Печатный аналог: Зуев А. С. Русские и аборигены на крайнем северо-востоке Cибири во второй половине XVII – первой четверти XVIII вв. / Новосиб. гос. ун-т. Новосибирск. 2002, 330 с. В рамках данной страницы публикуется часть 2 указанной работы.

Глава 1. Методы подчинения «иноземцев» и их земель

При движении по Северо-Востоку русские применяли уже опробованные на территории Сибири, прежде всего в ее северной части – таежной и лесотундровой, методы подчинения своей власти местного населения. Обозначим основные из них.

Первоначальное проникновение на новые «землицы» осуществляли в основном небольшие отряды русских, численность которых обычно составляла 20–40 чел., иногда даже меньше[293]. Более крупные подразделения практиковались редко. Можно назвать, пожалуй, только следующие примеры: экспедиция Попова-Дежнева (по разным сведениям, от 90 до 210 чел.), поход М. Стадухина на Охотское море (50 чел.) и В. Атласова на Камчатку (60 русских и 60 юкагиров). Малочисленность отрядов в свою очередь вызывалась следующими обстоятельствами.

Во-первых, на Северо-Востоке, в принципе, было немного русских людей. Гарнизон Якутска, из состава которого после образования Якутского уезда комплектовались отряды землепроходцев, насчитывал в середине – второй половине XVII в. от 400 до 900 чел. (см. ниже). Это количество должно было обслуживать огромную территорию уезда. Равным образом и промышленные люди, максимальная численность которых в середине XVII в. составляла 2,5–3,5 тыс. чел., были распылены по многочисленным пушным «угодьям» Якутии[294]. Надо также учитывать, что в середине века значительные силы русских из Якутии отвлекли походы на Амур (В. Пояркова и Е. Хабарова).

Во-вторых, такие отряды, как правило, комплектовались добровольцами, в известной мере за их собственный счет, но в основном на средства организаторов похода. Соответственно материальные ресурсы последних неизбежно ограничивали численность отряда.

В-третьих, небольшой отряд был более мобильным, мог легко и быстро передвигаться. Это должно было осознаваться организаторами, поскольку от скорости передвижения могла зависеть жизнь всех участников похода.

В-четвертых, небольшому отряду в условиях значительной удаленности от баз снабжения легче было экипироваться всем необходимым (вооружением, боеприпасами и т. д.) и прокормиться в походе за счет охоты, рыболовства и «подножного корма» (грибов, ягод, съедобных растений), не требуя значительных запасов продовольствия.

Добровольность комплектования отрядов и их преимущественное самообеспечение вели к тому, что среди землепроходцев наряду со государевыми служилыми людьми были и промышленные люди. Отсутствие полных сведений о социальном составе землепроходцев не позволяет выяснить удельный вес тех и других, но имеющиеся сведения позволяют утверждать, что численность промышленных подчас была даже больше, чем служилых. Например, в отряде Е. Бузы, шедшем в 1636 г. на Яну, было 6 служилых и 40 промышленников[295], в отряде И. К. Беляны на р. Алазее в 1643 г. – один казак и 6 промышленников[296], экспедиция Попова–Дежнева состояла в основном из промышленных людей. С С. Моторой в 1650 г. на Анадырь прибыло 10 служилых и 30 промышленных людей[297]. В 1659 г. в Анадырском остроге, по сообщению приказчика К. Иванова, находилось всего 5 служилых, но зато 32 торговых и промышленных человека[298]. Это и не удивительно, поскольку в середине века численность промышленников в Якутии в 6–8 раз превосходила численность служилых людей, причем около трети (а, возможно, и половина) из них сосредотачивалась на северных реках – Оленеке, Нижней Лене, Яне, Индигирке, Алазее, Колыме, Анадыре.

Правда, с 1660-х гг. в связи с упадком соболиных промыслов и добычи моржовой кости, когда организация новых промысловых экспедиций стала невыгодной и сошло на нет мореплавание по Ледовитому океану, многие промышленные люди покинули этот край, на постоянное жительство осталась там лишь малая часть прежнего состава[299]. В 1676 г. якутский воевода А. Барнешлев в своем донесении в Сибирский приказ вынужден был констатировать: «а ныне, государь, с дальних заморских рек промышленные люди все вышли в Якуцкой острог, потому что, государь, на тех реках соболиных промыслов не стало, а в твоих великого государя в ясачных зимовьях живет служилых людей за малолюдством человека по три и по четыре, и от иноземцов, государь, жить за малолюдством страшно»[300]. Эту ситуацию подтвердил в 1680 г. другой воевода – И. Приклонский[301].

Тем не менее, и во второй половине XVII – начале XVIII в. промышленные люди по-прежнему встречались в составе отрядов, действовавших на Северо-Востоке. Тот же А. Барнешлев сообщал, что «в прошлые годех… промышленные на тех реках с служилыми людьми на неясачных иноземцов в поход ходили и под твою великого государя царскую высокую руку приводили вместе заодин»[302]. В 1681 г. в Анадырском остроге, кроме 30 служилых, насчитывалось 26 промышленных людей, которые сообщали в своей челобитной (того же года): «И мы, сироты твои, с ними приказными людьми, тебе, великому государю, на Анадыре реке служим с воды и травы. И они, приказные люди, нас, сирот твоих, с Анадыря реки не выпущают для ради безлюдства. И караулы мы, сироты твои, у твоей великого государя казны и у аманатов караулим потому же против служилых людей»[303]. Эту информацию подтвердил и анадырский приказчик И. Курбатов, писавший в 1681 г. в Якутск: «И те промышленные люди великого государя всякие службы до моего Ивашкова приезду служили и в походы ходили и караулы караулили и рыбный корм на аманатов промышляли…»[304]. Промышленные люди присутствовали и в отряде В. Атласова, они также участвовали в походах первой четверти XVIII в. на коряков и чукчей.

В данном регионе, как и везде в Сибири, русские, насколько позволяла ситуация, использовали практику привлечения к походам и военным действиям против немирных иноземцев объясаченных аборигенов. Якутский воевода Д. А. Францбеков в 1650 г. отмечал: «В Якутском остроге вверх и вниз по Лене и по иным сторонам в холопстве якуты и тунгусы и юкагиры, и многие люди к ратному бою навычны и … на изменников и на непослушных людей в поход ходят и бьются, не жалея голов своих»[305]. Особенно активно русские привлекали к походам юкагиров (против чукчей, коряков, отчасти ительменов) и эвенов (против ямских коряков). Юкагиры вообще почти постоянно сопровождали русских. Из коряков непосредственно в военных действиях на стороне русских периодически принимали участие только акланцы (против косухинцев, каменцев, паренцев, гижигинцев), по одному разу отмечено участие в походах оленных апукинцев (против сидячих алюторов) и анадырских оленных коряков (против чукчей). Из ительменов союзниками русских (против авачинцев) выступали бурин, обитавшие на р. Камчатке и Еловке. Как вспомогательную силу камчатские казаки использовали также своих холопов из числа ительменов. Причем численность «федератов»-аборигенов подчас намного превосходила численность самих русских (прилож. 1).

Участие ясачных иноземцев в походах было важно для русских не только в целях увеличения боевой силы, но и для обеспечения средствами передвижения и продовольствием. Особенно в этом отношении большую роль играли оленеводы (юкагиры и коряки), поскольку без их оленей русским было весьма сложно, а, скорее всего даже невозможно, совершать переходы на дальние расстояния.

Помимо вооруженной, транспортной и продовольственной поддержки ясачных людей использовали также для разведки, ведения переговоров, в качестве толмачей и для перевозки корреспонденции. Можно говорить, что без их помощи русским в условиях враждебного окружения вряд ли удалось бы поддерживать хоть какую-то связь между острогами и отрядами.

Отмечая подобную практику союзов с одними «племенами» (родами, территориальными группами) против других, можно, казалось бы, говорить о политике «разделяй и властвуй». И на самом деле, русские с помощью одних подчиняли других. Как писал Г. В. Стеллер, «русским все эти раздоры между туземцами с самого начала оказались чрезвычайно выгодными: они охотно поддерживали поэтому одну партию против другой и, внушая всем большой страх, разоряли тех и других»[306]. Однако это только первое и поверхностное впечатление. Все было иначе и даже, скорее, наоборот. Во-первых, нельзя не отметить, что подобные «военные союзы» представляли интерес и для самих аборигенов, которые получали в лице русских защиту, с их помощью могли расправляться со своими врагами и иметь возможность участвовать в дележе добычи. Во-вторых, источники ни прямо, ни косвенно, ни даже намеком не позволяют обнаружить со стороны русских сколько-нибудь сознательную политику натравливания аборигенов друг на друга. Наоборот, они стремились прекратить междуусобицы и установить мир в регионе, руководствуясь при этом простыми принципами: ясачные – свои, их надо защищать, неясачные – чужие, враги, их надо подчинить и объясачить, и в конечном счете всех превратить в ясачноплательщиков и своих подданных.

При подчинении аборигенов русские неизменно первоначально предлагали им «ласкою и приветом», без сопротивления пойти или вернуться в ясачный платеж. Делали они это в соответствии с общей правительственной установкой. Другой вопрос: насколько целеустремленно, ответственно и искренне? (см. об этом ниже) В случае же отказа от подданства со стороны иноземцев казаки прекращали всякие переговоры с ними и, если позволяли силы, брались за оружие, «ратным боем» подчиняя «изменников». Но при любом исходе первой встречи, мирном или военном, русские стремились захватить аманатов. И в последующем, несмотря на то, что чукчи и коряки не держались за своих аманатов, да и ительмены не очень-то дорожили их жизнью, казаки упорно продолжали захватывать заложников, причем, если позволяли обстоятельства, из числа старейшин.

Также из скупых казачьих донесений видно, что в случае вооруженного столкновения русские в первую очередь старались «сколоть» или взять в плен «лучших людей» противника. Эта тактика себя оправдывала: лишившись предводителей, аборигены впадали в панику и теряли способность сопротивляться. Кроме того, заметно (даже делая скидку на казачью похвальбу), что в ходе боя русские стремились уничтожить как можно больше «немирных» иноземцев, прибегая порой к весьма жестоким мерам (убийство пленных, женщин, стариков, детей).

Как проходило объясачивание аборигенов, из источников просматривается с большим трудом. Отдельные скупые упоминания позволяют говорить, что на первых порах ясак брался «сколько мочно», «повольно», т. е. сколько дадут или удавалось взять. Как правило, сразу же заводились и ясачные книги. Правда, невыясненным остается вопрос, в какой момент осуществлялся переход от неокладного к окладному ясаку. Не ясно даже, в какой степени и как действовала на практике официальная норма взимания ясака – одна шкурка с одного ясачного. Не был ли это просто формальный принцип, мало или совсем не отражающий реальную ситуацию? Но без поиска и анализа ясачных книг решить эту проблему невозможно. Зато документы свидетельствуют, что в рассматриваемое время, даже в первой четверти XVIII в., охотские, анадырские и камчатские приказчики получали из казны разные товары на подарки для иноземцев – олово, медь, одекуй, корольки, иголки, ножи, ткани, китайский табак. Ими должны были одариваться «лучшие» ясачные люди во время ясачного сбора и «за ясачный платеж». Особенно рекомендовалось одаривать тех, кто сохранял верность русским, находясь в окружении «немирных» иноземцев[307]. Но здесь опять сложно судить: доходили подарки по адресу или же присваивались самими казаками.

На новой территории казаки по собственной инициативе или обычно по указу властей воздвигали укрепленные пункты – зимовья и остроги. На Северо-Востоке они имели преимущественно тыновые стены, что было вызвано необходимостью быстро поставить защиту для небольшого отряда в условиях враждебного окружения и нехватки или отстутствия хорошего строевого леса. В северных районах из-за мерзлого грунта остроги были преимущественно «косыми» или «лежачими», на побережье Охотского и Берингова морей и на Камчатке – «стоячими» или «земляными»[308]. Все они ставились на реках, что обеспечивало, во-первых, возможность коммуникации, во-вторых, продовольственные ресурсы (рыба и питьевая вода), в-третьих, лучшую защиту (укрепление обычно ставилось на «стрелке» при слиянии двух рек или на острове). Кроме того, они должны были обеспечивать контроль над окружающим местным населением. Отсюда стремление поставить остроги и зимовья на территории каждой отдельной «родоплеменной» (территориальной) группы аборигенов.

Выход на Алазею и Колыму ознаменовался строительством колымских и Алазейского зимовий (в последующем острогов). Они контролировали территорию расселения колымских чукчей и юкагиров. Нижнеколымский острог, кроме того, стал опорной и перевалочной базой для движения на Анадырь, в корякскую землю и до 1716 г. на Камчатку. Особое значение с открытием Камчатки приобрело основанное в 1649 г. Анадырское зимовье (с 1660 г. – острог), через которое поддерживалась связь с полуостровом и осуществлялись походы на коряков и чукчей. Оно также контролировало объясаченных юкагиров – ходынцев и чуванцев.

Очень быстро, в 1700–1704 гг., были построены остроги на Камчатке – Нижнекамчатский, Верхнекамчатский и Большерецкий. Их местоположение на двух самых крупных реках полуострова – Камчатке и Большой, верховья которых почти соприкасались, позволяло поддерживать коммуникацию между западным и восточным побережьями. Кроме того, они почти посредине рассекали ительменскую территорию, благодаря чему можно было подчинять и держать в повиновении не только большерецких и камчатских ительменов, но и аборигенов, обитавших от них к северо-западу и юго-востоку. После открытия в 1716 г. морского сообщения с Камчаткой Большерецкому острогу отводилась роль морского порта и главного опорного пункта русских на полуострове. Уже в 1718 г. прибывшему в Большерецк приказчику В. Качанову было велено на р. Большой в удобном месте построить «крепь» (укрепления), казенные амбары «и потому зачинать строить город» и пристань для морских кораблей. Предполагалось, что новый «город» на Большой реке станет центром, куда будет свозиться вся камчатская ясачная казна до отправления в Охотск и где будут содержаться государева казна и все аманаты. Однако вблизи р. Большой не нашлось пригодного строевого леса и дело остановилось[309]. Кроме названных трех острогов, на полуострове некоторое время существовали еще зимовья Ичинское (1698 г.) и укинские (1703 г.), в 1725 г. упоминается зимовье на р. Аваче.

Гораздо медленнее шло закрепление русских на территории обитания коряков. Во второй половине XVII в. здесь существовали лишь временные перевалочные базы – зимовья в устьях р. Гижиги и Тауй в начале 1650-х гг., на устье р. Барановой, впадающей в р. Омолон в 1650–1660-х гг., в верховьях Гижиги в 1657 г., в среднем течении Пенжины у устья р. Часовишной в 1670–1680-х гг., на Яме в 1692 г., на Апуке в 1696 г. Они изредка посещались русскими, не имели постоянных гарнизонов и к началу XVIII в. были заброшены. Поэтому опорными базами, откуда русские действовали против коряков, были Охотский и в большей степени Анадырский остроги.

С началом продвижения на Камчатку и в связи с постоянными нападениями пенжинских и олюторских коряков на русские отряды остро встал вопрос о постройке в местах их обитания укрепленных пунктов. Они нужны были не только для подчинения пенжинцев и алюторов, но прежде всего для обеспечения безопасности анадырско-камчатского пути. Связь Анадырского острога с Камчаткой после походов Т. Кобелева и М. Многогрешного и до открытия морского сообщения осуществялась двумя маршрутами[310]. Один пролегал от Анадырска по р. Черной и Пенжине до устья последней, откуда морем на судах или по суше вдоль побережья добирались до устья р. Тигиль. С верховьев Тигиля, перевалив хребет, выходили на р. Еловку, впадающую в р. Камчатку. Второй путь шел от р. Пенжины до р. Олюторы, затем морем вдоль побережья до устья р. Камчатки и далее по ней. Соответственно, с Камчатки до Анадырска добирались этими же двумя путями в обратном направлении[311]. Поэтому вполне понятно, что после серии нападений коряков на камчатских приказчиков Якутская воеводская канцелярия указом от 12 марта 1708 г. предписала анадырскому приказчику Е. Петрову, приведя в ясачный платеж Косухин острожек на Пенжине и Большой посад на Олюторе, построить на первой реке рядом с корякским Акланским острожком «острог со всякою крепостию» «для удобного из Анадырского острогу к камчадальским острогам пути», а также для «пристанища» судов и заготовки провианта (рыбных запасов), а на второй реке присмотреть место под строительство острога[312]. (Требование разгрома Большого посада и строительства на его месте русского острога повторялось в наказах приказчикам В. Колесову в 1711 г. и П. Татаринову в 1714 г.).

