Имперское управление азиатскими регионами России в XIX — начале XX веков: некоторые итоги и перспективы изучения

Имперская тема в целом, как и ее составные части — имперское управление, взаимоотношение имперского центра и регионов — переживает эпоху ренессанса в России и за рубежом [1]. Имперский подход актуализировался как альтернатива национальной парадигме, когда идея национального государства подверглась серьезным испытаниям на Балканах и на бывшей территории СССР. Появившееся в последнее десятилетие большое количество перспективных исследований по имперской политике и управлению можно было бы разделить на несколько групп:

1. Новое теоретическое осмысление империи, ее роли в историческом процессе. Имперская компаративистика.
2. Имперская идеология и имперская практика.
3. Имперские национальные и этноконфессиональные вопросы, так называемые: «остзейский вопрос», «польский вопрос», «мусульманский вопрос». и т.п.
4. История строительства Российской империи, организация управления имперской периферией.
5. Региональные процессы в имперской России и история регионов.

Однако мы по-прежнему в начале пути, и история России как империи все еще не написана. Попытаемся на примере имперского управления Сибири и Дальнего Востока XIX — начала XX вв. определить прошлую и настоящую исследовательскую ситуацию и наметить некоторые перспективы. Наличие нескольких достаточно подробных историографических обзоров по истории зауральской правительственной политики позволяет сосредоточить внимание на узловых моментах данного исследовательского процесса [2].

Имперская управленческая тематика имеет давнюю традицию и определенную научную устойчивость. Как заметил еще в 1899 г. профессор русского государственного права В. В. Ивановский:

«Вопросы централизации и децентрализации правительственной деятельности настолько же стары, насколько стара сама государственная жизнь; в то же время это и вечно юные, неисчерпаемые вопросы, на которые, по-видимому, вовсе не может быть дано одного определенного ответа, одинаково пригодного для всех эпох и народов» [3].

В дореволюционной отечественной историографии и государствоведении, несмотря на устойчивый интерес к вопросам истории государства (А. Д. Градовский, Н. М. Коркунов, Н. И. Лазаревский и др.), управление окраин империи так и не нашло должного освещения. Краткие и не систематизированные упоминания о государственно-правовом устройстве окраин в общих работах по государственному праву свидетельствовали о слабой разработанности вопросов региональной административной политики и управления. Не изменила положения и небольшая по объему и весьма скудная по приведенному историческому материалу специальная работа того же В. В. Ивановского [4]. Известный российский правовед Б. Э. Нольде вынужден был признать, что русское право «никогда само не разбиралось систематически в том, что оно здесь (на окраинах. — А.Р.) творило…, наше право знало лишь отдельные земли и индивидуально характеризовало их отношение к целому русского государства». Путь отыскать «осуществление одной и той же государственно-правовой мысли», полагал Б. Э. Нольде, «лежит через изучение каждой из автономных земель, взятой в отдельности» [5]. Схожей точки зрения придерживался и советский историк В. С. Дякин:

«Официальных документов, формулировавших принципы национальной политики царизма в целом не существовало. Эта политика формулировалась всегда применительно к конкретным конфессиям и народам на том или ином этапе. Можно, однако, проследить общие закономерности этой политики» [6].

Несмотря на это обстоятельство, дореволюционные историки и правоведы оставили ряд интересных исследований по истории административных преобразований в Азиатской России, по отдельным отраслям ее управления. Уже в это время удалось поставить проблемы, связанные с поиском принципов и форм административно-территориального устройства Сибири (М. И. Венюков), взаимодействия центральных и местных властей, организации функционирования генерал-губернаторской и губернаторской власти (А. Д. Градовский, В. В. Ивановский, К. Соколов, В. Крыжановский), единства сибирского управления (И. Я. Фойницкий). Однако ограниченный круг источников (что обусловилось, хотя и не очень тщательной, канцелярской тайной) и доминировавший формально-юридический подход к изучению административного строя азиатских регионов России не позволили выйти за рамки описания и комментирования законодательных актов.

Применительно к истории управления Сибири первой половины XIX в. следует особо упомянуть два двухтомных труда В. И. Вагина и С. М. Прутченко, в которых была предпринята попытка взглянуть на сибирскую административную политику через призму господствовавших в то время политико-правовых идей и в соответствии с тогдашней государственно-управленческой практикой [7]. В. И. Вагин одним из первых публично указал на ограниченность реформ М. М. Сперанского в Сибири, на неудачу совещательных учреждений при генерал-губернаторах и губернаторах и, вообще, на невозможность обойтись в организации местного управления только силами бюрократии. С. М. Прутченко, как чиновнику канцелярии Комитета министров, было поручено подготовить к публикации документы I и II Сибирских комитетов. Несмотря на заказной характер своей работы, он сумел выйти далеко за рамки поставленной задачи и оставил глубокое по содержанию и богатое по привлеченному фактическому материалу исследование, поднимавшее ряд проблем управления Сибирью. Прежде всего это касалось утверждения о необходимости учета особенностей окраин при организации их управления при ясном понимании того, что административной политике самодержавия на окраинах были присущи некоторые общие принципы, характерные в целом для российского государственного управления. «Кость от кости и плоть от плоти общерусского управления, — подчеркивал он, — система сибирского управления находилась в непосредственной зависимости от того, в какой мере представлялись разрешенными в коренных областях государства те трудности, которые неразлучны с постановкой управления слагающегося государства» [8]. Основные причины низкой результативности реформ С. М. Прутченко видел в отказе М. М. Сперанского опереться на поддержку общества, ввести представительный элемент в управление, неспособности выйти за рамки чисто бюрократического подхода. При этом Прутченко признавал большую значимость правовой регламентации сибирского управления. «Сибирские окраины» С. М. Прутченко стали наиболее крупным достижением дореволюционной историко-правовой мысли в области изучения сибирской окраинной политики самодержавия.

Весомый вклад в изучение управления Сибирью внесли областники, прежде всего их главные идеологи Н. М. Ядринцев и Г. Н. Потанин. Их заслуга не ограничивается только конкретно-историческими исследованиями или активной публицистической деятельности во время подготовки и проведения реформ сибирского управления. Они предложили выйти за рамки административного подхода и положили начало плодотворной работе по комплексному изучению проблем отношений центра и окраин [9]. Питаясь чувствами нарождающегося сибирского патриотизма, областники творчески восприняли современные им федералистские и колониалистские теории, заложив основы регионализма не только как влиятельного общественного течения, но и особого научного направления [10]. Признавая важность национального фактора в государственном строительстве, они в качестве приоритетного для Сибири считали фактор территориальный, как постоянно действующий и надэтнический, и даже стоящий выше социального. В полемике с марксистами, стоявшими на принципах пролетарского интернационализма и заявлявшими об общности интересов всех рабочих России, Г. Н. Потанин не без основания заявлял:

«Рассматривая отношение колонии к метрополии, нельзя не признать существования особых сибирских интересов. Предположим, что в метрополии класс заводовладельцев уничтожен, хозяевами заводов и фабрик стали артели рабочих; что же, с этим падением заводовладельцев исчезнут те претензии на Москву, которые теперь предъявляются Сибирью?» [11].

В советское время ситуация с изучением административной политики самодержавия на окраинах ухудшилась. Критический настрой, обусловленный политическим тезисом о сломе старой государственной машины, явно не способствовал объективному восприятию как позитивного, так и негативного административного опыта дореволюционной России. Этим объясняется наличие небольшого количества работ по истории государственного управления России XIX — начала XX в. в советской историографии и заметный интерес к этой теме зарубежных исследователей [12]. Тенденция к изменению историографической ситуации наметилась лишь с конца 1960-х гг., после появления работ П. А. Зайончковского, его учеников и последователей. Постепенно возрождается интерес к историко-государствоведческим исследованиям. В сферу внимания историков попадают и нереализованные проекты, свидетельствовавшие о напряженной внутриправительственной борьбе и об альтернативных возможностях в эволюции государственного строя России. В. Г. Чернуха одна из первых в советской историографии обратила особое внимание на правительственные проекты реорганизации государственных учреждений, что позволило по-новому взглянуть на многие проблемы внутренней политики самодержавия, представить внутриправительственную борьбу во всей ее сложности и многообразии [13]. Поднятая ею проблема «объединенного правительства» показала, насколько острой она была на всех уровнях государственного управления. Так, в частности американский историк С. Маркс указал на то, что «междоусобные». конфликты между министерствами затягивали решение и вопроса о строительстве Сибирской железной дороги [14].

