Ананьев Д. А. Проблемы управления Сибирью в XIX – начале XX в. в освещении англо- и немецкоязычной историографии // Вестник Омского университета. Серия «Исторические науки». 2023. Т.10. № 1 (37). С.69–80. DOI: 10.24147/2312-1300.2023.10(1).69–80
Анализируются работы англо-американских и немецких авторов, посвящённые изучению правительственной политики и проблем управления Сибирью в XIX — начале XX в. Несмотря на повышенный интерес западных историков-русистов к роли государства и его институтов в установлении контроля и закреплении за Россией огромных пространств Северной Азии, специальные работы, посвящённые данной теме, были немногочисленны. Отчасти это объяснялось сравнительно медленным институциональным оформлением на Западе россиеведческих исследований, а также преимущественным вниманием западных авторов к событиям в центральных регионах Российской империи, а не на её окраинах. Вместе с тем зарубежным историкам, следовавшим в русле концепции «русской восточной экспансии» (Э. М. Хикс), теорий «фронтира» и «колонизации», а также «модернизационной» и «имперской» парадигм (А. Каппелер, В. Сандерленд, С. Беккер и др.), удалось осветить достаточно широкий круг проблем, связанных с управлением дореволюционной Сибирью. Особое внимание ими уделялось анализу Сибирской реформы М. М. Сперанского, аборигенной и пенитенциарной политики. Критически оценивая многие аспекты «русской восточной экспансии», западные авторы всё же признавали, что созданная за Уралом административная система способствовала успешной интеграции региона в общеимперское пространство.
В западной (прежде всего, англо- и немецкоязычной) историографии неизменно подчёркивается роль государства и его институтов в установлении контроля и закреплении за Россией огромных пространств Северной Азии. Особое внимание исследователями уделялось периоду, охватывающему XIX — начало XX в., когда политика Российской империи, основанная на принципах регионализма, постепенно уступала место более жёсткому централизму, стандартизации и унификации системы управления [27]. Цель данной статьи — анализ и оценка результатов изучения англо-американскими и немецкими авторами основных направлений правительственной политики и проблем управления Сибирью в указанный исторический период.
Направление в западной историографии, связанное с изучением сибирской истории, начало складываться во второй половине XIX — начале XX в., в условиях ускоренного организационного развития и повышения социального статуса исторической науки. В трудах историков той эпохи вера в прогресс соединялась с «культом науки», а главным критерием профессиональных исторических исследований провозглашался критический анализ первоисточников и соблюдение установленных исследовательских процедур. Формирование «модели профессиональной исторической науки» принято связывать прежде всего с немецкой исторической школой Л. Ранке, его требованием объективности и призывом показывать прошлое, «каким оно было» [9].
Другой особенностью указанного периода исследователи называют всё более заметную зависимость европейской историографии от общественно-политического контекста, её тесную связь с набиравшим силу национализмом. Сочетая «националистическую направленность» (что выражалось в распространённом представлении о нации как основном субъекте истории) с унаследованной от эпохи Просвещения идеей прогрессивного развития истории, историография XIX в. представляла главными носителями прогресса западные нации, которые, в силу своего превосходства над остальным миром, должны были нести цивилизацию другим народам, в том числе силой оружия. Главной моральной силой, скрепляющей общество, провозглашалось государство, которому должны быть подчинены устремления и нужды индивидов. Соответственно, в «национальных историях», созданных в соответствии с ранкеанской парадигмой, основное внимание сосредотачивалось на государстве, политических элитах, военно-дипломатической истории, с опорой преимущественно на официальные письменные источники [29, c. 98–180]. Во многом в русле такого подхода были написаны первые англо- и немецкоязычные исследования по истории территориальной экспансии России в Северной Азии (Э. Г. Равенштейн, А. Краузе, К. фон Цепелин) и Северной Америке (Г. Бэнкрофт), явившиеся, по сути, откликом на активные действия России в Азиатско-Тихоокеанском регионе во второй половине XIX — начале XX в.
