2–4 июня 2000 года в Вене прошла конференция «Сибирь и циркумполярный Север: Вклад этнологии и негосударственных организаций». На этой конференции, неожиданно для многих, известный лингвист (когда-то московский, а ныне гамбургский) Е. А. Хелимский выступил с резкой критикой книги молодого социального антрополога (когда-то канадского, а ныне шотландского) Д. Г. Андерсона[1]. Содержание спора показалось мне достойным того, чтобы написать о нем[2], и прежде всего потому, что оно, как мне кажется, выходит далеко за рамки простого столкновения научных взглядов или интересов двух ученых.
Несколько слов о предыстории. В 1991 году я познакомился с молодым канадским антропологом Дэвидом Андерсоном, который приехал в Петербург, чтобы поработать в библиотеках и архивах и «нащупать дорогу» в Западную Сибирь — на Таймыр, где он собирался, в полном соответствии с традициями и правилами западной социальной антропологии, прожить достаточно длительное время, вживаясь в место и время и собирая материал для своей диссертации. Через четыре года диссертация была написана и защищена; когда через некоторое время мне удалось ее прочитать, я был приятно поражен характером и качеством собранного материала, новизной и необычностью подхода, и предложил Д.А. способствовать переводу и изданию его диссертации в виде книги по-русски. Мне показалось, что такая книга помогла бы сближению и взаимообогащению российской и западной этнографической традиций — о чем я и написал в редакторском предисловии к книге, когда она вышла[3]. Не знаю, как насчет сближения, но что книга не прошла незамеченной — из дальнейшего станет ясно с полной определенностью.
Трудно в нескольких словах описать содержание книги Андерсона. Позволю себе процитировать несколько строк из Введения: «Целью данной книги является ответ на главный вопрос моих таежных хозяев: кто такие таймырские эвенки? В последующих главах для поиска ответа на этот сложный вопрос мы рассмотрим историю одного конкретного поселка, попытаемся понять природы национального самосознания в ситуации, когда оно ставится под сомнение органами власти, и осознать полезность националистической риторики для предъявления политических требований» (Андерсон 1998: 5). В коротком ответном выступлении, зачитанном на вышеуказанной конференции, Андерсон формулирует задачу книги так:
«Книга использует этнографические и архивные данные, чтобы зафиксировать изменения последнего времени в том, как воспринимается идентичность на Таймыре и шире — в пост-советской Сибири в целом. В книге обосновывается, что важные для конкретных территорий „относительные“ идентичности, через которые люди осознавали себя практически как „тундровиков“ или как членов определенных родственных групп, были вытеснены „национальным самосознанием“ — национальностью, — через которую они осознают себя как национальную категорию, созданную и поддерживаемую государством»[4].
Основной вопрос, который ставит Андерсон — это вопрос о природе этнического самосознания («этничности») народов, населяющих долину Нижнего Енисея, о путях изменения этничности, о роли государства и ученых в формировании этничности и о том, как этничность используется в современной социально-экономической ситуации. Его ответы лежат более или менее в рамках направления, известного как «конструктивизм» и связанного с именем его однофамильца Бенедикта Андерсона: по гипотезе последнего, этничность создается в результате новаторского акта творческого воображения, при этом создается преимущественно элитой в своих интересах и на основе реконструируемой или изобретаемой традиции [5](см. Винер 1998). Феномен этнического самосознания, опирающийся диахронически на единство происхождения, территории, языка, религии, культурных практик и др., на синхронном уровне «не отражает какое-либо существующее единство, а само вместе с этнонимом становится единственным объединяющим признаком. Тогда появляется возможность осознания любых объединяющих признаков как этнических… На этом основана иллюзия того, что этническое самосознание является субъективным стержнем объективно существующей общности, [выделяемой] по этим признакам. На самом деле наоборот: они потому и становятся этническими признаками, что осознаются людьми как таковые»[6].