В последние годы стали появляться работы, специально рассматривающие структуру и функции местного управления дореволюционной России [15]. Существенным образом изучение проблем организации местного управления и взаимодействия губернских органов с центральной властью продвинулось благодаря работам Р. Роббинса и М. М. Шумилова [16]. Их работы позволили лучше понять роль и место губернатора в системе местного управления, представить степень несовпадения правового и реального статуса губернатора во властной иерархии, сложность и запутанность его компетенции, вызванной прежде всего неотрегулированностью механизма взаимодействия с ведомственными учреждениями центрального и губернского уровней. Р. Роббинс указал на ограниченность взгляда на губернатора только как на представителя МВД. Взаимоотношения губернатора с центральными ведомствами во многом зависели от его личных качеств, наличия неформальных связей в российской столичной и местной политической элите. Наиболее полно в современной отечественной историографии эта тема изучена М. М. Шумиловым. В центре внимания его исследований находятся вопросы, связанные с децентрализацией губернского управления, определением функций губернатора, единством губернской администрации, стремлениями самодержавия превратить губернатора в подлинного «хозяина губернии». Нерешенность этих вопросов, как отмечает М. М. Шумилов, вызывала «кризис власти». на местном уровне.

Если губернское управление в последние годы оказалось в центре внимания историков, то институт генерал-губернаторской власти остается до сих пор изученным слабо. В дореволюционное время ему были посвящены лишь соответствующие разделы в общих курсах по государственному праву и несколько статей. Самые общие сведения, скорее справочного характера, содержатся в учебных пособиях по истории государства и права и истории государственных учреждений дореволюционной России. П. А. Зайончковский также оставил лишь самые краткие сведения о генерал-губернаторах первой половины XIX в. и почти ничего не написал о так называемых окраинных генерал-губернаторах [17]. Комплексное исследование управления окраин Российской империи также все еще впереди [18].

На периферии научного интереса в советские годы оказались и вопросы истории управления в Сибири и на Дальнем Востоке [19]. В обобщающих работах по истории Сибири и Дальнего Востока («История Сибири». Т.2–3; «История сибирского крестьянства в период капитализма».; «История рабочего класса Сибири в дореволюционный период», «История Дальнего Востока». и т.д.) фактически отсутствуют специальные разделы, посвященные административной политике самодержавия. Имеющиеся упоминания об административно-территориальном устройстве и органах власти в Сибири и на Дальнего Востока в XIX-начале XX в. в наиболее известных монографиях по истории правительственной политики самодержавия по отношению к Сибири и Дальнему Востоку (В. Н. Худякова, И. В. Островского, Л. М. Дамешека, А. Т. Топчия и др.) носят вспомогательный характер и являются, по сути дела, лишь краткими справками, фиксирующими наиболее значимые изменения в региональном управлении. Немногочисленные статьи и неопубликованные диссертации (И. Б. Марковой и Т. Н. Соболевой) не дают целостного представления о характере, основных направлениях и эволюции административной политики самодержавия за Уралом в XIX-начале XX вв. Отсутствуют подобного рода работы и в зарубежной историографии.

Традиционно советские исследователи, как и их дореволюционные предшественники, обращаясь к истории правительственной политики самодержавия за Уралом, сосредоточивали свое внимание на освещении четырех главных тем: 1) административные реформы М. М. Сперанского (М. А. Корф, В. И. Вагин, А. П. Щапов, Н. М. Ядринцев, С. М. Прутченко, В.А. Ватин-Быстрянский, Н. А. Фатеев, В. Г. Карцов, Л. И. Светличная, А. И. Парусов, Л. М. Дамешек), 2) управление так называемыми коренными народами Сибири (С. С. Шашков, А. П. Щапов, Н. М. Ядринцев, С. В. Бахрушин, Н. А. Миненко, М. М. Федоров, Л. М. Дамешек, А. А. Хоч, А. Ю. Конев), 3) аграрная политика и крестьянское управление (А. А. Кауфман, Н. А. Миненко, Ю. В. Кожухов, В. В. Рабцевич, А. Ф. Ассонова, В. Н. Худяков, И. В. Островский), 4) организация и управление сибирской ссылки (И. Я. Фойницкий, Н. М. Ядринцев, С. В. Максимов, С. В. Кодан, Л. П. Рощевская, А. Д. Марголис).

Первые значительные специальные работы собственно об управлении в Сибири XIX-начала XX вв. появились в 1970–1980-е гг. Наиболее крупными исследованиями в этой области стали диссертация, статьи и монография В. В. Рабцевич, монография Г. Ф. Быкони, диссертации И. Б. Марковой и Т. Н. Соболевой [20]. Лучше всего изучен, благодаря В. В. Рабцевич, уездный и волостной уровень сибирского управления в дореформенный период. Ею также исследована роль города как важного фактора административной и хозяйственной организации Сибири. Она ввела в научный оборот понятие «управленческого модуля», статус которого определялся комплексом характеристик (географическим, демографическим, этническим, административно-фискальным, коммуникативным, хозяйственным). В рамках «модуля», поясняет В. В. Рабцевич, количественные показатели отдельной характеристики могли быть разными, а их набор — неизменным. Это позволяло создать гибкую и относительно дешевую систему местного управления. При увеличении населения и повышении его плотности (в этом В. В. Рабцевич видит главный фактор) менялся статус административно-территориального образования (малолюдный — средний — многолюдный округ (уезд) — область — губерния), изменялся набор государственных учреждений и штат чиновников [21]. При всей перспективности данной схемы, видимо, она потребует еще уточнений и проверки на уровне конкретных исследований. Как показывает анализ правительственных проектов, численность и плотность населения при определении административных границ и статуса территории далеко не всегда были определяющими.

Историкам в эти годы удалось подробно выяснить административно-территориальную и институциональную структуру Сибири XIX века (лучше и полнее это сделано для первой половины века), проследить изменения в ее организации, выявить специфические черты местного аппарата управления. Весьма продуктивные наблюдения об отдельных сюжетах истории сибирской власти XIX в., не получившие, однако, дальнейшего развития, содержатся в статьях иркутского историка А. С. Кузнецова. Он предпринял анализ деятельности II Сибирского комитета, определил структуру и основные функции этого важного в управлении Сибири в 1852–1865 гг. высшего государственного учреждения [22]. Единственной, к сожалению, неопубликованной работой по управлению Сибири в 1820–1860-е гг. остается диссертация И. Б. Марковой, в которой, наряду с описанием структуры всех уровней государственного управления (в том числе I и II Сибирских комитетов, ряда межведомственных комиссий и комитетов, сенаторских ревизий), была предпринята попытка выявить принципы их взаимодействия.

В постсоветский период ситуация начинает быстро меняться. Заметно обострился интерес правоведов и историков к проблемам истории и теории федерализма, регионализма, империи как формы пространственной организации полиэтнического и регионально разнообразного государства [23]. Заостряя свое внимание на национальных аспектах данной тематики, авторы значительно меньше внимания уделяют изучению исторического опыта региональной административной политики, управленческой организации Российской империи. Первой претензией подведения итогов изучения одного из важнейших направлений в имперской тематике, имперского управления, можно считать коллективный труд московских историков «Национальные окраины Российской империи. Становление и развитие системы управления». (М., 1997). В этой в целом полезной книге систематизирован уже известный историкам материал, разбросанный по многочисленным публикациям. Однако авторы не смогли преодолеть очерковый характер построения книги, несмотря на попытку подвести итоги в заключительной главе, на которой, как и на всей книге лежит печать поспешности, да и не свободна она от фактических ошибок.