На рубеже XIX и XX вв. на Западе всё чаще раздавались призывы к пересмотру традиционных подходов к написанию истории. Так, участники Конгресса искусств и наук, проходившего в сентябре 1904 г. в Сент-Луисе (в их числе — В. Вильсон, Ф. Дж. Тёрнер, Дж. Х. Робинсон и др.) сошлись во мнении, что в исторических исследованиях «изучение частностей» должно быть дополнено «широким синтезом», нарратив — анализом, изложение событий — их интерпретацией, политическая история — социальной. На смену истории элит должна прийти «демократическая история», требующая изучения не только действий «героев», но и деятельности всего народа, во всём её многообразии и с учётом различных факторов. Вместе с тем концепция истории как науки, пытающейся сформулировать общие законы в позитивистском смысле, была отвергнута [9, p. 48].
Указанные тенденции в развитии западной историографии повлияли на содержание концепции «русской восточной экспансии», оформившейся в первой трети XX в. в работах калифорнийских историков, основателей американского сибиреведения — Ф. А. Голдера и Р. Дж. Кёрнера, а также их последователей. Рассматривая государство как «главное действующее лицо», а территориальную экспансию — как основное содержание его истории, авторы концепции также уделяли большое внимание изучению географических, социально-экономических и политических аспектов процесса. Начальный этап формирования концепции нашёл отражение, в частности, в магистерской диссертации выпускницы Университета Южной Калифорнии (Лос-Анджелес) Э. М. Хикс [8].
Исследуя причины, цели и итоги территориальной экспансии России, одну из глав свой работы Э. М. Хикс посвятила истории продвижения русских за Урал. Объединяя теорию колонизации, разработанную в русской дореволюционной историографии, с западными геополитическими теориями рубежа XIX и XX вв., Э. М. Хикс назвала территориальное расширение России, крупнейшей континентальной империи мира, одним из наиболее поразительных процессов в мировой истории. Начавшись в Московском государстве, он не прекращался на протявсего последующего времени, а его главной движущей силой, по мнению исследовательницы, было «стремление к морю», обусловленное потребностью России в получении доступа к незамерзающим портам.
В ряду факторов, способствовавших непрерывному продвижению на новые территории, американская исследовательница называет экстенсивное сельское хозяйство, низкий уровень агрикультуры и, вместе с тем, наличие свободных земель («открытых пространств»), разветвлённую речную систему и гомогенность территории, а также социально-психологические факторы, связанные с одновременным наличием у русского народа «инстинктов» земледельцев и кочевников (вследствие длительных контактов с азиатскими народами); в целом — высокую активность русских переселенцев, их способность приспосабливаться к любым условиям и выстраивать отношения с другими этносами, отсутствие стойких расовых и этнических предрассудков.
Опираясь преимущественно на работы западных авторов (Ф. А. Голдера, А. Краузе, Э. Равенштейна, Р. Бизли и др.), Э. М. Хикс анализирует основные «инструменты» «русской экспансии», одним из которых, по её мнению, являлась система ссылки. Впрочем, исследовательница признаёт, что в конечном счёте штрафная колонизация доказала свою неэффективность, а основную массу сибирского населения составляли не ссыльные, а свободные переселенцы. Эффективным инструментом экспансии, по мнению Э. М. Хикс, также являлась церковь, с её достаточно толерантным отношением к другим конфессиям и этносам, а также система управления, созданная русскими. По словам исследовательницы, отсутствие парламента и несменяемость верховной власти имели свои положительные стороны, в частности, обеспечивали преемственность российской политики в Азии, позволяя мобилизовать для достижения поставленных целей все необходимые ресурсы, включая регулярные войска. Автор также подчеркнула, что армия играла большую роль не только в приобретении и удержании русскими новых территорий. Военные занимали заметное место во всей системе управления, возглавляя административные органы, контролируя систему коммуникаций, в том числе железные дороги, которые на рубеже XIX и XX вв. также превратились в инструмент «имперской экспансии».
Несмотря на повышенный интерес западных историков-русистов к роли государства и его институтов, специальные работы, посвящённые проблемам управления дореволюционной Сибирью, были крайне немногочисленны. Отчасти это объяснялось сравнительно медленным институциональным оформлением на Западе россиеведческих исследований (данный процесс активизировался только в 1940-е гг.), а также тем фактом, что события, происходившие в центральных регионах Российской империи, интересовали зарубежных исследователей значительно больше, нежели история имперских окраин.
