Между Сциллой и Харибдой: аграрное законодательство антибольшевистских правительств на востоке России (лето 1918–1919 г.)

Печатный аналог: Рынков В. М. Между Сциллой и Харибдой: аграрное законодательство антибольшевистских правительств на востоке России (лето 1918–1919 г.) // Актуальные проблемы социально-политической истории Сибири (XVII–XX вв.): Бахрушинские чтения 1998 г.; Межвуз. сб. науч. тр. / Под ред. В. И. Шишкина; Новосиб. гос. ун-т. Новосибирск, 2001 C. 99–137

Начавшаяся в 1917 г. Российская революция явление сложное и многоплановое. В ней можно выделить целый комплекс внутренних составляющих, самостоятельных революций: политическую, пролетарскую, солдатскую и аграрную. Очевидно, что длительность и всеохватывающую глубину революционного кризиса, архаичность многих черт его протекания предопределила именно аграрная компонента.

«Красная смута» обострила и столкнула противоположные тенденции в аграрном развитии России. В 1917 г. ослабевшая государственная власть выпустила из-под своего контроля российскую деревню. Почти полный разрыв хозяйственных связей с городом и деятельность политических пропагандистов, не отличавших вседозволенность от «революционного творчества масс», толкали деревню на решение вековых и сиюминутных проблем исключительно собственными силами.

В центральной части России советское правительство, руководствуясь своей доктриной об антагонистическом характере пролетарских и мелкобуржуазных крестьянских интересов, встало на путь силового регулирования аграрных отношений. В другом лагере гражданской войны, на окраинах России, государственная власть пыталась найти правовые механизмы решения аграрного вопроса. В обоих случаях вмешательство государства не только не помогло распутать клубок социально-экономических противоречий в деревне, а напротив, способствовало переходу аграрной революции в новую качественную стадию, определяющей чертой которой стало противостояние крестьянства и государства. Поэтому закономерно, что отличительной чертой заключительного этапа гражданской войны стало участие в ней широких масс крестьянства. Это достаточно отчетливо проявилось в партизанском движении, охватившем колчаковский тыл, в «зеленом» движении, в массовых антикоммунистических восстаниях, объявших всю страну в 1920 — 1921 гг.

В последние годы неоднократно предпринимались попытки изобразить антибольшевистский лагерь в гражданской войне в качестве нереализованной реформаторской альтернативы большевистскому режиму, в рамках которой государственная власть учитывала стремление крестьянства свободно вести хозяйство на принадлежащей ему земле. Центральным аргументом в пользу подобной трактовки выступали аграрные мероприятия восточной контрреволюции, оцениваемые как продолжение прогрессивного курса столыпинских преобразований.

* * *

Основные вехи аграрной политики «белых» на востоке России хорошо известны. Временное сибирское правительство, находившееся у власти с конца июня до начала ноября 1918 г., своим постановлением от 6 июля объявило о необходимости возвращения прежним владельцам всех захваченных земель. Пришедшее ему на смену Российское правительство адмирала А. В. Колчака долго не вносило никаких новшеств в намеченный предшественником курс. В апреле 1919 г. было утверждено два важных законодательных акта: 8 апреля — «Правила о производстве и сборе посевов в 1919 году на землях, не принадлежащих посевщикам» и 13 апреля — «Положение об обращении во временное заведование правительственных органов земель, вышедших из фактического обладания их владельцев и поступивших в фактическое пользование земледельческого населения». Этими постановлениями самовольные «захватчики» чужих земель, стыдливо названные «фактическими пользователями», переводились в разряд арендаторов казенной земли, а сами земли, подвергшиеся «черному переделу», временно отдавались в распоряжение государства. «Фактические пользователи» сохранили в текущем году право на производство посевов и сбор урожая с захваченных земель, при условии, что они зарегистрируют все захваченные участки и переведут их на положение земель, арендованных у государства.

Даже самое общее приближение к изучаемой проблеме свидетельствует, что для лидеров белого движения главным камнем преткновения являлось отношение к стихийно начавшимся после Февраля земельным преобразованиям. Неспособность однозначно определить свою позицию в этом вопросе и вела к изменениям экономического курса. Что же стоит за подобными зигзагами аграрного законодательства? Отражали ли они трансформацию политической идеологии «белого» режима, реакцию на динамично менявшуюся обстановку в деревне или были результатом шагов, сделанных «вслепую»?

В отечественной исторической науке уже накоплен солидный пласт оценок как аграрной политики восточной контрреволюции в целом, так и конкретно интересующих нас законодательных актов.

Первым исследователем аграрной политики Российского правительства, который дал литературно яркие, но далекие от научной объективности оценки, был очевидец и участник гражданской войны, известный сибирский эсер Е. Е. Колосов. В любых симпатиях по отношению к частной собственности на землю он видел проявление помещичьей реакции. Именно он впервые выдвинул утверждение, что первую скрипку в формировании аграрного курса Российского правительства играли поволжские помещики-беженцы, занявшие основные чиновничьи кресла в министерстве земледелия и в Ставке Верховного главнокомандующего [1].

С конца 20-х и до середины 80-х гг. в историографии безраздельно господствовало мнение, что одновременно с эволюцией политического режима от «мелкобуржуазной диктатуры к военной» происходило и усиление реакционных черт в его аграрной политике. В. Аверьев считал, что первым проявлением реставрационного характера антибольшевистского режима стало принятие Временным сибирским правительством 6 июля 1918 г. закона о возвращении владельцам их имений [2]. Таким образом государственная власть признала незаконность всех земельных захватов, произведенных сельским населением в 1917 — первой половине 1918 г. и гарантировала крупным земельным собственникам возвращение их имений. Но этот шаг встретил сопротивление крестьянства. По мнению Аверьева, в апреле 1919 г. колчаковское правительство пошло на политический маневр, приняв «Декларацию…» по земельному вопросу и апрельские аграрные законы. Оставив за государственной властью право распорядиться судьбой крупных земельных владений по своему усмотрению, оно намеревалось успокоить крестьянское население. При этом «полукрепостнические» помещичьи хозяйства (т. е. жившие сдачей земли в аренду) предполагалось продать крестьянам, взыскав с них за это материальную компенсацию в пользу собственников, а капиталистические товарные хозяйства вернуть прежним владельцам. Таким образом Российское правительство одновременно учитывало интересы помещиков, намереваясь предоставить им выкуп за поместья, и обеспечивало дальнейшее развитие сельского хозяйства по капиталистическому пути. Это развитие могло протекать на базе как крупных капиталистических латифундий, так и зажиточных «кулацких» хозяйств, которые могли позволить себе выкуп бывших помещичьих земель. Колебания в аграрном курсе Омска Аверьев объяснял бонапартистским стремлением колчаковщины лавировать между двумя группировками — поволжскими помещиками и урало-сибирскими промышленниками и латифундистами. Нужды же основной массы крестьянства, заинтересованной в безвозмездном получении земли, Российское правительство игнорировало.

В «Истории гражданской войны в СССР» развитие отрубного и хуторского хозяйства было названо основой аграрной политики колчаковского правительства. «Наряду с этим колчаковцы насаждали в Сибири и на Дальнем Востоке помещичье землевладение» [3]. Проблема эволюции аграрно-крестьянского курса антибольшевистских правительств в этом издании даже не ставилась. Основная часть исследователей 60 — 80-х гг. старалась придерживаться оценок, заданных советским официозом.

Существенным шагом вперед в осмыслении вопроса стали работы Ю. Г. Журова, и П. И. Рощевского, изучавших в эти годы аграрную политику восточной контрреволюции [4]. В них наиболее детальному анализу было подвергнуто постановление Временного правительства от 6 июля 1918 г. В меньшей степени интересовали исследователей апрельские аграрные законы Российского правительства. Обещание сохранить за «фактическими пользователями» права на использование земли в текущем году и принять меры к последующему наделению землей всех нуждавшихся они называли не иначе, как популистским маневром правящего режима. Два обстоятельства историки расценили как очевидные свидетельства реставрацинного и антикрестьянского подтекста данных законодательных актов: в «Декларации Российского правительства» имелось предупреждение о возможности насильственного предотвращения дальнейших земельных захватов, а в «Положении» устанавливалась арендная плата с захваченных земель [5]. Для отечественных историков утвержденные Российским правительством в апреле 1919 г. законодательные акты свидетельствовали о явном преобладании влияния помещиков на выработку аграрного курса антибольшевистской власти.

Оригинальную для советской историографии оценку колчаковскому бонапартизму дал Г. З. Иоффе. По его мнению, омский режим пытался учесть одновременно интересы и крестьян, и помещиков — ведь представители обеих социальных групп составляли костяк колчаковской армии. «Нуждаясь в пушечном мясе, колчаковское правительство вынуждено было проводить политику, направленную на привлечение крестьян…. Но, с другой стороны, такое решение неминуемо ударило бы по интересам монархического генералитета и офицерства, большинство которого составляли помещики…» [6]. Встав перед сложной дилеммой, режим прибег к тактике половинчатых заявлений и туманных обещаний на будущее. Это и завело его аграрный курс в тупик, ибо «переломные эпохи требуют ясной, четкой, последовательной политики» [7].

В 90-е гг. историки существенно пересмотрели устоявшуюся оценку аграрного законодательства Российского правительства. Большинство исследователей признали, что оно стремилось нащупать компромисс между интересами земельных собственников и крестьянским населением. Это выражалось прежде всего в том, что колчаковское правительство признало не только право собственника на принадлежавшую ему землю, но и право «захватчика» на урожай, выращенный на чужих землях, либо на компенсацию за него. Современные исследователи считают, что наиболее последовательно забота о крестьянском населении выражалась в законопроектах, подготовленных весной 1919 г. министерством земледелия. Реакционному крылу правительства удалось на стадии обсуждения существенно подправить проекты в сторону большего учета требований помещиков, но суть задуманных мероприятий реформаторы смогли отстоять. В целом аграрный курс Российского правительства трактуется как попытка проведения прогрессивных реформ. В связи с этим наметилась даже полная переоценка характера эволюции аграрной политики антибольшевистской власти. В противоположность тезису советской историографии о постепенном усилении в ней реставрационных черт, теперь историки стали отмечать противоположную тенденцию. Ю. В. Гражданов и С. В. Расторгуев считают, что постановление Временного сибирского правительства от 6 июля 1918 г. свидетельствовало, во-первых, о стремлении восстановить в Сибири прежний порядок собственнических отношений в деревне и, во-вторых, о недооценке интересов малоземельного крестьянства. Российское же правительство учло недостатки деятельности предшественников, что выразилось в отмене закона 6 июля 1918 г. и принятии апрельских аграрных законов [8]. Исследователь Ю. Г. Лончаков, разделяя взгляд на аграрную политику Российского правительства как на компромисс между интересами собственников и «захватчиков» земли, отмечает, что курс на достижение этого компромисса прослеживается уже в законодательстве Временного сибирского правительства. При этом он обращает внимание на то, что в подробной инструкции, которой сопровождался закон от 6 июля 1918 г., предусматривалась компенсация «захватчику» со стороны владельца земли вложенных в нее материальных и трудовых затрат [9].

Бросается в глаза, что если раньше разработчики аграрных реформ Российского правительства изображались в научных исследованиях в образе защитников помещичьей земельной собственности, то теперь они превратились в прогрессивных реформаторов, вынужденных противостоять могущественной реакционной группе давления, на которую и перекладывается вина за недостатки и половинчатость апрельских аграрных законов.