В связи с реформой местного управления возрос интерес к истории губернаторской власти [24]. Появилась своего рода губернская историография, когда каждый субъект Российской Федерации стремится создать собственную историю и выстроить свой ряд местночтимых исторических предшественников новой власти. Отражением современного динамичного процесса федерализма стал все возрастающий интерес сначала к краеведению, а затем и локальной (региональной) истории. Региональная (или национальная) история стала одним из важных факторов формирующей идеологии региональной политики. Власти сибирских и дальневосточных городов, областей и краев, национально-территориальных образований разного уровня также проявляют повышенный интерес к местной истории, идейно подкрепляя таким образом свой политический, административно-хозяйственный статус, способствуя региональной идентификации населения, сознательно формируя чувство регионального патриотизма, активно используя историческую аргументацию в утверждении своей самостоятельности. Не случайно появление исторических докладов на сибирскую тему на конференциях по региональной политике и национальной безопасности [25]. Юбилейные торжества и юбилейные издания по случаю регионально-значимых исторических дат также являются отражением идущего процесса регионализации. Расширяется преподавание в высших и средних учебных заведениях истории Сибири, растет число защищаемых диссертаций по истории Сибири и Дальнего Востока, публикуются исторические документы, создаются местные энциклопедии и труды по истории областей и городов. Несмотря на известную методологическую слабость этих работ, фактографичность и сохраняющийся в значительной степени краеведческий подход к исследованию данной тематики, идет процесс выявления и накопления исторического материала, построения на его основе новых исторических концепций, в том числе и в истории организации регионального управления [26]. Идет в целом продуктивный процесс преодоления централизации в истории России. Однако к нему примешивается еще и чувство региональной обделенности своей историей, которое в значительной степени питает столь популярное ныне в регионах недоверие к центру не только в настоящем, но и прошлом. В предисловии к одному из школьных учебников по истории Сибири специально акцентируется на этом внимание:

«Возьмите любой школьный или вузовский учебник и вы увидите, как мало места уделено там территории лежащей к востоку от Урала — Сибири. Вряд ли данное обстоятельство можно признать нормальным: ведь Сибирь с середины XVII века составляла и до сих пор составляет большую часть России, и во многом именно благодаря ей Россия стала великой державой и остается таковой до сих пор» [27].

В имеющихся на сегодняшний день работах по сибирской и дальневосточной региональной управленческой тематике основной акцент сделан на изучение структуры государственной власти, а не на административную политику. Единственным исключением может служить монография Л. М. Дамешека, где, наряду с анализом политики царизма в отношении народов Сибири, освещаются и некоторые общие вопросы сибирской административной политики [28]. Г. Ф. Быконя, И. Б. Маркова и В. В. Рабцевич, В. Е. Зубов на основе обработки формулярных списков представили специфику сибирской бюрократии, оставив, правда, вне своего внимания собственно кадровую политику, выразившуюся прежде всего в введении сибирских льгот и привилегий. В целом же, проблемы административной политики затрагивались лишь эпизодически, хотя в ряде выводов, сделанных исследователями, была намечена основная проблематика истории управленческих взаимоотношений центра и сибирского региона. Так, например, чрезвычайно важным представляется указание В. В. Рабцевич на то, что нельзя ставить знак равенства между позицией центральных и местных сибирских властей. Она считает, что можно говорить об определенной самостоятельности сибирской администрации, о специфике сибирского аппарата управления. Сибирская бюрократия середины XIX в. активно изучается новосибирским исследователем Н. П. Матхановой, ее подход к данной проблематике интерес прежде всего тем, что она взглянула на окраинную политику самодержавия через призму личности высшей восточно-сибирской администрации середины XIX в. [29] Важную роль в координации исследовательских усилий играет уже ставшая традиционной ежегодная региональная научная конференция «Проблемы истории местного управления Сибири XVI -XX вв.». (Новосибирск, 1996 -1999 гг.). Первой попыткой обобщить исследовательский опыт и определить проблематику административной политики самодержавия в Сибири в XVII — начале XX вв. стал совместный доклад А. Ю. Конева, В. В. Рабцевич и А. В. Ремнева на I Сибиро-Уральском историческом конгрессе в Тобольске в 1997 г. [30].

Автор данной статьи давно участвует в этом пробудившемся процессе империологии, и, опираясь на конкретно-исторический материал Сибири и Дальнего Востока, предложил некоторые собственные подходы к имперской тематике [31]. При поддержке Московского общественного фонда, в рамках программы «Российские общественные науки: новая перспектива», в 1996 г. был организован межрегиональный семинар «Региональные процессы в имперской России». Имевшиеся на тот период теоретические представления и намечаемые подходы были мною совместно с П. И. Савельевым изложены в развернутом предисловии к сборнику «Имперский строй России в региональном измерении (ХIХ — начало ХХ века) (М., 1997). Тогда мы задались главным для себя вопросом: что обеспечивало Российской империи устойчивость, какие механизмы позволяли ей существовать долго и относительно стабильно, охватывая своими границами огромную территорию, населенную разными народами, имевшими конфессиональные, социокультурные, экономические и политические отличия. Дальнейшая разработка заявленной тематики была продолжена в международном семинаре «Империя и регион: российский вариант», действующем при поддержке фонда Форда. Уже состоялось две рабочие встречи участников семинара в Нью-Йорке (февраль 1998 г.) и в Омске (июль 1999 г.).

Выделяя в качестве особого объекта изучения имперское управление азиатскими регионами, следует сделать несколько общих замечаний и уточнений.

В основу избранного варианта изучения имперской тематики положены два главных подхода: региональный и управленческий. Эти подходы в совокупности дают хорошие возможности для решения целого ряда задач имперского вектора исследований. Применительно к этому казалось бы достаточно дать определение империи, как большой геополитической общности, исторического способа преодоления мировой локальности, установления внутреннего мира и межрегиональных экономических и культурных связей, хотя бы и силой. С управленческо-правовой точки зрения Российская империя представляется сложно организованным государственным пространством. Длительная устойчивость Российской империи объяснима именно с позиции поливариантности властных структур, многообразия правовых, государственных, управленческих форм, асимметричности и разнопорядковости связей различных народов и территориальных образований [32]. И чем больше правительство добивалось успехов на путях централизации и унификации управления (к чему оно, несомненно, стремилось), тем более оно теряло гибкость и становилось неповоротливым, неспособным оперативно и адекватно реагировать на быстро меняющуюся политическую и социально-экономическую конъюнктуру.

Империя как форма организации народов, разумеется, далека от совершенства, как всякое земное правление и устройство. Но будем исторически корректны и признаем, что на определенных исторических этапах она выполняла важные позитивные функции. Несправедливость имперского гнета компенсировалась защитной функцией империи, гарантирующей народы как от внешних, так и внутренних катаклизмов, обеспечением устойчивости в системе жизнедеятельности, модернизирующим влиянием центра на периферию.