После Второй мировой войны ведущая роль в изучении дореволюционной истории России на Западе принадлежала американским специалистам. По заключению О. В. Большаковой, в их работах проблемы управления и власти занимали первостепенное место, что во многом объяснялось «политическими соображениями, в том числе попытками спрогнозировать дальнейшую судьбу тоталитаризма в СССР» [25, c. 6–7]. Другую причину интереса американских историков к позднеимперскому периоду исследовательница видит в «традиционной важности темы реформ» в условиях «либеральной системы ценностей» [24].
В 1960-е гг. американские исследователи изучали правительственный аппарат Российской империи в рамках «новой политической и институциональной истории», основывавшейся на постулатах структурно-функциональной социологии, теории модернизации и подходах социальной истории («взгляд снизу») [25]. По заключению С. В. Любичанковского, работы англо-американских историков по «бюрократической тематике» составляют методологически единое научное направление, основанное на признании принципиально важного места госаппарата в поздней Российской империи [31]. Рассматривая государство и его аппарат в качестве реальной силы, способной осуществлять модернизацию в развивающихся странах (к которым относилась и пореформенная Россия), американские историки 1950–1980-х гг. (в их числе — Т. Эммонс, Д. Мейси, М. Раев, Ф. Старр, Дж. Йени, Ф. Вчисло, Р. Уортман, Т. Пирсон, А. Рибер, У. Б. Линкольн и др.) признавали, что в Российской империи бюрократия действительно способствовала экономической модернизации, но не справилась с реформированием общественно-политической сферы [25].
Полученные данные также подтвердили вывод о существенных различиях (в том числе мировоззренческих) между чиновниками центральных и местных учреждений. Сторонником идеи противопоставления трёх уровней российской бюрократии (верхнего, среднего и низшего) выступал, в частности, Марк Раев — известный американский историк, ученик М. М. Карповича. Критикуя своих западных коллег за недостаточное внимание к проблемам регионального и местного управления, особенностям административных систем в национальных окраинах империи, М. Раев одним из первых среди западных русистов обратился к изучению административной системы Сибири в XIX в.
В 1956 г. историк опубликовал свою первую монографию, посвящённую Сибирской реформе М. М. Сперанского [13] и получившую довольно высокую оценку зарубежных и отечественных исследователей [17; 28]. Главной задачей своего исследования М. Раев считал объяснение тех изменений, которые произошли в правительственной политике, проводившейся в Сибири в течение первых веков её освоения. По мнению историка, первоначально слабый интерес правительства к отдалённой окраине со временем сменился представлением о Сибири как самом ценном приобретении империи. Наибольшее внимание историк уделил анализу эволюции отношения правительства к экономическому потенциалу Сибири в конце XVIII — начале XIX в., отмечая, что по мере «европеизации» России и распространения идей Просвещения, прежде всего под влиянием учения физиократов, была пересмотрена оценка сельскохозяйственного и торгового потенциала края, и одновременно всё более остро ощущалась потребность в реорганизации погрязшей в злоупотреблениях и волоките сибирской администрации.
Проведение реформ стало возможным лишь в первой четверти XIX в., хотя и в этот период власть не решилась на радикальное переустройство сословного общества, ограничившись частными мерами по преобразованию административных органов. По словам М. Раева, отличительной чертой всей системы управления, созданной в ходе реформы, был её бюрократический характер, тогда как участие общества в этой системе было крайне ограниченным. С одной стороны, автор реформы следовал давней бюрократической патерналистской традиции российской власти, с другой — в Сибирском учреждении проявился скептицизм М. М. Сперанского в отношении способности местного общества содействовать управлению регионом. Роль, которую реформатор отводил бюрократии, соответствовала его представлениям о роли государства как «духовного пастыря народа». М. Раев с сожалением признаёт, что созданная М. М. Сперанским система управления «была на руку правительству, паталогически боявшемуся вмешательства народа в государственное управление» [13, p. 84–85]. Тем не менее историк определяет реформу как важный шаг к правовому государству, основанному на верховенстве закона. Вслед за С. М. Прутченко М. Раев также усматривал в реформе 1822 г. «первый случай регионального подхода к управлению на местах». Признание центральной властью необходимости учёта региональной специфики должно было предупредить возможные центробежные тенденции.