Дэвид Андерсон уделяет много страниц описанию той роли, которую сыграли в процессе формирования этничностей народов Севера ученые-этнографы. Известно, что традиционные темы российской этнографии, особенно в советские годы, лежали преимущественно в области этногенеза и этнической истории, то есть, если провести параллель с лингвистикой, скорее в диахронической сфере. Исследования современности, исследования «синхронные» по многим причинам, о которых я здесь распространяться не стану, были в те годы не в чести. Серьезные усилия были предприняты для того, чтобы «навести порядок» в этнической классификации народов Севера, разобраться, кто есть кто, и кто от кого происходит, вписать эти народы в четкую (и официально признанную) сетку национальностей. Андерсон прослеживает (раздел III.1), «как зарождалось убеждение, что отдельный индивидуум обязан недвусмысленно принадлежать к одной национальности… этот принцип, отличающий советские этнографические работы, имеет больше общего с административными прерогативами государства, чем с народными знаниями о себе и обычаями самих „объектов исследования“» (с. 79).
Текст Хелимского называется Этническая вражда на таймырском севере «глазами очевидца» (критические заметки о книге Д. Г. Андерсона «Тундровики») и иначе как «гневная отповедь» определен быть не может. Он написан в резком тоне — особенно резко позиция Хелимского сформулирована в тезисах доклада, они же резюме, предваряющее текст. Андерсон назван здесь «узколобым упрямцем», поскольку, приехав на Таймыр изучать национализм и этническую вражду, он написал книгу, в которой эти явления недопустимо раздуты; «неспособным сделать элементарные выводы из своих же материалов»; «опасным» для научного сообщества, «еще более опасным» для его многочисленных таймырских друзей, и т.п. Книга объявлена ошибочной и вредной; а одна из последних фраз доклада звучит так:
«К сожалению, нельзя отрицать, что многие области бывшего СССР превратились в театр кровавых этнических конфликтов. Однако ученым, интересующимся такими конфликтами, лучше держаться подальше от Таймырского Округа»[7].
Зная Хелимского лично много лет и привыкнув испытывать к нему глубокое профессиональное уважение, я был поражен резкостью тона доклада, совершенно, на мой взгляд, неадекватной обсуждаемому предмету. Что-то в книге Андерсона должно было его очень глубоко задеть, чтобы вызвать такой взрыв эмоций. Ситуация усугубляется еще и тем, что мы с Хелимским полностью и безнадежно разошлись в оценке этой книге: для меня это одна из лучших этнографических книг о Сибири, опубликованных как по-английски, так и по-русски, за последние 20 лет, книга не только не «вредная», но напротив, чрезвычайно полезная на современном этапе развития российской этнографии. Именно это побудило меня написать эти заметки. Я постараюсь здесь ограничиться разбором сути конфликта, и буду по возможности минимально касаться его стиля.
В докладе Хелимского проводятся две основные идеи; книга Андерсона критикуется с двух разных сторон [8]. Первая — что Андерсон преувеличивает уровень национальной напряженности в регионе; что, приехав сюда изучать этничность и национализм, он «вчитал» эти темы в материал, однобоко интерпретируя высказывания информантов в угодном ему духе, а иногда и впрямую провоцируя информантов на высказывания, которые подтвердили бы его теории; и что тем самым он способствует обострению этнических конфликтов в поселке и шире — в регионе. К этой теме я вернусь в конце этих заметок.
Вторая — что Андерсон несправедлив к советским этнографам, что он не хочет или не умеет правильно прочитать работы Долгих, Попова и других и поэтому не понимает элементарных вещей, которые обязан знать любой исследователь, работающий среди долган и эвенков. А именно: что долганы — это эвенки, принявшие в качестве религии православие и в качестве языка — один из диалектов якутского, а также впитавшие в себя некоторые другие группы разного происхождения; что этот процесс начался в 17 веке и не был еще завершен во второй половине 19 века, а возможно, идет и до сих пор, поскольку «любой эвенк может быть относительно легко трансформирован в долганина: здесь важны язык и религия, а не факт рождения». И далее:
«Однако для ДА эта картина слишком исторична и потому неубедительна. Вместо этого он указывает на частые непоследовательности в оценке принадлежности к долганам (а чего еще ждать в этих условиях?) и предпочитает видеть в них порождение русско-советской империалистической „официальной этнографии“, заинтересованной с том, чтобы ослабить и эвенков, и якутов».