Во исполнение этого указа Е. Петров в 1709 г. поставил Пенжинский острог, а другой анадырский приказчик А. Петров в 1714 г. заложил Архангельский Олюторский острог. Однако они просуществовали недолго. Архангельский острог был уничтожен коряками в 1715 г., а Пенжинский, судя по всему, был вскоре заброшен, поскольку после середины 1710-х гг. он не упоминается в источниках. Восстанавливать их русские власти в то время посчитали ненужным, так как с 1716 г. все сообщение с Камчаткой велось морем через Охотск, и движение русских отрядов по корякской земле почти полностью прекратилось[313]. Правда, в 1718 г. анадырскому приказчику П. Татаринову было велено заложить острог в устье р. Пенжины, как перевалочную базу на морском пути из Охотска на Камчатку[314], но о его строительстве ничего не известно.

Некоторый успех был достигнут только на «охотском» направлении. В начале XVIII в. охотские казаки восстановили Тауйский острог как опорный пункт для объясачивания ямских коряков (о строительстве русских острогов на Северо-Востоке см. прилож. 2).

Возведение опорных пунктов с постоянными гарнизонами вело к организации на новой территории системы русского управления. Все земли к востоку и северо-востоку от Якутска автоматически включались в состав Якутского уезда. Якутские воеводы, получив известие о строительстве новых острогов, направляли туда уполномоченных приказчиков и ясачных сборщиков как официальных представителей властей.

К началу XVIII в. в пределах Якутского уезда существовало 36 волостей, 29 постоянных и 11 периодически функционировавших острогов, острожков и ясачных зимовий. Многие из них контролировали огромные территории. С 1708 г. Якутский уезд вошел в состав новообразованной Сибирской губернии, с 1719 г. в состав Иркутской провинции. До 1708 г. Якутск подчинялся напрямую Сибирскому приказу, с 1708 по 1719 г. – сибирскому губернатору, а с 1719 г. – иркутскому провинциальному воеводе. Управление уездом, которое осуществлял воевода, сидевший в Якутске, строилось по общей, опробованной в остальной Сибири, схеме[315].

Интересующая нас территория в административно-территориальном отношении делилась на три «ведомства» (или «присудствия») – Охотское, Анадырское и Камчатское. Исходя из того, с каких территориальных групп аборигенов в каждом ведомстве собирали или пытались собирать ясак, можно примерно определить и границы этих ведомств.

Анадырский острог простирал свое ясачное обложение на территорию обитания юкагиров – чуванцев, ходынцев и анаулов, коряков – гижигинцев, пенжинцев, паренцев, паланцев, карагинцев, алюторов, апукинцев, т. е. охватывал бассейн р. Анадырь, северо-восточную часть Охотского побережья (Гижигинскую и Пенжинскую губы с реками Гижигой, Паренем, Пенжиной), северную часть Камчатки (районы обитания коряков), часть Берингоморского побережья (заливы Корфа и Олюторский с реками Олютора, Пахача, Апука). Слабо исследованнные или совсем неизвестные районы обитания чукчей (побережье Чукотского моря от Чаунской губы и Чукотский полуостров) и коряков-кереков от мыса Олюторского до мыса Наварин, как «прилегающие» к Анадырскому острогу, также считались в его ведомстве.

Ведомство камчатских острогов включало территорию ительменов на юг от р. Тигиля и Уки, захватывая обнаруженные Курильские острова. Из Охотского острога, помимо ламутов, ясак собирался с коряков, обитавших к юго-западу от р. Гижиги до Тауйского залива – туманских, ямских, иретских.

В каждое ведомство из Якутска посылались приказчики, которые с начала 1720-х гг. стали именоваться комиссарами. Приказчики и комиссары назначались из числа служилых людей якутского гарнизона – дворян, детей боярских, сотников, атаманов, пятидесятников и десятников. Единственные два исключения – это посылка в 1701 г. напрямую из Москвы В. Атласова в качестве приказчика на Камчатку и назначение в 1713 г. сибирским губернатором М. П. Гагариным П. Татаринова, который из «дьяческих детей» был сразу произведен им в капитаны Тобольского драгунского полка. Кроме того, временно, с 1713 по 1718 г., камчатские остроги были из прямого подчинения Якутска переданы в ведение анадырского приказчика.

В Анадырское и Охотское ведомства назначались по одному приказчику. На Камчатку до 1718 г. также посылали одного приказчика, но в этом году определили сразу трех – в каждый острог. В последующие годы в камчатские остроги назначали то одного, то двух приказчиков. Соответствующие правительственные распоряжения не объясняют, почему произошло увеличение численности камчатских управителей. Но можно уверенно предположить, что стремление усилить официальную власть было связано с частыми «бунтами» камчатских казаков, которые отстраняли «государевых» приказчиков от власти, ставя на их место выборных приказчиков и «судеек». Однако из двух-трех камчатских приказчиков (комиссаров) один считался главным, а другие – «подчиненными».

Смена приказчиков формально проводилась через год. Но вследствии каких-либо причин (задержки в пути, гибели от рук «немирных» иноземцев) передача дел от одного к другому приказчику могла задержаться еще на год-два. Случалось и так, что приказчик, отбыв положенный срок, не дожидался смены и, передав дела назначенному от себя заказчику, отправлялся в Якутск. Приказчики в свою очередь из числа наличных служилых людей (даже рядовых казаков) назначали управляющих в остроги и зимовья, расположенные на подведомственной территории. Эти управители в документах именовались обычно заказчиками («закащиками») и изредка приказчиками. В Анадырском ведомстве главным острогом считался Анадырский, в Охотском – Охотский. На Камчатке ситуация была иная. Там не было официально признанного главного острога. «Столица» «переезжала» из острога в острог вместе с передвижением приказчика.

Одновременно с организацией управления центральные и якутские власти в объеме имеющихся сил и средств проявляли заботу об обеспечении военного присутствия на присоединяемых территориях и, соответственно, о комплектовании гарнизонов. Это была «головная боль» якутской администрации. Из острогов и зимовий приказчики постоянно доносили о нехватке служилых людей, которые в условиях враждебного окружения и плохого материального снабжения гибли от голода, холода, болезней, в результате многочисленных сражений с иноземцами, добавляя, что из-за «малолюдства» русские люди принуждены жить в «великом страхе» и «против неприятельских людей стоять некем»[316].

Сегодня уже невозможно из-за состояния источников восстановить общее число русских людей, погибших при присоединении Северо-Востока Сибири. По некоторым подсчетам, при присоединении Якутии общие потери только служилых людей составили до 50%[317]. Не лучше обстояло дело и в ходе проникновения на земли чукчей, коряков и ительменов. В 1676 г. якутский воевода А. Барнешлев сообщал в Москву, что за 27 лет «как та Анадырская земля сыскана… и как учали збирать ясак, побито много людей»[318]. За 1703–1715 гг., по утверждению С. П. Крашенинникова, по пути из Анадырска на Камчатку и обратно погибло «человек с 200» служилых.[319] Приведенные в прилож. 1 данные также свидетельствуют, что во второй половине XVII – первой четверти XVIII в. в чукотской, корякской и ительменской «землицах» погибло немало русских людей. Подчас от рук «немирных» иноземцев гибли целые отряды погловно. Абсолютные показатели потерь кажутся, конечно, не столь впечатляющими, особенно по сравнению с потерями аборигенов. Однако, если принять во внимание общую малую численность русских, в том числе служилых людей, даже с учетом всего Якутского уезда, то удельный вес потерь окажется весьма и весьма значительным.

Поэтому якутским и центральным властям поневоле приходилось проявлять заботу о пополнении убыли и наращивании численности служилых людей. Уже в 1638 г. с первыми якутскими воеводами было направлено 406 служилых людей[320]. В последующие годы каждый новый якутский воевода неизменно жаловался в Сибирский приказ на недостаток в Якутском уезде служилых людей, а некоторые предлагали увеличить численность якутского гарнизона: Д. А. Францбеков в 1650 г. и И. П. Акинфов в 1651 г. – до 600 чел., М. С. Лодыженский в 1653 г. – до 800–1 000, А. А. Барнешлев в 1675 г. и И. Приклонский в 1682 г. – до 1000, М. Кровков в 1686 г. – до 1551 чел.[321] Настойчивые просьбы воевод вели к медленному, но неуклонному росту якутского гарнизона (табл. 7).

В первые десятилетия существования Якутского уезда основная масса служилых людей присылалась из сибирских городов, главным образом из Тобольска, Березова и Енисейска. С течением времени якутский гарнизон стал пополняться в основном за счет местных людских ресурсов. А поскольку казачьих родственников, которых в первую очередь должны были верстать, не хватало, то в значительном количестве в службу зачисляли гулящих людей (из числа бывших промышленников), ссыльных, новокрещенов[322]. Однако и присылка на службу в Якутск служилых людей из других гарнизонов, хотя и сокращается, но не исчезает полностью. В частности в 1693 и 1694 г. из Тобольска, Тюмени и Енисейска в Якутск прибыли 54 сына боярских и 45 казаков[323].

Якутский гарнизон обслуживал огромную территорию Якутского уезда. Служилые люди рассылались небольшими группами (обычно от 3 до 20 чел.) по многочисленным острогам, зимовьям и слободам. После такой рассылки даже в самом Якутске оставался незначительный контингент – всего несколько десятков человек[324]. Понятно, что на долю Анадырско-Камчатского края доставалось немного. Так, согласно росписи «дальним и ближним ясачным острожкам и зимовьям» на 1675/76 г. А. Барнешлева, в острогах, пограничных с территорией коряков и чукчей, находилось: в Охотском – 44, в Алазейском – 10, Колымских – 21, Анадырском – 16, Чендонском – 10, а всего 101 служилый человек[325], что составляло 19% от численности якутского гарнизона в данный год (около 530 чел.).

Таблица 7. Численность военнослужилых людей Якутского гарнизона в XVII – начале XVIII в.^*

* Таблица составлена по данным: ¹ Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии… С. 176; Сафронов Ф. Г. Русские на Северо-Востоке… С. 49, 59; ² ОРЗПМ. С. 246–251; ³ Сафронов Ф. Г. Ссылка в Восточную Сибирь… С. 45; ⁴ Он же. Русские на Северо-Востоке… С. 50; ⁵ История Якутской АССР. Т. 2. С. 44; ⁶ Сафронов Ф. Г. Русские на Северо-Востоке… С. 52; ⁷ Он же. Ссылка в Восточную Сибирь… С. 46–47; Он же. Русские на Северо-Востоке… С. 52; ⁸ Он же. Русские на Северо-Востоке… С. 52; ⁹ ОРЗПМ. С. 513 (без учета дворян и детей боярских); ¹⁰ ДАИ. Т. 6. С. 402; ¹¹ Сафронов Ф. Г. Русские на Северо-Востоке… С. 53; ¹² Там же. С. 53; ¹³ Якутия в XVII веке. С. 310, 316; История Якутской АССР. Т. 2. С. 44; ¹⁴ ДАИ. Т. 8. С. 408; ¹⁵ Там же. С. 184; История Якутской АССР. Т. 2. С. 44; ¹⁶ ДАИ. Т. 10. С. 344; ¹⁷ Якутия в XVII веке. С. 310, 316; ¹⁸ Сибирские города Материалы для их истории XVII и XVIII столетий… С. 79—86, 111; ¹⁹ ДАИ. Т. 10. С. 344; ²⁰ Сафронов Ф. Г. Ссылка в Восточную Сибирь… С. 46–47; Он же. Русские на Северо-Востоке… С. 52; ²¹ РГАДА, ф. 263, оп. 1, ч. 3, д. 3454, л. 143–144; ²² Сафронов Ф. Г. Русские на Северо-Востоке… С. 55; ²³ Он же. Ссылка в Восточную Сибирь… С. 46–47; Он же. Русские на Северо-Востоке… С. 52; ²⁴ Он же. Русские на Северо-Востоке… С. 55; ²⁵ История Якутской АССР. Т. 2. С. 44; ²⁶ Сафронов Ф. Г. Ссылка в Восточную Сибирь… С. 46–47; Он же. Русские на Северо-Востоке… С. 52; ²⁷ Он же. Русские на Северо-Востоке… С. 55; ²⁸ История Якутской АССР. Т. 2. С. 44; ²⁹ Там же; Сибирские города… С. 79–86, 111; ³⁰ Якутия в XVII веке… С. 404; Гурвич И. С. Этническая история… С. 60; ³¹ Якутия в XVII веке. С. 310, 316; ³² Сафронов Ф. Г. Ссылка в Восточную Сибирь… С. 46–47; ³³ Леонтьева Г. А. Якутский казак Владимир Атласов… С. 124; ³⁴ Сафронов Ф. Г. Русские на Северо-Востоке… С. 55; ³⁵ Леонтьева Г. А. Якутский казак Владимир Атласов… С. 124; ³⁶ Сафронов Ф. Г. Русские на Северо-Востоке… С. 55; ³⁷ РГАДА, ф. 24, оп. 1, д. 25, л. 35–35 об.; ³⁸ Там же; ³⁹ Там же, ф. 214, оп. 1, ч. 5, кн. 1449, л. 196–227; ⁴⁰ Там же, кн. 2042, л. 13об.; ⁴¹ Там же, ф. 248, оп. 5, кн. 292, л. 262–259об.; ⁴² Там же; ⁴³ Там же, ф. 24, оп. 1, д. 25, л. 35 – 35 об.; ⁴⁴ Там же, ф. 199, оп. 2, № 501, д. 1, л. 8 об – 10; ⁴⁵ Кирилов И. К. Цветущее состояние… С. 292.

После открытия Камчатки, в первой четверти XVIII в., власти усилили свое внимание к восточным окраинам Якутского уезда, направляя туда с очередными приказчиками отряды служилых людей. Причем они комплектовались не только якутскими казаками, но и другими категориями жителей Якутска – родственниками казаков, промышленными и гулящими людьми, а также служилыми и «вольными охочими» людьми из других сибирских городов и даже рекрутами, солдатами и драгунами.

Известно, что В. Атласову при его первом возвращении на Камчатку в 1701 г. было указано Сибирским приказом набрать в Тобольске, Енисейске, Илимске, Братске и Якутске 170 добровольцев[326]. В последующие годы, судя по отрывочным и неполным данным, из Якутска на Камчатку были направлены: в 1701 г. – 55 служилых, в 1702 г. – 37 (по другим данным – 50, в том числе «новоприборные тобольские и енисейские служилые люди»), в 1703 г. – 29, в 1706 г. – 35, в 1707 г. – 55, в 1708 – 55 (в том числе 35 из Тобольска и Енисейска), в 1709 г. – 94 (набранных в Якутске из промышленных и гулящих людей), в 1710 г. – 73 (в том числе, кроме казаков, новоприборные из промышленных и гулящих людей), в 1711 г. – 58 (в том числе новокрещенные, а также рекруты из Москвы и солдаты из Илимска), в 1712 г. – 92, в 1713 г. (на Камчатку и в Анадырск) – 58 драгун и 140 служилых, в 1719 г. – 19, в 1724 г. – 21, в 1725 г. – 30 военнослужилых людей[327].

Вместе с отрядами на Камчатку направляли вооружение (пушки, пищали, мушкеты, винтовки) и боеприпасы, подчас в большом количестве[328]. Так, около 1707 г. из Москвы и Тобольска в Якутск «для смирения тамочных стран и ясачных противных иноземцов и для всякие обережи» были посланы 4 пушки, 100 ручных пищалей, 1500 железных ядер, 10 пудов оружейного пороха, 10 пудов свинца, несколько пудов фитиля[329]. С 1707 по 1711 г., по подсчетам якутской администрации, на Камчатку было отправлено 289 «служилых всяких чинов людей», две медные пушки, 100 ядер, 211 пищалей, 28 пудов пороха и 52 пуда свинца[330].

Несомненно, что с каждым новым приказчиком отряды служилых, вооружение и боеприпасы направлялись также в Анадырский и Охотский остроги. Сколько-нибудь полных данных по этому поводу не имеется, но, взяв за «образец» Камчатку, можно предположить, что каждый год в Анадырск и Охотск из Якутска уходило по несколько десятков человек[331].