Анализ преобразований в социальноэкономической сфере позволил М. Раеву сделать вывод о том, что законодательство М. М. Сперанского способствовало расширению свободы торговли и предпринимательства, благодаря чему впоследствии Сибирь превратилась в сельскохозяйственный и промышленный «аванпост» России. Делая ставку на поощрение частной инициативы и предпринимательства, М. М. Сперанский содействовал также «нравственному развитию» населения Сибири, формированию нового типа человека, «сибиряка», отличавшегося чувством собственного достоинства [13, p. 131–132]. В целом, по заключению американского историка, либеральные устремления, М. Сперанского, были залогом прогрессивного развития региона, поскольку оказали благотворное влияние на умы.
М. Раеву, безусловно, удалось описание широкой картины политических и социально-экономических процессов, обусловивших необходимость реформирования сибирской системы управления, однако его вывод об исторической победе либерализма трудно признать вполне обоснованным, тем более что сам историк называл «подлинной трагедией нежелание и неспособность преемников М. М. Сперанского проводить политику» в заданном им направлении [13, p. 132]. В сущности, М. Раев распространил на более поздний исторический период и вывод Дж. Ланцева о противоречиях между взвешенной и разумной политикой правительства и хаотичностью действий местных сибирских властей. Американские историки (Т. Пирсон, Р. Роббинс, Т. Фоллоуз, К. Фраерсон, Д. Мейси и др.), изучавшие местное управление Российской империи второй половины XIX — начала XX в., пришли к выводам, во многом созвучным умозаключениям М. Раева. Полагая, что реальные успехи процесса «модернизации» зависели не от правительства, а от конкретных условий той или иной губернии, указанные авторы писали об относительной самостоятельности губернской администрации, слабом правительственном контроле над исполнением принятых решений на местах [25, c. 18–23].
Работы американских русистов, опубликованные в 1970–1980-е гг., свидетельствовали о возраставшем интересе к теме регионального разнообразия империи [25, c. 24]. Как и в начале XX в., западные исследователи во многом сопоставляли имперскую политику в отношении национальных окраин с действиями правительств колониальных держав, по сути, воспроизводя оценки сторонников концепции «русской восточной экспансии» [7; 12; 14; 15; 23]. Важной вехой в изучении темы стала монография американского историка С. Беккера, следовавшего в русле модернизационной парадигмы и пришедшего к выводу о том, что Россия являлась объектом западной экспансии (оставаясь лишь частично вестернизированной страной) и в то же время осуществляла экспансию в отношении «колонизуемых» соседей, пользуясь собственным технологическим и организационным превосходством [3]. Взгляд на Россию как субъект и одновременно объект мирового империализма впоследствии позволил С. Беккеру поставить вопрос о возможности применения теории ориентализма Э. Саида к историческому опыту Российской империи, об особенностях российского ориентализма, а также о различиях понимания русскими и европейцами собственной цивилизаторской миссии в Азии [26].
В работах западных историков, посвящённых анализу имперской политики в отношении аборигенного населения Сибири, особое внимание уделялось Уставу об управлении инородцев 1822 г., разработанному М. М. Сперанским и Г. С. Батеньковым. По мнению западных авторов, принятие Устава положило начало новому этапу в истории взаимоотношений пришлого и аборигенного населения Сибири. Содержание данного этапа характеризовалось в зависимости от общего понимания целей имперской политики и приверженности исследователей определённым теоретико-методологическим установкам. В частности, историки 1950–1970-х гг. (М. Раев, Т. Армстронг), придерживаясь модернизационной парадигмы, разделяли мнение, что авторы Устава 1822 г. намеревались гарантировать «инородцам» широкое самоуправление, дополнив традиционные элементы родоплеменного устройства новой системой учреждений («родовых управлений», «инородных управ» и «степных дум»). Позиция царского правительства в отношении сибирских инородцев расценивается такими авторами, скорее, как «политика невмешательства», имевшая свои положительные и отрицательные стороны.
На рубеже XX и XXI вв., во многом под влиянием подходов «новой культурной и социальной истории», в центре внимания исследователей оказались проблемы правового статуса, идентификации и самоидентификации, национального и регионального самосознания сибирских «инородцев». По мнению А. Каппелера, Устав об управлении инородцев сочетал в себе традиции прагматической политики Московского государства по отношению к национальным меньшинствам с просветительскими целями и цивилизаторской миссией, однако созданная М. М. Сперанским правовая категория «инородцев» превращала часть нерусского населения империи в «граждан второго сорта». Вслед за А. Каппелером немецкий историк Д. Дальманн также усматривает в Уставе об управлении инородцев «проявление европейского чувства превосходства» [5, s. 150–169]. Ю. Слёзкин отмечает многочисленные трудности, связанные с практической реализацией реформы [34, c. 109]. По заключению немецкой исследовательницы Э.-М. Столберг, на рубеже XIX и XX вв. самоуправление инородцев, предусмотренное реформой М. М. Сперанского, было подорвано притоком колонистов, начавшимся после крестьянской реформы 1861 г. [19, s. 283], а объединение систем управления русским и аборигенным населением было равнозначно русификации.