За недостатком фактов исследователи вынуждены оперировать вероятностными категориями, предположительно реконструируя социально-экономическую направленность аграрных мероприятий антибольшевистского режима в случае победы антибольшевистского лагеря. Хотя современные историки на первый план в колчаковском аграрном законодательстве ставят заботу о «мелких трудовых крестьянских хозяйствах», в целом они по-прежнему пребывают в старой концептуальной парадигме и занимаются интерпретацией уже известного источникового материала. Разногласия, выявившиеся между советской и постсоветской историографией, не носят кажущегося на первый взгляд принципиального характера. Они лежат в плоскости идеологической интерпретации законодательных актов антибольшевистской власти. Мероприятия, оцениваемые ранее как буржуазно-помещичьи, реакционные, теперь приобрели черты прогрессивности, ориентации на защиту крестьянских интересов. Решающее значение при этом имеет отношение исследователей к фермерскому хозяйству. Признание его положительной роли автоматически привело к изменению характеристики аграрной политики контрреволюции.

В последние годы историки слишком увлеклись поиском долговременных альтернатив постреволюционного аграрного развития страны. При этом за антибольшевистским движением признаются большие перспективы, упущенные вследствие военного поражения. Разжиганию классовой вражды в деревне «белые» пытались противопоставить социальный мир, а экономической архаике натурального обмена — правовой порядок и материальные стимулы развития сельского хозяйства [10]. Но, исследуя одни только намерения, задачи, цели антибольшевистского движения, историки не могут дать убедительный ответ на вопрос, почему здоровые, на их взгляд, общественные силы, придя к власти, не сумели найти взаимопонимания с крестьянством. Причина такой историографической беспомощности состоит в том, что основные свои усилия исследователи концентрировали на реконструкции и последующем анализе планов аграрных реформ, вынашиваемых антибольшевистским лидерами, но так и не получивших своего осуществления. Реальное же положение в деревне, в частности, судьба земель, захваченных в ходе революции 1917 г., и первых советских преобразований, интересовала исследователей лишь постольку, поскольку этим землям отводилась определенная роль в земельных реформах «белых». А между тем государственная власть стояла перед совершенно конкретной проблемой, требовавшей своего немедленного разрешения. Контрреволюция пришла к власти на окраинах страны в самый разгар крестьянского «черного передела». Поэтому наиболее существенным в ряду прочих аграрных проблем, хотели того «белые» политики или нет, оказалось отношение государственной власти к земельным захватам.

* * *

В современной историографии сохранилось убеждение, что антибольшевистская государственная власть оказалась перед выбором, защищать ли ей интересы крупных земельных собственников или же учесть стремления широких крестьянских масс, сохранив за ними захваченные участки. Такая оценка не вполне адекватно отражает действительный характер аграрного курса антибольшевистских правительств востока России. Причиной подобной ситуации явилось невнимание историков контрреволюции к событиям в деревне, предшествовавшим появлению «белых» правительств. Историки даже не пытались найти связь между аграрной революцией 1917 — начала 1918 г. и аграрными процессами, протекавшими в антибольшевистском тылу. Нам же кажется, что прежде, чем приступить к исследованию аграрной политики Временного сибирского и Российского правительств, необходимо выяснить социальную природу и движущие силы аграрной революции 1917 — 1918 гг. в России, определить участников земельных конфликтов. Конечно, данная проблема требует специального исследования, и в рамках данной статьи мы можем остановиться на ней лишь в общих чертах.

Стихийный «черный передел» времен революции не имел единого классового вектора. Происходившие в деревне процессы корректнее было бы описать не в терминах первой и второй социальных воин, а как общинную революцию [11]. Освободившись от всегдашнего надсмотрщика — государства, быстро почувствовавший свободу крестьянский мир спешил решить свои материальные проблемы за счет «чужаков», в разряд которых попадали все, кто не являлся частью общинной экономики. Чем менее земледелец был инкорпорирован в общинную структуру, тем жестче относился к нему крестьянский мир. Уровень материального благосостояния и даже земельная обеспеченность «чужака» играли при этом второстепенную роль [12]. Недаром в губерниях, где помещичье землевладение соседствовало с хуторским и отрубным, сильнее всех от общинного натиска пострадали земли столыпинских выходцев из общины, в меньшей степени — помещичьи земли. Но вышедшие из общины в годы столыпинской реформы хуторяне и отрубники еще могли и часто возвращались обратно в общину и тем самым переставали быть объектом соседских нападок [13]. Если же земледелец был изначально чужероден общине, мир между ними был невозможен. На Урале от земельных захватов пострадали в первую очередь посессионные земли с располагавшимися на них заводами и участками рабочих. В Сибири сильно пострадавшее от земельных захватов предпринимательское земледелие осуществлялось преимущественно выходцами из других районов страны. Когда чужеродные общине элементы отсутствовали, социальная энергия крестьянского уравнительства направлялась на захват земель соседнего сельского общества.

Но обрисованная нами иерархия крестьянских приоритетов, при которой наиболее чужеродные для системы «моральной» экономики земли быстрее становились предметом «черного передела», оказывалась достаточно условной там, где к мужицким эмоциям примешивались соображения хозяйственной целесообразности. Уже паханную землю обработать легче, чем целину, ближний участок выглядит заманчивее, чем дальний. Поэтому нередко крестьянский мир предпочитал найти благовидный предлог для захвата земель соседней общины, чем довольствоваться «ничейной» с его точки зрения казенной или частной землей, находящейся на удаленном расстоянии.

Основные территории «белого» востока России располагались за Уралом. Частные землевладельцы там не были и не могли быть основной жертвой земельных захватов. Их земли составляли не боле 0,03% от всех земельных площадей Сибири и Дальнего Востока. Историография дает некоторое, хотя и фрагментарное, представление о том, какие земли и в каком количестве были изъяты из ведения владельцев в первые месяцы после установления советской власти. В Пермской губ. до прихода «белых» крестьянство получило около 3 млн дес. земли. Из этой земли лишь половина была изъята у частных владельцев, остальные земли — у казны, церкви, промышленных предприятий [14]. Дальше на восток удельный вес частных земель в общем потоке земельных захватов уменьшался. По данным Н. Ф. Иванцовой, в Тобольской губ. сельскому населению было передано советской властью 752 тыс. дес. казенной земли [15]. Это значительно превосходило суммарную площадь всех частных земель губернии (243 тыс. дес.) [16], которые к лету 1918 г. далеко не полностью были изъяты у их владельцев. В Алтайской губ. из общей массы земель, полученных от советских земельных органов или самовольно захваченных крестьянством в декабре 1917 — мае 1918 г., 60% приходилось на казенные, монастырские, церковные и школьные земли, 31% — на частные, 19% — на надельные земли [17]. В Амурской обл. было изъято у владельцев и распределено между сельским населением 69 429 дес. казенных земель, 4 571 — частновладельческих, 1778 — церковно-монастырских, 1298 — казенных, сданных в аренду населению, 330 — надельных и 200 — казачьих [18]. Данные по Алтайской губ. и Амурской обл. не могут быть распространены на всю Сибирь, но соотношение разных категорий земель достаточно красноречиво говорит о том, что частные земли не составляли основы земель, подвергнутых революционному переделу, а удельный вес межобщинных захватов тоже был весьма высок. Кроме того, земли, принадлежавшие городским органам самоуправления, частным и кооперативным предприятиям, часто распределялись советскими земельными органами между нуждавшимися или самовольно захватывались населением.

Интересные процессы происходили в 1917 — начале 1918 г. в сфере арендных отношений. Земли крупных арендаторов, находившиеся вне общинной экономики, как правило, становились предметом «черного передела» и переходили к общине. Что касается мелкой аренды или случаев, когда крестьяне арендовали землю миром, то здесь чаще встречалась другая картина. Хозяйства крестьян-общинников и целые общества, арендовавшие землю, прекращали выплату арендной платы, превращаясь, по существу, в «захватчиков» находившихся у них в аренде участков. В орбиту такого рода захватов были втянуты различные категории земель — государственные, частные, надельные. «Захватчиками» при этом выступали бывшие арендаторы, а пострадавшей стороной — арендодатели. Но нередко встречалась и противоположная картина. Так, например, казаки и старожилы Дальнего Востока, владевшие крупными участками земли, как правило сдавали их в аренду переселенцам и корейцам. В 1917 — начале 1918 г. они, боясь потерять права на эту землю, насильно сгоняли с нее арендаторов [19]. В конечном счете ситуацию всегда определяло соотношение сил между арендаторами и арендодателями.

Трудно дать однозначную социально-экономическую характеристику происходившим в деревне восточных окраин России земельным переделам. Арендаторы, собственники, общинники одинаково легко могли оказаться в положении как «захватчиков», так и пострадавших. Ситуация усложнилась благодаря деятельности советских земельных органов. Уже совершенные земельные захваты они успели узаконить только частично. При этом новая власть сама инициировала передачу крестьянству ряда земель некрестьянского пользования, чем, в свою очередь, подстегнула новую волну самостийных земельных захватов.

На фоне этой сложной и все более запутывавшейся картины земельных отношений власть на востоке страны перешла в начале лета 1918 г. к антибольшевистским правительствам. Центром притяжения антибольшевистских сил стал г. Омск, где несколько политических режимов последовательно сменяли друг друга.

* * *

В июне 1918 г. функцию административного управления в Сибири исполнял Западно-Сибирский комиссариат. Этот орган государственной власти старался избежать вопроса о судьбе частных земель. Эсеровский по своему составу, он не намеревался оспаривать закон о социализации земли, принятый Учредительным собранием. Однако долго обходить молчанием эту животрепещущую для деревни проблему было невозможно. В конце июня 1918 г. в земельный отдел Западно-Сибирского комиссариата поступил запрос от Барнаульского окружного суда, имеет ли силу закон о социализации земли и, следовательно, какова судьба частных земельных владений. Судя по сведениям периодической печати, именно тогда земельный отдел стал готовить к изданию соответствующее постановление [20]. Обнаружить подготовительные материалы никому их историков пока не удалось. Трудно сказать, какой ответ дал бы Западно-Сибирский комиссариат на этот непростой для него вопрос [21]. Но судьба распорядилась так, что решать эту проблему пришлось уже другому органу государственной власти.

Временное Сибирское правительство, пришедшее на смену Западно-Сибирскому комиссариату 29 июня 1918 г., встало на путь восстановления юридических прав собственности во всех отраслях народного хозяйства: промышленности, торговле, транспорте и сельском хозяйстве. Аграрные мероприятия являлись частью общей политики государственной власти. Необходимо помнить, что в данном случае правительство становилось на защиту не только частных собственников. Ведь национализации, социализации и просто незаконным захватам подверглась собственность кооперативная, муниципальная, общественных организаций и даже государства.

Указанный подход сохранялся и при решении вопроса о судьбе земельной собственности, национализированной и захваченной в 1917 — первой половине 1918 гг. 6 июня 1918 г. Временное Сибирское правительство приняло постановление «О возвращении владельцам их имений» [22]. В соответствии с ним все захваченные ранее земли подлежали возвращению прежним владельцам. В случае, если министерство земледелия признавало, что земельный участок представлял особую «культурную» ценность, одновременно с возвращением хозяину он подлежал временной передаче под контроль земских органов (п. 2 и 3 постановления).

В историографических оценках общим местом является отношение к постановлению от 6 июля 1918 г. как акту не просто декларативному, но даже неактуальному для Сибири, не знавшей помещичьего землевладения. Думается, что в данном случае исследователи преуменьшают значение закона, неверно сводя его действие исключительно к возвращению земель крупным частным владельцам. В действительности правительство спешило принципиально обозначить необходимость возвращения прежним хозяевам всех захваченных земель, к какой бы форме собственности они ни принадлежали — проблема крайне актуальная для Сибири того времени.