Однако нужно иметь в виду, что русские в регионе в XVII – первой четверти XVIII в. были представлены преимущественно временным контингентом, поскольку служилые люди, как и приказчики, командировались туда, как правило, на год, т. е. были «годовальщиками». Соответственно вместе с приказчиками, отбывавшими из своих острогов в Якутск, уезжала и часть служилых людей. Правда, на Камчатке ситуация к концу первой четверти XVIII в. стала меняться в связи с тем, что в 1707 г. последовал указ, предписывающий оставить бывших здесь казаков на постоянную службу[332]. Власти осознали, что дешевле закрепить служилых на определенном месте службы, чем каждый год «гонять» их туда-сюда. Кроме того, формирование на новых землях постоянного русского населения связывается с их закреплением в российском подданстве. В частности, камчатский приказчик В. Колесов констатировал в своей отписке 1713 г. в Якутск следующее: «А без… домовых якуцких и с Руси жителей в здешней Камчадалской земле быть нельзя, и вотчина великого государя в Камчадальских острогах будет прочна и состоятельна»[333].

В первой же четверти XVIII в. в связи с открытием Камчатки, строительством новых острогов, предпринятыми усилиями по подчинению ительменов и коряков и отчасти оседанием «годовальщиков» на постоянное местожительство в регионе наблюдается увеличение численности служилых людей. Кроме них, в северо-восточных острогах присутствовали также промышленные и торговые люди. Правда, определить их общую численность достаточно сложно, поскольку данные источников весьма отрывочны и неполны.

Так, известный географ петровского времени И. К. Кирилов в своем «Цветущем состоянии Всероссийского государства», на основе каких-то сведений сообщил, что в Анадырском остроге в начале XVIII в. находилось «человек с 300» русских людей, но из них были «многие побиты от олюторских и камчатских народов и на Пенженском море»[334]. Анадырский приказчик Е. Петров показывал, что после его отъезда в 1709 г. в Анадырском остроге и Пенжинском зимовье осталось 90 казаков и 45 торгово-промышленных людей[335]. По другим данным, в 1708–1715 гг. при Анадырске числилось около 150 служилых людей[336]. Но в мае 1715 г. в остроге вспыхнула эпидемия оспы, которая унесли жизни многих русских и еще больше юкагиров. Согласно преданию, записанному в начале 1770-х гг., от оспенного поветрия умерло «сот до осми человек мужеска и женска полов», в основном юкагиров, и к концу эпидемии в живых остались 31 анадырский житель (мужчины и женщины), включая казаков, да 20 драгун[337]. В 1719 г. оспа вновь свирепствовала в Анадырском крае[338].

Немногим полнее сведения и по Камчатке. В 1711 г. там насчитывалось 150 служилых[339]. В 1712 г., по приблизительным данным, в Нижнекамчатском остроге было 36 служилых и промышленных людей[340], в Большерецком – 50 служилых[341], в Верхнекамчатском – 60 служилых и промышленных[342], всего – 146 чел. На следующий год число казаков и промышленников составило: в Верхнем остроге – 36, в Нижнем – 70, на Большой реке – 37; отправилось с И. Козыревским на Курильские острова – 55[343], т. е. всего было 198 чел. Для более позднего времени известно, что в Нижнекамчатском остроге насчитывалось в 1718 г. 120 служилых и промышленных[344], в 1723 г. – 81 служилый и 9 промышленников[345], в Верхнекамчатском в 1722 г. – 41 служилый и два промышленника[346]. По другим сведениям, в 1723 г. почти все русское население Камчатки, за исключением нескольких священников, состояло из 165 казаков и 11 промышленников[347].

Согласно обобщенным сведениям, представленным в упомянутой работе И. Кирилова (сделанным на основе ведомостей, поступавших в столицу из Сибирской губернской канцелярии), в начале 1720-х гг. численность и дислокация служилых людей в острогах крайнего Северо-Востока предстает в следующем виде: на Алазее – 15 «жилых» (т. е. постоянно проживающих) и 10 годовальщиков-служилых, в колымских острогах – соответственно 50 и 50, Анадырском остроге – 40 и 50, Охотском – 40 и 50, Тауйском – 7 и 10, камчатских – 150 и 100[348]; всего – 572 чел. Несомненно, эти цифры «округленные» и к тому же отражают не реальную численность, а списочный состав. Но, тем не менее, на их основании можно говорить о том, что, по сравнению с серединой 1670-х гг., военные силы русских на Северо-Востоке существенно выросли, возможно, более чем в 5 раз, причем в первую очередь за счет появления казачьих гарнизонов на Камчатке. Теперь Северо-Восток отвлекал почти 40% всех якутских служилых людей. Даже если вычесть гарнизоны Алазейского и колымских острогов, которые в связи с исчезновением алазейско-колымской группировки чукчей, из «прифронтовых» превратились в «тыловые», все равно число служилых людей, задействованных в подчинении чукчей, коряков и ительменов, представляется солидным – 447 чел. (или около 30% всех якутских служилых людей)[349].

При этом, однако, заметно, что увеличение численности военного контингента происходило на фоне сокращения в регионе неслужилого населения – промышленных и торговых людей. По переписи 1724 г. «за выключением действительно служащих разных чинов людей в подушном окладе» состояло в Верхнекамчатском остроге – 27, в Большерецком – 34, в Анадырском – всего 6 чел., причем почти поголовно это были или отставные казаки, или казачьи родственники (дети, братья, племянники)[350].

В то же время поддержание и даже наращивание военного присутствия в регионе свидетельствуют в пользу того, что правительство и якутские власти серьезно относились к делу закрепления северо-восточных территорий за Россией, и, несмотря на декларируемый принцип миролюбивого отношения к аборигенам, вполне понимали, что обойтись без вооруженной силы нельзя, тем более, что местное население оказывало русским весьма энергичное и упорное сопротивление.

Глава 2. Русские землепроходцы: мотивы поведения и образ действий

В чем же причины того, что народы крайнего Северо-Востока Сибири встретили русских преимущественно «в штыки» и оказали им упорное сопротивление? Ответить на этот вопрос отнюдь не просто. Исследователи, начиная с Г. Ф. Миллера, Г. В. Стеллера и С. П. Крашенинникова, обращали внимание на различные аспекты данной проблемы – политические, экономические, психологические, но в конечном счете все причины русско-аборигенного противостояния сводили к тому, что иноземцы выступали против ясачного режима и злоупотреблений ясачных сборщиков. Советские историки добавляли, что последние, в свою очередь, были порождением эксплуататорского феодально-крепостнического строя. В постсоветское время исследователи стали также указывать на то, что столкновения явились результатом соприкосновения «носителей разных цивилизаций»[351] и «неподготовленности» «социальной психологии» аборигенов к встрече «неведомых» пришельцев[352]. Все это в принципе правильно, однако слишком общё, в результате чего размывается многоцветная палитра причин. К сожалению, никто из исследователей не пытался сколько-нибудь детально разобраться в том, почему чукчи, коряки и ительмены   уже при самом первом знакомстве с русскими, когда им еще ни в коей мере не удалось испытать всех «прелестей» ясачного режима, в большинстве своем вступали в вооруженные столкновения с землепроходцами, и почему они так долго, упорно и отчаянно сопротивлялись. Стоить заметить, что в сибиреведческой литературе вообще мало работ, специально посвященных анализу причин русско-аборигенных конфликтов, и соответственно не наработаны методические и методологические приемы исследования данной проблемы. Мало помогает и обращение к современной этноконфликтологии и этнополитологии, поскольку их наработки относятся к XX в. и в большинстве своем не применимы к анализу ситуации трехвековой давности.

Однако необходимость рассмотрения причин конфликтов между аборигенами и русскими на стадии их знакомства и начала подчиненения первых последними вполне очевидна. Без этого характер и содержание русско-аборигенных отношений вряд ли вообще могут быть поняты.

Начинать анализ, естественно, надо уже с самых первых контактов. Но здесь мы сталкиваемся с огромной проблемой, которая существенно затрудняет исследование. Дело в том, что в подавляющем большинстве случаев единственные источники, сообщающие нам о том, как происходили встречи русских с аборигенами, это сказки, отписки и челобитные землепроходцев, т. е. источники заведомо тенденциозные, излагающие только одну, «русскую», версию событий. Кроме того, казачьи соообщения о встречах с аборигенами поражают своей лапидарностью. Мы не найдем в них подробного изложения того, как происходили эти встречи. Землепроходцы предпочитали констатировать лишь результат, который только и интересовал вышестоящие власти. Если бы у последних был интерес к конкретике, они, несомненно, заставили бы «информаторов» рассказать все, зафиксировав это на бумаге. Тем не менее, имеющаяся информация все же позволяет, правда, в самых общих чертах, выяснить, как развивалась ситуация при первых контактах.

При встрече с иноземцами казаки вступали с ними в переговоры, излагали им «государево жалованное слово», уговаривая идти в ясачный платеж и обещая взамен «государево жалованье». Например: «И мы, холопи твои, сказали им про твое царское величество и жаловальное твое слово, чтоб оне, алазейские мужики, были послушны и покорны, и учинилися бы под твоею, государевою… высокою рукою в прямом холопстве неотступны на век. И учали у них просить твоего, государева, ясаку…». Далее были возможны два варианта.

Первый, когда переговоры заканчивались миром и иноземцы вносили ясак. Такое случалось с отдельными территориальными группами чукчей, коряков и ительменов, однако, крайне редко.

Наиболее распространенным был другой вариант, когда иноземцы, выслушав русские предложения, отказывались от них: «и те, государь, иноземцы… в твоем, государеве, ясаке отказали», «учинилися сильны и не послушны и не покорны и ясаку с себя не дали». В результате происходило вооруженное столкновение. Его инициаторами казаки объявляли иноземцев, которые «учали драться». Возможно, в отдельных случаях аборигены и врямь нападали первыми. Однако в большинстве случаев, как представляется, зачинщиками «драки» были все же русские. У них не было другой альтернативы. Аборигены, отказавшись дать ясак, имели возможность «отъехать» от русских и тем самым избежать столкновения. Но русские, если позволяло соотношение сил, в соответствии с наказами обязаны были взять ясак. Эти же наказы не только разрешали, но и предписывали в случае не только вооруженного сопротивления, но и просто отказа от платежа ясака, когда иноземцы не поддавались на «ласку» и «привет», применять к ним любые меры воздействия, «всячески домогаючись»: «а которые иноземцы учинятца противны и ясаку великого государя платить не станут и учнут бится, и ему прикащику от них себя опасти и поступать с ними воинским поведением, сколко милосердный господь Бог помощи подает, чтоб однолично тех людей смирить и великого государя под царскую высокодержавную руку в ясачной платеж привесть»[353]. Иначе говоря, переговоры переговорами, но цель – объясачивание иноземцев – должна быть достигнута любой ценой, вплоть до применения вооруженной силы. Такая установка, конечно, открывала широкий простор для действий отрядов служилых и промышленных людей. Ну, а результат столкновения мог быть различным. Чаще всего аборигены терпели поражение и подвергались грабежу, а трофеи пушниной записывались в ясак или расходились по рукам казаков. Иногда нападение удавалось отбить, и русские уходили ни с чем.

Важно заметить, что в случае применения силового давления к аборигенам вышестоящие власти отнюдь не пытались разобраться, насколько оно было оправданным, принимая с удовлетворением известие о подчинении очередного народа. Получается, что русские – казаки и их начальство – рассматривали иноземцев только как потенциальных плательщиков ясака, которых любым способом надо привести в ясачный платеж[354]. Так, в частности, Сибирский приказ поставил в заслугу якутскому пятидесятнику В. Колесову то, что он в 1705 г. послал в Курильскую Лопатку для сбора ясака казаков и промышленных людей (40 чел. во главе с казаком С. Ломаевым), которые «тех немирных иноземцев курил побили человек со сто, а достальных привели под нашу, великого государя, высокую самодержавную руку в вечное холопство в ясачной платеж»[355].

Оба варианта заставляют думать, что развитие событий в первую очередь и в основном зависело от тактики действий землепроходцев, от их заинтересованности в мирном или военном исходе встречи. Несомненно, огромной при этом была роль толмача, его знание «иноземческого» языка и умение корректно и, так сказать, деликатно осуществить перевод «государева жалованного слова». К сожалению, дошедшие до нас сказки и отписки не содержат подробной информации о ходе переговоров, а тем более «прямую речь» толмача и ответы аборигенов. Поэтому мы не знаем, какие аргументы использовали русские, пытаясь уговаривать аборигенов. Однако вряд ли будет ошибкой предположение, что толмачи (а ими зачастую при походах по крайнему Северо-Востоку были юкагиры или метисы – потомки от русско-юкагирских браков) вынуждены были адаптировать политико-правовые понятия и термины «государева жалованного слова» к языку коряков, ительменов и чукчей, в котором эти понятия и термины просто отсутствовали. Например, когда в 1641 г. подъехавшим к Алазейскому зимовью оленным чукчам предложили заплатить ясак, те ответили: «А до них де нихто руских людей у них не бывал и про них они руских людей не слыхали… И они де того не знают, какой ясак и как государю давать»[356]. Участник похода И. Москвитина Нехорошко Колобов, рассказывая в своих показаниях 8 января 1646 г. о столкновениях с охотскими тунгусами, пояснял их причины следующим образом: «А те де тунгусы люди дикие, преж их русских людей нихто у них не бывали, и слухав у них про государевых руских людей не бывало же, и того не знают, что государю ясак платят»[357].

Следствием «адаптации» была неизбежная «примитивизация» самого «жалованного слова», в результате чего сознанию аборигенов становились понятны только те значения, которые уже были в их собственном «политико-правовом обиходе». И здесь для полноты картины было бы весьма полезно сделать перевод «жалованного слова» хотя бы на один из палеоазиатских языков. Но, увы, это невозможно, поскольку этнолингвистика не располагает полными данными о словарном запасе коряков, чукчей и ительменов на изучаемый период. Однако, имея представления о существовавших в то время у них общественных отношениях, можно смело утверждать, что из речей толмача они точно могли понять лишь то, что их хотят превратить в «холопов» (рабов) какого-то «сильного человека», который живет где-то далеко-далеко, заставить отдавать ему пушнину, а взамен этого «сильный человек» обещает защиту и подарки.

Поскольку в подавляющем большинстве случаев на такие речи аборигены отвечали отказом и начинали «драться», нетрудно догадаться, что их не устраивала перспектива добровольно превратиться в холопов.

Не исключено, что причиной резкого первоначального неприятия русских могло стать то, что коряки, чукчи и ительмены еще до своего первого знакомства с ними, получили от своих соседей, уже знакомых с русскими, представление о том, что можно от них ожидать. То есть, они уже знали, что русские требуют пушнину и подчиняют своей власти. А в том, что у аборигенов существовал обмен информацией между стойбищами и поселениями, вряд ли можно сомневаться. В этой связи обратим внимание на следующий факт. В 1697 г., когда Атласов взял «с погрома» ясак с пенжинских коряков Акланского, Каменского и Усть-Пенжинского острожков, те возмущенно заявили ему, что в «прежние годы слыхали от своих родников и от служилых людей, что те де служилые люди ясачных людей не громят»[358]. То есть коряки имели представление о том, как «по закону» должен происходить сбор ясака.

В тех же редких случаях, когда контакт заканчивался мирно, можно предположить, что, во-первых, сами землепроходцы придерживались более «мягкой» тактики, не требуя сразу же ясак, а, во-вторых, толмач выстраивал перевод «жалованного слова» и вообще «русских речей» таким образом, что не вызывал негативной реакции иноземцев. Это, конечно, же предположение, построенное преимущественно на логическом умозаключении (не было вооруженного столкновения – значит, русские сумели договориться). Однако оно подтверждается одним очень интересным сообщением. Речь идет о записанном в 1690-х гг. рассказе казаков о походе на Камчатку[359]. Эта запись содержит наиболее подробное из известных описание одного из первых контактов русских с коряками. Благодаря ей можно в общих чертах восстановить, каким образом казаки взаимодействовали с иноземцами. Причем и те, и другие повстречались впервые в жизни.

Согласно рассказу казаков, они сразу же повели себя весьма тактично и прежде всего (вместо требования ясака) предложили произвести товарообмен: «и с ними те промышленные люди торговали и меняли на свои хлебные припасы иноземские товары соболи и лисицы малое число». Установив таким образом мирный контакт, русские стали распрашивать коряков, откуда те и где их местожительство. В ответ коряки, увидев, что пришельцы настроены миролюбиво, пригласили их в свои жилища. При этом они обещали «хранити» русских, т. е. не причинить им зла и защищать. Казаки, вычислив, кто у коряков «лучшие люди», преподнесли им подарки – хлеб, медные котлы, топоры, кожи. Завоевав тем самым окончательно благожелательное к себе отношение, казаки распросили иноземцев об их местожительстве, численности, управлении, социальном устройстве, взаимоотношениях между родами, о других народах (ительменах), живущих по соседству. Особое внимание при этом они уделелили военному делу и вооружению коряков, а также выяснению вопроса, находятся ли они в чьем-либо подданстве: «хто ими владеет и есть ли у них большие над ними». В ответ казаки рассказали корякам «подробну все о себе». Правда, ясак им взять так и не удалось. Зато пребывание в корякском поселении закончилось мирно[360].