Исследователям имперской управленческой политики пришлось столкнуться с известными трудностями в понятийном аппарате, пытаясь самостоятельно разобраться в хитросплетениях советской историографии по поводу терминов «центр», «внутренние губернии», «окраина», «колония», «периферия». и т.п. Отвергая областническую трактовку Сибири как колонии в полном смысле слова и подчеркивая свою приверженность ленинской концепции «развития капитализма вширь», новосибирский историк Л. М. Горюшкин обосновывал характеристику Сибири в качестве «колонии в экономическом смысле». Хотя сам В. И. Ленин признавал трудность в определении статуса тех или иных территорий в составе Российской империи [33]. Отсюда некоторая неясность и неопределенность в его определении колониального характера Сибири: «как бы колония», «колония в экономическом смысле». Однако подобная характеристика не только не прояснила положения Сибири в составе Российской империи, но привела к известной путанице между понятиями «колония». и «колонизация». Оценивая позицию областников, выдвигавших лозунг сибирской автономии, как реакционную, Л. М. Горюшкин отказывался признавать наличие, помимо классовых, территориальных противоречий. Он проигнорировал приведенные областниками факты политико-правового неравноправия Сибири в составе империи. Из его рассуждений о месте Сибири в составе России фактически выпали: уголовная ссылка, централизация управления и финансов, нераспространение на Сибирь судебной и земской реформы, затягивание и урезание целого ряда других преобразований, осуществленных в центральной части страны. При этом он признавал колониальный характер управления коренными народами Сибири. В отношении же русского населения, полагал Л. М. Горюшкин, система управления принципиально не отличалась от таковой же в Европейской России. Эта точка зрения на долгие годы стала господствующей в советской исторической литературе. Приходится признать, что определение Сибири как колонии в экономическом смысле по сути верное, но недостаточное, так как описывает только сферу хозяйственных отношений центра и Сибири, отрывает политику от экономики, утверждая, что Сибирь не была колонией в смысле политическом [34]. Современные исследователи В. А. Ламин и Д. Я. Резун и ныне вынуждены констатировать:

«Специалисты по истории и экономике Сибири до настоящего времени не определились, что такое есть эта громадная страна: колония, или колонизуемая территория, или неотделимая часть неделимой России» [35].

Хотя еще Г. Н. Потанин отмечал:

«Для сибирского населения, конечно, не то важно, как назовут Сибирь, колонией или расширением, а важно то, какая политика к ней применялась… [36].

Роль и место Сибири в составе Российской империи были более сложными, чтобы их можно было определить оперируя только понятиями колония и метрополия [37]. Это затрудняет в значительной степени сама неопределенность и расплывчатость данных терминов. Указание на то, что Сибирь являлась колонизуемым регионом, специализирующимся на производстве сельскохозяйственной продукции, казалось достаточным, чтобы отнести Сибирь к колониям в экономическом смысле. Содержание же социально-экономической и административной политики самодержавия по отношению к Сибири исследовалось слабо. Хотя было очевидно, что история Сибири в составе Российской империи отнюдь не сводима только к истории колониальной эксплуатации — это еще и длительный процесс ее интеграции в единый российский народнохозяйственный комплекс, в единое административное пространство. Видимо, целесообразно в теоретическом плане выйти за пределы дихотомии „метрополия — колония“, за которой, помимо неясных социально-экономических характеристик, тянется длинный шлейф эмоционально-этических оценок, и попытаться разобраться в вопросе о роли и месте Сибири при помощи категории „мир-империя“. Согласно определению Ф. Броделя, „мир-империя“. подразумевает наличие „центра“. и „периферии“. Внутреннее пространство „мир-империи“. имеет свою иерархию, что подразумевает наличие различных видов неравенства периферийных регионов по отношению к центру. Так, современный культуролог Н. В. Сверкунова определяет место Сибири в Российском государстве как „провинция третьей ступени“ [38]. В центре же „мир-империи“. располагалась сильная государственная власть, привилегированная, динамичная, внушающая одновременно страх и уважение [39].

Очевидно, что и понятие „центр“. имело свое конкретно-историческое понимание. Так, известный статистик и географ начала XIX в. К. И. Арсеньев под центром России понимал „пространство — сердце империи, настоящее отечество Русского народа, центр всей Европейской России, вместилище всех сокровищ, доставляемых образованностью, распространенной промышленностью и обширною внутреннею торговлею“ [40]. Но ведь „центр“. и „регион“. — это термины описывающие прежде всего географию власти. С управленческой точки зрения „центром“. выступает столица — месторасположение высших и центральных учреждений государства, где принимаются стратегические управленческие решения. В таком случае, перспективным направлением изучения имперского управления становится пространственное структурирование власти [41].

Представляется важным отойти от узкого толкования термина — регион, только как административно-территориального субъекта империи. Регион есть историко-географическое пространство, естественное образование, в рамках которого осуществляется хозяйственная и социокультурная деятельность территориально идентифицируемого населения. В этом виде региональная идентификация выступает как сверхэтническая и даже внегосударственная, обладающая своей локальной социальностью и тенденцией к территориальной солидарности. При этом следует, видимо, отказаться от единого набора характеристик и признать, что применительно к каждому региону этот набор будет иметь свою специфику, разную их иерархию со своей регионообразующей доминантой. Но несмотря на динамичность административных и экономических границ региональное сообщество имеет достаточно прочную устойчивость и долгую историческую инерцию в осознании своего единства. Политический аспект регионализма может проявится прежде всего в осознании своего административного, политического или социально-экономического неравноправия или превосходства, а в потенции и в стремлении к автономии или даже к государственной обособленности.

Стремление к регионализму (сверх обычного деления на губернии или области) объясняется известным несоответствием традиционного административно-территориального деления потребностям экономики и политики, требующих более широких объединений. В свою очередь, крупные региональные образования воспроизводят общую схему структурируемого пространства, создавая свой центр и свою периферию. Для оформления азиатских регионов империи специфически характерным было влияние процессов колонизации, сочетавших разного рода факторы: воздействие на человека природной среды, географических условий (огромные малозаселенные пространства с традиционно слабой коммуникационной инфраструктурой), типа социально-экономической организации (государственный феодализм, повышенное влияние государства в хозяйственной сфере), быстрого изменения этноконфессиональной ситуации и смены военно-политических и экономических приоритетов. В Азиатской России большие региональные общности были оформлены в генерал-губернаторства, с четко выраженной военно-административной доминантой. Для XIX в. можно выделить четыре больших азиатских региона Российской империи: Сибирь, Дальний Восток, Степной край и Туркестан.

Существенной корректировки требует и наше понимание исторических истоков и исторического опыта решения проблемы „центр — регион“. И здесь исторический опыт азиатских регионов России может быть чрезвычайно полезен. Так, например, „сибирский вопрос“. в XIX в. был в значительной мере лишь частным случаем „окраинной политики“. самодержавия, принципы которой во многом зависели от господствовавших в то или иное время взглядов на природу взаимоотношений центра и регионов. Реальное содержание региональной политики определялось сложным сочетанием не только ведомственных и территориальных интересов, но и соотношением сил „централистов“. и „регионалистов“. в центральном и местном аппарате управления. Заметное влияние на региональную политику и региональные общественные настроения оказывали западные теоретические конструкции и западный опыт управления [42]. В определении принципов „окраинной“. политики самодержавие оказалось перед неизбежным выбором: ввести общегосударственную систему управления или предоставить азиатским регионам некоторую административную автономию. Признание их особого статуса в составе империи вело к законодательному закреплению их отдельности. На протяжении всего XIX в. сохранялась их правовая обособленность, на них с известным ограничением распространялись вновь вводимые общеимперские законы. Оставляя, по сути дела, открытым вопрос — что такое колония? — самодержавие так и не смогло выработать четко очерченного правительственного курса по отношению к азиатским регионам. Отсутствие теоретически выверенной региональной политики самодержавия, как и сегодня, приводило к непоследовательности в правительственных действиях. Насущность ретроспективного взгляда объяснима известной схожестью многих проблем, с которыми вынуждено сталкиваться нынешнее руководство страной в организации управления регионами. При этом важно изучать не только реализованные меры, но и разного рода проекты, свидетельствующие о потенциальных возможностях самодержавия, о направлении поиска региональной системы управления, мотивации намечаемых или реализуемых реформ. Как заметил И. Д. Ковальченко, „нас не должно шокировать, что речь идет об опыте самодержавного государства“. Мы слишком долго, опасаясь обвинений в областничестве и даже сепаратизме, отказывались признавать наличие, помимо классовых, территориальных противоречий.