В постановлении от 6 июля 1918 г. говорилось об «имениях, принадлежащих как отдельным лицам, так равно и товариществам, обществам и учреждениям, лежащих на землях арендованных и собственных» (преамбула и п. 1). Слово «имение» не должно смущать исследователей, привыкших понимать под ним крупную земельную собственность, т. е. поместье или латифундию. В данном случае законодатели явно подразумевали любую земельную собственность. Но вопрос не только в интерпретации термина. Анализируемый законодательный акт не был проникнут особой заботой о крупных латифундистах, но имел в виду всех собственников, арендаторов и пользователей земли, пострадавших от земельных захватов. В отношении же крупных земельных собственников, скорее всего, имелось даже некоторое предубеждение. Обращает на себя внимание то, что постановление предусматривало возможность передачи земствам контроля над имениями как меру, направленную на охрану имений от погромных действий не «захватчиков», а именно владельцев. Под такими действиями понималась порча и распродажа владельцами инвентаря. В этом случае земства могли даже изъять имение у владельца (п. 3 и 4). Вся процедура возвращения земельных участков прежним владельцам возлагалась на земства (п. 5), которые трудно было заподозрить в симпатиях к «эксплуататорским» слоям деревни.

Чтобы понять специфику анализируемого законодательного акта, необходимо вернуться к событиям предшествующего года. В 1917 г. Временное правительство объявило лишь о временном сохранении владельческих прав на землю за прежними собственниками и арендаторами. Либеральные и социалистические политики времен революции, считая необходимым передачу всех «нетрудовых» земель в руки крестьянства, призывали сельских жителей воздержаться от земельных переделов до Учредительного собрания. В этом отношении Временное сибирское правительство не отличалось от своего либерального предшественника, с прежним упорством провозглашая тезис о непредрешении основных вопросов будущего государственного и экономического устройства (п. 1.) Крестьянство же неизбежно переводило эти призывы на понятный ему язык: надо скорее занять как можно больше земли, чтобы Учредительному собранию не осталось ничего другого, как только признать законным уже совершенные захваты [23]. Для Временного сибирского правительства ситуация осложнялась тем, что 15 января 1918 г. Всероссийское Учредительное собрание уже приняло закон о социализации земли, не признанный антибольшевистскими политиками, но встретивший активную поддержку в крестьянской среде. Сибирские министры не нашли лучшего выхода из положения, как призвать деревню к ожиданию решения земельного вопроса, на этот раз уже Сибирским учредительным собранием.

Таким образом, постановление от 6 июля 1918 г. было призвано еще и убедить деревню в достаточном демократизме новой власти, т. е. несло определенную пропагандистскую функцию. Декларативная политическая подоплека закона очевидна, но, вопреки мнению многих историков, ею не ограничивался смысл закона. Конкретные пути его применения подлежали разъяснению в специальной инструкции.

Исследователи всегда были склонны преувеличивать реставрационный смысл постановления о возвращении поместий. Известный историк гражданской войны в Зауралье П. И. Рощевский пришел к выводу, что оно подстегнуло крестьянство к новым земельным захватам, которые являлись выражением несогласия крестьян с проводимой земельной политикой [24]. В то же время он отметил, что местные государственные органы активно проводили в жизнь правительственное постановление, не останавливаясь перед применением силы. Другие исследователи, напротив, отмечали, что власти сами испугались реставрационного характера своего постановления. Так, Ю. В. Журов утверждал, что, декларировав возвращение всех земельных имений прежним владельцам, власти на самом деле смогли лишь вернуть казачьи пахотные земли и предотвратить новые земельные захваты, устраняясь в остальных случаях от вмешательства в существующие поземельные отношения [25]. С. В. Расторгуев и Ю. Г. Лончаков отметили, что местные земельные органы избегали активного участия в проведении постановления от 6 июля 1918 г. в жизнь. По мнению Ю. Лончакова, «заявленная в самой общей и декларативной форме готовность Временного сибирского правительства соблюдать права частных собственников нивелировалась подзаконными материалами» [26]. При этом из рассуждений автора не совсем ясно, кто же в действительности блокировал реализацию постановления: местные органы, опасавшиеся противопоставить себя крестьянству, или министерские чиновники, разрабатывавшие подзаконные материалы.

Дискутируя с выводами предшественников, мы отметили, что постановление о возвращении имений имело своей целью не восстановление частного землевладения, а ликвидацию любых земельных захватов. Однако утвержденная 21 августа 1918 г. Временным сибирским правительством инструкция о порядке применения постановления, казалось бы, противоречила нашей трактовке [27]. Ее авторы как будто забыли о том, что под закон от 6 июля подпадали самые разные категории земель. В первой же строке инструкции даже само название закона от 6 июля 1918 г. воспроизводилось с ошибкой — он был назван как «Постановление о частновладельческих хозяйствах». Столь долгожданный и необходимый документ пояснял постановление лишь в той его части, которая касалась порядка возвращения частных земельных владений. Порядок же возвращения остальных земель (надельных, муниципальных, предприятий и учреждений), тоже попадавших под действие постановления от 6 июля, оставался непонятным.

Остановимся подробнее на этом документе. Хотя инструкция ограниченно толковала постановление о возвращении имений, сводя его действие к возвращению частновладельческих земель, в то же время она была лишена реставрационного духа. Дооктябрьское законодательство предусматривало судебные механизмы возвращения собственности, перешедшей от одного лица к другому незаконным путем. Но судебная процедура не могла учесть всех обстоятельств революционного времени. В частности, насильственный захват собственности дореволюционное законодательство квалифицировало как разбой и предусматривало ее немедленное возвращение без какой-либо компенсации пользователю затрат на ее эксплуатацию и развитие. В условиях начавшейся в 1917 г. аграрной революции земельные захваты объяснялись не только эгалитаристскими настроениями крестьянских масс, но и сложными политическими процессами, в ходе которых само будущее частного землевладения ставилось под сомнение. Поэтому старые законы не могли дать справедливый способ решения земельных споров. Власти это учитывали и были далеки от мысли взыскивать с «захватчиков» по всей строгости дореволюционного законодательства. Инструкция предписывала создать в каждом уезде специальные «ликвидационные» комиссии. На них возлагалась двоякая задача: оперативное восстановление владельческих прав и учет при этом в каждом случае экономических, социальных и моральных обстоятельств дела, что позволяло избежать обострения конфликтов, возникавших на почве земельных захватов. Характер компромисса между владельцем и незаконным пользователем земли обеспечивала заключительная часть инструкции, которая называлась «О способах удовлетворения заинтересованных сторон». В ней, в частности, говорилось, что засеянные поля и сенокосные угодья до сбора урожая должны были остаться в пользовании лиц, фактически владеющих ими в настоящее время (п. 14). Распаханные земли и озимые посевы подлежали передаче бывшему владельцу лишь после того, как тот возместит пользователю все затраты, понесенные пользователем на обработку захваченных земель (п. 15).

Два основных законодательных акта Временного сибирского правительства в аграрной сфере — постановление «О возвращении имений их владельцам» и инструкция к нему — не представляли собою законченный комплекс нормативных документов, как это предусматривали законодатели, а, наоборот, объединяли в себе противоречивые и половинчатые нормы. В чем же причина такой странной политики Временного сибирского правительства? Источники, которые содержали бы определенный ответ на этот вопрос, к сожалению, не известны нам. Вероятнее всего, их просто не существует. Но традиционная для советской историографии трактовка закона от 6 июля 1918 г. как проявления особой реакционности омского режима, его повышенных симпатий к частным землевладельцам, выглядит сомнительной, о чем свидетельствует инструкция от 21 августа 1918 г. С другой стороны, нет основания полагать, что за период с июля по август 1918 г. произошла сознательная ревизия принципа восстановления прав бывших владельцев земельной собственности в пользу «захватчиков». В этом случае логичнее было бы оставить «захватчикам» именно бывшие частновладельческие земли, настояв на возвращении остальных земель. Кроме того, если бы законодатели намеренно суживали действие закона о возвращении имений рамками только частных земельных владений, в инструкции этот момент специально оговаривался бы. Мы же сталкиваемся с тем, что составители инструкции даже исказили смысл постановления, которое она должна была разъяснять.

Скорее всего объяснение следует искать в том, что инструкция составлялась в министерстве земледелия, чиновники которого не совсем правильно уловили идею закона о возвращении имений и руководствовались при составлении инструкции своими собственными представлениями о путях решения вопроса. Возможно даже, что при этом использовались неизвестные историкам наработки периода Западно-Сибирского комиссариата, наверняка выдержанные в эсеровском духе конформизма по отношению к «захватчикам». Министры же Временного сибирского правительства, во второй декаде августа 1918 г. всецело поглощенные политической борьбой, не отнеслись с достаточным вниманием к документу, предложенному 21 августа на их рассмотрение. Несмотря на высокий образовательный уровень лидеров сибиркой контрреволюции, аграрные законы Временного сибирского правительства дают основание для подозрений в слабой юридической подготовке принимавшихся ими решений [28].

Но если говорить о существе аграрного законодательства Временного сибирского правительства, то важно отметить, что уже летом 1918 г. антибольшевистская власть в Сибири видела свою задачу в том, чтобы найти некоторый баланс между интересами незаконных «захватчиков» частной земли и ее прежних владельцев. Конечно, нельзя согласиться с Ю. Лончаковым, считавшим, что в инструкции от 21 августа 1918 г. Временное сибирское правительство признало, что труд, вложенный в обработку земли, является таким же источников права собственности на землю, как и законное владение [29]. Речь шла лишь о признании права «захватчика» воспользоваться результатами своего труда. Но и это было уже частичной легализацией результатов революционных преобразований.

Существенно и то, что сибирские законодатели, ориентированные в целом на поиск компромисса, совершенно упустили из виду, что земельные захваты не ограничивались только частными землями. Более того, выработанная ими нормативно-правовая база была рассчитана на урегулирование отношений между владельцами и конкретными лицами, незаконно воспользовавшимися их землями. При этом за скобками «белого» законодательства оставалась община — основной участник земельных захватов. Видимо, в данном случае сказывалось негативное отношение к общине русских либералов, давно подмеченное историками. Недаром многие из них писали о преемственности между аграрной реформой Столыпина и аграрной политикой сибирской контрреволюции. Столыпинское намерение сломить поземельную общину передалось и русским либералам, которые видели в общине основной тормоз развития сельского хозяйства по так называемому американскому пути. В либеральных прожектах находилось место только для мер, направленных на развитие частных земельных отношений и ослабление общины. Меры же по укреплению общины, регулированию ее внутренних правоотношений были не в их стиле. Именно в этом русле было выдержано и законодательство Временного сибирского правительства.

* * *

Необходимость урегулировать землепользование на землях, подвергшихся захватам в ходе революционных преобразований, была очевидна не только для Временного сибирского правительства. Другие антибольшевистские государственные образования, возникшие на востоке России летом — осенью 1918 г., тоже пытались решить эту проблему.