Хелимский пишет, что Андерсон говорит об исследованиях «официальных этнографов» «со скрытой иронией или с раздражением и квалифицирует их как угодливое прислуживание государству»; и здесь он делает одно крайне показательное примечание, в котором, как мне кажется, и следует искать корни столь бурных эмоций, которые книга антрополога Андерсона вызвала у лингвиста Хелимского: «Как лингвист, я догадываюсь, что моя область — сравнительно-историческое языкознание (тоже классификационный раздел науки!), по мнению ДА, также служит политическим потребностям (какого?) государства».
По-видимому, именно здесь зарыта собака. Для Хелимского, одного из лучших в России специалистов по сравнительно-историческому языкознанию вообще и по финно-угроведениюв частности, ирония Андерсона в адрес «этногенетиков» и исторического подхода в антропологии звучит как посягательство на любые «классификационные» и сравнительно-исторические исследования, в частности — на компаративистику. При этом Хелимский не учитывает, как мне кажется, той огромной разницы, которая существует в этом отношении между этнографией (социальной антропологией) и лингвистикой.
Для лингвистики вопрос о соотношении диахронических и синхронных исследований был решен почти сто лет назад, и окончательно — после работ Соссюра, поставивших недвусмысленную границу между этими двумя почтенными и достойными областями языкознания. Работы Соссюра позволили и компаративистике, с одной стороны, и теоретической грамматике с описательной лингвистикой, с другой, в течение многих десятилетий развиваться параллельно и независимо друг от друга, изучать один и тот же объект — естественный язык — с двух разных сторон. В обеих областях достигнуты значительные успехи, во многом именно потому, что эти области научились не мешать друг другу[9] . Вопрос об их синтезе — это, видимо, вопрос науки следующего столетия, подходы к решению которого сейчас лишь намечаются. У этих двух областей языкознания различается почти все, кроме объекта исследования: методы, принятые формы представления результатов и сами результаты, не говоря уж о научных сообществах и группах и входящих в них людях: примеры удачного сочетания в одном человеке занятий обеими отраслями языкознания можно пересчитать по пальцам одной руки (примеров неудачного сочетания, к сожалению, гораздо больше).
Ситуация в социальной антропологии совершенно иная. Насколько я могу судить, аналогичного и жесткого разделения двух подходов к объекту исследования — культуре человеческих сообществ — в ней пока не произошло. Исторический, «примордиалистский» или «этногенетический» подход к проблемам этничности и синхронный, «конструктивистский» или «ситуационистский» подход по сей день составляют две конкурирующие парадигмы, каждая из которых претендует на истину, объявляя взгляды «противника» заблуждением. На взгляд лингвиста здесь «нет вопроса»: речь явно идет о синхронном и диахроническом подходах к проблеме, каждый из которых — лингвистов этому хорошо научили — имеет полное право на самостоятельное существование. Прекрасно знает это и Хелимский. Однако то, что хорошо известно ему в его профессиональной области, неожиданно заволакивается туманом, едва он вступает в соседнюю область, менее знакомую.
Опровергая мысль Андерсона, что установить этническую принадлежность того или иного жителя исследуемого региона часто бывает непросто, Хелимский пишет: «На самом деле… [этническая] классификация никогда не вызывала серьезных затруднений, до тех пор пока она базировалась на универсальном принципе: ребенок наследует клановое имя и этничность отца» (курсив Е.Х.). Это утверждение — лингвисты меня поймут — столь же правомерно, как, например, утверждение, что функция того или иного морфологического элемента целиком определяется его происхождением, или что семантика слова полностью зависит от его этимологии. Если бы все было так, как объяснить изменения этнической самоидентификации, происходящей с возрастом? при изменении социальной ситуации? в зависимости от ситуации общения? от точки зрения собеседника? при переезде в другую местность? при изменении престижа той или иной «национальности»? А ведь такие «скачки этничности» происходят постоянно, и не только в Западной Сибири — достаточно вспомнить историю води, или вепсов, или ижоры, или образованных эстонцев в конце 19 века, стремившихся «стать немцами», или современную русскую диаспору в Эстонии, стремящуюся «стать эстонцами», или образованных евреев в Европе в 20 веке, чья приверженность еврейству, кажется, прямо пропорциональна оказываемому на них давлению — чем больше давление, тем более выражена «этничность»? Да мало ли примеров? «Модель, согласно которой идентичность передается механически, независимо от того, что говорят об этом сами люди»[10] , сегодня уже никого не может устроить.