Можно с уверенностью утверждать, что единого подхода к формированию административно-территориального строя не существовало как по отношению ко всей Российской империи в целом, так и по отношению к ее азиатским регионам. Единственно, что следует отметить особо, так это то, что в результате административной практики имперского строительства самодержавие усвоило некоторые принципы и приемы, которые позволяли не только поддерживать территориальную целостность страны, но и не допускать серьезных осложнений в региональном управлении. Неудачи и просчеты в административной организации западных областей империи, присоединенных в начале XIX в., а также на Кавказе и в Закавказье, учет зарубежного административного и колониального опыта заставляли самодержавие более осторожно подходить к вопросам автономии и децентрализации в региональном управлении и на востоке страны.

Определение имперской системы регионального управления возможно только путем изучения отдельных регионов, чтобы на этой основе реконструировать основные принципы и методы имперской региональной политики. В исследовании российского имперского регионального управления, по видимому, следует отказаться от правового фетишизма и попыток понять как была организована империя, опираясь только (или преимущественно) на законодательство, и перейти к долгому и трудоемкому процессу изучения конкретно-исторического материала, который только и способен дать ответы на заданные вопросы. Комплексный подход, широта и многообразие источников позволят увидеть империю как живой организм, а имперскую политику как процесс, а не застывшую доктрину. Так, однотипные учреждения и административно-территориальные образования, действующие на универсальной нормативно-правовой основе, имевшие одинаковый статус во властной иерархии, в реальности могли существенно разниться, испытывая воздействие множества факторов. Изучать историю страны только по законам — все равно, что изучать историю театра по афишам. Афиша напечатана, а спектакль мог и не состояться…

Говоря о перспективах исследования имперской проблематики в ее управленческо-региональном восприятии применительно к Азиатской России XIX в., на мой взгляд, следует акцентировать внимание на нескольких направлениях:

1. Необходимость периодизации имперской политики и имперского строительства Российского государства. Насколько непроста эта задача, может свидетельствовать известная растерянность С. Г. Агаджанова, претендовавшего на теоретическое осмысление системы управления национальными окраинами России. Он вынужден был, признавая „первостепенное значение“. исторической периодизации для изучения процессов становления и развития Российского государства, оставить ее „глубокий анализ на будущее“ [43]. Для XIX века его первая половина может быть условно определена как классический период имперской политики и управления, который характеризовался многовариантностью систем управления, высокой степенью этноконфессиональной толерантности и прагматизмом. Деформационное воздействие национальной идеи еще остро не ощущалось, также как стремление к правовой, административной и судебной унификации отступало перед стихийно признанной практикой учета местных реалий. Определенной вехой в смене политического имперского курса отмечен рубеж 1850–1860-х гг., когда ускоренная модернизация страны, обострение польского вопроса, а также давление национальной идеологии, привели к деформации традиционной имперской политики и обострению национальных и региональных противоречий, когда (с известным временным несовпадением применительно к разным регионам, народам и конфессиям) происходит пересмотр прежней имперской парадигмы [44]. В таком случае возникают вопросы: каковы истоки и потребности в формировании концепции „единой и неделимой“. России, можно ли говорить о „новом курсе“. в имперской политике, начиная с пореформенного времени (такой условной датой может быть 1863 г. — восстание в Царстве Польском)? При этом хотелось бы избежать абсолютизации национального или конфессионального факторов, и полнее учесть столь важные для Азиатской России „казачий“. вопрос, областнические настроения, а также изменения в системе регионального управления. Не стоит подменять историю регионов историей народов, в них проживающих, а постараться взглянуть на регион как на целостную социокультурную, экономическую и политико-административную систему.

2. Региональная идентификация и формирование „образа“. азиатских регионов как в имперском центре, так и в самих регионах. Своего рода региональную мифологию, творимую как внутри, так и вне регионов. Колонизация азиатских регионов в XIX в. Русское население Сибири и Дальнего Востока мыслилось оплотом в „неминуемой борьбе с желтой расой“. Именно это население должно было дать силы и средства для защиты „интересов империи“. При этом, очевидно, стоит расширить понятие „империалисты“, понимая под ними самые разные социальные и профессиональные группы, участвующие в процессе имперского строительства (военные, казачество, чиновники, священники, учителя, врачи, инженеры, крестьяне-колонисты и т.п.). Использование в качестве главной устроительной силы на азиатских окраинах империи — казачества, которое не только обеспечивало безопасность границ, внутренний порядок в степи, но и выполняло целый ряд управленческих функций. Казачьи станицы стали опорными пунктами имперского присутствия на окраинах Азиатской России. Именно казаки стали основными проводниками имперской политики, носителями иных цивилизационных ценностей в азиатских регионах, испытывая сами хозяйственное и культурное воздействие местного коренного населения. С казачеством с значительной степени связывали надежды на земледельческое и промысловое освоение пограничных зон. Говоря о „людях империи“, следует включить в поле исследовательского интереса не только „строителей“. империи, но и „идеологов“. империи, „наблюдателей“. империи, „жертв“. империи, „разрушителей“. империи. Таким образом, имперская тематика втягивает в свою сферу предельно широкой круг исторических субъектов.

3. Идеологическое обоснование азиатской политики самодержавия, овладение российским политическим истеблишментом новой имперской, колониальной и геополитической лексикой. Важную роль в формировании нового политического мировоззрения сыграли российские путешественники, преследовавшие наряду с научными целями и чисто разведывательные (П.П. Семенов-Тян-Шанский, М. И. Венюков, А. И. Макшеев, Н. М. Пржевальский), а также теоретики-»восточники». (В. С. Соловьев, Э. Э. Ухтомский). Отчетливо это проявилось на рубеже XIX-XX вв. в дальневосточной политике, идеологическое обоснование которой включило наряду с традиционными утверждениями о стихийном движении русских на восток, «к морю-океану», собирание земель, или выполнение православной христианской миссии, и новые геополитические мотивы. Во внутриправительственной полемике или рассуждениях идеологов российского империализма появляются теории о естественных границах, о морском или континентальном характере Российской империи, колониальной политике, стремлении нести европейскую цивилизацию азиатам, пророчества о «желтой опасности». или грядущем монгольском иге. Наряду с демонстративным акцентом на отличие российской азиатской политики от колониальной политики других мировых держав, российские имперские идеологи старательно заимствуют их идеологический и управленческий опыт. Плодотворной может стать наблюдение за эволюцией имперской лексики, за появлением новых имперских понятий и терминов, наполнением их новым содержанием, заимствованиями из колониальной или управленческой зарубежной мысли и практики. Важно понять кто и как осуществлял эту интервенцию новых понятий и идей в политическую практику империи [45].

4. Региональная политика, как совокупность (зачастую, не система и даже не комплекс) правительственных мероприятий, направленных на сохранение государственной целостности империи, хозяйственное освоение регионов, ответ на этнические, конфессиональные и социокультурные запросы, а также учет управленческих и правовых традиций, при элиминировании политических претензий. Управленческая проблема центра и региона, включала в себя диалог двух сторон (центральных и местных государственных деятелей), позиции которых могли зачастую не совпадать. Обилие указаний из центра могло с успехом демпфироваться неисполнением их на периферии. Значительный интерес может представить разница во взглядах на окраинные проблемы центральных и местных властей. Как известно, последние, особенно на азиатских окраинах империи, стремились проводить в значительной степени автономную политику, которая могла в известной степени не совпадать с намерениями центра. Мне представляется, что региональный аспект в дальнейшей разработке данной темы будет весьма продуктивен, а имперская политика самодержавия окажется еще более сложной и многовариантной.

Управленческий аспект региональной политики включает в себя: организацию административных и судебных институтов власти в регионе; административно-территориальное устройство региона; формирование бюрократического аппарата. Административная политика была нацелена не только на создание эффективного и по возможности недорогого управленческого механизма, но и на поиски оптимального соотношения властных полномочий между центральными ведомствами и высшей территориальной администрацией в лице генерал-губернаторов и губернаторов, преодоление на региональном уровне проблем, порожденных отсутствием в центре и на местах единства власти, противоречиями территориального и отраслевого принципов управления, процессом инкорпорации в единую управленческую структуру традиционных институтов самоуправления и суда. На высшем и центральном уровнях могли создаваться специальные территориальные органы, типа: Сибирских комитетов, Комитета Сибирской железной дороги или Комитета Дальнего Востока. Однако, как отмечали уже современники: «Территориальный характер центральных учреждений до некоторой степени маскировал полное отсутствие чего-либо похожего на областное устройство» [46].