Летом 1918 г. Поволжье оказалось под юрисдикцией эсеровского по составу антибольшевистского правительства — Комитета членов Учредительного собрания (Комуча). Члены Комуча были намного левее по своим политическим воззрениям, чем министры Временного сибирского правительства. В своем приказе № 124 от 22 июля 1918 г. Комуч признал право снять урожай озимых 1917 г. за лицами, которые произвели посев, независимо от того, принадлежала земля посевщику или нет. Это касалось земель как «трудовых», так и «нетрудовых» хозяйств [30]. Помещичья земля оставалась у тех, кто ее захватил в предшествовавшие месяцы, т. к. в Декларации от 24 июля Комуч высказался против восстановления помещичьего землевладения. Чуть позже эсеровское правительство признало недействительными захваты посевов трудовых собственников (т. е. хуторян и отрубников), произведенные после 1 июня 1918 г., т. е. после падения советской власти в Поволжье. Такие посевы подлежали возвращению при условии возмещения хозяином «захватчику» произведенных затрат [31].

Как видно, несмотря на социалистическую риторику эсеровского законодательства Комуча, суть его оказалась ближе всего к нормам, отраженным в инструкции Временного сибирского правительства от 21 августа 1918 г., и сводилась к тому, чтобы зафиксировать сложившееся в деревне на момент падения советской власти положение, остановить дальнейшие земельные захваты.

Более компромиссную позицию по отношению к земельным захватам заняло областное правительство Урала, хотя исследователи верно подмечали, что его кадетско-предпринимательский состав был намного правее Комуча и даже Временного сибирского правительства. По решению уральских законодателей, все земли должны были оставаться в руках фактических пользователей впредь до разрешения земельного вопроса Всероссийским Учредительным собранием [32]. Столь мягкое отношение уральской областной власти к земельным захватам объяснялось не столько ее демократизмом, сколько осознанием собственной слабости и необходимости выработать пусть революционный по духу, но реальный и исключающий двусмысленное толкование порядок регулирования земельных отношений. Плохой закон лучше, чем никакого.

Сходные нормы приняли казачьи и национальные властные структуры, носившие не государственный, а скорее самостийный полуавтономный характер. В своих решениях они руководствовались идеологическими мотивами, поэтому попытка проведения этих норм в жизнь натолкнулась на противодействие административных органов.

Оренбургское казачье войсковое правительство в сентябре 1918 г. приняло решение об оставлении под посев всех захваченных у собственников и арендаторов земель. По поводу этого распоряжения у войскового правительства возникли разногласия с атаманом А. И. Дутовым. Атаман специальным приказом уточнил, что земли закрепляются за «захватчиками» только на период сбора урожая 1918 г. В следующем году они подлежат возвращению прежним владельцам. Тем же приказом незаконные пользователи земли обязывались вносить собственникам арендную плату [33].

Своеобразно решалась судьба захваченных земель на территории Сибирского казачьего войска. Резолюция 4-го войскового круга Сибирского казачьего войска от 12 июля 1918 г. предусматривала возобновление сбора арендной платы с лиц, которые в текущем году пользовались распашкой, сенокосами и пастьбой на войсковых землях. В то же время офицерские, чиновничьи, высочайше пожалованные в награду и прочие потомственные и кабинетные участки, находившиеся на войсковой территории [34], объявлялись войсковой собственностью. Они подлежали передаче войску без выкупа [35]. Так, объявив войну крестьянским земельным захватам, круг узаконил захват всех не-казачьих земель на территории войска самими казаками.

Не менее радикальное предложение об урегулировании земельного вопроса в казахской степи выдвинуло автономное казахское правительство Алаш-Орда, образованное в Семипалатинске и почти не имевшее реальной административной власти. Будущему Учредительному собранию казахские автономисты предлагали отменить собственность на землю, а право распоряжения ею в казахских степях передать Алаш-Орде. До созыва же Учредительного собрания Алаш-Орда восстановила силу распоряжения Временного правительства от 3 апреля 1917 г., в соответствии с которым всякое наделение свободными землями новых переселенцев на территории казахских степей приостанавливалось [36]. Попытка реализовать это постановление Алаш-Орды в Семипалатинском уезде привела к затяжному конфликту между казахской Семипалатинской уездной управой и органами министерства земледелия Временного сибирского правительства. И это неудивительно: ведь казахские автономисты считали русских поселенцев захватчиками казахских кочевых земель, а для сибирской госадминистрации решения Алаш, наоборот, представлялись противозаконной попыткой захватить переселенческие участки.

* * *

В октябре — ноябре 1918 г. на востоке России произошли события, кардинально изменившие политическую ситуацию в антибольшевистском лагере. 3 ноября 1918 г. в Уфе было образовано Временное Всероссийское правительство (Директория), избравшее своей столицей Омск. В результате государственного переворота 18 ноября 1918 г. ему на смену пришло Российское правительство адмирала А. В. Колчака. Совет министров этого правительства и высший состав министерских чиновников был унаследован от Временного сибирского правительства. Не претерпела принципиальных изменений и социально-экономическая политика. Но действовать Российскому правительству приходилось в совершенно другой ситуации — под его властью оказались значительные территории, на которые не распространялось сибирское законодательство. Касалось это и сферы аграрных отношений. В Сибири и на Дальнем Востоке продолжал действовать закон о возвращении имений, на более же западных территориях Урала и Прикамья, занятых к этому времени «белой» армией, проблема земельных захватов никак не регулировалась. Постановления Комуча, Уральского областного и Оренбургского войскового правительств решали эту проблему только на 1918 год, оставляя дальнейшую судьбу этих земель в правовом вакууме.

В конце 1918 г. земельная проблема отошла на второй план. Но к началу следующего года на повестку встал вопрос, сохранят ли «захватчики» в новом сельскохозяйственном сезоне право распоряжения полученными землями, или они должны будут вернуть их прежним владельцам. Решить этот вопрос необходимо было до начала посевных работ.

Наиболее простым вариантом решения было бы действие закона о возвращении имений на Урале, в Прикамье и на казачьих территориях. Но ситуация в этих регионах была принципиально иная, чем в Сибири и на Дальнем Востоке. Больший удельный вес частных земельных владений, более длительная и массовая практика земельных захватов давали основание предполагать, что возвращение земель бывшим владельцам являлось бы мерой политически неразумной и хозяйственно нецелесообразной. Поэтому в начале 1919 г. в министерстве земледелия был разработан законопроект «Об обращении во временное пользование государства земель и лесов, вышедших из обладания их владельцев» [37]. С его помощью государство намеревалось выступить в качестве арбитра в споре незаконных «захватчиков» и прежних хозяев [38], предлагая своеобразный компромисс на очередной 1919 г. Первые должны были сохранить право пользования. Вторые не лишались своих владельческих прав на землю, но распоряжение ею должно было временно перейти к казне в лице Главного управления государственного земельного фонда.

Но это правило должно было распространяться не на все захваченные земли. Верная своей ориентации на развитие мелкого частного хозяйства, государственная власть не могла отдать на откуп «захватчикам» столь любимые ею хутора и отруба, олицетворявшие в ее глазах прогресс. Поэтому для них было сделано исключение из общего правила о временном оставлении земель в руках фактических пользователей. Земли, необходимые для развития промышленности, законодатели тоже сочли слишком ценными, чтобы оставить их «захватчикам». Вспомнили, наконец, и о том, что общинные земли нередко становились предметом захвата соседей, поэтому решено было сделать исключение и для этой категории земель. Ст. 2 и 3 законопроекта предполагалось, что захваченные земли, ранее принадлежавшие сельским и селенным обществам, промышленным заведениям, подлежат возвращению прежним владельцам. Кроме того, из состава земель, перешедших в ведение государства, возвращению прежним владельцам подлежали те части захваченных земель, которые были заняты постройками, инвентарем или обрабатывались ранее преимущественно силами самих владельцев.

В феврале 1919 г. законопроект министерства земледелия был опубликован [39].

Мотивы, которыми руководствовалось министерство земледелия Российского правительства при составлении данного законопроекта, являются предметом оживленной историографической дискуссии. В советской историографии считалось, что власть искала способ сохранения контроля за бывшими помещичьими землями, чтобы потом вернуть их прежним владельцам. Современные историки склоняются к мысли, что режим, напротив, хотел обеспечить себе в будущем возможность организованного изъятия этих земель у помещиков. На наш взгляд, и попытка свести позицию правительства к механическому поиску средней линии между «захватчиками» и собственниками, и уж тем более попытка определить, к кому из них ближе в духовном смысле оказались законодатели, является упрощением. Законопроект предусматривал компромисс в двойном смысле. С одной стороны, предлагалось деление собственников на «трудовых» и «нетрудовых». Первые сохраняли права пользования землей в полном объеме, т. е. их интересы государство намеривалось защищать. Вторые же этого права временно лишались. С другой стороны, в случае с «нетрудовыми» хозяйствами государством выдвигалась примиряющая идея о необходимости разделения права владения, пользования и распоряжения между тремя субъектами: прежними хозяевами, «фактическими пользователями» и государством.

Интересно, что один из первых историков аграрной политики Российского правительства, Я. Шафир, считал, что появление идеи сохранить земли в распоряжении фактических пользователей было вызвано прежде всего соображениями продовольственного характера. «Омское правительство, — писал он, — стремилось к тому, чтобы защитить себя, свою „белую“ армию от голода, от нужды в продовольствии» [40]. Действительно, в объяснительной записке к законопроекту основным мотивом в пользу его принятия выступало то соображение, что владельцы земель в большинстве своем бежали, а неуверенные в своем будущем «захватчики» бросают занятые земли, причем нередко даже уже засеянные. Поэтому, если не дать «захватчикам» правовых гарантий на сбор урожая, возникнет риск, что земли останутся неиспользованными, что приведет к продовольственным трудностям [41]. Видимо, соображения продовольственной безопасности имели определенное значение, но в данном случае власть могла заботиться скорее о продовольственном обеспечении самих «захватчиков», чем армии и государства в целом. Вряд ли в министерстве земледелия полагали, что «захватчики» будут являться в 1919 г. крупным поставщиком на рынке товарного хлеба.

Некоторый дополнительный свет на причины разработки этого законопроекта проливает еще одна объяснительная записка к нему, которая сохранилась в фонде Совета министров и которую, кстати, исследователи ранее не использовали. В ней необходимость принятия закона мотивировалась совершенно другими аргументами. По мнению авторов этого документа, на землях Урала и Прикамья попытка вернуть земельные владения прежним хозяевам затронет интересы значительной части сельского населения и неизбежно вызовет сопротивление. Но слабый пока в этих районах государственный аппарат, в т. ч. и органы милиции, не сможет обеспечить возвращение земель. Привлечение же военной силы законодатели считали недопустимым. Лишь после этих соображений авторы записки отмечали, что даже если удастся вернуть землю бывшим владельцам, большинство из них не сможет воспользоваться своими землями, т. к. за годы революции они лишились всего инвентаря, уничтоженного или «национализированного» крестьянами. Даже если они найдут инвентарь, враждебное отношений крестьян-общинников не позволит им приступить к обработке земли [42].

В двух объяснительных записках к законопроекту отразилось как в двух каплях воды противоречивое положение антибольшевистских политиков. Как показывает сравнение этих двух документов, правительству были не чужды соображения как народнохозяйственного, так и правоохранительного порядка. Власти охотно возвратили бы земли законным владельцам и тем самым восстановили бы прогрессивные, по их убеждению, частнособственнические порядки в сфере землепользования, но угроза сопротивления со стороны общинного большинства деревни и сокращение сельскохозяйственного производства останавливала законодателей. Поэтому идейно близкие к признанию законных прав собственников, они вынуждены были считаться с конкретной обстановкой в деревне и стремились нащупать ту степень уступки, которая не вызвала бы сельского бунта.