Далее. Хелимский утверждает, что национальности на Таймыре выделяются достаточно четко, всегда выделялись четко, и что люди всегда осознавали, кто они такие и кто их соседи — а если и были какие-то несоответствия, то они объясняются «молодостью группы» (речь о долганах), ее смешанным характером и сложной историей. Хелимский пишет: «человек, имеющий всего одного ненца-(пра-)деда по отцовской линии (от которого унаследовано семейное/клановое имя) и любое число нганасанских [(пра-)пра-]бабушек по материнской линии, живущий всю жизнь среди нганасан и говорящий на их языке, остается ненцем для любого, знакомого с его или ее генеалогией» — то есть, очевидно, и для себя самого. Одновременно Хелимский утверждает, что в книге Андерсона вопрос о национальности неоправданно раздут, что для данного региона национальность человека практически несущественна, и что людьми здесь двигала и двигает не национальная конкуренция, а национальная солидарность.
С социально-антропологической точки зрения эти два утверждения противоречат друг другу. Если любой эвенк или ненец с рождения и до смерти точно знает, что он эвенк или ненец, а соседи долгане или нганасаны — то для культуры, в которой живут эти люди, национальность не может быть несущественной. Это знание играет в таком случае важную роль в картине мира его носителей, и, например, отмеченный Андерсоном факт существования преимущественно одно-национальных профессиональных и социальных групп в обследованном им поселке, который Хелимский отметает в сторону как «тривиальный», оказывается далеко не таким тривиальным, особенно на фоне других сибирских районов, например колымских, где формирование таких «одно-национальных» коллективов — не столь частое явление.
Если же национальность, как утверждает Хелимский, действительно не является существенной для людей, населяющих Таймыр — тогда тот гипотетический ненец, имеющийпредков-ненцев по отцовской линии и предков-нганасан по материнской, о котором шла речь выше, оказывается ненцем лишь для внешнего наблюдателя, «знакомого с его или ее генеалогией», но никак не для себя самого, и остается открытым вопрос: а кем этот человек сам себя считает? «Естественно, — пишет Хелимский, — сегодня этот принцип не может быть последовательным из-за правил паспортной системы и высокой доли внебрачных рождений. Но этническая мозаика сибирского Севера сформировалась значительно раньше [чем считает Андерсон]». Такой ответ вполне удовлетворяет его, привыкшего к диахроническим объяснениям; но такой ответ никак не может удовлетворить Андерсона (и меня), стремящегося именно к ответу на поставленный выше вопрос: кем сегодня считает себя этот человек, который исторически должен бы быть отнесен к ненцам? И на что он опирается, идентифицируя себя этнически именно с этой, а не с другой группой? Как формулирует Андерсон, «…в действительности вопрос стоит так: в какой степени весомы голоса самих людей, говорящих о своей общине и о своей жизни, по сравнению с каноном российской этнографии?»[11].
Андерсон пытается решить эту проблему с помощью динамической модели: национальность, прежде игравшая незначительную роль, была в конце 19 — середине 20 века в значительной мере «сконструирована» не без участия государственной национальной политики и официальных этнографов; эта национальность в момент развала породившей ее системы оказалась востребованной как самими жителями (в меньшей степени), так и местными элитами (в большей степени), и начала сегодня играть определенную роль в политической, социальной, и даже экономической жизни региона. Факты, приводимые им в подтверждение верности модели, меня убеждают.