Одной из важнейших особенностей функционирования региональной власти в Азиатской России XIX — начала XX вв. было отсутствие четкой грани между внешней и внутренней политикой, незавершенность процесса оформления государственных границ. Сама структура местного управления была более динамичной, чем во внутренних губерниях, и носила осознанно переходный характер. Проводя политику, направленную на политико-административную и экономическую интеграцию азиатских окраин в единое имперское пространство, самодержавие придерживалось определенной последовательности при переходе от военно-административного надзора за традиционными институтами власти к замене их общероссийской бюрократической системой государственных учреждений. Этот процесс довольно точно обозначил в начале 1880-х гг. восточно-сибирский генерал-губернатор Д. Г. Анучин:

«При всяком увеличении нашей территории, путем ли завоеваний новых земель или путем частной инициативы, вновь присоединенные области не включались тотчас же в общий состав государства с общими управлениями, действовавшими в остальной России, а связывались с Империей чрез посредства Наместников или Генерал-губернаторов, как представителей верховной власти, причем на окраинных наших областях вводились только самые необходимые русские учреждения в самой простой форме, сообразно с потребностями населения и страны и не редко с сохранением многих из прежних органов управления. Так было на Кавказе, в Сибири и во всей Средней Азии…» [47].

Существенно значимым для азиатской части Российской империи являлся вопрос о административно-территориальном устройстве, определении внутренних административных границ, поиск эффективных центров регионального управления. Задачи административного устройства Азиатской России оказывались тесно связанными с общими проблемами децентрализации управления имперскими окраинами, что вызывалось потребностями рационализации и оптимизации управленческой деятельности, попытками наряду с отраслевой властной вертикалью выстроить территориальную властную горизонталь исполнительных органов. Отчасти, передача властных полномочий из центра в регион являлась своего рода уступкой требованиям местной высшей администрации, настаивавшей на необходимости создания в регионе сильной и самостоятельной власти. Последнее должно было повысить оперативность регионального управления. В условиях, когда интерес центральных властей к азиатским регионам продолжал носить импульсивный характер, подогреваемый прежде всего внешнеполитическими амбициями или угрозами, местная администрация была больше заинтересована в стабильности, в четких ориентирах и приоритетах (и даже планомерности) их освоения. Наличие генерал-губернаторства открывало возможности для выхода за жесткие рамки централизованного администрирования, для некоторой управленческой автономии. Более осведомленная в нуждах региона местная высшая власть могла бы подойти к вопросам управления комплексно, преодолеть ведомственную разобщенность путем координации на региональном уровне деятельности отраслевых и территориальных учреждений.

Потребность в новой территориальной организации Азиатской России в XIX в. диктовалась прежде всего военно-политическими причинами. Административные границы не столько закрепляли стихийно складывавшееся экономическое районирование, сколько формировали его. В этом смысле администрация шла здесь впереди экономики. Однако, несмотря на положительное значение деконцентрации регионального управления в конце XIX в., административное обособление Дальнего Востока и северных территорий Казахстана от Сибири повлекло за собой разрыв прежних связей. Сохранялась разобщенность областных и окружных центров, экономика региона существовала в виде плохо связанных между собой анклавов.

Значительную роль в региональных процессах играл город, который выступал в качестве регионообразующего фактора, стягивая регион не только административно (как это было преимущественно в ранние периоды), но и экономически. Для интеграции азиатских регионов в состав Российской империи чрезвычайно важным явился процесс «оцентровывания территории», создание локальных эпицентров имперского влияния. Отсюда понятно, почему так много внимания уделяли выбору административного центра, объяснима с этой точки зрения и его частая миграция, особенно на окраинах. Это также отражало внутрирегиональные процессы, перемены в административных, военно-колонизационных, хозяйственных, а на окраинах и стратегических геополитических приоритетов.

Особое место в системе административно-территориального устройства Азиатской России занимали пограничные области, в которых существовала не только упрощенная система управления при сохранении традиционных институтов самоуправления и суда, но сохранялся длительное время явный приоритет военной власти над гражданской, внешние границы имели аморфные очертания и обладали большой подвижностью, явление, которое можно определить американским термином «фронтир», или более привычным русским — «рубеж». В этом положении местная администрация становилась ответственной не только за внутреннее устройство области, но и за определение ее границ, в том числе и государственных.

5. На азиатских окраинах проявил себя особый тип российского чиновника, носителя иных цивилизационных для окраины ценностей, имперских порядков и имперских технологий, управленческое поведение которого могло деформироваться под воздействием окружающей социокультурной среды. Феномен подмеченный еще М.Е. Салтыковым-Щедриным. Но важно подчеркнуть и другое, формировался специалист-управленец, прошедший службу, зачастую, на разных окраинах, переносивший управленческие приемы и имперские технологии с одной окраины на другую, способный адаптировать свой опыт к местным реалиям. Практика регионального управления на азиатских окраинах требовала от российского чиновника способности взаимодействия с верхушкой местной элиты (не только национальной, но и, скажем, влиятельным купечеством, как это было в Сибири в первой половине XIX в.), умение лавировать между различными группировками в ней. Это объяснимо отчасти потребностью привлечения к управлению местной элиты, которая должна была сохранить временно свое влияние, но под контролем российской администрации. На первых порах российские власти ограничивали свое присутствие только надзором (нередко уменьшая налоговое бремя или даже откладывая податное обложение в пользу российской казны на будущее), вмешиваясь в жизнь местного общества только в случае нарушения безопасности в регионе. Главным аргументом для такого вмешательства декларировалось стремление установить порядок и обезопасить ее жителей от внутренних усобиц и внешней агрессии. Одним из немаловажных факторов являлась эффективность и дешевизна использования традиционных институтов самоуправления и суда. Однако самодержавие строго ограничивало политическую самостоятельность и политические претензии традиционной верхушки. Активно использовались в качестве так называемой «мобилизованной диаспоры». немцы, поляки или татары, культурно и конфессионально близкие казахам. Осторожное отношение к мусульманскому фактору, иногда доходило до заигрывания с исламским духовенством. Не случайны были обвинения в адрес местной власти в потворстве ламаистам.

Российский чиновник не только переносил с окраины на окраину империи петербургский чиновничий стиль, но и управленческие методы и технологии, приобретенные в разных окраинных условиях. Именно он осуществлял так называемый имперский управленческий транзит. Так, в Сибири было много чиновников, особенно высоко ранга, прошедших бюрократическую выучку на Кавказе или в Польше. На Дальнем Востоке и в Степном крае можно наблюдать синтез традиционной сибирской модели присоединения и закрепления за Россией новых земель, с кавказской моделью, которая отличалась более сильным военно-государственным началом, ускоренным разрушением традиционных общественных структур коренного населения и влиянием внешнеполитического фактора. Польский фактор влиял на оценки потенциальных возможностей сепаратистских или автономистских настроений за Уралом.