Признавая монографию А. Каппелера важной вехой в развитии такого историографического направления, как «новая имперская история», сторонники конструктивистского подхода всё же критикуют немецкого историка за то, что речь в его работе идёт о «неких самоочевидных народах», первичных по отношению к общему социально-политическому пространству [35, c. 223]. Выступая за релятивизацию структуралистских теорий «нации» и «империи», такие исследователи (Т. Мартин, Н. Барон и др.) предлагают рассматривать империю не как «реальный объект», а как «систему отношений»; «изучать не структуры, а практики и дискурсы, которые переплетаются в динамичную открытую систему “имперской ситуации”» [32, c. 224–228]. Они указывают на невозможность создания «универсальной теории империи», описывающей устойчивые признаки и циклы развития, но всё же называют ряд свойств, имманентно присущих всем империям: дискретность, гетерогенность, полиэтичность и поликультурность.
Представители противоположной точки зрения (А. Рибер обозначает их понятием «сравнительное направление») ведут поиск общих классификаций и всеобъемлющих дефиниций империи (в ряду таких исследователей — Р. Суни, С. Беккер, Д. Ливен, А. Рибер и др.). Используя сравнительно-исторический метод наряду с понятийно-категориальным аппаратом теорий «колонизации» и «модернизации», указанные авторы противопоставляют универсальную имперскую идеологию этноцентризму национальных государств; определяют механизмы устойчивости империй; указывают на единый процесс консолидации территорий, гомогенизации населения и управления, концентрации власти и суверенитета, с которыми связано движение от империй к национальным государствам [32].
В существующих классификациях Россию относят к территориально-протяжённым континентальным империям (наряду с Габсбургской и Османской), в противовес западноевропейским империям с заморскими колониями. Сопоставление траекторий развития «континентальных» и «морских» империй актуализирует вопрос о сходстве и различиях процессов колонизации, практик «колониального управления», т. е. о том, можно ли ставить Россию в один ряд с другими «колониальными империями»? Утвердительный ответ на этот вопрос даёт американский историк В. Сандерленд, характеризующий политику царской России в отношении окраин как «империалистическую», ничем не отличавшуюся от политики западных держав, создавших колониальные империи на других континентах. Под «империализмом» историк вслед за М. Дойлом понимает процесс «установления или поддержания империи», а под «империей» — «эффективный контроль, который осуществляет над подчинённым обществом имперское общество» [20, p. 3].
Полагая, что Россия следовала общемировым колониальным практикам, В. Сандерленд в одной из своих работ задался вопросом о том, почему в России так и не было учреждено Министерство по делам колоний, аналогичное тем, что существовали в других империях [21]. Среди причин автор называет характерное для континентальной империи отсутствие чёткого разделения между «метрополией» и «колониями»; общий тренд имперского управления, направленный на создание гомогенного государственного пространства; нежелание военных, игравших большую роль в управлении окраинами, допустить появление специализированного гражданского министерства; опасения властей, связанные с возможным появлением сепаратистских движений, и вызванное этим стремление «избегать явных структурных параллелей с западными колониальными империями». К тому же, по замечанию историка, Россия вплоть до конца существования монархии позиционировала себя как «династическая», а не «колониальная» империя, как «российская», а не «русская».
Вместе с тем процессы «русификации» и «модернизации» сопровождались процессом колонизации (прежде всего в Азиатской России), усиливая дифференциацию между центром и окраинами, русскими и «инородцами». Американский историк убеждён, что в условиях такой «модернизационной колонизации» появление в России «колониального» министерства было делом времени, и оно обязательно бы возникло, если бы не революционные события 1917 г. Прообразами такого министерства, по мнению В. Сандерленда, являлись Министерство государственных имуществ и Переселенческое управление.