Несомненно, что, подобно тому, как «Функционирующая система языка любой эпохи представляет собой систему норм различной временной глубины»[12], функционирующая культура также включает в себя систему элементов как более древних, так и более новых. Однако наличие этих «норм» различного происхождения никоим образом не является препятствием к тому, чтобы описывать систему языка или систему культуры как синхронную — каковой они, несомненно, и являются, одновременно являясь результатом диахронического развития. Это лингвистическое положение Хелимскому, несомненно, известно. Почему же в таком случае он не видит, что в случае данного спора налицо точно такое же противоречие? И если сами социальные антропологи (этнографы) до сих пор считают, что здесь речь должна идти о двух разных взаимоисключающих парадигмах — что ж, это их право. Но «с высоты лингвистики» (науки, как известно, «почти точной», ряд положений которой много способствовал в начале-середине 20 века прогрессу других гуманитарных и социальных наук) этот «спор о первородстве» кажется вполне праздным.
«Несколько лет назад подобная критическая статья обязательно содержала бы абзац, где автора [т.е. Андерсона] обвинили бы в выполнении задания разведслужб, в попытках вбить клин в нерушимый союз советских народов, в том, что он является рупором антисоветской и антирусской пропаганды, и т.д. и т.п. Заканчивалась бы она, скорее всего, призывом положить конец подобным враждебным действиям. Я далек от таких обвинений <…> „Тундровики“ — явно не порождение ЦРУ, скорее творение самого автора и его учителей в социальной антропологии».
Боюсь, что мне придется разочаровать автора этого пассажа. Увы — речь должна идти не о прошедшей эпохе, а о самой что ни на есть современности. И обвинения в выполнении заданий иностранных разведок, и ярлыки типа «агент влияния» или «рупор вражеской пропаганды», и призывы «положить конец» и «пресечь» — это, Евгений Арнольдович, не вчерашний день, а сегодняшний. Как и десять, и двадцать, и тридцать лет назад, эти призывы бывают сегодня разные по стилю — как более приглаженные, более с виду цивилизованные, так и прямые, в лоб. Сошлюсь хотя бы на известную статью В. А. Тишкова в журнале Current Anthropology, где он корит западную науку в целом за «империализм» — как на более мягкий вариант, или на приснопамятную статью «Шишлом по тэйблу», опубликованную в газете «Крайний Север» и направленную уже конкретно против французского этнолога Бориса Шишло и его работы на Чукотке — как на более жесткий вариант, или на омерзительную публикацию в том же «Крайнем Севере», не без злорадства описывающей трагедию, повлекшую за собой гибель нескольких российских и американских ученых, с явным оттенком «так им и надо, нечего в наши дела нос совать» — примеров, увы, много. Заканчиваются подобные публикации оргвыводами на уровне Пограничной службы и ФСБ для работы западных ученых в России (и не только западных) — и опять-таки, это происходит не вчера, а сегодня. Чтобы не быть голословным, приведу две цитаты из писем ко мне двух моих коллег — оба получены по электронной почте в апреле-мае 2000 года:
Д-р Патриция Грей, социальный антрополог, два года полевой работы на Чукотке:
«Итак, Коля, это случилось — мне отказано в разрешении проводить исследования на Чукотке… Департамент миграции и национальностей переслал мои бумаги в Департамент сельского хозяйства для согласования. Там у них новый начальник, и он отказал…»
Д-р Майкл Данн, лингвист, специалист по чукотскому языку:
«Извините, что задержался с ответом. На мое заявление на визу для поездки на Чукотку, после многих месяцев проволочек, получен отказ от Чукотского министерства образования и науки».
Каковы мотивы этих отказов, этих попыток восстановить железный занавес в науке, вновь разделить науку на «нашу» и «западную»? Полагаю, что все те же — все тот же унылый набор: опасения за привычную, удобную, родную нишу, страх перед конкуренцией, страх перед новым, инстинктивная неприязнь к любому инакомыслию. И то правда — пустишь такую вот Патти Грей на Чукотку, а она, того гляди, напишет что-нибудь неподконтрольное, непривычное, обидное и опасное для местных властей про состояние чукотского оленеводства… Или пустишь Майкла Данна, лингвиста, изучать чукотский язык — а он вдруг возьмет да и заметит в этом языке что-нибудь такое, что наши лингвисты не заметили, и опубликует под своим именем, и вся слава ему достанется… (Так, кстати, и случилось: Майкл Данн, которого после долгих мытарств, со второй попытки, пустили на Чукотку в 1998 году, написал-таки замечательную диссертацию по грамматике этого языка — но второй экспедиции ему провести уже не дали).