Важно отметить и то, что окраинные чиновники и военные имели гораздо больше возможностей для карьеры (окраинные льготы, возможность получения наград и повышений по службе за особые заслуги), что позволяло им впоследствии занимать видные места в столичной иерархии и влиять на формирование как общей российской бюрократической культуры управления, так и на выработку в целом правительственной политики.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Наиболее заметные из них: Гатагова Л. Г. Империя: идентификация проблемы // Исторические исследования в России. Тенденции последних лет. М., 1993; Дякин В. С. Национальный вопрос во внутренней политике царизма (XIX в.) // Вопросы истории. 1995. № 9; Казань, Москва, Петербург: Российская империя взглядом из разных углов. М., 1997; Капеллер А. Россия — многонациональная империя. 1997; Воробьева Е. И. Мусульманский вопрос в имперской политике российского самодержавия: вторая половина XIX в. — 1917 г.: Автореф. дис. … канд. ист. наук. СПб., 1999; Каспэ С. И. Имперская политическая культура и модернизация России: ретроспективный анализ и современная ситуация: Автореф. дис. … канд. полит. наук. М., 1999; After Empire. Multietnic Societies and Nation-Building. The Soviet Union and the Russian Ottoman, and Habsburg Empires. N.Y.-L.: Westview Press, 1997; Russia’s Orient: Imperial Borderlands and Peoples, 1700–1917. Bloomington & Indianapolis: Indiana Univ. Press, 1997; Imperial Russia: New Histories for the Empire. Bloomington & Indianapolis: Indiana Univ. Press, 1998.
2. Дамешек Л. М., Кузнецов А. С. Сибирская реформа 1822 г. // Очерки истории Сибири. Иркутск, 1973. Вып. 3; Маркова И. Б. Вопросы организации управления Сибирью периода позднего феодализма в советской историографии // Вопросы историографии Сибири и Алтая. Барнаул, 1988. С. 51–63; Копылов А. Н. Управление и политика царизма в Сибири в период феодализма // Итоги и задачи изучения истории Сибири досоветского периода. Новосибирск, 1971. С. 102–111; Соболева Т. Н. Управление Колывано-Воскресенским (Алтайским) горным округом в XIX — начале XX вв. К историографии вопроса // Вопросы историографии и источниковедения Сибири периода капитализма. Томск, 1985; Шишкин В. И. Государственное управление Сибирь в XVII — XIX веках: основные особенности организации и функционирования // Проблемы истории местного управления Сибири XVI — XX вв. Новосибирск, 1998; Предисловие А. Ю. Конева к сборнику документов «Сословно-правовое положение и административное устройство коренных народов Северо-Западной Сибири (конец XIX — начало XX в.)». Тюмень, 1999 и др. 
3. Ивановский В. В. Вопросы государствоведения, социологии и политики. Казань, 1899. С. 244.
4. Ивановский В. В. Административное устройство наших окраин. Казань, 1891.
5. Нольде Б. Э. Очерки русского государственного права. СПб., 1911. С. 280–281.
6. Дякин В. С. Национальный вопрос во внутренней политике царизма (XIX в.) // Вопросы истории. 1995. № 9. С. 131.
7. Вагин В. И. Исторические сведения о деятельности графа М. М. Сперанского в Сибири. СПб., 1872. Т. 1–2; Прутченко С. М. Сибирские окраины. Областные установления, связанные с Сибирским учреждением 1822 г., в строе управления русского государства. Историко-юридические очерки. СПб., 1899. Т. 1–2.
8. Прутченко С. М. Сибирские окраины. СПб., 1899. Т. 1. С. 5–6.
9. Это прежде всего фундаментальный труд Н. М. Ядринцева «Сибирь как колония», вышедший двумя изданиями в 1882 и 1892 гг.
10. Подробнее см.: Ремнев А. В. Западные истоки сибирского областничества // Русская эмиграция до 1917 года — лаборатория либеральной и революционной мысли. СПб., 1997. С. 142–156.
11. Потанин Г. Н. Воспоминания // Литературное наследство Сибири. Новосибирск, 1983. Т. 6. С. 211.
12. Медушевский А. Н. Государственный строй России периода феодализма (XV–XIX вв.) (Зарубежная историография): Научно-аналитический обзор. М., 1989. С. 36–41. В зарубежной историографии известна всего лишь одна работа, специально посвященная сибирскому управлению XIX в. (Raeff M. Siberia and the reforms of 1822. Seattle, 1956).
13. Чернуха В. Г. Внутренняя политика царизма с середины 50-х до начала 80-х гг. XIX в. Л., 1978.
14. Marks S. G. Road to Power. The Trans-Siberian and the Colonization of Asian Russia 1850–1917. New York, 1991. P. 112.
15. Парусов А. И. К истории местного управления в России первой четверти XIX столетия // Уч. зап. Горьковского ун-та. Горький, 1964. Вып. 72. Т. 1; Ерошкин Н. П. Местное государственное управление дореформенной России (1800–1860 гг.). М., 1985; Морякова О. В. Местное управление в России во второй четверти XIX в. (по материалам сенаторских ревизий) // Вестн. Московского ун-та. Сер. 8. История. 1994. № 6; Зырянов Н. П. Социальная структура местного управления капиталистической России (1861–1914 гг.) // Исторические записки. М., 1982. Т. 107; Оржеховский И. В. Из истории внутренней политики самодержавия в 60–70-х гг. XIX в. Горький, 1974; Иванов В. А. Губернское чиновничество 50–60-х гг. XIX в. в России (по материалам Московской и Калужской губерний). Историко-источниковедческие очерки. Калуга, 1994 и др. 
16. Robbins, Jr. R. G. The Tsar’s Viceroys. Russian Provincial Governors in the Last Years of the Empire. Ithaca and London, 1987; Шумилов М. М. Губернская администрация и органы центрального управления России во второй половине XIX в. (Учебное пособие по спецкурсу). Л., 1988; Он же. Местное управление и центральная власть в России в 50-х-начале 80-х гг. XIX в. М., 1991; Он же. Местное управление и центральная власть в России в 50-х-начале 80-х гг. XIX в.: Автореф. … дис. д-ра ист. наук. СПб., 1992.
17. Зайончковский П. А. Правительственный аппарата самодержавной России в XIX в. М., 1978. С. 144–149. Больше внимания он уделил временным генерал-губернаторствам 1879–1882 гг. См. также: Ремнев А. В. Генерал-губернаторская власть в XIX столетии. К проблеме организации регионального управления Российской империи // Имперский строй России в региональном измерении (XIX — начало XX в.). М., 1997. С. 52–66.
18. Такую работу планировал, но, к сожалению, не успел осуществить Н. П. Ерошкин. См.: Ерошкин Н. П. Местное государственное управление… С. 4.
19. Примечательно, что в книге Л. М. Горюшкина и Н. А. Миненко по историографии Сибири дооктябрьского периода тема сибирской политики самодержавия и сибирского управления не только не выделена в отдельный раздел, но и не получила сколько-нибудь заметного освещения (Горюшкин Л. М., Миненко Н. А. Историография Сибири дооктябрьского периода (конец XVI — начало XX в.). Новосибирск, 1984).
20. Рабцевич В. В. Местное управление Западной Сибири в 80-х гг. XVIII — первой четверти XIX столетия: Автореф. дис. … канд. ист. наук. Новосибирск, 1973; Она же. Сибирский город в дореформенной системе управления. Новосибирск, 1984; Она же. Крестьянская община в системе местного управления Западной Сибири (1775–1825 гг.) // Крестьянская община в Сибири XVII — начала XX вв. Новосибирск, 1977; Она же. Административно-территориальное деление Сибири в последней четверти XVIII-первой половине XIX в. // Крестьянство Сибири периода разложения феодализма и развития капитализма. Новосибирск, 1979; Быконя Г. Ф. Русское неподатное население Восточной Сибири в XVIII — начале XIX вв. Красноярск, 1985; Маркова И. Б. Управление Сибирью в 20–60-е гг. XIX в. : Автореф. дис. … канд. ист. наук. Новосибирск, 1985; Соболева Т. Н. Управление Колывано-Воскресенского (Алтайского) горного округа (1822–1896 гг.): Автореф. дис. … канд. ист. наук. Томск, 1987 и др. 