По логике вещей Российскому правительству следовало поскорее узаконить выработанный компромиссный вариант решения проблемы земельных захватов. Но этого не произошло. Ситуация в деревне менялась динамично, влияние на власть разных общественных течений тоже не было постоянным. Поэтому колебались весы государственной «фемиды», и власть никогда не была уверена, что найденная степень уступки оптимальна и точно уравновешивает противостоявшие друг другу земельные интересы. Российской демократии, а колчаковские министры относили себя безусловно именно к ней, была свойственна жажда законодательного усовершенствования, в связи с чем в марте и апреле 1919 г. началось активное обсуждение законопроекта в бюрократических и общественных кругах.

Наиболее известными результатами этого обсуждения стали неоднократно анализировавшиеся в отечественной историографии записка А. А. Крапоткина и статья Н. П. Огановского, содержавшие альтернативные проекты будущей аграрной реформы. Но помимо них правительство получило целый ряд откликов непосредственно на сам законопроект, прежде всего от различных промышленных и землевладельческих организаций. На фоне их активности поражает отсутствие реакции земства, которого этот законопроект касался непосредственно как проводника правительственной аграрной политики в деревне и как единственного публичного выразителя крестьянских интересов в «Колчакии». Так что, очевидно, правительство получило возможность ознакомиться с реакцией лишь одной из заинтересованных сторон. Конечно, речь идет не о помещиках, хотя, вслед за мемуаристом Е. Е. Колосовым советские историки обычно приписывали выражение помещичьих интересов графу А. А. Крапоткину, военному министру генералу Н. А. Степанову, министру иностранных дел И. И. Сукину и начальнику Штаба Верховного главнокомандующего Д. А. Лебедеву — сторонникам выкупа помещичьих земель. Но, как уже не раз подчеркивалось, в обсуждавшемся законопроекте судьба помещичьих земель вообще не ставилась под вопрос. Помещики были явно не в чести у власти, и их земли совершенно определенно должны были в текущем году остаться в пользовании «захватчиков». Зато правительственный лагерь внимательно прислушивался к мнению организаций мелких землевладельцев и промышленников. Те же поспешили указать на несовершенства законопроекта, в частности, на те его места, которые, с учетом реальной экстремальной обстановки в деревне, не позволят земельным собственникам вернуть свои земли.

Так, например, по законопроекту территории, занятые постройками, подлежали немедленному возвращению владельцам, а земли без построек могли оставаться у пользователей до конца 1919 г. Хорошо знакомые с ситуацией в деревне, члены Пермского губернского отдела Всероссийского союза земельных собственников [43] отмечали, что принятие подобной нормы может только разбудить у «захватчиков» желание пустить «красного петуха» или иными способами уничтожить постройки не только крупных землевладельцев, но и хуторян с отрубниками. Ведь земля, лишенная построек, уже на основании закона должна была оставаться в распоряжении фактических пользователей. В их записке отмечалось также, что с приходом в Прикамье «белой» армии часть захваченных земель была возвращена хуторянам. Принятие же опубликованного законопроекта, по их мнению, должно было вызвать повторную волну земельных захватов «для продолжения фактического пользования до решения Учредительного собрания» [44].

Другое весьма разумное замечание принадлежало Бюро совещания горнопромышленников Урала. Оно рекомендовало различать «захватчиков» безземельных и устроенных в земельном отношении. Вторую категорию «захватчиков» бюро предлагало лишить права пользования захваченными землями. Иначе у вполне обеспеченных землей крестьян появлялся соблазн лишний раз поживиться за счет соседа-частника или за счет заводских земель [45].

В большинстве поступивших в министерство земледелия откликов на законопроект отмечалось, что его принятие не обеспечит гарантий для трудовых землевладельцев и арендаторов, не сможет уберечь их от новых земельных захватов. Слишком много в нем было обходных путей, позволявших пользователю сохранить за собой земли, подлежавшие по замыслу законодателей немедленному возвращению владельцам. Мрачные перспективы продолжения «черного передела» уже под эгидой новых законов подталкивали разработчиков законопроекта к необходимости внести в него изменения. Но, делая уступку интересам прежних владельцев земли, власть немедленно сталкивалась с другой непреодолимой преградой: проект грозил выйти слишком «антикрестьянским». Пугала при этом не столько негативная реакция деревни, сколько опасность утратить видимость «народного благодетеля».

Поэтому был разработан еще один законопроект, в котором особо оговаривалось, что право собрать урожай в 1919 г. принадлежит тем, кто произвел посев, а земли на период до сбора урожая должны остаться в распоряжении фактических пользователей (будущие «Правила…» о посевах). Старый и новый законопроекты предполагалось доработать, согласовать друг с другом и опубликовать вместе. Этим двойным ходом Российское правительство надеялось обеспечить необходимый баланс интересов прежних, законных, и нынешних, самовольных, пользователей земли.

18 марта 1919 г. при министерстве земледелия было созвано специальное совещание представителей государственных ведомств и общественности, которое возглавил редактор журнала «Известия министерства земледелия» С. Аксельблом. В задачу этого совещательного органа входила доработка законопроектов с учетом высказанных замечаний. Но вместо ювелирной отточки уже имевшихся документов, члены совещания углубились в споры стратегического характера. Разгорелась настоящая баталия между сторонниками и противниками легализации земельных захватов, в ходе которой определились три позиции. Одни предлагали сохранить все захваченные после 1 марта 1917 г. земли за фактическими пользователями на правах аренды, другие — передать эти земли в безарендное пользование до решения Учредительного собрания, третьи — наделить правами частной собственности на эти земли тех, кто фактически на них трудился в настоящее время [46]. Ни одно из трех предложений не могло удовлетворить министерство земледелия, т. к. в них предусматривался один вариант решения применительно ко всем захваченным землям. Позиция же министерства была более гибкой, предполагала дифференцированный подход в проблеме в зависимости от степени личного участия землевладельцев и арендаторов в сельскохозяйственном производстве. Созывая совещание, идеологи аграрной политики хотели усовершенствовать законопроекты, не выходя за рамки намеченного курса. Но вместо шага к компромиссу совещавшиеся показали готовность сделать шаг назад к непримиримости.

При подготовке документов для обсуждения аграрного вопроса в Совете министров чиновники министерства земледелия не сочли возможным вносить в законопроекты принципиальные изменения, предложенные на совещании. Для сглаживания острых углов был сделан другой шаг. Основной упор предполагалось перенести на второй по времени появления законопроект, т. е. на «Правила…», сопроводив его популистской по своему характеру правительственной «Декларацией…» по земельному вопросу. Перевод «захватчиков» на положение арендаторов государственных земель и частичное возвращение отдельных категорий этих земель «трудовым» пользователям должно было произойти как бы в тени первых двух законодательных актов.

Следующим этапом законотворческого процесса стало обсуждение животрепещущих проектов в Совете министров Российского правительства. В начале апреля 1919 г. этому высшему законодательному и исполнительному органу «белого» востока России был предложен пакет довольно сложных документов, состоящих из «Декларации Российского правительства по вопросу о земле», «Правил о производстве и сборе посевов в 1919 г. на землях не принадлежащих посевщикам», «Положения об обращении во временное заведование правительственных органов земель, вышедших из фактического обладания их владельцев и поступивших в фактическое пользование землевладельческого населения» и «Правил о порядке определения пространства земель, поступивших в заведование правительственных органов, использования этих земель, порядок возвращения некоторых категорий земель в распоряжение владельцев».

Неподготовленным для обсуждения сложных аграрных проблем министрам казалось, что основная задача законодателей — выработать правовые механизмы, пресекающие возможность новых земельных захватов на землях центральной России, которые, как надеялись, в ближайшем времени будут заняты «белыми» войсками. Лидеры антибольшевистского движения, видимо, даже не подозревали, что на территории «красных» общинное крестьянство захватило и разделило между собой подавляющую часть необщинных земель. Поэтому существо дискуссии, разгоревшейся на заседаниях Совета министров 7, 8, 10 и 13 апреля 1919 г., оказалось настолько далеким от реальных проблем, что напоминало дележ шкуры неубитого медведя. Увлеченным политическими спорами законодателям даже не пришло в голову серьезно рассмотреть вопрос о практической выполнимости предложенных законопроектов. Так, крайним сроком приема заявлений от населения на производство посевов на землях, не принадлежавших посевщикам, министерство земледелия предлагало утвердить 1 мая 1919 г. для яровых и озимых текущего года и 15 мая 1919 г. для прошлогодних озимых. Признав эти сроки нереальными, законодатели ограничились перенесением их на 15 дней, что не решало проблемы [47].

Низкая результативность обсуждения выразилась в том, что, несмотря на серьезную критику, за три совещания было принято лишь несколько поправок, не внесших существенных изменений в первоначальный текст проектов. За ними не прослеживается принципиальная корректировка правительственного курса, ревизия министерских предложений.

Так, если в проекте «Положения…», предусматривалось, что если земельный участок или его часть принадлежала «обособленному крестьянину или лицу, не отличающемуся от него по своему быту» и обрабатывалась до захвата «преимущественно силами семьи самого владельца», такая земля подлежит передаче в распоряжение прежнему хозяину [48]. В окончательном же тексте возвращению подлежали «участки владения всякого рода сельских обывателей, обрабатывавшиеся не только наемным трудом, но и силами семьи их владельцев» (п. 3) [49]. Можно эти изменения понимать как уступку крупному фермерству, а можно и как попытку найти более корректные правовые дефиниции, исключающие произвольное толкование. Хотя несомненно, что возникшей лазейкой могли воспользоваться и крупные латифундисты.

Исследователи часто акцентируют внимание на том, что в ходе обсуждения «Правил…» о посевах в них было внесено изменение, на основании которого «захватчики» обязаны были платить за пользование землями не только общие и поземельные налоги, но и особый сбор за пользование землей (по сути дела, арендную плату) [50]. Данная поправка была внесена при активном участии сторонников выкупа помещичьих земель и считается главным успехом правых. Но в окончательном тексте «Правил…» ничего не говорилось о том, что этот сбор предназначался прежним хозяевам земли. Причем такая поправка была необходима даже просто в целях приведения «Правил…» в соответствие с «Положением…», суть которых и состояла в том, чтобы перевести «захватчиков» на положение арендаторов казенной земли.

В окончательный текст «Правил о порядке определения пространств…» прошла такая откровенно «антисобственническая» норма, как обязанность землевладельцев уплатить все налоги, повинности и долговые платежи со своей земли, в том числе и за период, когда она находилась в пользовании посторонних лиц (п. 16) [51]. Если учесть, что «захватчики» не утруждали себя внесением земельных платежей, которые накапливались по году и больше, то возникает впечатление, что государство лишь формально восстанавливало собственнические права «трудовых» землевладельцев, тут же обставляя эту меру условиями, превращавшими ее в фикцию. Ведь данная норма могла стать непреодолимой финансовой преградой на пути вступления собственников в свои законные права

Только в день утверждения «Правил…» о посевах на заседании Совета министров 8 апреля из текста проекта была исключена норма, в соответствии с которой если земли хуторян, отрубщиков или общинников оказывались заняты посевами или запашкой посторонних лиц, то пострадавшим выделялась равноценная земельная площадь в другом месте, «захватчики» же продолжали пользоваться уже занятыми площадями [52]. Утопичность этой нормы была совершенно очевидна, и только министрам потребовалось время, чтобы это понять. Подобные курьезы неудивительны, если учесть, что члены Совета министров, которым принадлежало окончательное слово, имели весьма слабое представление и о ситуации в деревне, и о реальном содержании норм, которые им приходилось обсуждать.