Данный рассказ свидетельствует, что первопроходцам удавалось найти подход к иноземцам и общий с ними язык. Это обеспечивалось подчеркнутым миролюбием со стороны русских, подарками «начальствующим лицам» и товарообменом (железные товары в глазах иноземцев, несомненно, представляли большую ценность), а также отказом от требования ясака. Со временем среди служилых людей появились те, кто хорошо освоил иноземческий язык, знал их нравы и обычаи, и соответственно грамотно мог выстраивать с ними отношения. В этой связи можно обратить внимание на следующий эпизод. Когда в 1717 г. бывшие в «измене» оленные олюторские коряки принесли в Анадырский острог «повинную» и ясак, они запросили у русских поддержку против напавших на них ходынцев, настояв на том, чтобы для урегулирования конфликта к ним прислали «служилого Афонасья Куркина да для толмачества Василья Заледеева, для того что они, Афонасей и Заледеев, им, корякам, … издавна знаемы и никаких обид и налог к ним, корякам, чинено не было», «а толмач Василей Заледеев всех их иноземческие поступки и нравы достаточно знает». Просьба коряков была удовлетворена[361].

Мирное взаимодействие могла обеспечить и заинтересованность в этом самих иноземцев, которые либо соблазнялись русскими товарами (если их вообще предлагали), либо нуждались в защите от своих врагов. В обмен на это они готовы были выдать ясак, который в таком случае естественно рассматривался аборигенами либо как ответный подарок, либо как плата за товары или услуги со стороны русских. Скудость источников не дает по этому поводу достаточных и прямых доказательств, но имеющиеся, пусть даже косвенные, данные указывают, что дело вполне могли идти и шло подобным образом. В противном случае, невозможно понять, почему на общем фоне жесткого противодействия русским отдельные территориальные группы коряков, чукчей и ительменов вступали с ними в мирный контакт (значит, у них был интерес к этому). Напомним наиболее яркий случай – «союз» еловских ительменов с Атласовым, направленный против нижнекамчатских ительменов. Равным образом вражда анадырских оленных коряков с чукчами вынудила первых пойти в подданство к «великому государю», дабы получить от него защиту.

В этом отношении можно обратить внимание на одно предание, записанное на Камчатке Г. В. Стеллером о первой встрече некоего «могущественного ительмена» Ивара Асидама с русскими казаками. Это предание сложно увязать с реальными событиями, но судя по тому, что Ивар умер в 1741 г., можно предположить, что описываемые в нем события приходятся на начало XVIII в. Согласно преданию, Ивар спросил казаков, «что им нужно, откуда и зачем они прибыли. Казаки ответили, что они явились от великого и могущественного владыки, которому подвластна вся земля, и что ему, ительмену, надлежит платить им ежегодно ясак или дарить соболей за то, что они, казаки, будут проживать на его земле. Очень удивившись, что пришельцы будут проживать не в своей стране, а в чужой и что они прибыли из страны, о которой ительмены никогда ничего не слыхали, Ивар созвал совет. На этом совете он заявил, что раз эти сильные, высокие и храбрые люди, числом четыре, осмелились появиться среди такой большой толпы народа и столь смело потребовали ясак для своего повелителя, то ему, Асидаму, этот иноземный народ представляется весьма могущественным и притом очень умным; это можно усмотреть по одежде чужеземцев и по их железным инструментам. А так как эти люди привезли ительменам всевозможного рода полезный железный товар и требуют за него только лисьи и собольи меха, он считал бы необходимым не только не причинять им никакого вреда, но согласиться, в силу обилия у них, ительменов, зверья, на их предложение и из-за подобных пустяков не превращать этих людей в своих врагов: ведь если их убить, то явятся более значительные отряды их, которые пожелают отомстить за своих братьев. Вдобавок, закончил он свою речь, он принял во внимание также мужество и силу русских сравнительно с соответственными качествами камчадалов. И вот когда русских снова допустили к нему, им вынесли гораздо больше собольих шкурок, чем они рассчитывали; тогда русские, в свою очредь, одарили ительменов ножами… Затем русских с их соболями, отправили, со строгим запретом причинять им какой-либо вред, под конвоем к Большой реке и отпустили там с любезным указанием, что они поступят очень хорошо, если больше сюда не вернутся»[362].

Указанные выше два варианта исхода первых контактов были типичны и для последующего этапа, когда иноземцы уже познакомились с русскими, неоднократно встречались с ними и даже начали периодически вносить ясак, но еще не были окончательно подчинены. Но на этом этапе контакты могли сразу же пойти по другому сценария, совершенно минуя «переговорный процесс». Встреча русских с аборигенами могла сразу же вызвать вооруженное столкновение. Насколько его инициаторами были русские, судить сложно, так как наказы запрещали им браться за оружие без предварительных переговоров, даже с вышедшими из подчинения ясачноплательщиками. Но источники свидетельствуют, что в ряде случаев казаки при встречах с аборигенами не обременяли себя лишними разговорами, а сразу приступали к «делу»: «нашли мы неясачных людей ходынцов и их громили». Однако в подавляющем большинстве случаев зачинщиками нападений были все же аборигены, особенно когда они «впадали в измену».

Выше я отметил, что развитие событий по мирному или военному пути зависело от действий самих землепроходцев. А, значит, чтобы понять эти действия, необходимо обратить внимание на те факторы, которые оказывали на них влияние. Конечно, рассмотреть весь спектр мотивов, определявших поступки казаков и промышленников в каждой конкретной ситуации, при каждом взаимодействии с аборигенами, невозможно. Но выяснить важнейшие из них, которые буквально детерминировали поведение землепроходцев, вполне возможно.

В первую очередь надо взглянуть на то, как и из кого комплектовались отряды землепроходцев. До конца XVII в., т. е. в период первоначального проникновения на новые территории, стандартной была ситуация, когда они формировались, во-первых, в значительной степени из добровольцев, во-вторых, на их собственные средства или средства организаторов походов, причем и те и другие, как правило, не могли обойтись без кредитов – «должились у торговых людей дорогою ценою»[363]. С. Дежнев «подымался… на великого государя службу, на те новые реки своими деньгами и своими подъемы»[364]. М. Стадухин, отправляясь с Колымы на Анадырь, а затем на Охотское побережье, набирал в свой отряд «охочих людей», которые подымались в поход «своими заводишки»[365]. В 1651 г. будущий анадырский приказчик Ю. Селиверстов, готовясь к очередному предприятию, влез в долги на сумму 2,5 тыс. руб.[366] За свой счет в 1696 г. снарядил экспедицию на Камчатку Л. Морозко[367]. Атласов также «ходил на своих проторях», «одолжаясь, займуя в кабалы, и служилых и промышленных людей порохом своим и займуя ссужал»[368]. Даже в первой четверти XVIII в., когда доля добровольцев («охочих людей») в составе отрядов резко снижается и соответственно увеличивается доля «государевых служилых людей», последним все равно приходилось находиться в основном на самообеспечении и вкладывать в материальное обеспечение походов значительные собственные и взятые в долг средства.

Нетрудно догадаться, что отправляясь в поход на собственных «проторях», казаки и промышленники рассчитывали обогатиться на новых землях (промышленники–«охочие» люди вообще вступали в отряды землепроходцев «из паев», т. е. за право на долю добычи[369]). В противном случае станет совершенно непонятно, во имя чего многие из них добровольно отправлялись в неведомые земли, почему даже служилые люди, несмотря на их небольшое жалованье, которое к тому же постоянно задерживалось, а то и вовсе не выдавалось, «нужи и великие тяготы», раны и увечья, голод и болезни, «великие долги» (о которых неизменно сообщали в своих челобитных), продолжали не только тянуть служебную лямку, но вновь и вновь  охотно уходили в дальние походы[370]. Кого-то, конечно, манила слава первооткрывателя и служебная карьера, но большинство шло все же ради сугубо «меркантильных» интересов (не ради же великих географических открытий).

Наиболее легким способом быстрого обогащения было, естественно, взимание с аборигенов того, что в глазах русских имело ценность, прежде всего пушнины. Взять это можно было путем товарообмена или грабежа. Но количество товаров было ограничено. Ф. Г. Сафронов, проанализировав данные якутской таможенной книги за 1650 г., пришел к выводу, что даже промышленные люди, отправляясь на промыслы, брали с собой весьма незначительные запасы «русских изделий», которые в основном уходили на собственные нужды и торговать они могли только остатками. По его мнению, «нет оснований переоценивать, как это делают многие исследователи, значение торговой деятельности торговых и промышленных людей в глухой периферии, в районах промыслов. Торговля там всегда являлась привязкой к главному звену: промыслам соболя»[371]. Землепроходцы тем более не могли превращать свой отряд в торговый караван, им и так приходилось брать с собой вооружение, боеприпасы и продовольствие[372]. Дополнительный же груз привел бы к потере маневренности, что было весьма нежелательно в условиях, когда двигаться приходилось по неизвестной и труднопроходимой территории. Поэтому неизбежно русские обращались к любым методам, чтобы «выбить» из аборигенов все, что представляло ценность, причем в таком количестве, которое позволило бы не только собрать ясак (продемонстрировав тем самым свою заботу о «государеве интересе»), но и пополнить собственный карман, чтобы расчитаться с долгами и получить прибыль. И было уже неважно, грабили они с желанием или без него. У них просто не было иного выхода: долги надо было выплачивать. Конечно, они сами могли заниматься и занимались пушным промыслом. Скорее всего, за счет него на первых порах русские добывали пушнину, поскольку у самих аборигенов охота на пушных зверей не играла заметной роли в хозяйстве[373]. Но здесь вступал в силу другой фактор.

У землепроходцев, которые, как правило, несколько лет находились в походе и были оторваны от своих баз, со временем возникала потребность в продуктах питания, одежде, средствах передвижения, во всем, что могло спасти их от холода, голода и физического истощения. А взять все это опять же легче всего было у аборигенов. Значит, возникал еще один мотив, толкавший казаков и промышленников к грабежам. В качестве иллюстраций приведем действия двух знаменитых землепроходцев – Дежнева и Атласова.

Дежнев и горстка его казаков, едва спасшиеся при кораблекрушении южнее Чукотки, выйдя в 1649 г. на р. Анадырь, в первое время, чтобы выжить, добывали средства жизнеобеспечения у обитавших там юкагиров. Сам Дежнев по этому поводу позднее рассказывал: «не хотя голодною смертью помереть, ходил я… в поход к анаульским и к ходынским не к ясачным мужиком»[374]. Бывший на Анадыре служилый человек Митька Васильев сообщил в 1652 г. в своей челобитной, что в 1651 г. «Семен Дежнев и Микитка Семенов Горбун с товарищи и промышленные люди все в поход ходили и в походе анаулов погромили. И в дуване у них в разводе на человека было корму на сорок человек по полутора пуда жиру говяже, по семи пуд на человека было мяса сохово, да по тринадцати пуд оленя мяса туш на человека»[375]. Прибывший на смену Дежневу Ю. Селиверстов в отписке (не ранее 1654 г.) писал: «на той же реке Анадыре на низ, ниже их зимовья, жили анаули иноземцы неясачные люди и во 159 году [1650/51] оне, Семен Дежнев с товарищи, тех иноземцев анаулей прибили и в иные годы тож разбивали для своих бездельных нажитков и ясырей»[376]. (здесь и далее разрядка в цитатах моя. – А. З.)

Атласов и его «полчане» во время похода 1697–1699 гг. на Камчатку «питались… оленеми, которые  полонили они у иноземцев, и рыбою, которую они имали у иноземцев, а иную рыбу сами ловили сетьми». Эти реквизиции подчас проводились с применением силы, поскольку камчатские коряки и ительмены отказывались давать «ясак» неведомым пришельцам. Как поведал сам Атласов в своих «сказках» по поводу одной такой «реквизиции», «они, коряки, учинились непослушны и пошли от них на побег, и он, Володимер, с товарищи их постигли, и они, иноземцы, стали с ними бится, и божиею милостию и государевым счастием их, коряк, многих побили, и домы их и олени взяли, и тем питались…»[377].

Надо думать, что Дежнев и Атласов не были оригинальны в своих действиях. До своих экспедиций они уже немало послужили на Северо-Востоке, участовали во многих походах на иноземцев, имели большой опыт общения с ними, и, став руководителями, использовали традиционные и общепринятые методы жизнеобеспечения своих отрядов за их счет.

Ситуация еще более усугублялась после того, как на присоединяемых территориях возникали русские остроги и зимовья. Промышленные и служилые люди пребывали там временно. Первые – пока не обеспечат себя достаточной добычей, вторые – на период «служебной командировки», обычно год–два. К началу XVIII в. вследствие падения промыслов промышленников здесь фактически не осталось и почти единственными представителями русского населения были служилые люди. А они в подавляющем большинстве являлись «временщиками», соответственно, и психология у них была «временщиков».

С момента же объясачивания территории и установления на ней русской власти в силу вступал такой важный фактор, как назначение якутскими воеводами служилых людей за взятки на должности, связанные с доходами в государственную казну, прежде всего – приказчиками острогов и зимовий и ясачными сборщиками. Эти взятки именовались «окуп» и во второй половине XVII в. превратились в Якутском уезде в хорошо отлаженную и фактически узаконенную местными властями систему.

Государев сыщик Федор Охлопков, посланный в 1665–1666 гг. в Восточную Сибирь «всех воевод… неправды и плутости сыскать», выявил, что за назначение ясачными сборщиками якутские воеводы брали с приказчиков по 300 руб., подъячих и толмачей – по 40 руб., с рядовых казаков – по 6 руб. Еще более безотрадную картину обнаружил другой государев сыщик, Федор Качанов, приехавший в Якутск в конце XVII в. Оказалось, что взятки за посылки в ясачные волости поднялись до астрономических сумм: от 100 до 1200 руб. Чем доходнее была «ясачная волость», тем выше был «окуп» (например, Ю. Крыжановский за назначение приказчиком в Охотск дал воеводе А. Барнешлеву 1000 руб.). По подсчетам сыщика, якутские воеводы во второй половине 1690-х гг. одного «окупу» от ясачных сборщиков получали до 6–7 тыс. руб. ежегодно, «оприч того, что из волостей приезжают и приносят собольми и иною мягкою рухлядью». За 1694–1699 гг. якутские воеводы в общей сложности получили только с приказчиков, по разным подсчетам, от 14 до 17 тыс. руб.[378].

Якутский воевода в 1713–1715 гг. Я. А. Елчин получал взятки за назначение на службу в остроги и зимовья: с приказчиков – по 300 руб, толмачей – по 200 руб., подьячих – по 100 руб. и с прочих служилых – по 10 руб. Следствие над ним установило, что в эти годы он взял со служилых людей «окупу» по меньшей мере 2 356 руб.[379]. Другой управитель Якутска (с 1716 по 1720 г.) ландрат И. В. Ракитин за отпуск на сбор ясака получил со служилых людей, по подсчетам следственной комиссии, 10 815 руб. По данным этой комиссии, якутский ландрат, дворяне, дети боярские и другие служилые (всего 117 чел.) оказались виновными в грабежах и взятках у ясачных огромного количества пушнины (одних только соболей 11 тыс. штук), скота и денег (1344 руб.)[380].

Говоря об общих суммах взяток, выявленных следственными комиссиями, надо, конечно, иметь в виду, что их реальный объем был больше, поскольку многие служилые или вообще не признавались в даче «окупа», или занижали его величину, так как они понимали, что им придется объяснять следователям, откуда взялись такие деньги. Ведь жалованье служилых никак не могло покрыть расходы на взятки (особенно, если учесть, что им надо было обеспечивать собственное существование). В конце XVII – начале XVIII в. рядовой казак получал в год 5–7  руб., 5–7 четвертей ржи, 2–6 четвертей овса, 1,5–2,5 пуда соли, командный состав (десятники, пятидесятники, сотники, атаманы) – 5–10 руб., 6–8 четвертей ржи, 2–6 четвертей овса, 1,5–2,5 пуда соли, дети боярские и дворяне – 6–20 руб., 5–14 четвертей ржи, 5–12 четвертей овса, 2–10 пуда соли[381]. К тому же жалованье хронически не выплачивали в полном объеме[382] и из него вычитали большие суммы за оружие, выдаваемое из казны.