В схеме А. Рибера в рамках «новой имперской истории» также выделяется «географическое направление», для представителей которого характерно повышенное внимание к геополитической проблематике, истории освоения «фронтира» и «пограничных областей», представление об определяющем влиянии внешней среды на ход и итоги колонизации. В частности, А. Каппелер признавал наличие общих черт в процессе «русской колонизации» Сибири и «западноевропейской колонизации» Северной Америки (по его мнению, в обоих случаях имели место жестокость в отношении коренных этносов и хищническая эксплуатация природных ресурсов), но считал, что не следует игнорировать географические различия, а также исторические традиции взаимоотношения русских с другими народами, поскольку Россия всегда была полиэтничной страной. На этом основании А. Каппелер выступил против некритического использования в отношении России таких понятий, как «колониализм» и «империализм» [30, c. 7, 35]. Для объяснения уникальных черт колонизуемых окраин А. Каппелер, вслед за Д. Тредголдом, использовал теорию «фронтира», разработанную американским историком Ф. Дж. Тёрнером.
Третье направление в рамках «новой имперской истории» А. Рибер определяет как «культурное», т. е. связанное с изучением культурных практик, «культурной специфичности русских восприятий в разных контекстах и в разные эпохи», в частности, образов нерусских регионов и народов в русской культуре [18]. Отталкиваясь от работ теоретиков «постколониализма», а также исследований С. Беккера, ряд западных историков (в их числе — Н. Найт, Д. Схиммельпеннинк ван дер Ойе, А. Эткинд) выясняют особенности «русского ориентализма», разницу между европейским и российским пониманием цивилизаторской миссии в Азии [10; 11]. С точки зрения некоторых «постколониальных критиков», в России имел место ещё более сложный процесс — «внутренняя колонизация», в процессе которой элита навязывала или предписывала народу тот образ его идентичности, который позволил бы преодолеть существовавший между ними культурный разрыв [37; 33].
В методологическом отношении постколониальная теория связана с постструктурализмом, критикующим принципы «причинности», «идентичности», «истины», идеи «роста» и «прогресса» и фокусирующем внимание не на проблеме познания, а на проблеме языка. Соответственно, представители данного направления определяют «новую имперскую историю» как «археологию знания об империи», которая понимается в духе «постструктуралистской фуколдианской парадигмы, подвергающей деконструкции базовые и нормативные идеи социальных наук», и направлена на дешифровку культурных значений и выявление заложенных в них механизмов власти; анализ, в первую очередь, культурных практик, а не структур (в том числе — государственных) [32, c. 16– 27; 36].
В современном западном сибиреведении идеи, предложенные постструктуралистами, разделяет, в частности, американский историк Э. Гентес, автор серии монографий по истории сибирской каторги и ссылки, в своих работах критикующий тех, кто высоко оценивает Сибирскую реформу М. М. Сперанского. По мнению Э. Гентеса, реальный эффект реформы был невелик, а превозносят её те, кто по сей день остаётся в плену позитивистского подхода (служащего основой, с точки зрения историка, и для марксизма, и для либерализма) и игнорирует новейшие философские концепции [6, p. 204]. Историк апеллирует к теоретическому наследию М. Фуко и призывает анализировать не только роль высших органов власти, но также «эпистемологию» тех, кто принимал решения на местах, равно как и «контр-поведение» со стороны отдельных людей и социальных групп.
Рассматривая пенитенциарную политику как один из важнейших инструментов управления дореволюционной Сибирью, современные западные историки (Э. Гентес, Э. Шредер, К. Тёртон, С. Бэдкок, Д. Бир и др.) [1; 2; 4; 6; 16; 22] изучают историю сибирской каторги и ссылки, применяя теоретико-методологический аппарат таких междисциплинарных научных направлений, как «историческая пенология», «история женщин», «история семьи», «гендерная история». Изменения, происходившие в пенитенциарной системе Сибири и связанных с ней властных отношениях, современные авторы, получившие доступ к российским архивам, стремятся показать через повседневную жизнь основной массы «рядовых» ссыльных, призывая «услышать их голос» («история снизу»). Как и отечественные авторы, зарубежные исследователи проявляют повышенный интерес к историко-правовой проблематике, вопросам истории уголовной ссылки и каторги, а также указывают на неразрывную связь пенитенциарных институтов с процессами общественно-политического, социокультурного и хозяйственного развития Азиатской России в дореволюционный период.