Необходимо обратить внимание и на слабую подготовку документов к обсуждению в Совете министров. Наиболее непримиримые критики апрельских аграрных законов оставили не только свои принципиальные возражения, но и замечания по процедуре обсуждения. Именно эти их свидетельства заслуживают, на наш взгляд, самого пристального внимания. Например, начальник Штаба верховного главнокомандующего генерал-майор Д. А. Лебедев выразил письменный протест против порядка принятия «Декларации…» на заседании Совета министров 8 апреля 1919 г. В этом протесте он отмечал, что членам Совета министров даже не был заранее роздан текст и большинство участников обсуждения ознакомились с документом прямо по ходу заседания [53]. В таких условиях детальное и квалифицированное обсуждение законопроектов было просто невозможно. Представляется, что именно этим обстоятельством объясняется, почему, несмотря на многочисленные возражения, министры не смогли внести кардинальных поправок в законопроекты, — Совет министров оказался просто «беззубым».

Представляется сомнительным мнение С. В. Расторгуева, что в процессе работы над проектами апрельских аграрных законов позиция правительства под влиянием консервативной помещичьей группировки дрейфовала в пользу землевладельцев [54]. Можно найти следы консервативных, либеральных и даже революционных влияний на позицию Российского правительства в земельном вопросе. Однако, во-первых, необходимо уточнить социальный характер определившихся весной 1919 г. групп давления. Голос так называемых «помещичьих реакционеров» в общем потоке критиков звучал весьма скромно на фоне «трудовой» составляющей (в широком смысле к ней можно причислить не только такую серьезную силу, как хуторяне и отрубники, но и владельцев предприятий, которые использовали землю в производственных целях). Во-вторых, нужно отличать критику позиции министерства земледелия общественными деятелями от готовности правительства учесть в своем законодательстве высказанные замечания. И наконец, говоря о реакции землевладельцев на подготовленные законопроекты, нельзя игнорировать довольно существенное давление на правительственные круги сторонников безусловного оставления захваченных земель в руках пользователей.

Общая картина свидетельствует прежде всего о стремлении правительственного лагеря учесть критику и «справа» и «слева». Однако за период с февраля по апрель 1919 г. так и не было выработано твердой концепции предстоящих мероприятий. Все это усугублялось низким уровнем обеспечения правотворческого процесса. В безрезультатных спорах по принципиальным вопросом было упущено время, а практические детали проведения в жизнь обсуждавшихся законов остались на периферии внимания политиков и законодателей. Но самое главное заключалось в том, что было упущено время — начало весны, изначально выбранное очень удачно для проведения в жизнь новых законов именно накануне посевной.

«Декларация…» о земле и «Правила…» о посевах, окончательный текст которых Российское правительство утвердило 8 апреля 1919 г., были оперативно доведены до сведения общественности [55]. А вот «Положение об обращении во временное заведование земель, вышедших из фактического обладания их владельцев…» и прилагаемые к нему «Правила…», рассматривавшиеся в период февраля — марта 1919 г. как основа аграрных преобразований и лишь на последнем этапе отведенные в тень в чисто популистских целях, были опубликованы только 17 июня 1919 г. [56], хотя вступали в действие до опубликования Правительствующим Сенатом [57].

Как уже отмечалось, одной из ключевых проблем историографии является вопрос о характере эволюции аграрной политики антибольшевистской власти. Апрель 1919 г. принято считать новым этапом в аграрной политике восточной контрреволюции, характеризующимся для одних исследователей окончательным торжеством помещичьей реакции, для других — поворотом власти лицом к крестьянским нуждам. В соответствии с утвердившимся в историографии мнением, в апреле 1919 г. закон Временного сибирского правительства о возвращении имений был выброшен за ненадобностью на свалку истории, и именно в этом исследователи видели символическое проявление смены аграрного курса. Причем историки считали, что 5 апреля 1919 г. Российское правительство приняло специальное постановление об отмене закона от 6 июля 1918 г. [58]. Такой взгляд можно объяснить только плохим знанием законодательных источников и неумением отличить законодательную инициативу от утвержденного правительством постановления. Факта, давшего почву для богатых историографических интерпретаций, в действительности никогда не было. И все же следует подробнее остановиться на вопросе о соотношении постановления Временного сибирского правительства о возвращении имений и апрельских 1919 г. законов Российского правительства. Лишь таким образом можно уяснить, действительно ли весной 1919 г. сибирской контрреволюцией была предпринята попытка принципиально изменить свой аграрный курс.

13 марта 1919 г. министерство земледелия вынесло на обсуждение Совета министров Российского правительства проект отмены постановления о возвращении имений [59]. Чиновники министерства земледелия считали, что обстановка в деревне достаточно стабилизировалась, а судебные органы восстановили свою работу, что позволяло поставить на повестку вопрос об отмене внесудебного порядка возвращения имений бывшим владельцам [60]. Следовательно, авторы законопроекта были далеки от мысли отказаться от принципов аграрного законодательства Временного сибирского правительства как реакционных. Напротив, они считали, что появилась возможность продолжать возвращение имений, только уже в судебном порядке. Совет министров переадресовал законопроект министерству юстиции для юридической экспертизы. Юрисконсульт министерства Г. А. Ряжский дал отрицательное заключение, в котором убедительно аргументировал невозможность судебного порядка восстановления прав собственников. «Многие иски будут несомненны, но недоказуемы», т. к. значительная часть владельческих актов в последние месяцы была уничтожена, население же будет свидетельствовать против собственников, делал вывод Ряжский [61]. Повторное рассмотрение вопроса было запланировано на 5 апреля, но оно не состоялось, и больше Совет министров к нему не возвращался [62].

Действие закона от 6 июля 1918 г. не было приостановлено и с принятием через три дня «Правил…» о посевах. Специальная инструкция и несколько циркулярных телеграмм Министра земледелия Н. И. Петрова, разъясняли, что правила 8 апреля 1919 г. распространяются только на земли, еще не возвращенные прежним владельцам [63]. Предполагалось, что закон о возвращении имений будет по-прежнему действовать и земли по этому закону могут и впредь передаваться владельцам. Только в соответствии с изменением, которое 3 мая 1919 г. внесли в инструкцию о порядке исполнения закона о возвращении имений, уже засеянные или вспаханные поля должны были на период до сбора урожая остаться в пользовании лиц, произведших посев или запашку [64].

Что касается постановления от 13 апреля 1919 г. о введении в действия «Положения об обращении во временное заведование государства земель…», то в нем специально оговаривалось, что нормы положения не распространяются на губернии и области, ранее находившиеся в подчинении бывшего Временного сибирского правительства, и территории казачьих войск, ограничиваясь Уралом и Прикамьем (п. 2) [65]. Следовательно, оно вообще не вносило никаких изменений в действие закона о возвращении имений.

Итак, во-первых, земельное законодательство Временного сибирского правительства продолжало действовать и после апреля 1919 г. Во-вторых, «Правила…» о посевах имели много общего с прошлогодним сибирским аграрным законодательством. Из инструкции от 21 августа 1918 г. законодатели позаимствовали и перенесли на новый сельскохозяйственный год ключевую норму, в соответствии с которой «захватчик» получал право пользования чужой землей до сбора урожая. Только в апреле 1919 г., руководствуясь желанием подкорректировать существовавший земельный курс, законодатели ввели понятие «трудовые» собственники, которые в виде исключения получили возможность вернуть свои земли. Правда, удовлетворительного критерия для отделения «трудового» земледельца от эксплуататора лидеры антибольшевистского движения выработать не смогли. В свете вышеизложенного вряд ли можно говорить о пересмотре Российским правительством аграрных мероприятий своего политического предшественника — Временного сибирского правительства.

В задачу данной статьи не входит исследование практической деятельности земельных органов контрреволюции. Но важно проследить, были ли созданы правовые условия для реализации апрельского законодательства, тем более что в отечественной историографии степень и последствия введения апрельского аграрного законодательства оцениваются без достаточного учета данной проблемы. Советские историки отмечали, как правило, что установление арендного сбора с земель, переданных в ведение государства, но оставленных в пользовании «захватчиков», не могло не вызвать протестов в крестьянской среде. Лишь Расторгуев отметил готовность сельского населения, неуверенного в законности «черного передела», подчиниться постановлениям властей [66]. Из публикации Расторгуева следует, что в одних областях и губерниях «Правила…» о посевах были исполнены, в других — нет. Точную географическую картину степени применения этого закона автор не дает. Существует и другая, более пессимистическая оценка результатов проведения в жизнь апрельского аграрного законодательства. Ю. В. Гражданов и В. П. Шуранов считали, что нежизнеспособность «Правил…» и «Положения…» объяснялась тем, что для их выполнения была разработана слишком громоздкая, сугубо бюрократическая процедура [67]. Лончаков на первый план выдвинул экономические и военно-политические факторы. Он отметил, что попытка назначить дополнительный сбор с крестьян на пользование захваченных земель свело на нет положительный эффект от признания прав посевщиков на сбор урожая. Закон же о передаче захваченных земель в распоряжение государства оказался мертворожденным, т. к. «фронт стабилизировался, и под давлением военщины земли передавались помещикам без особых формальностей» [68].

В соответствии с «Правилами…» о посевах, намерение пользователей засеять в текущем году захваченные земли признавалось законным только в том случае, если он успевал заявить о нем властям не позднее 15 мая 1919 г. (п. 3). Урожай с уже засеянных осенью 1918 г. озимых полей признавался законной собственностью посевщика только в случае, если он успевал зарегистрировать свой посев до 1 июня 1919 г. (п. 2) [69]. Но оперативная публикация данного нормативного акта (13 апреля 1919 г.) еще не создавала гарантий его своевременного исполнения. Печатное слово доходило с большим опозданием лишь до пригородных деревень. Отдаленные же сельские районы без специального уведомления могли месяцами не знать о принимаемых в столице решениях. Кроме того, необходимо было определить порядок исполнения данных правил, без чего они оставались пустым звуком.

Только 1 мая 1919 г. губернским и уездным земельным советам был разослан циркуляр, в котором предлагалось «срочно принять все необходимые меры к проведению в жизнь означенных правил» [70]. За оставшееся время они должны были оповестить население о содержании «Правил…» и подготовить достаточное количество бланков, необходимых для оформления заявок на производство посевов. Следовательно, в лучшем случае сельские жители узнавали о порядке оформления права на засев чужих земель за несколько дней до окончания срока приема заявок. В худшем же случае информация доходила до крестьян вообще слишком поздно, чтобы они могли ею воспользоваться [71]. Неудивительно, что в Тобольской губ. на каждый уезд приходилось по одному — два случая использовании закона о посевах.

Пермская земская управа сообщила в Земельный департамент министерства земледелия, что «Правила…» о посевах были получены на местах слишком поздно и занятые земли были уже засеяны без разрешения властей. Земельный департамент в виде исключения разрешил продлить срок регистрации посевов в Пермской губ. до 1 июля [72]. Но при этом сама операция по регистрации посевов на чужих землях, осуществленная не до, а после производства посева, теряла свой регулирующий смысл и сводилась к фискальным мерам — взиманию дополнительного сбора за пользование захваченной землей.

Мы не располагаем сведениями о порядке введения в действия «Правил…» о посевах в Челябинской губ., но, думается, вряд ли оно протекало организованнее, чем в аналогичной по своему прифронтовому положению Пермской губ. Остается добавить, что западнее Уральских гор окончательно утвержденные сроки введения «Правил…» совпали с оставлением «белыми» этого региона.

Прикамье, Урал и Зауралье, для которых «Правила…» от 8 апреля были наиболее актуальны, просто физически не успели в положенный срок ввести их в действие. Схожая ситуация наблюдалась и на территориях, находившихся восточнее. Например, в Акмолинской губ. инструкции о порядке исполнения «Правил…» о посевах были разосланы населению после 15 мая 1919 г., а в Томской губ. даже земскими управами они были получены уже после этого срока [73]. При этом для сибирских территорий министерство земледелия не сделало исключений в смысле продления сроков исполнения порядка регистрации посевов.