Естественно, что «окуп» воеводам служилые покрывали за счет поборов с ясачных людей. «Быв у оного ясашного збору в ыноземческих волостях, возвращали оную свою дачу с ыноземцев», – констатировали государевы сыщики. Следствия над якутскими воеводами показали, что грабеж иноземцев со стороны служилых людей имел массовый характер и огромные масштабы[383]. Таким образом, получалось, что якутская администрация, широко практикуя систему «окупов», толкала служилых на ограбление иноземцев и при этом фактически узаконивала грабеж, покровительствуя тем, кто хотел и умел «делиться» добычей. «Сами воровали и ворам потакали», – говорили якутские служилые про своих воевод[384].

Аналогичным образом «окупа» нередко брались и с «охочих» людей (так называемого «полуказачья»), желающих отправиться вместе со служилыми людьми на поиски новых земель, в военную экспедицию против «немирных» иноземцев или за сбором ясака. Их зачисление в казачьи отряды приказчики превращали в статью дохода: «в полуказачье пускают в ясачное зимовье из паев промышленных людей, а емлют с них соболей по 20 и по 30 и по 40»[385]. И вряд ли можно сомневаться, что служилые и «охочие» люди путем поборов с иноземцев не только покрывали затраты на взятки представителям администрации, но и получали прибыль. В противном случае у них не было бы никакой заинтересованности в даче взяток, да и сама система «окупов» не получила бы такого размаха и не превратилась в распространенную практику.

На «вновь приисканных землях» отряды служилых и промышленников попадали в тяжелейшие условия. При отсутствии регулярного снабжения продовольствием (прежде всего хлебом), орудиями охоты и рыболовства жизнь на Анадыре, Охотском побережье и Камчатке была исключительно дорогой и трудной. Заняться здесь земледелием, которое могло стать более-менее стабильным источником продовольствия, из-за природно-климатических условий было невозможно. Охота и рыболовство в больших масштабах требовали соответствующего снаряжения, которого или не было вовсе или не хватало. В результате служилые и промышленные часто терпели нехватку самого необходимого, голодали, питались нередко «заморной рыбой» (выбросившейся на берег), древесной корой, кореньями, болели цингой и т. п. Примеров тому много. Вот лишь некоторые из них.

Дежнев в отписке 1655 г. сообщал: «наши товарищи, живучи у государевы казны и аманата, помирали голодною смертию, кормились корою кедровою»[386]. К. Иванов в своей отписке в Якутск по случаю приема Анадырского острога от Дежнева в мае 1659 г. писал: «А на Анадыре реке служилых людей 5 человек, да торговых и промышленных людей 32 человека. А живут с великою нужею и кормятца рыбою, делают сетишка ис кропивы, а хто привезет с Руси сетного холстишка и прядена, и покупают на кость рыбья зубу, за сеть дают по пуду кости семерной, а пуд кости ценою 15 рублев, а холсту купят 2 рубли и по три рубли аршин. А обувь носят кожь моржевую, а лопотишко, парки оленьи и ровдуги покупают у иноземцов дорогою ценою на железо, а железо промеж собою купят палмы по полпуда кости рыбья зубу, а стрелы купят по рублю. И они промышленые люди в том обдолжали…»[387]. В 1660 г. промышленные и торговые люди сообщали из Анадырска: «Служим мы, сироты твои, твою, государеву службу на Анандыре реки с воды да с травы и твоих, государевых, аманатов поим и кормим, должася великими неокупными долгами, покупаючи всякие заводы большою дорогою ценою»[388]. Много позднее, в 1709 г. анадырский приказчик писал в Якутск: «А в Анандырском в остатке служилых и промышленных людей болше половины от частых воинских случаев в конец обнищали, потому что покупают порох и свинец дорогою ценою»[389].

Ситуация дальше от Анадыря была еще хуже. Если в Анадырский острог изредка заезжали торговые люди, то на Камчатке они до открытия морского пути не появились ни разу, соответственно, все продовольствие, товары и снаряжение были только те, что служилым удавалось привезти с собой. Причем многое терялось по дороге в результате частых нападений «немирных» коряков. К тому же часть положенного казакам жалованья присваивалась приказчиками[390].

Но прокормиться худо-бедно все же можно было за счет охоты, рыболовства и «подножного корма» (грибов, ягод, съедобных растений). Однако вернуть затраченные на «окуп» и поход средства, причем с «прибытком» можно было только за счет чего-то ценного. Повезло тем, кому удалось найти на побережье залежи моржовой кости. На этом поправили свое благосостояние С. Дежнев и первые анадырские казаки. Но «заморный зуб» был далеко не везде, да и в Анадырском лимане его выбрали достаточно быстро. Поэтому оставался один источник доходов – пушнина. Ее можно было добывать самим, что на первых порах, как отмечалось выше, русские и делали. Но по мере того, как объясаченное население принуждалось к массовой добыче пушного зверя, легче было, не затрачивая собственных времени и средств, прикрываясь сбором ясака, изымать значительную часть пушнины в свою пользу.

Быстро поняв, что аборигены далеко не всегда могут противостоять огнестрельному оружию и русскому «ратному бою», казаки и промышленники или просто грабили их, отнимая пушнину, или «насильно», по выгодной для себя пропорции, заставляли менять ее на русские товары, что, собственно говоря, было тем же грабежом, но закамуфлированным[391]. Весьма распространенным был и захват в плен «ясырей», которых также можно было продать или отдать за долги.

На этом поприще у служилых и промышленных людей, шедших на Северо-Восток, за плечами был уже немалый опыт предшественников. Вся предыдущая история присоединения Сибири отмечена многочисленными фактами «воровства», когда русские, используя свое превосходство в силе, грабили и обирали аборигенов[392]. Причем, чем дальше от центра и правительственного контроля, тем больший размах приобретал грабеж. О «чинении сумненья, тесноты и смуты» первыми отрядами служилых людей «новым ясачным людям» в Якутии сообщали в Москву сибирские воеводы – тобольский, мангазейский, енисейский[393]. Уже в 1638 г. правительство в своем наказе первым якутским воеводам с горечью констатировало, что служилые и промышленные люди, «пристав под которою землицею, приманивали тех землиц людей торговать, и имали у них жон и детей, и животы их и скот грабили, и насилства им чинили многие, и от государевы высокие руки тех диких людей отгонили, а сами обогатели многим богатством, а государю приносили от того многого своего богатства малое»[394].

Москва пыталась бороться с этим явлением и неизменно напоминала сибирским воеводам о необходимости прекратить грабежи и лихоимства[395], однако, толку от неоднократных указов не было почти никакого. За столетие продвижения по Сибири служилые и промышленные люди отработали механизм и систему злоупотреблений.

На первых порах, когда шло объясачивание, это был захват военных трофеев и пленных (ясырь), которых превращали в холопов. Жаждущие легкой добычи, казаки и промышленники подчас сознательно не стремились к мирному исходу встречи с аборигенами, который ограничил бы возможности их грабежа. Знакомство с многочисленными фактами вооруженных столкновений приводит к мысли, что русские далеко не всегда были заинтересованы в мирных отношениях даже с уже объясаченными иноземцами и нередко провоцировали их на «измену», которая давала повод все для того же грабежа. Бывало и так, что служилые сначала совершали разбойничий налет на ясачных, а затем обвиняли их в якобы готовящейся «измене» и нежелании платить ясак. На подобную тактику землепроходцев уже указывалось в литературе[396].

Редко, но случались и обратные ситуации, когда землепроходцы, убедившись в том, что с иноземцев взять нечего, прекращали попытки их объясачивания. На это исследователи как-то не обращали внимание, хотя подобные факты достаточно показательны.

Так, Атласов, «наехав» в 1698 г. на «курильских мужиков 6 острогов», взял штурмом один из них, «а иным острожкам не приступали, потому что у них никакова живота нет и в ясак взять нечего»[397]. Другой пример. В 1711 г. группа камчатских казаков под руководством Д. Анциферова и И. Козыревского отправилась из Большерецкого острога на Курильские острова. По сообщению Козыревского, казаки на первом острове Шумшу имели «крепкий» бой с «курильскими мужиками», которые якобы отказались платить ясак. Убив 10 туземцев и не понеся никаких потерь, казаки с огорчением обнаружили, что «на том острову соболей и лисиц не живет и бобрового промыслу и привалу не бывает…», т. е. они остались без добычи. На втором острове, где туземцы также отказались идти под «высокую государеву руку», казаки даже не стали вступать с ними в сражение, если верить Козыревскому, «за малолюдством», и ушли восвяси. Правда, позднее, в 1712 г., бывший в этой экспедиции казак Г. Переломов сообщил, что Анциферов и Козыревский о втором острове показали ложно, поскольку там они не были[398]. В данном случае неважно, были казаки на втором острове или нет. Примечательно то, что они отказались от дальнейшего подчинения курильцев, и сделали это, поняв, что затраченные усилия ничем не оправдываются, поскольку у курильцев не было ничего, представлявшего интерес для казаков. Апелляция Козыревского к «малолюдству» вряд ли достойна внимания, т. к. на первом острове этот фактор не остановил казаков.

По мере объясачивания и «умиротворения» иноземцев в ход шли и другие приемы. Служилые люди, пользуясь отсутствием правильного надзора за их действиями, выстраивали свои официальные и частные отношения с аборигенами на основе собственной выгоды и наживы. Не расписывая подробно многочисленные злоупотребления и ухищрения, к которым они прибегали, вычленим наиболее типичные и самые распространенные «лихоимства», на которые уже неоднократно указывали исследователи[399].

В первую очередь, широкое поле для разного рода злоупотреблений открывал сбор ясака в государственную казну (он давал и законное прикрытие). Именно поэтому в лихоимствах прежде всего упражнялись представители местного административного аппарата – приказчики и ясачные сборщики. Они могли просто «накинуть» к ясачному окладу несколько соболей «для своей бездельной корысти», подчас взимая ясак в двойном и тройном размере против оклада, могли низко оценить принесенную иноземцами в ясак пушнину, заставляя их тем самым сдавать больше и забирая излишки себе, могли заменить «лучшие» меха, сданные в ясак, своими «худыми», и, наконец, широко практиковали вымогательство «подарков» и «гостинцев» в виде пушнины, продуктов питания, одежды. В последнем случае казаки захватывали в заложники близких родственников ясачноплательщика (жен и детей) и охотно прибегали к мерам физического воздействия: батогами выбивали «подарки».

Во-вторых, для обеспечения собственного существования и новых походов русские прибегали к реквизиции у аборигенов всего необходимого: продуктов питания, одежды, средств передвижения. Аборигены должны были поставлять и «корма» для содержания захваченных у них аманатов. Причем, если ясачный сбор, по крайней мере величина ясачного оклада, хоть как-то регламентировался официально, то эти реквизиции абсолютно не нормировались, и казаки «по праву сильного» забирали столько, сколько хотели. В частности, сбор аманатского корма превращался в еще одно средство вымогательства. Даже позднее, в конце 1730-х гг. Иркутская провинциальная канцелярия по поводу содержания аманатов на Камчатке отмечала, что «из того зборного аманатского корму посланные зборщики и служилые люди про себя употребляют, а аманатом разве малое дело юколы ради пропитания дают, а больши питаются, собирая под окнами милостиною, и хуже скота содержут, что немалое озлобление такому дикому народу», «а с курильских народов и з островов первого и второго и третьего, которые прилежат к японской стороне, те зборщики и служилые люди вместо таковых аманацких кормов берут с каждого ясашного по камчацкому бобру…, а   взятые грабежом те розделяют по себе»[400].

Подвергаясь обременительным реквизициям, ясачные при этом не освобождались от уплаты ясака, даже несмотря на то, что сами могли участвовать в походах на «немирных» иноземцев. Ярким примером подобного отношения к союзникам являются действия В. Атласова в камчатском походе и особенно А. Петрова при осаде в 1714 г. Олюторского Большого посада. В последнем случае «союзники» русских – юкагиры – не только кормили казаков своими оленями, но и несли службу наравне с ними (причем до 130 чел. из них были ранены, а некоторые совершенно изувечены). Более того, по некоторым сведениям, несколько сот юкагирских оленей было забито для устройства вала вокруг осажденного острога. И при всем этом Петров требовал от юкагиров уплаты ясака и недоимок, хотя сам не отпускал их на промыслы в родные места. Аналогичным образом он вел себя и в отношении ясачных коряков, забирая у них оленей, пушнину, одежду и «юрты чюмовые», причем не только для обеспечения отряда, но и «для своих пожитков» (прилож. 1).

Наконец, возможность для наживы предоставляла торговля[401]. Мало того, что русские несоразмерно завышали стоимость казенных и собственных товаров, они еще и навязывали их силой, «торгуя» к тому же, в нарушение указов, до ясачного сбора. Иноземцы, будучи не в состоянии расплатиться, становились должниками, и за неуплату долга русские забирали у них жен и детей, а то и самого должника превращали в холопа. Главным, да фактически единственным товаром, который скупали русские, была пушнина, поскольку ничего другого, представлявшего ценность для дальнейшей перепродажи, у аборигенов просто не было.

От разного рода «налог» и «обид» больше всего страдали ясачные люди, по сравнению с неясачными и «немирными». Особенно досталось ительменам. Казачьи злоупотребления на Камчатке в первой четверти XVIII в. достигли колоссальных размеров. Причины этого видятся в следующем.

Ительмены были оседлыми, территория их расселения ограничивалась морским побережьем и долинами рек, т. е. отдельные территориальные группы проживали относительно компактно – их поселения располагались достаточно плотно, в основном на р. Камчатке, Большой, Аваче и их притоках, и были весьма населенными[402]. Поставив три острога – Большерецкий, Верхне- и Нижнекамчатский, русские взяли под свой контроль основную массу ительменов («курильские мужики» проживали к югу, на Лапатке и первых островах, а коряки – к северу, где не было русских укрепленных пунктов). Относительно мягкий климат и более привычный ландшафт (по сравнению с горами и лесотундрой Охотского и Берингоморского побережий и Чукотки) обусловили то, что русские, прежде всего служилые, более охотно оставались на полуострове, чем в других отдаленных районах Северо-Востока. К концу первой четверти XVIII в. здесь насчитывалось одних только казаков до 250 чел. (для сравнения: в Анадырске и Охотске – до 90 чел. в каждом, хотя эти поселения возникли на полстолетия раньше, чем камчатские остроги)[403]. Периодически, раз в один–три года, часть из них возвращалась на «материк». Им на смену прибывала новая партия служилых, обременных долгами. Всем им нужно было «поправлять» благосостояние, и свои жадные взоры они неизменно направляли в сторону ительменов, которые не могли оказать достойного сопротивления.

Г. В. Стеллер на основе собственных наблюдений и свидетельств очевидцев дал в своем «Описании земли Камчатки» обобщенную сводку казачьих злоупотреблений. Свои заметки он сделал в начале 1740-х гг., но приводимые им факты отражают ситуацию более раннего времени. Позволю себе процитировать и изложить соответствующие места из этого сочинения.

«Между тем мирные отношения между казаками и ительменами продолжались только до той поры, когда была завершена постройка острога. После этого пришельцы направились к ближайшим острогам и стали там грабить и насильно похищать все, что им ни понравилось. У мужей они отнимали жен и детей, а сыновей брали себе в услужение; равным образом забирали они нарты и собак для своей личной надобности и похищали соболей, лисиц и запасы из балаганов…». После этого казаки обложили ясаком поголовно все мужское население, в том числе и малолетних детей. При взятии ясака они вместо положенного одного соболя взимали четыре, подчас даже 8–10. Этот побор назывался «беляком» и «чещиной». «Беляком» считался дар «белому царю, или императору», а «чещиной» («чащиной») – подарок «за честь» в казну. Но из «чещины» большая часть уходила в карманы ясачных сборщиков.

После сбора ясака казаки одаривали плательщиков «подарками», но не просто так. За него они требовали пушнину по произвольной оценке. Если пушнины не было, подарок назад не принимался, а «взамен его у туземцев отнимали и превращали в рабов и рабынь их жен и детей». Одновременно со сбором ясака казаки по указанию приказчиков, разъезжая по острожкам, собирали с ительменов пищевые запасы (вяленую рыбу, сладкую траву, кипрей, тюлений жир, ягоды, кедровые орехи), тюленьи и медвежьи шкуры. Все это «туземцы» сами должны были доставлять в русские остроги, иногда за 400–500 верст. После окончания ясачного сбора, «приказчика сменяли казаки и забирали все, что еще оставалось после него». «Зимою, – добавляет Стеллер, – казаки брали у ительменов сколько хотели подвод и людей для своего конвоя».