21. Рабцевич В. В. Сибирский город в дореформенной системе управления (1775–1861): Автореф. дис. … д-ра. ист. наук. Свердловск, 1991. С. 20–21.
22. Кузнецов А. С. Сибирская программа царизма 1852 г. // Очерки истории Сибири. Вып. 2. Иркутск, 1971; Он же. Второй сибирский комитет // Политика царизма в Сибири в XIX — начале XX в. Иркутск, 1987.
23. Абдулатипов Р. Г., Болтенкова Л. Ф., Яров Ю. Ф. Федерализм в истории России. М., 1992. Кн. 1; Шиловский М. В. Проблема регионализма в дореволюционной литературе // Из прошлого Сибири. Новосибирск, 1995. Вып. 2. Ч. 1. С. 22–29; Никонов А. В. Национальный фактор в социально-экономическом развитии регионов в границах отечественной государственности (90-е гг. XIX — 20-е гг. XX в.): Автореф. дис. … д-ра. ист. наук. М., 1995; Родионов А. И. Децентрализм в истории развития Российской государственности: Автореф. дис. … д-ра. ист. наук. М., 1996; Чапелкин М. А., Дьякова Н. М. Исторический очерк формирования государственных границ Российской империи (2-я половина XVII — начало XX вв.). М., 1992; Национальная политика России: история и современность. М., 1997. Гл. II и др.
24. Губернаторство в России: история, современность и перспективы // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 12. Политические науки. 1996. № 3. С. 3–21; Алексушин Г. В. Самарские губернаторы. Самара, 1996; Сергиенко В. А. Губернаторы Сибири (1708 — февраль 1917 гг.) в современной региональной историографии // 55 лет Кемеровской области: Материалы научно-практической конференции. Кемерово, 1998.
25. См. например: Региональный аспект национальной безопасности России. Материалы межрегиональной научной конференции «Актуальные проблемы региональной политики и национальной безопасности». Екатеринбург, 1998.
26. Зубов В. Е. Административный аппарат Западной Сибири конца XVIII — первой половины XIX в.: Автореф. дис. … канд. ист. наук. Новосибирск, 1995; Дамешек И. Л. Окраинная политика России в первой половине XIX в. (на примере Восточной Сибири): Автореф. … дисс. канд. ист. наук. Иркутск, 1998; Смирнова Л. Н. Проблема земства в общественно-политической жизни Сибири на рубеже веков (90-е гг. XIX в. — 1907 г.): Автореф. дис. … канд. ист. наук. Новосибирск, 1996; Яковлева О. А. Вопросы социально-экономического развития Дальнего Востока России в деятельности III Государственной думы, 1907 — 1912 гг. : Дис. … канд. ист. наук. Хабаровск, 1997 и др. 
27. Зуев А. С. Сибирь: вехи истории (XVI–XIX вв.) \ Учебное пособие для старших классов общеобразовательных учреждений. Новосибирск, 1998. С. 5.
28. Дамешек Л. М. Внутренняя политика царизма и народы Сибири (XIX — начало XX в.). Иркутск: Изд-во Иркут. ун-та, 1986.
29. Матханова Н. П. Генерал-губернаторы Восточной Сибири середины XIX в. Новосибирск, 1998.
30. Конев А. Ю., Рабцевич В. В., Ремнев А. В. Итоги и проблемы изучения административной политики самодержавия в Сибири (XVII — начало XX вв.) // Культурное наследие Азиатской России. Материалы I Сибиро-Уральского исторического конгресса (25–27 ноября 1997 г., г. Тобольск). Тобольск, 1997. С. 30–34.
31. Ремнев А. В. Самодержавие и Сибирь. Административная политика в первой половине XIX века. Омск, 1995. Ремнев А. В. Самодержавие и Сибирь. Административная политика второй половины XIX — начала XX веков. Омск, 1997; Ремнев А. В. Охотско-Камчатский край и Сахалин в планах российского самодержавия (конец XIX — начало XX вв.) // Проблемы социально-экономического развития и общественной жизни Сибири (ХIХ-начало ХХ вв.). Омск, 1994; Ремнев А. В. Проблемы управления Дальним Востоком России в 1880-е гг. // Исторический ежегодник. Омск, 1996 и др. 
32. Представляется интересным возможность применить к такого рода обществам типологической характеристики конгломеративного общества (Богатуров А. Д., Виноградов А. В. Модель равноположенного развития: варианты «сберегающего» обновления // ПОЛИС. 1999. № 4. С. 61).
33. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 86; Т. 30. С. 121.
34. Горюшкин Л. М. Место Сибири в составе России в период капитализма //Исторический опыт освоения Сибири. Новосибирск, 1986. С. 37–50. В последнее годы жизни Л. М. Горюшкин уже с большей симпатией трактовал взгляды областников, с их претензиями на хозяйственный суверенитет Сибири, децентрализацию управления, финансовую самостоятельность (См.: Горюшкин Л. М. Областники о хозяйственной самостоятельности Сибири во второй половине XIX — начале XX вв. // Известия СО РАН. 1990. № 2. С. 37–44; он же. Место Сибири в жизни России и мировом развитии во второй половине XIX — начале XX в. (К постановке вопроса) // Гуманитарные науки в Сибири. 1995. № 2. С. 3–10).
35. Ламин В. А., Резун Д. Я. Метаморфозы фронтира в истории Сибири, Северной Америке и Австралии (к постановке проблемы) // Региональные процессы в Сибири в контексте российской и мировой истории. Новосибирск, 1998. С. 22.
36. Потанин Г. Н. Областническая тенденция в Сибири. Томск, 1907. С. 53.
37. Предлагая свою типологию империй, И. Г. Яковенко различает империи традиционные и колониальные, заявляя о том, что Россия лишь имела тенденцию превратиться из традиционной в колониальную империю (Яковенко И. Г. От империи к национальному государству (Попытка концептуализации процесса) // ПОЛИС. 1996. № 6. С. 117–128).
38. Сверкунова Н. В. Об особенностях культурного развития Сибири // Регионология. 1996. № 1. С. 208.
39. Бродель Ф. Время мира. М., 1992. С. 18, 48–49. Следует привести еще одно замечание Ф. Броделя, относящеся уже собственно к Сибири. Он отметил, что «Сибирь создавалась [военной] силой, что экономика — т. е. управление — лишь следовала за этим». О современных теоретических взглядах на эту проблему см.: Филиппов А. Ф. Наблюдатель империи (империя как понятие социологии и политическая проблема // Вопросы социологии. 1992. № 1.
40. Цит. по: Перцик Е. Н. К. И. Арсеньев и его работы по районированию России. М., 1960. С. 99. Схожее определение «центра» дается и современными авторами, которые отмечая неравномерность и неповсеместность появления разного рода нововведений, формулируют его так: «Понятием „центр“ как раз и фиксируется место их генерирования, тогда как „периферия“ служит средой их распространения, ход которого зависит от контактов с центром». При этом констатируется: «Контрасты между центрами и периферией — самый элементарный и в то же время мощный импульс возникновения и воспроизводства территориального неравенства» (Грицай О. В., Иоффе Г. В., Трейвиш А. И. Центр и периферия в региональном развитии. М., 1991. С. 5).
41. Интересный подход к изучению этих проблем предложен в статье Н. Ю. Замятиной «Модели политического пространства» (ПОЛИС. 1999. № 4. С. 29–41).
42. См.: Ремнев А. В. Западные истоки сибирского областничества // Русская эмиграция до 1917 года — лаборатория либеральной и революционной мысли. СПб., 1997.
43. Национальные окраины Российской империи. Становление и развитие системы управления. М.. 1997. С. 355.
44. Б. Н. Миронов считает, что в национальной политике самодержавия можно выделить два этапа — «до и после 1863 г. с переходным между ними периодом между 1830 и 1863 гг.» (Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII — начало XX в.) СПб., 1999. Т. 1. С.36).
45. Нам известна по сути дела лишь одна статья, в которой специально поднимается эта проблема: Межуев Б. В. Моделирование понятия «национальный интерес». На примере дальневосточной политики России конца XIX — начала XX в. // ПОЛИС. 1999. № 1..
46. Игнатьев Е. Россия и окраины. СПб., 1906. С. 6.
47. Сборник главнейших официальных документов по управлению Восточной Сибирью. Иркутск, 1884. Т. 1. Вып. 1. С. 66.