергся преследованию советских органов в судебном порядке. В результате практически никто из главных криминальных «героев» Ишимского уезда не понес наказания по суду, а почти все остались работать на прежних или равноценных им должностях.
Следующая проблема, о которой я бы хотел высказаться, это вопрос о происхождении и динамике Западно-Сибирского восстания. Современные исследователи, оппонируя предшествующей советской историографии, убедительно доказали, что оно носило преимущественно стихийный характер. Я полностью разделяю эту точку зрения. В то же время с их стороны не только не вызвал возражения, но и даже нашел поддержку вывод М. А. Богданова об Абатском районе как о некоем первоисточнике мятежа, из которого он распространился по всему Ишимскому уезду, а затем и за его пределы.
Полагаю, что такая картина далека от действительности. Ее появление можно объяснить либо недостаточным знанием исследователями фактического материала, либо неверной интерпретацией содержащейся в нем информации. На самом деле Западно-Сибирское восстание началось не в одном, а в нескольких местах. Его первые очаги возникли примерно в одно и то же время и независимо друг от друга в разных районах Ишимского, Ялуторовского, Тюменского, Тюкалинского уездов. Среди этих очагов Абатский район выделялся тем, что восставшие в нем крестьяне сразу же вступили в вооруженный конфликт с находившимися там продотрядами и отрядами войск внутренней службы, охранявшими ссыпные пункты и занимавшимися сопровождением продовольственных грузов. В результате информация о восстании в Абатском районе немедленно поступила по военной линии в уездный и губернский центры, благодаря чему создалось ошибочное впечатление об этом районе как о первоисточнике мятежа.
В других же районах, где не было продотрядов или частей войск ВНУС, некоторое время шло накапливание сил повстанцев, а об их конфликте с властями стало известно далеко не сразу и не в полном объеме. Последнее вовсе не означает, что что не было никакого воздейстия повстанцев Абатского района на смежные территории. Нет, оно было, например, на близлежащие волости Тобольского уезда, но не являлось решающим по отношению ко всем остальным районам.
И здесь совершенно естественно встают вопросы о том, благодаря чему мятежи одновременно поразили несколько смежных уездов Урала и Сибири и приняли столь массовый характер. Чекисты и трибунальские работники, принимавшие участие в расследовании повстанческих дел, были склонны объяснять такой феномен идеологической и организационной деятельностью контрреволюционного подполья.
На мой взгляд, причины этого нужно видеть в совершенно иной плоскости. Как уже отмечалось выше, разные слои населения Урала и Сибири были недовольны коммунистическим режимом по разным причинам. На протяжении 1920 — начала 1921 г. это недовольство углублялось и расширялось, время от времени прорываясь наружу. Осень — зима 1920 — 1921 гг. были отмечены серией крестьянских протестов, волнений и вспышек мелких восстаний, численность и география которых исследователями пока выявлены неполно. Со ссылками на документы могу утверждать, что конфликтов населения с властями в районах будущего восстания было значительно больше, чем за их пределами.
Такие конфликты разного характера и масштаба имели место во многих волостях, ставших в феврале — апреле 1921 г. локальными эпицентрами или опорными пунктами восстаний. Они произошли в Безруковской, Бердюжской, Больше-Сорокинской, Голышмановской, Дубынской, Ларихинской, Пегановской, Уктузской волостях Ишимского уезда, Юргинской волости Ялуторовского уезда, Любинской волости Тюкалинского уезда, трижды (в августе, ноябре и декабре 1920 г.) возникали во Всесвятском районе Петропавловского уезда и т. п. С помощью вооруженной силы власти легко расправлялись с недовольными и бунтовщиками. При этом иногда дело доходило до кровопролития, но относительно небольшого, иногда все завершалось «миром»: арестами нескольких десятков «зачинщиков» и «главарей».
Такое поведение властей имело двоякие последствия. С одной стороны, недовольство населения перешло в злобу на коммунистов за применение оружия и репрессий. С другой стороны, репрессии были не настолько жестокими, чтобы донельзя запугать население, как это было при подавлении восстаний в Алтайской, Семипалатинской и Томской губерниях летом 1920 г., когда были убиты, ранены и арестованы тысячи людей. Тем самым политическая обстановка в Тюменской губернии и в смежных с ней уездах обострилась до крайности: население было доведено до отчаяния, озлоблено, но не запугано и не сломлено. Все остальное местные власти сделали собственными руками. Объявление семенной разверстки, совпавшее по времени с началом интенсивного вывоза хлеба в центр, дало не только последний толчок, вызвавший стихийный взрыв восстаний, но и синхронизировало выступления населения разных районов.