Дополнительным источником наживы выступала неэквивалентная торговля. «Казаки и казачьи дети забирали у купцов товар и развозили его зимою по ительменским юртам, причем некоторые туземцы брали товар добровольно, другим же его навязывали насильно. За товар казаки назначали безбожную плату, например: за золотник табаку – лисью шкуру, за нож – двух соболей и т. д. Если туземцы к моменту прибытия казака не погашали своего долга, последний удваивался, а если он уплачивал его частично и хотя бы с самым незначительным опозданием, первоначальная сумма долга взыскивалась вторично; это удвоение долга происходило ежегодно, и таким образом два соболя превращались в конце концов в 10, 12 и даже более; поэтому туземцу часто приходилось платить всю свою жизнь за какой-нибудь нож; за долг казак, если хотел, брал себе в рабство жену, дочь или сына должника. Ныне, правда, этого уже нет»[404].

Стеллер также обратил внимание на то, что казаки намеренно обижали и оскорбляли ительменов, чтобы вынудить их на восстания и затем жестоко расправиться с ними. Расправы над восставшими приносили казакам большую выгоду: они грабили имущество, обращили в рабство женщин и детей, а мужчин, способных носить оружие, убивали. Он писал: «Когда казаки увидели, что этот народ все же многочисленен и что им в конце концов невозможно будет ни справиться с ним, ни прочно осесть среди него, они стали, сильнейшим образом обижая туземцев, подавать последним повод к началу неприязненных действий, а затем начали убивать всех попадавшихся им под руку стариков и взрослых мужчин, а жен и детей их обращать в рабство; имуществом же их они овладевали как добычей. Таким образом, они в течение 40 лет низвели численность туземцев до одной двенадцатой или пятнадцатой части первоначального их количества»[405].

Возможно, Стеллер несколько преувеличил «злодейский» облик казаков и беспомощность ительменов. В частности, вряд ли, как он утверждал, казак в одиночку мог рискнуть прийти в ительменский острожек и захватить там толпу пленных[406]. Известно, что ительмены, наоборот, достаточно часто уничтожали малочисленные группы ясачных сборщиков. Вероятно, его ввели в заблуждение «информаторы»: ительмены сгущали краски, рисуя себя «безобидными агнцами», а казаки бахвалились «подвигами», преувеличивая свою силу и страх перед ней ительменов.

Однако в целом сообщения Стеллера отражают истинное положение дел на Камчатке. Они подтверждаются документальными источниками и данными С. П. Крашенинникова (который, правда, стремился приуменьшить злодеяния казаков). Ясачные книги начала XVIII в. свидетельствуют, что ясачные сборщики на самом деле нередко облагали ясаком вместо умерших взрослых малолетних детей[407]. Другие документы демонстрируют, что злоупотребления казаков в отношении ительменов часто сопровождались откровенным насилием и даже глумлением: избиением и пытками мужчин, причем на грани садизма, изнасилованием женщин и девушек[408]. Г. Ф. Миллер отмечал, что даже в монастыре при Нижнекамчатском остроге вместо лошадей и быков пахали на холопах-камчадалах[409]. Огромные состояния на грабеже ительменов сколачивали камчатские приказчики (см. об этом ниже).

Особо стоит остановиться на таком распространенном явлении, как похолопление «иноземцев». Его источниками, как отмечено, были плен (ясырь) и долговые обязательства. Например, еще в 1681 г. в Анадырском остроге, согласно росписи ясырей из юкагиров, коряков и чукчей, у сына боярского Родиона Кобелева было 3 ясыря, у старца Федосея – 7, у десятника Ивана Потапова – 5, у казаков Заледея – 2, Павла Леонтьева – 2 и т. д.[410] Это явление наибольшие масштабы опять же приняло на Камчатке. Г. В. Стеллер писал: «У каждого казака было по меньшей мере 15–20 рабов, а у некоторых даже от 50 до 60. Этих рабов они проигрывали в кабаке в карты, и случалось, что рабыня в течение одного вечера переходила к трем или четырем хозяевам, причем каждый, кто выигрывал, ее насиловал. Таких рабынь казаки выменивали также на собак»[411]. Ему вторил С. П. Крашенинников: «Из острожков покоренных силою брали они довольное число в полон женского полу и малолетных, которых разделяя по себе владели ими как холопами»[412], добавляя в другом месте: «Походы служивым не бескорыстны бывали, ибо они, побив мужиков, жен их и детей брали к себе в холопство, отчего до розыску бывшаго 1734 и 1735 году у каждого служивого человека по 10, а у богатых человек и по 40 холопей, по их ясырей было, им покупать и продавать и пропивать и в карты проигрывать их вольно было»[413]. Данные I-й переписи 1724 г. показывают, что в Верхнекамчатском остроге только у 27 разночинцев числился 101 холоп, в Большерецке у 34 разночинцев – 108 холопов (для сравнения: в Анадырском остроге у 6 разночинцев было 17 холопов)[414]. И это без учета собственно служилых людей, у которых холопов было явно больше.

Возможность иметь значительное число холопов приводила к тому, что холоповладельцы – казаки, промышленники, разночинцы – предпочитали фактически жить за их счет. «Несчастные рабы должны были исполнять всякую работу, и ни один казак решительно не ударял пальцем о палец, а только играл в карты, пьянствовал, объезжал от поры до времени свой округ для сбора долгов или шел на войну» (Г. В. Стеллер)[415]. «Оные холопы должны были стараться о всем потребном к содержанию, а они, как господа, довольствовались готовым, ни за какие труды не принимаясь… жили они как дворяне за холопами» (С. П. Крашенинников)[416]. Эти замечания двух наблюдательных современников наводят на мысль, что на Камчатке был насажден худший из известных вариантов тогдашних общественных отношений – холопство, причем в самых жестких, фактически рабских, формах. Это, конечно, имело негативные последствия, и не только потому, что в корне разрушало социально-экономическую структуру ительменского общества, но и потому, что заставляло русско-ительменские отношения «вращаться по замкнутому кругу». Служилые и промышленные люди, оказавшись на Камчатке, выстраивали свое жизнеобеспечение за счет труда холопов-ительменов, а, соответственно, не имели потребностей в создании собственных хозяйств. Отсутствие хозяйства давало казакам массу свободного времени, которое они проводили в попойках и картежной игре, в результате чего пропивали и проигрывали все имущество (в том числе и холопов)[417]. Когда это происходило, казаки отправлялись на захват новой добычи и военнопленных. А далее все повторялось.

Ситуацию я обрисовал, конечно, весьма прямолинейно и грубыми мазками, однако, основной принцип жизнедеятельности русских на полуострове представляется именно таким: зачем было тратить усилия и средства на заведение собственного хозяйства (земледельческого, рыболовецкого, охотничьего), когда все жизненно необходимое (продукты питания, средства передвижения, одежду) и даже сверх того (пушнину) можно было или напрямую взять у ительменов (грабежом, торговлей), или обеспечить трудом холопов из числа тех же ительменов (военнопленных и должников). А в результате насилие со стороны русских становилось неизбежным фактором их отношения к местным жителям. И так продолжалось до тех пор, пока не были основательно исчерпаны местные ресурсы – когда произошло значительное сокращение численности ительменов и пушного зверя – и власти всеръез не взялись за наведение порядка. Только после этого, примерно с 30–40-х гг. XVIII в., русское население вынуждено было обратиться к хозяйственным занятиям.

Следует заметить, что разгул насилия на Камчатке наблюдался уже после того, как правительство с конца XVII в. стало предпринимать энергичные усилия по пресечению в Сибири массовых злоупотреблений, в том числе в отношении ясачных. В 1690-х гг. появилась целая серия царских указов по этому поводу[418]. До столицы, несомненно, доходили сведения и о том, что происходит на Камчатке. В инструкции 1720 г. очередному камчатскому приказчику сыну боярскому С. Бобровскому впервые заметно стремление исправить существующее положение дел. Бобровский должен был собрать у ясачных жалобы на прежних приказчиков, «розыскать» виновных в злоупотреблениях, оградить ительменов от обид со стороны русских, улучшить содержание аманатов, но самое главное – реорганизовать сбор ясака. Отныне ясак «иноземцы» должны были сами привозить в Большерецкий острог, а казакам вообще запрещалось появляться в их поселениях; запрещалась всякая торговля с иноземцами до ясачного сбора; приказчикам и служилым людям запрещалось вмешиваться во внутренние дела иноземцев, которые должны были управляться собственными старшинами. Кроме того, Бобровский должен был распустить по домам казачьих холопов из числа женщин и детей, попавших в холопство за долги, а их владельцев-казаков, практиковавших похолопление за долги, бить батогами. Предписывалось также запретить картежные игры[419].

Однако никаких данных, свидетельствующих о том, что эта инструкция хоть в малой толике стала претворяться в жизнь, обнаружить не удалось. Скорее всего, все благие пожелания остались на бумаге и, как писал Стеллер, «ни приказчик и никто другой не заступался за бедных туземцев, сколько бы они ни жаловались, а в свою очередь вел свою линию»[420].

И тут мы выходим на очень важный вопрос: только ли внешние обстоятельства (потребности жизнеобеспечения и обогащения) детерминировали действия землепроходцев или же их поведение зависело также от их морального облика и менталитета? Данная проблема никогда всерьез не занимала исследователей присоединения Сибири. Биографии отдельных пионеров «сибирского взятия» лишь в малой степени обозначают контуры проблемы. К тому же написанные в рамках концепции «преимущественно мирного присоединения Сибири», они старательно облагораживают облик «героев», выводя за скобки их негативные черты.

Разумеется, проследить жизненный путь и дать оценку нравственного облика каждого из тех, кто отправлялся «встречь солнцу», невозможно. Да и вряд ли нужна подробная конкретизация. Известные факты вполне позволяют дать обобщенную характеристику сибирских «конкистадоров», в нашем случае тех, кто действовал на крайнем Северо-Востоке Сибири.

Уже исходя из того, что в отрядах землепроходцев преобладали до известного момента «добровольцы», можно утверждать, что это были люди далеко не спокойные по своему характеру, достаточно смелые, самостоятельные, решительные и склонные к авантюризму. Когда поток «добровольцев» стал иссякать, к походам, сбору ясака и вообще к несению службы продолжали привлекаться промышленники и казачьи родственники, т. е. люди, формально не состоявшие на службе, а значит, не связанные дисциплиной. Да и основная «ударная сила» присоединения – служилые люди – отнюдь не были носителями высокой нравственности и добропорядочности.

Якутский гарнизон до 1680-х гг., а, соответственно, отряды землепроходцев в значительном количестве пополнялись ссыльными, промышленными и гулящими людьми, ибо, как заявлял якутский воевода А. Барнешлев в 1675/76 г., «буде, государь, из гулящих людей в выбылые оклады в службу не верстать, и на твои, великий государь, службы посылать будет некого, потому что, государь, в Якуцком казачьих детей и братей и племянников, которые годятца в твою великого государя службу, нет»[421]. Согласно данным Ф. Г. Сафронова, в состав якутских служилых людей в 1640–1670-х гг. было поверстано 378 чел., из них 129 (одна треть!) оказались ссыльными, 118 (еще треть!) – промышленными и гулящими людьми[422]. А ведь это были те, кого в значительной степени можно отнести к маргинальным слоям тогдашнего российского общества, так называемой «вольнице», мало склонной к дисциплине и порядку. К тому же, надо иметь в виду, что среди ссыльных были далеко не только «борцы против феодального гнета» и военнопленные, но и обычные уголовники – воры, разбойники, насильники.

Число этих маргиналов среди якутских казаков увеличивалось в результате широко практиковавшегося наемничества, когда определенный по очереди на службу в дальние остроги и зимовья казак, не только из Якутска, но и из других сибирских городов, нанимал вместо себя другого казака, но чаще всего того же гулящего человека[423]. Это и понятно: «домовитый» служилый человек, обременный хозяйством и семьей, предпочитал стабильность и постоянное место жительства. За «журавлем в небе» гнались в подавляющем большинстве люди, ничего не имевшие за душой – голытьба «без кола и двора». В частности, Г. А. Леонтьева указывала, что дважды, в 1701 и 1706 г., в отряд Атласова, комплектовавшийся в Сибири для посылки на Камчатку, попадали люди с сомнительной репутацией, в том числе уголовники[424].

Подымаясь в походы на своем коште, оторванные по нескольку лет от баз снабжения и вышестоящего начальства, находясь на неизвестной или еще мало обследованной территории, отряды землепроходцев и гарнизоны новопостроенных острогов и зимовий, в чьем составе были люди, отличавшиеся своеволием и нередко буйным нравом, были полностью предоставлены сами себе. К тому же, как уже давно подмечено историками, среди сибирских служилых людей были сильны традиции казачьего и вообще мирского самоуправления[425]. Как писал Н. И. Никитин, «внутренняя организация казачьих ватаг складывалась в том виде, какой был наиболее целесообразен для выполнения поставленных задач и вообще для выживания в суровых, экстремальных условиях. Она являла собой нередко причудливую смесь официальных и устанавливаемых самими казаками и диктуемых жизнью порядков»[426]. С одной стороны, во главе «войска» (именно так называли казаки свой отряд независимо от его численности) стоял представитель воеводской администрации – приказчик, с другой стороны, войско оказывало или стремилось оказывать влияние на его действия своим советом. Добыча в соответствии с нормами общежития вольного казачества должна была поступать в общий «котел» («дуван») и делиться на паи («дуваниться»)[427]. Это, соответственно, приводило к круговой поруке. В этом отношении, в частности, показателен инцидент, происшедший в 1718 г. на Камчатке. Служилый человек Федор Балдаков, обиженный тем, что его отстранили от сбора ясака, подал «выборным судейкам» Нижнекамчатского острога Кузьме Вежливцову и Алексею Колычеву челобитную с изложением лихоимств ясачного сборщика Степана Саблина. Судейки, зависимые от казаков, выбравших их на «приказ», собрали круг и зачитали челобитную Балдакова вслух «всенародно». При этом по поводу обвинений в лихоимствах они заявили «мы де и все так делаем сами», и отказались начать следствие[428].

Подобная войсковая организация вкупе с преобладанием анархического элемента приводила к тому, что действовавшие на Северо-Востоке Сибири отряды напоминали собой ватаги вольных казаков, отправившихся в поход за «зипунами». Уже упоминалось, что в Якутии в период ее присоединения самостийность землепроходцев доходила до того, что они рассматривали объясаченные ими территории как свои «вотчины», не допуская на них конкурентов из других гарнизонов, в результате чего случались даже вооруженные столкновения между разными отрядами («и в том де меж себя у служилых людей бывает ссора великая, а ясачным людям налога»)[429]. Факты «воровства» и междуусобиц известны и для последующего времени.

В 1657 г. взаимными нападениями закончилась распря из-за ясачного сбора между омолоевскими и хромовскими служилыми людьми, которая сопровождалась грабежом ясачных юкагиров[430]. В 1645, 1683 и 1684 г. в Якутске, а в 1652 г. на Яне случились волнения и бунты казаков[431]. В начале 1650-х гг. служилые люди Охотского острога отказались повиноваться приказчику С. Епишеву и хотели посадить его в воду, но при этом ссорились и дрались между собой из-за дележа добычи[432]. В начале 1690-х гг. служилые люди и промышленники чуть было не сместили с поста анадырского приказчика сына боярского С. Чернышевского, который пытался требовать от них беспрекословного подчинения[433]. Изредка случались ограбления казаками торговых и промышленных людей[434].

Самым ярким всплеском казачьей самостийности в данном регионе стал бунт казаков на Камчатке в январе–марте 1711 г. Это событие, упоминаемое во многих работах, до сих пор остается неизученным, без должной и развернутой оценки[435]. Не вникая в подробности и обстоятельства бунта (что требует отдельного анализа), я лишь обозначу его главные причины: во-первых, столкновение интересов казачьей вольницы со стремлением якутских властей руками приказчиков навести порядок и, во-вторых, столкновение норм казачьего общежития (войсковых традиций) с самовластьем приказчиков. Последние вели себя как царьки и в отношениях с подчиненными предпочитали силовые методы воздействия, злоупотребляли властью[436], попирали важнейшее право казачьего войска – на «справедливый» раздел военной добычи. Почти все награбленное у ительменов они забирали себе. Как жаловались сами казаки, приказчики «чинили… обиды и налоги великия для своих бездельных корыстей, к нам, рабом твоим, всячески приметывались, кнутьем и батоги били не по вине, на смерть, без розыску». Возмущение казаков закончилось тем, что они убили трех приказчиков, присланных из Якутска (В. Атласова, О. Липина, П. Чирикова), «раздуванили» их имущество и провозгласили выборное казачье самоуправление во главе с атаманом Д. Анциферовым и есаулом И. Козыревским.