Таким образом, англо-американские и немецкие историки, следовавшие в русле концепции «русской восточной экспансии» (Э. М. Хикс), теорий «фронтира» и «колонизации», а также «модернизационной» и «имперской» парадигм (А. Каппелер, В. Сандерленд, С. Беккер и др.), осветили широкий круг проблем, связанных с изучением правительственной политики и системы управления Сибирью в XIX — начале XX в. Сопоставляя «инструменты экспансии» и «колониальные практики» Российской империи с историческим опытом других стран, западные авторы критически оценивали итоги «цивилизаторской миссии» России в Северной Азии, подчёркивая, в частности, негативные аспекты аборигенной и пенитенциарной политики. Вместе с тем, по мнению большинства исследователей, созданная за Уралом административная система способствовала в целом успешной интеграции региона в общеимперское пространство. Политические и социально-экономические факторы, обусловившие специфику системы управления Сибирью, изучались прежде всего англо-американскими историками (М. Раев, Т. Армстронг), социокультурные — немецкими (К. Вайсс, С. Франк). Особое внимание уделялось анализу причин, содержания и итогов Сибирской реформы М. М. Сперанского, которая, по мнению западных авторов, во многом определила развитие региона до конца имперского периода.
ЛИТЕРАТУРА
- Badcock S. A Prison without Walls: Eastern Siberian Exile in the Last Years of Tsarism. Oxford : Oxford University Press, 2016. 195 p.
- Beer D. The House of the Dead: Siberian Exile under the Tsars. London: Penguine Books, 2017. 487 p.
- Bekker S. Russia’s Protectorates in Central Asia: Bukhara and Khiva, 1865–1924. Cambridge : Harvard University Press, 1968. 416 p.
- Corrado Sh. M. The “End of the Earth”: Sakhalin Island in the Russian Imperial Imagination, 1849–1906: Ph.D. diss. Urbana, Illinois: University of Illinois at Urbana-Champaign, 2010. 189 p.
- Dahlmann D. Sibirien. Vom 16 Jahrhundert bis zur Gegenwart. Paderborn : Ferdinand Schöningh, 2009. 438 s.
- Gentes A. Exile to Siberia, 1590–1822: Corporeal Commodification and Administrative Systematization in Russia. New York : Palgrave Macmillan, 2008. 284 p.
- Geyer D. Der russische Imperialismus. Studien über den Zusammenhang von innerer und auswärtiger Politik 1860–1914. Göttingen, 1977. 347 s.
- Hicks E. M. The Territorial Expansion of Russia : M.A. Thesis Presented to the Department of History. Los Angeles : University of Southern California, 1916. 65 p.
- Iggers G. G. The Crisis of the Rankean Paradigm in the Nineteenth Century // Syracuse Scholar. 1988. Vol. 9, Iss. 1. P. 43–49.
- Khalid A. Russian History and the Debate over Orientalism // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2000.Vol. 1, № 4. P. 691–699. DOI: 10.1353/kri.2008.0032.
- Night N. On Russian Orientalism: A Response to Adeeb Khalid // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2000. Vol. 1, № 4. P. 701–715. DOI: 10.1353/kri.2008.0053.
- Nolte H.-H. Zur Stellung Osteuropas im internationalen System der frühen Neuzeit. Aussenhandel und Sozialgeschichte bei der Bestimmung der Regionen // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 1980. H. 28. S. 161–197.
- Raeff M. Siberia and the Reforms of 1822. Seattle : University of Washington Press, 1956. 210 p.
- Russian Colonial Expansion to 1917 / ed. by M. Rywkin. London, 1988. 274 p.
- Russian Imperialism from Ivan the Great to the Revolution / ed. by T. Hunczak. New Brunswick, 1974. 396 p.
- Schrader A. Unruly Felons and Civilizing Wives: Cultivating Marriage in the Siberian Exile System, 1822–1860 // Slavic Review. 2007. Vol. 66, № 2. P. 230–256. DOI: 10.2307/20060219.
- Shimkin D. B. Rec. ad op.: Marc Raeff. Siberia and the Reforms of 1822 (University of Washington Publications on Asia, The Far-Eastern and Russian Institute. Seattle: University of Washington Press, 1956. XVII, 210 pp., appendices) // American Anthropologist. 1958. Vol. 60, № 1. P. 190.