Не могу хотя бы кратко не остановиться на вопросе о характере Западно-Сибирского восстания (о социальном составе его участников, расстановке сил внутри повстанческого лагеря, политических целях и задачах, которые ставили перед собой и реально осуществляли мятежники), поскольку в концепции истории этого события он занимает центральное место.
Как известно, в советской историографии по вопросу о социальном составе участников Западно-Сибирского мятежа существовал большой разброс мнений в диапазоне от «чисто крестьянского» (П. Е. Померанцев, П. И. Павлуновский) до «чисто белогвардейско-кулацкого» (К. Хейфец, П. Сидоров, И. Т. Белимов). А в промежутке назывались различные комбинации с участием всех трех указанных выше социально-политических сил. В современных публикациях состав мятежников определяется иначе: в них подчеркивается преобладание среди повстанцев крестьян, принадлежавших ко всем без исключения социальным слоям, отмечается активное участие казаков, наличие представителей интеллигенции и служащих.
При внешнем тождестве этих выводов с тем, что писали в 20-х годах П. Е. Померанцев и П. И. Павлуновский, их принципиально отличает трактовка мотивов, по которым сибирские крестьяне восстали. П. Е. Померанцев и П. И. Павлуновский, базируясь на марксистскую методологию, видели в этом анархический протест против продразверстки и трудовой повинности — первый, проявление мелкобуржуазной стихии — второй. Анализ конкретных событий был принесен ими в жертву социологической схеме, оправдывавшей«военно-коммунистическую» практику.
Что же касается политической характеристики Западно-Сибирского мятежа, то здесь в советской историографии наблюдалось парадоксальное единодушие. Он трактовался как антисоветский, белогвардейский и контрреволюционный, причем все три определения употреблялись в качестве синонимов, несмотря на их явное смысловое различие. Советские историки признавали, что главным повстанческим лозунгом было требование установления советской власти без коммунистов, но квалифицировали этот лозунг в духе ленинских оценок: как «провокационную формулу» (П. Е. Померанцев).
Современные исследователи на основании анализа программных документов и лозунгов повстанцев пришли к выводу о том, что у них отсутствовало единство взглядов по вопросам общественного и политического устройства России. Вместе с тем они убедительно доказали, что подавляющее большинство мятежников объединяло непринятие коммунистического режима. Таким образом, первичной и основной характеристикой восстания должно стать признание его антикоммунистической направленности, и в этом смысле — и только строго в этом смысле — восстание можно квалифицировать как контрреволюционное. В то же время восстание неправомерно называть белогвардейским, поскольку такая струя в нем присутствовала номинально, практически не располагая поддержкой в массах.
Столь же неверна характеристика восстания и как антисоветского, но уже по другой, прямо противоположной причине. Документы неопровержимо свидетельствуют о том, что в большинстве освобожденных от коммунистов районов мятежники на практике стремились воплотить в жизнь лозунг, под которым они поднялись на борьбу, создавая в качестве органов гражданского управления советы без коммунистов.
Совершенно очевидно, что полноценной истории Западно-Сибирского восстания не может быть без показа военно-боевой деятельности противоборствовавших сторон, поведения рядовых бойцов и командиров на линии фронта, их взаимоотношений между собой и отношения к мирному гражданскому населению. В сочинениях советских историков эти вопросы освещались исключительно тенденциозно. В них мятежники наделялись всевозможными социальными и индивидуальными пороками, тогда как сторонники коммунистического режима изображались в героико-романтическом ключе.
Такой подход противоречит реальной картине событий. На самом деле в обоих лагерях были свои герои и трусы, сердобольные и садисты, идеалисты и негодяи, люди, предпочитавшие смерти в бою дезертирство или сдачу в плен. Жестокость также проявляли обе стороны. Однако пальму первенства в этом вопросе все же нужно отдать коммунистам. Об этом прежде всего говорят цифры о соотношении потерь красноармейцев и повстанцев. По авторитетному свидетельству председателя Сибревкома И. Н. Смирнова, относящемуся к середине марта 1921 г., они составляли 1 к 15.