Я, конечно, далек от того, чтобы подозревать в Хелимском чувства и мотивации, сколько-нибудь напоминающие описанные выше, и прежде всего потому, что я давно знаю его и высоко ценю — и человечески, и профессионально. Однако своими необдуманными призывами Андерсону «держаться подальше от Таймырского округа» он невольно вынудит других людей, не столь хорошо его знающих, задаться вопросом: только ли искреннее непонимание предмета спора стоит за его призывом?
ПРИМЕЧАНИЯ
- Андерсон Д. Тундровики: экология и самосознание таймырских эвенков и долган. Авторизованный перевод с английского. Новосибирск. Изд-во СО РАН. 1998
- Я располагаю: книгой Андерсона, текстом доклада Хелимского, текстом ответа Андерсона на критику Хелимского, текстом писем ко мне устроителя конференции Петера Швайцера и одного из участников этой конференции, текстом письма ко мне Хелимского и своим ему ответом. Все последующее строится на этих материалах; во многих случаях мне приходится прибегать к переводу с английского, а то и к обратному переводу на русский, что существенно снижает точность цитирования и делает настоящий текст несколько более уязвимым для критики типа «ничего подобного я не говорил/не писал!», чем мне бы того хотелось — мне остается лишь уповать на снисходительность читателей.
- Оригинал-макет перевода книги, изготовленный в Петербурге, был мною передан Дэвиду Андерсону, который сумел договориться о ее издании с издательством Сибирского отделения РАН в Новосибирске; загадочным образом в процессе печатания моя фамилия как ответственного редактора исчезла с титульного листа и переместилась на его оборот, понизившись в статусе до «редактора перевода», а в качестве ответственного редактора возник некий «канд. филос. наук Ю. В. Попков» (внимательный читатель обратит внимание на несоответствие названия предисловия «От редактора перевода», которым открывается книга и которое подписано мною, и этим же названием в оглавлении, где оно оставлено в первоначальном варианте «От редактора»). По этому поводу Дэвид прислал мне покаянно-смущенное письмо, объясняя, что эти изменения были ему выставлены как непременное условие опубликования книги в Новосибирске. Оставим эту историю на совести вышепоименованного «канд. филос. наук».
- Дэвид Андерсон. Текст ответа на критику Хелимского, зачитанный на конференции в Вене, стр. 1.
- Винер Б. Е. Этничность: в поисках парадигмы изучения // Этнографическое обозрение. № 4. 1988
- Колпаков Е. М. Этнос и этничность // Этнографическое обозрение. 1995. N 5. Цит. по Винер 1998
- Поскольку текст Хелимского получен мною по электронной почте, я вынужден здесь цитировать его без указания страниц.
- Я оставляю в стороне конкретную критику, выявляющую неточности и прямые ошибки Андерсона — в том числе и ошибки в русском переводе, за которые я несу полную ответственность. В ряде частных случаях Хелимский справедливо критикует книгу Андерсона, однако позволю себе напомнить, что книг без неточностей и огрехов не бывает. Я также оставляю в стороне замечания, с которыми я не могу согласиться, поскольку на них уже ответил в своем тексте сам Андерсон: пересказывать эту полемику мне не кажется целесообразным.
- Я оставляю с стороне сейчас не слишком умные попытки критиковать одну ветвь языкознания с позиций другой ветви, вроде, скажем, недавних нападок Роберта Диксона на компаративистику вообще и на московскую школу сравнительно-исторических исследований, в частности, не делающих чести этому замечательному лингвисту.
- Дэвид Андерсон. Текст ответа на критику Хелимского, зачитанный на конференции в Вене, стр. 2.
- Дэвид Андерсон. Текст ответа на критику Хелимского, зачитанный на конференции в Вене, стр. 2.
- Барнет В. К вопросу о методологии синхронного среза в диахронии // Языкознание в Чехословакии. М., 1978. Стр. 135