После этого бунта камчатские казаки волновались еще несколько раз. Осенью – зимой 1711 г. они намеревались убить нового приказчика В. Савостьянова. В 1712 г. закащик Верхнекамчатского острога казак К. Кыргызов со своими подручными, 15 служилыми и промышленными людьми, захватил Нижнекамчатский острог, арестовав его закащика Ф. Ярыгина и ограбив некоторых нижнекамчатских жителей, а заодно и местных ительменов. Затем он отказался передать власть прибывшему на Камчатку приказчику В. Колесову. В свою очередь Ярыгин, освободившись из тюрьмы, подобрав себе 18 «молодцов», навел грабежами ужас на Верхнекамчатский острог[437]. В 1715 г. казаками был смещен и посажен под арест приказчик А. Петриловский, а в 1719 г. – приказчик В. Кочанов. В 1720 г. вновь наблюдалось сильное брожение в камчатских гарнизонах, и очередной приказчик М. Лукашевский в отчаянии доносил вышестоящим властям, что если не принять быстрых мер по замене распоясавшихся казаков другими, то Камчатке грозят безвластие, беспорядки и «в службе государевой остановка». При этом, в ходе каждого бунта и волнения, между самими служилыми и промышленными в зависимости от того, какую сторону они принимали, случались «разборки» и драки с поножовщиной[438].

На этом поле буйной казачьей вольницы «вырастали» колоритные фигуры руководителей отдельных отрядов, ставшие известными землепроходцами.

Так, пожалуй, самый деятельный и энергичный из них, Михаил Васильевич Стадухин, судя по его действиям, был достаточно жестким человеком и в отношениях с «коллегами» и «иноземцами» предпочитал силу. Еще до похода на Анадырь он конфликтовал с колымским приказчиком сыном боярским В. Власьевым, реквизировал без санкции сверху товары и суда у торговых людей на Колыме, не прочь был пограбить ясачных иноземцев («своею дуростью ходил на Анюю-реку и по той реке погромил ясачных мужиков, и те ясачные мужики… оголодали и не платили государеву ясаку»). Прибыв на Анадырь, вступил в конфликт с С. Моторой и С. Дежневым, в результате чего резко обострились отношения с юкагирами. Причем Стадухин совершал вооруженные нападения на тех юкагиров (анаулов), которых уже объясачил Дежнев, отбирал пушнину у своих соперников – Дежнева и Моторы, для получения информации не гнушался применять пытки к пленным («и он де, Мишка, их пытал, и они де с пытки в роспросе сказали…»). К слову сказать, у Стадухина с Моторой была острая вражда. Последний еще на Колыме, 6 февраля 1650 г., пытался убить Стадухина, стрелял в него из лука[439].

Вероятно, так же решительно Стадухин действовал и в отношении коряков, когда с Анадыря прибыл на Охотское побережье. Бывшие в этом походе казаки позднее, в 1658 г., сообщали в своей челобитной, что поход сопровождался многочисленными вооруженными столкновениями с иноземцами: «и раны от ыноземцов и увечье приимали, ран по 5-ти и по шти, и по 10-ти на человеке… И многих, государь, побито нас, холопей твоих, на дорогх и на переходах, и на морской разбое, и на аманатцкой имке, и з голоду померло 37 человек»[440]. Прибыв в 1657 г. в Охотский острог, Стадухин своими действиями во многом инициировал выступление охотских казаков против местного целовальника Л. Мартемьянова. И дни свои он закончил в 1666 г. в бою с ламутами на Янском хребте[441].

Схожим поведением отличался и другой «командир», Юрий Селиверстов, который, прибыв на Анадырь в апреле 1654 г., даже не заходя в зимовье, сразу же напал без всякого повода на ясачных анаулов, ограбил их, поранив и побив до смерти несколько человек. Затем не смог поделить с Дежневым сферы влияния и конфликтовал с ним из-за моржовой корги[442]. Своевольным нравом и жаждой добычи обладал еще один землепроходец, анадырский приказчик в 1663–1666 гг., Иван Меркурьевич Рубец (Бакшеев), который за время своей службы на Анадыре и похода на Камчатку скопил «пожитков» ни много ни мало на 1050 руб. Правда, новый приказчик Д. Катасанов «вымучил» их у него[443].

Еще один характерный пример – пятидесятник Владимир Владимирович Атласов, человек, несомненно, умный и наблюдательный, прекрасно понимавший значение своего камчатского похода для интересов государства, отличавшейся решительностью, жесткостью и даже жестокостью, не лишенный страсти к наживе и своеволию. В литературе, правда, уже не раз предпринимались попытки облагородить образ этого «камчатского Ермака», представить его этаким бескорыстным землепроходцем, который стремился на новые земли исключительно ради любопытства[444]. Однако приводимые «адвокатами» Атласова аргументы нельзя признать убедительными. У него, как отмечал Б. П. Полевой, «пригрешений и достоинств было более чем предостаточно»[445], причем первые подчас превалировали над вторыми.

Еще будучи рядовым казаком, Атласов в 1688 г. вместе с казаком М. Гребенщиковым и якутом Г. Бачюковым во время сбора ясачных недоимок избил и ограбил несколько якутов. В 1692 г. он был одним из заводил выступления анадырских казаков против приказчика С. Чернышевского. В 1701 г. в целях снабжения своего отряда ограбил на Верхней Тунгуске торговый караван купца Л. Добрынина, потворствовал своим «полчанам», которые пьяным разгулом и грабежами держали в страхе Киренский острог. Позднее собственноручно зарубил казака Данилу Беляева, который обвинил его в утайке от казны чернобурой лисицы. Во время двух своих пребываний на Камчатке то умел находить общий язык с коряками и ительменами, то применял против них крайние меры, пуская в ход оружие, своими «изгонями» вызвал восстание юкагиров в собственном отряде. Из первого похода он вывез своего «прибытку» 440 соболей – больше, чем собрал в ясачную казну. К концу повторного приказного правления на Камчатке, к 1707 г., сумел «накопить» 1235 соболей, 400 красных и 14 сиводущатых лисиц, 75 морских бобров и, кроме того, массу другой «мяхкой рухляди» в виде одежды. Понятно, что приобрел он все это не законным способом, а путем поборов с ительменов и подчиненных казаков. Последние, не выдержав лихоимств и издевательств Атласова, убили его в 1711 г.[446]. Вполне прав был М. И. Белов, который, характеризуя «камчатского Ермака», писал: «во время похода на Камчатку раскрылся со всей ясностью облик Атласова, сибирского казака – завоевателя, ясачного сборщика, своенравного, решительного и предприимчивого человека, смелого и не останавливающегося ни перед чем при достижении поставленной цели»[447].

Вообще приказчики, правившие в северо-восточных острогах, заслуживают особого рассказа. Редкий из них не отличался страстью к наживе, лихоимствами и даже самодурством. Имея официальные полномочия, подкрепленные к тому же «окупом», а, соответственно, покровительством со стороны якутского воеводы, они вели себя как самовластные правители. Причем доставалось не только иноземцам, но и подчиненным казакам, у которых приказчики забирали себе часть их жалованья и вымогали «подарки», даже с примением мер физического воздействия. Очень часто за грань приличия, даже по меркам того времени и тех мест, выходили правители камчатских острогов. Они сколачивали огромные состояния на грабеже ительменов.

Уже Атласов собрал в собственный карман больше пушнины, чем в казенный. Сменивший его приказчик П. Чириков занимался незаконной торговлей, присваивал собранную в ясак пушнину и, по словам казаков, «чинил ясачным иноземцом грабительство, обиды и налоги великие и раззорение не малое, рыбныя кормы и зимния припасы, сарану и кипрей, дворовым своим робятам велел отнимать без остатку, а лутчих которых ясачных иноземцов, он Петр, для своих бездельных корыстей кнутьем и батоги бил не по вине на смерть»[448]. Третий приказчик, О. Миронов (Липин), «учал… в ясачную пору по иноземским острогам ездить из Верхняго до Нижнего Камчадальского острогу, и чинил он, Осип, в проезде своем ясачным иноземцом обиды и налоги великия, для своих корыстей к ним всячески приметывался, бил многих батоги на смерть, не по вине»[449]. У трех этих приказчиков восставшие казаки в 1711 г. отобрали 5260 соболей, 1610 лисиц, 170 каланов (морских бобров) и 22 собольи шубы[450].

Прославился своим лихоимством и приказчик А. Петриловский, у которого после ареста обнаружили 5669 соболей, 1703 лисицы, 169 выдр, 297 каланов и, кроме того, огромное количество меховых лоскутов и меховой одежды (по другим данным, 5600 сорок соболей, 4400 лисиц, 500 каланов, 300 выдр, 18 лисьих шуб). Причем Петриловский не стеснялся в средствах: значительную часть этого богатства (на несколько тысяч рублей) он просто отобрал у известного землепроходца И. Козыревского; без всякого смущения выменял у коряков часть камчатского ясака, отбитого ими у отряда В. Колесова и И. Енисейского (присвоив этот ясак себе)[451]. С. П. Крашенинников писал, что Петриловский «по ненасытному своему лакомству не имел уже меры в граблении, хищении и мучительстве; редкой прожиточной человек мог избежать раззорения по каким-нибудь его припадкам, а один служивой бедственным образом в вилах скончал и живот свой. Таким образом награбил он в краткое время такое богаство, которое превосходило похищенную двугодовую ясашную казну со всей Камчатки збору убитых двух прикащиков…»[452]. Но и один из этих убитых приказчиков, И. Енисейский, вывез с Камчатки собственной пушнины (без учета «мелочи») 6000 соболей, 1070 красных и 300 сиводущатых лисиц, 200 бобров[453]. А И. Козыревский, уже в скором времени после ограбления Петриловским, внес в монастырь при своем пострижении в монахи 1260 шкурок соболей и других пушных зверей[454]. Другой приказчик В. Кочанов, «будучи на приказе, чинил как русским, так и иноземцам великие обиды, с иноземцов брал в ясак одного соболя, а себе трех»[455].

Чтобы понять весь размах злоупотреблений достаточно сравнить приведенные данные о «лакомствах» приказчиков с размером ясачного сбора с ительменов. В 1702–1720 гг. с Камчатки было вывезено «государева» ясака: соболей – 33 896, лисиц всех видов – 10 714, бобров – 966, собольих хвостов – 17 639 (табл. 5). Соответственно, в среднем в год вывозили около 1800 собольих шкурок, 560 – лисьих, 50 – бобровых, 930 – собольих хвостов. Приказчики же, которые сидели на приказе всего год–два, умудрялись собирать в свою пользу в несколько раз больше. Только упомянутые выше лица (Атласов, Чириков, Миронов, Петриловский, Козыревский, Енисейский) приобрели 18 189 одних соболей, что составило 53,6% от всего «государева» соболинного ясака за 19 лет. Как тут не воскликнуть вслед за историком XIX в. Д. Садовниковым: «чтобы так нажиться, надо было просто разбойничать»[456]. Но при этом хищения далеко не всех приказчиков стали известны. К тому же надо учитывать, что немалое количество пушнины расходилось по рукам рядовых служилых людей.

Бывало и так, что действия приказчиков перехлестывали через край даже по меркам того времени. Так, прибывший в 1713 г. к Охотскому острогу И. Сорокоумов, назначенный руководителем морской экспедиции для поиска пути на Камчатку, ни с того, ни с сего (будучи, видимо, в сильном подпитии) приказал обстрелять острог из пушки и фактически взял его штурмом. После этого, забыв о цели своего назначения, предался пьянству и грабежам. Якутским властям пришлось арестовать незадачливого морехода, и Сорокоумов окончил свои дни в тюрьме[457].

Подытоживая вышеизложенное, приходится констатировать, что обобщенный портрет русских землепроходцев, действовавших на крайнем Северо-Востоке Сибири, получился далеко не идиллический. Большинство тех, кто шел «встречь солнцу», первыми вступал в контакты с иноземцами и устанавливал с ними отношения, подчиняя русской власти, были людьми весьма суровыми, совершенно не склонными к сентементальности и добродушию. Но еще важнее то обстоятельство, что, будучи в значительной части социальными маргиналами, они, уже в силу своего характера были склонны к девиантному поведению и, оказавшись в сложных объективных условиях (плохое материальное снабжение, обремененность финансовыми обязательствами) и соответствующей обстановке (слабый контроль сверху, враждебное окружение), без всяких колебаний вставали на стезю преступлений, прибегая к злоупотреблениям – «лихоимствам», «налогам» и «обидам». Как писал один из немногих исследователей русско-аборигенных отношений в данном регионе В. И. Огородников, «все эти люди обладали исключительной настойчивостью и твердою волей, отличались страстью к приключениям и проявляли полную неразборчивость в средствах и жадность к добыче: таковы были общие свойства сибирских землеискателей прежнего времени»[458].

Нетрудно догадаться, какие способы действий в отношении иноземцев предпочитали землепроходцы и покорители. Если между собой они были далеки от любезности и в конфликтных ситуациях применяли оружие, то вряд ли иначе поступали с «чужими»[459]. Сами подвергаясь злоупотреблениям со стороны власть имущих, они привносили такие же отношения силы в контакты с аборигенами. Уже упоминавшийся Д. Садовников верно подмечал, что казаки обращались с иноземцами так же, как с ними самими обращались «на Руси»[460].

Естественно, что с такими людьми было трудно выполнить правительственную установку на мирные способы взаимодействия с аборигенами («ласкою, а не жесточью»), тем более, что в случае сопротивления и отказа от дачи аманатов и ясака разрешалось применение к «немирным» иноземцам вооруженной силы: «А которые будет новых землиц люди будут непослушны и ласкою их под государеву царскую высокую руку привесть ни которыми мерами немочно… и на тех людей посылати им служилых людей от себя из острошку и войною их смирити ратным обычаем», используя при этом все доступные средства – «чинить над ними военный поиск огненным и лучным боем».

Ограбление «иноземцев» привело к концу XVII в. к резкому сокращению поступления ясачной пушнины в казну, что вызывало сильное недовольство центральных властей. Ясачные сборщики, приказчики острогов и воеводы в своих отписках и сказках пытались свалить вину на «объективное» обстоятельство – сокращение численности ясачных людей в результате голодовок, эпидемий, нападений «немирных» иноземцев, откочевок с прежнего местожительства[461]. Однако правительство, зная по материалам следствий, что представляют собой якутская администрация и ее агенты на местах, совершенно не верило этим объяснениям, указывая, что главной причиной разорения иноземцев являются действия самих ясачных сборщиков, приказчиков и воевод. Более того, в ответных грамотах и указах 1690-х гг. Сибирский приказ полностью отрицал неплатежеспособность ясачных, утверждая, что воеводы «в отписках своих пишут ложно, прикрывая свои вины и многие корысти», «будто промыслы у иноземцев были худы и многие из них померли и врозь разбежались, и ясаку будто не на ком», и что «убыль» ясачных поступлений – результат не разорения аборигенов, а казнокрадства представителей якутской администрации[462].

Но, говоря о лихоимствах приказчиков, ясачных сборщиков и вообще землепроходцев, надо иметь в виду, что их характер, образ мыслей и действий вполне соответствовал времени. Господствующие социальные отношения и правовые нормы позволяли владение людьми и их эксплуатацию, уровень образованности редко поднимался выше элементарной граммотности, понятий о гуманизме и ценности человеческой жизни не было и в помине, нормы христианской морали попирались даже священниками, в обыденной жизни официальная законность отступала перед сложившимися традициями. К тому же в Сибири, с ее повышенной социальной мобильностью, открывались большие возможности для карьеры, когда при удачном стечении обстоятельств рядовой казак мог существенно продвинуться в чинах и обеспечить свое материальное благополучие. Хороший шанс для этого давали походы в новые земли и объясачивание иноземцев. Рассказы об удачных походах, передаваемые из уст в уста, привлекали новых «рекрутов» в отряды землепроходцев. В чести были храбрость, удачливость, инициативность, в результате чего «пушная лихорадка» дополнялась «духом завоеваний».

Вдобавок к этому восточные окраины государства, наиболее удаленные от «ока» Москвы, предоставляли огромные возможности для разного рода злоупотреблений. Правовой беспредел был нормой жизни. Всякий, имеющий хоть толику власти, пользовался ею в своекорыстных интересах. А если начальство сплошь и рядом нарушало предписания вышестоящих властей, да и свои собственные, то почему же подчиненные должны были поступать иначе. Лихоимство охватывало все слои русского общества, в первую очередь служилых людей от воевод до рядовых казаков, которые имели возможность прикрыться своим «мундиром». Как писал Е. Вершинин, «злоупотребления администраторов в Сибири, выступавшие на первый взгляд как произвол отдельных лиц, являлись органичной частью всей системы местного управления»[463]. И если русские, знакомые с этой практикой, знали, что делать (дать взятку, подать челобитную с жалобами и т. д.), то иноземцы, совершенно не знакомые с русскими порядками, на первых порах, надо думать, просто не понимали, что происходит, и как, кроме вооруженного сопротивления, можно противодействовать насилию. Но сопротивление подавлялось, и они становились совершенно беззащитными перед лицом незваных гостей, которые взывали к интересу какого-то неведомого «великого государя».