Причины, объясняющие такое соотношение потерь, заключаются не только в том, что мятежники были гораздо хуже вооружены, организованы, не имели должного боевого опыта и т. п. Дело еще и в политике коммунистических властей по отношению к повстанцам и мирному населению. Если со стороны мятежников террор и насилия носили преимущественно «выборочный» (индивидуальный или групповой, но узко направленный) характер — например, против коммунистов, продработников,- то совершенно иначе вел себя противник. Приказы советского командования содержат требования расстреливать на месте без суда всех, захваченных с оружием в руках, брать и расстреливать заложников за разрушение железнодорожной линии и телеграфной связи, за оказание помощи повстанцам, сжигать и уничтожать артиллерийским огнем целые деревни, поддерживавшие мятежников или оказывавшие упорное сопротивление. Именно коммунистическое руководство не выражало желания идти на компромиссы ради прекращения боевых действий, выдвигало перед повстанцами для ведения мирных переговоров заведомо неприемлемые для последних условия, угрожало командирам и комиссарам, проявлявшим миротворческую инициативу, суровыми карами.
Кроме того, широкое распространение в советских и особенно в коммунистических частях получили безсудные расстрелы мирных жителей. Отсюда такие колоссальные потери среди местного населения. По данным И. Н. Смирнова, менее чем за первые полтора месяца боев в Ишимском уезде было убито около 7000 и в Петропавловском — 15000 крестьян.
Концепция истории Западно-Сибирского мятежа не будет завершенной без анализа его роли и значения в событиях начала 20-х годов, итогов и последствий. Не подлежит сомнению, что, несмотря на удаленность от пролетарских центров, являвшихся опорой диктатуры пролетариата, Западно-Сибирское восстание представляло для коммунистического режима серьезную опасность. Не проводя сравнения с «антоновщиной» и Кронштадтом, поскольку оно едва ли корректно, назову главную причину, дающую основание для такого утверждения. Она хорошо известна: мятеж отрезал центральные районы советской России от Сибири, которая тогда наряду с Северным Кавказом являлась основным источником продовольствия для Красной Армии, Москвы и Петрограда.
Однако едва ли правильно ставить Западно-Сибирское восстание в один ряд с «антоновщиной» и Кронштадтом и утверждать, как это сделал Н. Г. Третьяков, что оно «сыграло определяющую роль в принятии на X съезде РКП(б) решения об отмене одного из главных звеньев системы „военного коммунизма“ — продовольственной разверстки». Если в отношении «антоновщины» и Кронштадта такой вывод имеет документальное подтверждение, то никаких фактов прямого или хотя бы косвенного характера относительно влиянияЗападно-Сибирского мятежа на изменение продовольственной политики РКП(б) в литературе не приводится и в архивных источниках до сих пор не обнаружено. Но вот о влиянииЗападно-Сибирского восстания на состояние партийной организации коммунистов сибирского региона говорить можно, причем о влиянии в самом неожиданном ракурсе.
Приведу лишь один, но очень значимый пример. Хорошо известно, что в начале 1920-х годов среди коммунистов Сибири был большой процент сторонников Л. Д. Троцкого. Во многом он обеспечивался почти безраздельным авторитетом председателя Сибревкома, члена ЦК РКП(б) И. Н. Смирнова. Однако, как ни странно, о время «профсоюзной» дискуссии сторонники Л. Д. Троцкого (и об этом многократно писали в исследовательской литературе) потерпели в Сибири сокрушительное поражение. Историки КПСС были склонны безоговорочно относить победу платформы «десяти» в Сибири на счет правильности ленинской политической линии. В действительности дело обстояло во многом иначе. В значительной мере такой исход внутрипартийной борьбы был предопределен позицией И. Н. Смирнова, сознательно свернувшего дискуссию по профсоюзному вопросу в силу опасности, исходившей от Западно-Сибирского восстания. 10 февраля 1921 г. И. Н. Смирнов телеграфировал находившемуся в Екатеринбурге М. М. Лашевичу, что вопрос о профсоюзах «для Сибири не является общим и главным». Он высказался против приезда в Сибирь Л. Д. Троцкого, Г. Е. Зиновьева и М. М. Лашевича для участия в профсоюзной дискуссии, мотивируя это тем, что мы «сейчас ведем дискуссию с ишимскими кулаками». В итоге из мятежа местные коммунистические организации вышли ослабленными численно, но еще более сплоченными идейно и организационно.
Не сомневаюсь, что дальнейшее изучение истории Западно-Сибирского восстания поставит перед нами много новых вопросов, задаст нам немало новых загадок и, хотелось бы надеяться, подарит радость научного озарения и открытий.