Весь комплекс нормативно-законодательных актов, регулировавших порядок землепользования на захваченных землях, был рассчитан на то, что «захватчики» накануне посевной кампании заявят о своем намерении произвести посев, а земельные органы, руководствуясь утвержденным 13 апреля 1919 г. «Положением…», либо разрешат им произвести посевы, либо вернут землю прежним хозяевам. Но на деле, если и происходила регистрация посевов, то обычно уже после того, как он был произведен. Не был заблаговременно создан и правовой механизм конфискации в подлежащих случаях посевов в пользу прежних хозяев. В инструктивных материалах министерство земледелия признавало даже, что «в задачи текущего года совершенно не входит какое либо перераспределение земель», что явно противоречило идее «Положения…» от 13 апреля 1919 г. [74]

Утвержденные Российским правительством в апреле 1919 г. земельные законы изначально были мертворожденными. Но искать причину этого явления в сложности процедуры регистрации посевов или в негативной реакции крестьянства на введение арендной платы с захваченных земель все равно что ставить телегу впереди лошади и ждать, что телега тронется. Нельзя анализировать предполагаемые последствия непроизведенных действий. Поэтому высказанные до настоящего времени в историографии предположения о причинах, не позволивших реализовать апрельские земельные законы, представляются нам малоубедительными. Главные причины, на наш взгляд, состояли в том, что законодатели упустили время, удобное для проведения задуманных мероприятий, и, установив заведомо нереальные сроки для регистрации посевов, настаивали на авральном характере проведения кампании по регистрации. Слабая юридическая подготовка апрельского аграрного законодательства Российского правительства, о чем много говорилось в данной статье, так же как и непримиримый характер взаимоотношений участников земельных захватов, на которые обратили внимание историки, почти не успели сыграть свою роль. Если кое-где дело и дошло до реализации «Правил…» о посевах и «Положения…», то не благодаря, а вопреки процедуре, установленной в нормативно-правовой базе.

* * *

В заключение нашего исследования хотелось бы подчеркнуть ряд особенностей аграрной политики антибольшевистской власти на востоке страны. Вопреки устоявшемуся в историографии мнению, с лета 1918 г. до весны 1919 г. социальная ориентация политики восточной контрреволюции в области земельных отношений не претерпела принципиальных изменений. Выдвинутая в начале 1919 г. идея дифференцированного отношения к «трудовым» и «нетрудовым» хозяйствам не нашла последовательного воплощения. В марте — апреле 1919 г. законодатели вернулись на позиции status quo, определившиеся еще летом 1918 г.

Для антибольшевистских политиков основным камнем преткновения стало не отношение к помещичьим землям, а вопрос о судьбе общинной и частной формы собственности на землю. У российских либералов представления об экономическом прогрессе в сфере сельского хозяйства были связаны с развитием мелкой земельной собственности и параллельно протекающем отмиранием общины. И не важно, оказались ли они правы в исторической перспективе. Существеннее то, что, взявшись урегулировать проблему земельных захватов, власти руководствовались правовой концепцией, совершенно чуждой представлениям крестьянского большинства о путях развития земельных, да и в целом общественных отношений в деревне.

Нормативно-правовая база, выработанная претендентами на восстановление правопорядка в деревне, оказалась крайне противоречивой и мало адаптированной к реальным, весьма скромным возможностям государственной власти по регулированию земельных конфликтов. Деятельность антибольшевистских Временного сибирского и Российского правительств по сути дела способствовала не решению, а дальнейшему запутыванию аграрного вопроса. В итоге возникла ситуация, когда разнородные действия органов государственной власти и крестьянства переплетались, что вело к новым противоречиям.

Используя аграрную политику сибирской контрреволюции в качестве яркого примера бесперспективности колчаковского бонапартизма, историки нередко отмечали, что омская власть оказалась между Сциллой и Харибдой [75]. Но одни считали, что политический режим выбрал тактику лавирования между интересами помещиков и буржуазии. Другим казалось, что колчаковщина не смогла сделать твердый выбор между крупными землевладельцами и широкими массами крестьянства. Как нам представляется, антибольшевистская власть колебалась между двумя достаточно массовыми группами деревни: «захватчиками» и прежними хозяевами земли. Неразрешимой для лидеров контрреволюции проблему делало то, что в обеих группах находились представители крестьянства, хозяйства которых власть причисляла к «мелким трудовым». На стороне одних было право собственности, на основании которого они владели или пользовались землею до революции. Для других итогом революционного процесса представлялось расширение их земельных владений. Власть не смогла сделать твердый выбор в пользу одной из этих групп, тщетно пытаясь найти равнодействующую. Колебания режима в аграрном вопросе являлись отражением более общей политической проблемы. Антибольшевистское движение выступало одновременно под двумя лозунгами: восстановления правового порядка, разрушенного революцией, и защиты революционно-демократических завоеваний Февраля от узурпаторов-большевиков. Такая борьба и единство противоположностей, заложенные в самом характере антибольшевистской государственной власти на востоке России, определяли слабость ее позиции не только в аграрном вопросе, но и в политической борьбе вообще.