- Some Paradoxes of the “New Imperial History” [From the Editors] // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2000. Vol. 1, № 4. P. 623–625. DOI: 10.1353/kri.2008.0040.
- Stolberg E.-M. Sibirien: Russlands „Wilder Osten“. Mythos und Soziale Realitaet im 19. und 20. Jaahrhundert. Stuttgart : Steiner, 2009. 329 s.
- Sunderland W. Taming the Wild Field: Colonization and Empire on the Russian Steppe. Ithaca, NY ; London : Cornell University Press, 2004. 264 p.
- Sunderland W. The Ministry of Asiatic Russia: The Colonial Office That Never Was but Might Have Been // Slavic Review. 2010. Vol. 69, № 1. P. 120–150. DOI: 10.1017/S0037677900016727.
- Turton K. Keeping it in the family: surviving political exile, 1870–1917 // Canadian Slavonic Papers / Revue Canadienne des Slavistes. 2010. Vol. 52, № 3–4. P. 391–415.
- Ауст М. Новая история Российской империи в германской русистике // Новая имперская история постсоветского пространства: cб. ст. / под ред. И. В. Герасимова, С. В. Глебова. А. П. Каплуновского, М. Б. Могильнер, А. М. Семёнова. Казань : Центр Исследований Национализма и Империи, 2004. C. 599–608. (Библиотека журнала “Ab Imperio”).
- Большакова О. В. Власть и политика в России XIX — начала XX века: американская историография. М. : Наука, 2008. 262 с.
- Большакова О. В. Российская империя: Система управления (Современная зарубежная историография) : аналит. обзор. М. : РАН ИНИОН, 2003. 92 с.
- Герасимов И., Глебов С., Могильнер М. Написание истории России как истории империи: опыт Сеймура Беккера // Новая имперская история постсоветского пространства : cб. ст. / под ред. И. В. Герасимова, С. В. Глебова. А. П. Каплуновского, М. Б. Могильнер, А. М. Семёнова. Казань : Центр Исследований Национализма и Империи, 2004. С. 41–46. (Библиотека журнала “Ab Imperio”).
- Дамешек И. Л. Современная отечественная историография об управлении Сибирью в 1822–1917 гг. // Гуманитарные науки в Сибири. 2019. Т. 26, № 3. С. 5–11. DOI: 10.15372/HSS20190301.
- Дамешек Л. М., Дамешек И. Л., Перцева Т. А. Сибирские реформы М. М. Сперанского 1822 г.: опыт административного регулирования интересов центра и региона. Иркутск : Иркут. гос. ун-т, 2017. 339 с.
- Иггерс Г., Ван Э. Глобальная история современной историографии. М. : Канон+, 2012. 432 с.
- Каппелер А. Россия — многонациональная империя. Возникновение, история, распад. М. : ПрогрессТрадиция, 2000. 344 c.
- Любичанковский С. В. Состояние власти позднеимперской России в оценке англо-американской историографии 2-й половины XX — начала XXI в. // Известия Самарского научного центра Российской академии наук. 2007. Т. 9, № 2. С. 342–347.
- Новая имперская история постсоветского пространства : сб. ст. / под ред. И. В. Герасимова, С. В. Глебова. А. П. Каплуновского, М. Б. Могильнер, А. М. Семёнова. Казань: Центр Исследований Национализма и Империи, 2004. 652 c. (Библиотека журнала “Ab Imperio”).
- Ремнев А. В., Суворова Н. Г. Управляемая колонизация и стихийные миграционные процессы на Азиатских окраинах Российской империи // Полития. 2010. № 3–4 (58–59). С. 150–191.
- Слёзкин Ю. Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера. М. : Новое литературное обозрение, 2017. 512 c.
- Что такое «новая имперская история», откуда она взялась и к чему она идёт? Беседа с редакторами журнала Ab Imperio Ильёй Герасимовым и Мариной Могильнер // Логос. 2007. № 1 (58). C. 219–238.
- Чуркин М. К. Сибирь в имперской географии власти: паттерны общественно-политического дискурса XVI–XX вв. // Филологический вестник Сургутского государственного педагогического университета. 2021. № 4. С. 147–159. DOI: 10.26105/PBSSPU.2021.8.4.010.
- Эткинд А. Фуко и тезис внутренней колонизации: постколониальный взгляд на советское прошлое // Новое литературное обозрение. 2001. № 3. С. 50–73.
No comments yet.