В современной историографии в качестве положительной черты социально-экономической политики антибольшевистских режимов принято, иногда с излишней эмоциональностью, отмечать ее направленность на поиск социального компромисса. Но помимо целей существуют еще и средства их достижения. Представляется, что в данном случае второе неизмеримо важнее первого. Ведь известно, что не всегда благие намерения ведут в рай.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Колосов Е. Е. Сибирь при Колчаке. Пг., 1923. С. 114.
2. Аверьев А. Аграрная политика колчаковщины // На аграрном фронте. 1929, № 6. С. 24–45; № 8. С. 23–44.
3. История гражданской войны в СССР. М., 1959, т. 4. С. 61.
4. Журов Ю. В. Гражданская война в сибирской деревне. Красноярск. 1986; Рощевский П. И. Борьба крестьян Тобольской губернии против контрреволюции летом — осенью 1918 г. // Уч. зап. Тюмен. гос. пед. ин-та. Тюмень, 1958. Т. V. Вып. 2. С. 37–76; Он же. Гражданская война в Зауралье. Свердловск, 1966.
5. Липкина А. Г. 1919 год в Сибири. М.,1962. С. 113; Стишов М. И. Большевистское подполье и партизанское движение в Сибири в годы гражданской войны. М., 1962. С. 177–178; Гражданская война и иностранная интервенция на Урале Свердловск, 1969. С. 259; Литвин А. Л. Крах аграрной политики контрреволюции 1918–1919 гг. // Уч. зап. Казанского гос. пед. ин-та. Казань. 1969. Вып. 71. С. 223–226; Думова Н. Г. Кадетская контрреволюция и ее разгром. М., 1982. С. 220–221; Крестьянство Сибири в период строительства социализма (1917–1937 гг.). Новосибирск, 1983. С. 46; Журов Ю. В. Гражданская война… С. 50; Урал в гражданской войне. Свердловск, 1989. С. 156.
6. Иоффе Г. З. Крах российской монархической контрреволюции. М., 1977. С. 201.
7. Он же. Колчаковская авантюра и ее крах. М., 1983. С. 187.
8. Гражданов Ю. Д. Аграрное законодательство режима А. В. Колчака // Сибирь в период гражданской войны. Кемерово, 1995; С. 53; Расторгуев С. В. Аграрная политика колчаковского правительства. Автореф. дис. … канд. ист. наук. М., 1996. С. 8; Подобного же мнения придерживается О. Ф. Гордеев. Cм.: Гордеев О. Ф. Аграрная политика колчаковского правительства // XX в. и исторический опыт освоения Сибири. Красноярск, 1993. С. 129–135.
9. Лончаков Ю. Аграрная политика временных государственных образований на территории Сибири в 1918–1919 гг. Автореф. дис. … канд. ист. наук. Омск, 1997. С. 9; Наша статья уже находилась в наборе, когда появилась новая публикация Ю. Лончакова (Аграрная политика антисоветских правительств в Омске и изменение государственного статуса Сибири в ноябре 1918 г. // Сибирь — мой край…: Проблемы региональной истории и исторического образования. Новосибирск, 1999. С. 199–211). В ней Ю. Лончаков, придерживаясь в целом уже ранее высказанных им оценок, более детально анализирует закон от 6 июля 1918 г.
10. См: Слободин В. П. Белое движение в годы гражданской войны (1917–1922 гг.). М., 1996; Политическая Россия в годы гражданской войны. Нижний Новгород, 1997; Плотников И. Ф. Колчак. Ростов н/Д., 1998.
11. Этот термин в последние годы только начинает завоевывать признание историков (См.: Бухараев В. М., Люкшин Д. И. Российская смута начала XX в. как общинная революция // Историческая наука в меняющемся мире. Казань, 1994. С. 154–157; Люкшин Д. И. 1917 год в деревне: общинная революция? // Революция и человек. Быт, нравы, поведение, мораль. М., 1996. С. 115–141; Булаков В. П. Красная смута. М., 1997. С. 105).
12. Даже в ортодоксальных советских научных изданиях отмечалось активное участие «кулаков» в земельных захватах и грабежах имущества помещиков и казны (см.: Коммунисты Урала в годы гражданской войны. Свердловск, 1959. С. 107).
13. Герасименко Г. А. Влияние последствий столыпинской аграрной реформы на крестьянские организации 1917 года // История СССР. 1981, № 1. С. 48; Рейли Д. Политические судьбы российской губернии: 1917 год в Саратове. Саратов, 1995. С. 181.
14. Коммунисты Урала… С. 105.
15. Иванцова Н. Ф. Западно-Сибирское крестьянство в 1917 — первой половине 1918 г. М.,1992. С. 199.
16. К вопросу о частной земельной собственности в Сибири // Изв. Министерства земледелия. Омск, 1919, № 3–4. С. 15.
17. Иванцова Н. Ф. Западно-Сибирское крестьянство… С. 199.
18. Щагин Э. М. Октябрьская революция в деревне восточных окраин России. М., 1974. С. 280.
19. Долгов Л. Н. Экономическая политика гражданской войны: опыт Дальнего Востока. Комсомольск-на-Амуре, 1996. С. 45–46.
20. Земля и труд (Курган). 1918. 21 июля.
21. Некоторые историки пытались ответить на него за лидеров «демократической» контрреволюции. В историографии возникла полемика между В. В. Гармизой и С. Г. Лившицем. Первый считал, что Западно-Сибирский комиссариат признал закон Учредительного собрания о социализации земли. Второй утверждал, что это признание имело лишь формальный характер, реально же Западно-Сибирский комиссариат встал на путь восстановления дореволюционных форм землевладения (см.: Гармиза В. В. Крушение эсеровских правительств. М., 1970. С. 92–93; Лившиц С. Г. К истории Западно-сибирского комиссариата // Вопр. истории. Барнаул, 1969. С. 75.) Существовало циркулярное распоряжение Б. Д. Маркова о необходимости придерживаться закона о социализации земли (Луков Е. В. Законодательные акты Западно-Сибирского комиссариата и Временного Сибирского правительства как источник по истории Гражданской войны в Сибири (конец мая — начало ноября 1918 г.). Автореф. Дисс. … канд. ист. наук. Томск. 1999. С. 19). Но данное распоряжение не носило нормативного характера. Ни в одном из своих законодательных актов Западно-Сибирский комиссариат не выразил отношения ни к социализации земли, ни к частной собственности на нее (см.: Собрание постановлений и распоряжений Западно-Сибирского комиссариата Временного Сибирского правительства. Омск, 1918, № 1–2).
22. Сибирский вестник (Омск), 1918, 16 авг.; Собрание узаконений и распоряжений Временного Сибирского правительства. Омск, 1919, № 2, ст. 22; Максаков В., Турунов А. Хроника гражданской войны в Сибири 1917–1918 гг. М.-Л., 1926. С. 200; История «белой» Сибири. Кемерово, 1995. С. 151–152; Выявление и изучение новых источников по истории общественной жизни Сибири. Томск, 1998. Вып. 1. С. 63–64.
23. Протасов Л. Г. Всероссийское Учредительное собрание и демократическая альтернатива // Анатомия революции. 1917 год: массы, партии, власть. СПб., 1994. С. 144–145; Рейли Д. Политические судьбы… С. 176–177.
24. Рощевский П. И. Борьба крестьян… С. 52; Он же. Гражданская война в Зауралье… С. 145;
25. Журов Ю. В. Гражданская война… С. 43.
26. Лончаков Ю. Г. Аграрная политика… С. 9.
27. Собрание узаконений… № 4, ст. 41; Выявление и изучение… С. 92–94.
28. О высоком образовательном (в том числе и юридическом) уровне лидеров сибирской контрреволюции немало написано в последние годы (см.: Звягин С. П. Влияние колчаковской попытки модернизации на уровень правосознания сибиряков // Культура и интеллигенция России в эпоху модернизации. XVIII-XX вв. Омск, 1995, т. 1. С. 67–69; Дмитриев Н. А. Научная интеллигенция Сибири в 1918–1919 гг. // Там же. С. 88–90; Некрасова Л. В. Российское правительство адмирала А. В. Колчака (18 ноября 1918 — 4 января 1920 г.) // История «белой» Сибири: Тез. второй науч. конф. Кемерово, 1997. С. 16), а вот анализ качественного уровня их законотворческой деятельности никем из историков пока не проводился. Судя по всему, хорошая юридическая подготовка сибирских министров далеко не всегда находила свое практическое применение.
29. Лончаков Ю. Аграрная политика… С. 7.
30. Увлеченный пафосом обличительства, В. Гармиза еще в 1940 г. написал, что этот приказ давал помещикам право отобрать у крестьян и вернуть себе конфискованную землю, придав таким образом аграрным мероприятиям Комуча прямо противоположный смысл. (Гармиза В. Из истории самарской учредилки // Исторический журнал. 1940, № 8. С. 38.). Это утверждение было многократно повторено в более поздних исторических сочинениях самого автора и других советских историков.
31. См: Гармиза В. В. Из истории… С. 38; Он же. Крушение эсеровских правительств… С. 178–179; Литвин А. Л. Крестьянство Среднего Поволжья в годы гражданской войны. Казань, 1972. С. 237.
32. Запольская В. М. Контрреволюционная сущность социально-экономической политики белогвардейских властей на Урале (конец мая — середина ноября 1918 гг.) // Из истории уральской и сибирской партийных организаций. 1973. Вып. 7. С. 164–169; Урал в гражданской войне… С. 105, 109.
33. См.: Машин М. Д., Семьянинов В. С. Вооруженная борьба трудящихся Южного Урала против внутренней и внешней контрреволюции. Иркутск, 1991. С. 108.
34. Именно эти анклавы неказачьих земель на территории Сибирского казачьего войска составляли основу капиталистического сельскохозяйственного производства в крае. (см.: Андреев С. М. Офицерское землевладение в Сибирском казачьем войске (середина XIX в. — 1916 г.). Автореф. Дис. … канд. ист. наук. Омск, 1997. С. 22.
35. Дневник 4-го чрезвычайного войскового круга сибирского казачьего войска. Б. м., б. г.. С. 93.
36. Аманжолова Д. А. Казахский автономизм и Россия. М., 1994. С. 51, 77–78.
37. Обычно начало разработки нового аграрного курса историки относят либо к марту (см.: указ соч. Гражданова Ю. Д., Журова Ю. В., Иоффе Г. З.), либо к началу апреля (см.: Гордеев О. Ф. Аграрная политика…), связывая это с подготовкой записки товарища министра земледелия А. Н. Ярмоша «О направлении аграрной политики правительства» (ГАРФ, ф. 176, оп. 5, д. 1122, л. 2–9). В действительности выработка мероприятий для регулирования землепользование на захваченных землях, которые и определили деятельность правительства на всю первую половину 1919 г., началась не позднее середины февраля.
38. В законопроекте и позже в законе «фактическим пользователям» (т. е. «захватчикам») противопоставлялись собственники земли. Поскольку под ними понимались не только полные собственники, но также арендаторы и пострадавшие от захватов общинники, мы сочли целесообразным здесь и далее употреблять юридически нейтральный термин «прежние хозяева»
39. Свободная Пермь (Пермь). 1919, 18 февр.; ГАРФ, ф. 159, оп. 6, д. 65, л. 68.
40. Шафир Я. Белогвардейцы и крестьянство. М.-Л., 1928. С. 15.
41. Известия министерства земледелия. 1919, № 11–13. С. 5–6; ГАРФ, ф. 159, оп. 6, д. 65, л. 217–129об. Объяснительная записка к законопроекту об обращении во временное распоряжение государства земель, вышедших из обладания… Не датированная.
42. ГАРФ, ф. 159, оп. 6, д. 65, л.171–177. Объяснительная записка к законопроекту об обращении во временное распоряжение государства земель, вышедших из обладания… Не датированная.
43. Пермский губернский отдел союза объединял не крупных, а средних и мелких земельных собственников, владевших участками до 200 дес., т. е. преимущественно хуторян и отрубников.
44. ГАРФ, ф. 159, оп. 6, д. 65, лл. 66–68.
45. ГАРФ, ф. 159, оп. 6, д. 62, л. 73. Соображения Бюро совещания горнопромышленников Урала по поводу законопроекта об обращении во временное распоряжение государства земель и лесов, вышедших из обладания их владельцев от 21 февраля 1919 г. (документ опубликован в сб.: Колчаковщина на Урале, Екатеринбург, 1929. С. 77–79).
46. Сохранилось два отличных друг от друга черновых документа с одинаковым наименованием «Стенограмма заседания по земельному вопросу» (ГАРФ, ф. 159, оп. 1, д. 34, л. 100–103.) и «Журнал совещания представителей ведомств и общественных групп для обсуждения проекта закона о передаче во временное распоряжение государства частновладельческих земель» (там же, д. 65, л. 95–103об.)
47. ГАРФ, ф. 176, оп. 5, д. 53, л. 244. Журнал № 74 заседания Совета министров Российского правительства от 8 апреля 1919 г.
48. Свободная Пермь. 1919, 18 февр.
49. Правительственный вестник. 1919, 17 июня.
50. ГАРФ, ф. 176, оп. 5, д. 53, л. 244.
51. Правительственный вестник, 1919, 17 июня.
52. ГАРФ, ф. 176, оп. 5, д. 1146, л. 5–6. Выписка из журнала заседания Совета министров от 8 апреля 1918 г.
53. ГАРФ, ф. 159, оп. 6, д. 65, л. 155. Записка генерал-майора Д. А. Лебедева от 19 апреля 1919 г.
54. Расторгуев С. В. Аграрная политика… С. 9.
55. Официальная публикация этих документов была осуществлена в рекордно короткие сроки: через два дня после утверждения была опубликована «Декларация…» (Правительственный вестник. 1919, 10 апр.), через пять дней — «Правила…» (Там же, 13 апр.). Ознакомиться с текстом этих законодательных актов можно также по другим публикациям, официальным (Собрание узаконений Российского правительства, Омск, 1919, № 16, ст. 252) или научным (История «белой» Сибири. Кемерово, 1995. С. 184–186).
56. Правительственный вестник. 1919, 17 июня.
57. Там же; ГАРФ, ф. 159, оп. 6, д. 65, л. 157. Постановления Совета Министров Российского правительства о введении в действие «Положения обращении во временное заведование…» (п. 4).
58. Гражданов Ю. Д. Аграрной законодательство… С. 53; Он же. Аграрное законодательство «белой» Сибири при А. В. Колчаке // История «белой» Сибири. Кемерово, 1995. С. 81; Зимина В. Д. Белое движение и российская государственность в период гражданской войны. Волгоград, 1997, С. 451; Иоффе Г. З. Колчаковская авантюра… С. 181; Расторгуев С. В. Аграрная политика… С. 8; Шуранов Н. П. Почему крестьяне отвернулись от Колчака // История «белой» Сибири. Кемерово, 1995. С. 75. Лишь Ю. Г. Лончаков отмечает, что и весной 1919 г. «формально постановление от 6 июля 1918 г. не было отменено» (Лончаков Ю. Г. Аграрная политика контрреволюционных правительств… С. 154). В более поздней статье он цитирует один из многочисленных министерских циркуляров, подтверждавших это (Там же. С. 207).
59. Об отмене закона 6 июля 1918 года // Изв. Министерства земледелия. Омск, 1919, № 7–8. С. 2–3; ГАРФ, ф. 176, оп. 5, д. 1125, л. 2–3. Объяснительная записка к законопроекту об отмене закона 6 июля 1918 г.
60. ГАРФ, ф. 176, оп. 5, д. 1125, л. 4. Проект постановления Совета министров об отмене закона Временного сибирского правительства от 6 июля 1918 г.
61. Там же, л. 9об.
62. Сохранились документы, подготовленные Министерством земледелия к назначенному на 5 апреля 1919 г. заседанию Совета министров. Именно по ним историки и датируют отмену закона 6 июля 1918 г. Однако, судя по журналам заседаний Совета министров, 5 апреля этот орган вообще не собирался.
63. ГАРФ, ф. 159, оп. 1, д. 6, л. 63; д. 86, л. 22; д. 82, лл. 45–45об.
64. Утвержденное 3 мая 1919 г. изменение к инструкции о порядке исполнения постановления Временного сибирского правительства от 6 июля 1918 г. // Изв. Министерства земледелия. 1919, № 9–10. С. 7.
65. ГАРФ, ф. 159, оп. 6, д. 65, л. 157. Постановление Совета министров от 13 апреля о принятии «Положения об обращении…».
66. Расторгуев С. В. Аграрная политика… С. 11.
67. Гражданов Ю. Д. Аграрное законодательство… С. 58; Шуранов Н. П. Почему крестьяне отвернулись от Колчака… С. 75.
68. Лончаков Ю. Г. Аграрная политика контрреволюционных правительств на территории Сибири в годы гражданской войны // Классы и политические партии в Октябрьской революции и гражданской войне в Сибири. Новосибирск, 1991. С. 155. (Последний аргумент автора нельзя признать достоверным, если учесть, что с конца апреля 1919 г. началось отступление войск Российского правительства.)
69. Известия Министерства земледелия. 1919, № 9–10. С. 8.
70. Там же. С. 7.
71. ГАРФ, ф. 159, оп. 1, д. 86, лл. 28–31об. Журнал № 38 Тобольского губернского по земельным делам совета от 7 июня 1919 г.
72. Пермские губернские ведомости (Пермь), 1919, 18 июня.
73. ГАРФ, ф. 159, оп. 1, д. 86, л. 30, д. 213, л. 28.
74. Известия Министерства земледелия. 1919, № 9–10. С. 8.
75. До нас к подобной метафоре прибег Г. З. Иоффе в книге, опубликованной в 1977 г., «Крах российской монархической контрреволюции» (С. 201).