Конечно, нельзя всех служилых и промышленников, присоединявших Северо-Восток Сибири, подгонять под одну мерку. Несомненно, среди них были люди другого склада характера, предпочитавшие решать проблемы мирным путем. К такому типу людей принадлежал, в частности, С. Дежнев. Известны факты, что еще до анадырской службы ему удавалось «умирять» впавших в «измену» якутов без применения силы, а в 1641 г., будучи на Оймяконе, он сумел не только «ласкою» взять ясак с местных якутов и тунгусов, но и установить с ними дружеские отношения, да такие, что, когда его отряд подвергся нападению «немирных» тунгусов и гибель была неминуема, только что объясаченные друзья пришли на помощь и помогли отбить нападение. Оказавшись на Анадыре, Дежнев прибегал к «ратному бою» только в случае крайней необходимости, без значительных столкновений объясачил анадырских юкагиров и даже пытался защищать их от произвола со стороны Стадухина. И после Анадыря, продолжая службу в Якутии, он умело разрешал возникавшие конфликты с якутами и тунгусами, отговаривая их от «бунта» и «измены»[464].

Но, увы, подобные Дежневу люди растворялись в массе тех, для кого цель оправдывала средства, и вынуждены были играть по общим правилам. Поэтому, в принципе, можно говорить, что землепроходцы, действия которых в значительной мере были детерминированы совокупностью субъективных и объективных факторов, неизбежно выстраивали свои отношения с аборигенами по линии конфронтации[465].

В свете всего вышеизложенного вряд ли требуются еще какие-то рассуждения по поводу того, что «неистовства» и «разорения» со стороны казаков, «полуказачья» и приказчиков неизбежно вызывали отпор иноземцев (это признается всеми исследователями). Однако злоупотребления были хотя и важным, но не единственным фактором, обусловившим вооруженные столкновения между русскими и аборигенами. Особенно, если мы учтем, что степень его влияния на разные группы аборигенов была различной. В отличие от ительменов коряки в меньшей мере подвергались казачьим лихоимствам, поскольку русско-корякские контакты на протяжении второй половины XVII – первой четверти XVIII в. оставались спорадическими, русские не имели на корякской территории постоянных опорных баз, а появлявшиеся здесь казачьи отряды уже в силу своей малочисленности не могли слишком досаждать рассеянным на огромной территории корякским стойбищам и поселениям. Чукчам же в это время, за редчайшим исключением, не пришлось испытать ясачного обложения, а попыток закрепиться непосредственно на «чукоцкой землице» русские вообще не предпринимали. Однако при этом и чукчи, и коряки в своем подавляющем большинстве оказали русским не менее жесткое сопротивление, чем ительмены. А значит, в дело вступали иные факторы помимо злоупотреблений, и шли они уже не с русской стороны, а со стороны иноземцев.

Глава 3. Русские и аборигены: факторы отторжения

Начать стоит с того, что социальные и потестарно-политические организация, отношения и соответственно понятия, существовавшие у аборигенов, не были готовы к восприятию новаций, принесенных русскими. Трудно было ожидать, что народы, жившие первобытнообщинным строем, смогут быстро понять, а тем более принять навязываемую русскими систему господства–подчинения. На это уже обращали внимание исследователи. И. С. Вдовин вполне справедливо писал: «До прихода русских они не знали государственной власти, не имели представления о выплате ясака, о несении разных повинностей, трудовых обязанностей для обслуживания пришельцев»[466]. Не знали они (в отличие от многих других сибирских народов) и института заложничества-аманатства. А поскольку казаки обязаны были брать аманатов при первой же встрече с аборигенами, то уже одно это неизбежно вызывало конфликтную ситуацию, и аборигены рассматривали чужеземцев как врагов, которые захватывают (непонятно для каких целей) их сородичей.

Кроме того, осмелюсь высказать предположение, что на первых порах аборигены, исходя из собственных «социально-политических представлений» и имея опыт контактов только с себе подобными, воспринимали русских как равных, как представителей какого-то неведомого племени, случайно забредших на их территорию. И на самом деле, кем мог показаться аборигенам отряд вооруженных землепроходцев, требующих часть их имущества, как не воинами чужого племени, пришедшими с целью грабежа. Подобные ситуации были знакомы и чукчам, и корякам, и ительменам, которые сами организовывали отряды для грабительских нападений на соседей. Более того, требование ясака с одного и того же поселения разными русскими отрядами, а иногда и вражда между последними, вполне могла привести аборигенов к мысли, что перед ними представители даже не одного, а нескольких разрозненных «племен». Крашенинников со слов казаков записал легенду, что ительмены первоначально восприняли русских даже как беглецов, и это стало одной из причин их восстания в 1707 г.: «по объявлению тамошних старожилов камчадалы думали, что российские казаки какие нибудь беглецы, для того что всегда почти одни к ним приходили (т. е. ительмены видели одних и тех же. – А. З.), а вновь не прибывало; чего ради не сумневались они всех их перевесть без остатку»[467].

Разумеется, иноземцы не имели никакого представления о силе и мощи Российского государства. В этом отношении любопытное свидетельство приводит все тот же Крашенинников. Когда русские купцы пытались объяснить оленным корякам, «что есть в свете благополучнейшее житие человеческого состояния», рассказывая «о России и о ее довольстве», то те сочли купцов «за сущих лжецов и обманщиков», заявив им: «Есть ли бы… жить у вас было лучше нашего, то бы де вы так далеко к нам не ездили, как нам нет нужды к вам ездить, для того что у нас всего довольно»[468]. В таком ответе явно сквозит даже пренебрежение к пришельцам, которые в поисках лучшей доли пришли на «обетованные» земли коряков.

А что делать с незванными гостями, которые занимаются грабежом, хозяева уже знали по собственному опыту взаимных набегов: их надо выгнать. Сохранившаяся челобитная первооткрывателей Колымы (из отряда М. Стадухина) донесла до нас описание их встречи в 1643 г. с местными юкагирами. Землепроходцы сообщили, что на призыв идти «под высокую государеву руку» в ясачный платеж и «вечное холопство» первые встреченные юкагирские оленные князцы Пантеля и Кораля ответили: «как де вы с нас ясаку прошаете, а землица та наша, а владеем де мы, а вас де мы и на берег не выпустим». Другой, уже «сидячий», князец Олай заявил: «И ясаку де вам государева не дам, потому что де то землица наша и люди те мои». Аналогичный ответ казаки услышали и от князцов Нечи и Каляна: «Пошто де вы в нашу землицу пришли, а у нас де вы не спрашиваяся острог ставите… какой де вам с нас ясак, мы де землицею владеем издеся, а мы де вам издеся не токмо де вам не дадим ясак…»[469].

К сожалению, эта челобитная пока единственный обнаруженный документ, в котором излагается аргументация иноземцев, отказавшихся добровольно идти в ясачный платеж. Все другие известные мне источники хранят по этому поводу молчание, поскольку землепроходцы, как уже отмечалось выше, не считали необходимым записывать ответные речи аборигенов. Но надо думать, что соседи юкагиров – коряки, чукчи, а также ительмены – реагировали подобным же образом, так как у них к приходу русских уже вполне сформировалось понятие о своей территории, на которую нельзя допускать чужаков, тем более, если они пытаются на ней осесть, воздвигая свои укрепления. В этом отношении можно напомнить предание о встрече с русскими ительменского вождя Ивара Асидама, который, хотя и одарил казаков богатыми подарками, но провожая их, пожелал им впредь не возвращаться на Камчатку[470].

Именно стремление защитить свои «породные» земли было одним из факторов, который объясняет, почему колымско-алазейские чукчи так настойчиво пытались выжить русских со своей земли, многократно осаждая Нижнеколымский острог, а «каменные» чукчи на Чукотском полуострове, за редким исключением, давали жесткий отпор всем русским отрядям, стремясь по возможности их полностью уничтожить, и планировали даже нападение на Анадырский острог (в 1709 г.). В 1710 г. служилые люди, вернувшись в Якутск с Анадыря, докладывали воеводе: «в разные годы те чюкчи под Анандырской острог подходили во многолюдстве, Анандырской острог хотели взять и служилых людей побить, а по вся годы острог разорить хвалятца и от тех де чухоч анандырским служилым людем и ясачным юкагирям жить вельми опасно»[471].

Равным образом и коряки, особенно пенжинские и олюторские, раз за разом нападали на отряды, двигавшиеся по их земле на Камчатку и обратно, а в 1715 г. приложили усилия к уничтожению только что построенного русского Олюторского острога. Ительмены, по крайней мере большерецкие, также пытались ликвидировать воздвигнутый на их земле Большерецкий острог. Разумеется, на эту тактику влияло и то, что в русских острогах аборигены видели главный источник опасности для своего существования, поскольку именно из них выходили отряды служилых и промышленных людей.

Совершенно неадекватной системе управления и подчинения, которая навязывалась русскими, была управленческая структура аборигенов. У них не существовало стабильной «политической элиты». Родовые старейшины («князцы» и «лучшие люди») не были отдифференцированы от остальной массы сородичей, их власть, влияние и авторитет были весьма ограничены и, как правило, не выходили за пределы собственных поселений (стойбищ). С каждым из них договариваться надо было отдельно. В результате малоэффективным становилось указание властей опираться на родоплеменную верхушку: «И кто у тех народов князцей и лутчих людей… иметь к ним ласку и привет и бережение, чтоб они великому государю служили верно и радетелно, и улусных своих людей ото всякой шатости унимали, а иных немирных иноземцов под его великого государя высокосамодержавную руку призывали; и за такие их службы великого государя милостию обнадеживать, и кто из них такую службу покажет… и тем людем за такие службы прислано будет великого государя милость, подарочные жалованье, смотря по их службе»[472].

Иначе говоря, на Северо-Востоке не сработал сценарий, опробованный на остальной территории Сибири в отношении более «развитых» народов, когда русская власть смогла использовать в своих интересах существовавшие у них социальные и потестарные институты. Вдобавок отсутствие этнополитической консолидации чукчей, коряков и ительменов приводило к тому, что каждая их территориальная группа действовала вполне самостоятельно и отношения с ними выстраивались по собственным сценариям, в зависимости от конкретной ситуации[473]. А последняя, в свою очередь, в немалой степени была обусловлена размерами подарков и межродовыми отношениями.

Русские власти по предшествующему опыту знали, что на первых порах в целях смягчения процесса подчинения необходимо взамен ясака предлагать аборигенам, в первую очередь «лучшим людям», какие-нибудь подарки[474]. Именно поэтому землепроходцев и ясачных сборщиков снабжали «гостинцами» для ясачных и еще «немирных» иноземцев (бисером, одекуем, разными металлическими изделиями, тканями, зеркалами и т. п.). Однако подобное одаривание неизбежно воспринималось аборигенами как уже известный им товарообмен, и, кстати, стимулировало восприятие русских как равных себе. Когда же «государево жалованье» сокращалось или вовсе не выдавалось (даже не важно, по какой причине: казна ли проявила скупость, ясачные ли сборщики присвоили подарки себе), а ясак, тем не менее, требовался, возникали недовольство и «измена».

Н. Н. Степанов, анализируя первые контакты русских с тунгусами, отмечал, что подарки расценивались последними как эквивалент их соболям, а отсутствие подарков приводило к отказу платить ясак даже со стороны уже объясаченных тунгусов: «А бес подарков ничево дать не хотят… А как только станут им говорить, чтоб они… ясак давали… и они их побивают»[475]. Можно предполагать, судя по характеру первых контактов, что и народы крайнего Северо-Востока действовали так же. К тому же свой отпечаток, вероятно, могло наложить и специфическое восприятие аборигенами подарков и дарителей. По этому поводу Я. Линденау, лично изучавший коряков в 1740-х гг., заметил: «Чужим они подарков не делают, сами же охотно принимают подарки, но если им что дают, то они это не ценят, а рассматривают как некую обязанность, при этом исподтишка дарителя высмеивают, полагая, что все имеющиеся у чужого принадлежит им, да еще ищут повода его убить и завладеть его имуществом»[476].

Что касается межродовых отношений, то выше уже указывалось, что междуусобицы отдельных территориальных групп могли облегчить взаимодействие русских с одной из них и подчинение другой. Вероятно, наибольшее значение это имело на Камчатке. Крашенинников писал: «Тогдашние их междуусобия немало способствовали казакам к покорению всего народа; ибо когда они в виду одного острожка приступали к другому, то не должно было казакам опасаться, чтоб осажденные получили помочь; напротив того, соседи радовались их погибели, или смотрели с удовольствием, как казаки на приступах действуют, а после и сами были побеждаемы»[477]. Аналогично высказывался и Стеллер: «А так как, кроме того, туземцы сами враждавали между собою, то казаки, воспользовавшись этим обстоятельством, стали оказывать одной партии поддержку против другой и, наконец, ослабив их еще больше, окончательно покорили их»[478].

Известные факты свидетельствуют, что русские использовали вражду между ительменами и привлекали одну часть ительменов к подчинению другой. В свою очередь одна из враждующих сторон, рассчитывая на русскую помощь, быстрее шла на установление мирных контактов с русскими, тогда как другая, видя на стороне русских своих врагов, оказывала сопротивление. В результате появление русских не только не сняло существующие противоречия между отдельными «речными» общинами ительменов, но скорее даже еще более обострило их, поскольку на них уже стал накладываться такой фактор, как отношение к русской власти. Соответственно ясачные рассматривались как союзники русских и превращались в объекты нападения неясачных. В 1715 г. камчатский казак Агапит Лопухин рассказывал в Большерецкой ясачной избе, что на р. Мальковой «изменник» Нелюка «ходит… в походы на ясачных и их убивает, жен и детей отнимают и жилища раззоряют»[479]. В 1718 г. камчатский служилый Федор Балдаков в своей челобитной отмечал, что «немирные иноземцы ясачных повсягодно побивают и жен и детей отнимают и в конец раззоряют»[480]. (См. также прилож. 1).

В гораздо меньшей степени на первых порах на тактику русских оказывали влияние внутриэтнические отношения у коряков. По крайней мере, для второй половины XVII в. неизвестно ни одного факта участия казаков в корякских междуусобицах или их использование казаками в своих интересах, да и для начала XVIII в. они достаточно редки. Пожалуй, только пешие акланцы и оленные алюторы периодически оказывали поддержку русским против других корякских общин. Хотя при этом они, согласно сохранившимся свидетельствам, не принимали непосредственного участия в боевых действиях и, более того, могли перейти на сторону «неприятеля». Все это позволяет говорить, что в данное время процесс объясачивания коряков еще не начал сказываться на их внутренних связях и не вызывал столкновения интересов ясачных и неясачных.

У чукчей, судя по всему, внутренние противоречия, если и существовали, то редко выливались в острую форму. Соответственно, у них не было никакой потребности в привлечении какой-либо внешней силы для решения внутренних проблем, а у русских – возможности использовать в своих интересах эти противоречия.

Зато весьма существенно, а самое главное повсеместно, русское присутствие сказалось на  межэтнических  отношениях, вызвав их эскалацию. Все исследователи, касавшиеся данного сюжета, утверждают, что с появлением русских отношения между соседними этносами – чукчами, коряками, ительменами, юкагирами, тунгусами – стали во многом коррелироваться характером их взаимодействия с русской властью – ее признанием или непризнанием. Достаточно быстро обозначился раскол иноземцев на ясачных и неясачных, и вражда между ними превратилась в главный фактор, определявший этнополитическую ситуацию в регионе. Участвуя в качестве проводников, толмачей, поставщиков оленей и вспомогательных отрядов в русских экспедициях, ясачные поневоле становились врагами неясачных, возбуждая к себе их ненависть и превращаясь в объекты их нападений. Ситуация усугублялась тем, что ряд родов, стремясь укрыться от объясачивания, переселялся на новые места, вторгаясь на чужие территории и нарушая сложившийся порядок владения промысловыми угодьями, что также неизбежно приводило к конфликтам между пришлыми и местными иноземцами[481].

Так, если в 1642 г. мы встречаем юкагиров и алазейских чукчей в качестве союзников, совместно выступивших против отряда Ярилы и Ерастова, то с середины XVII в. ясачные юкагиры стали подвергаться систематическим нападениям «немирных» чукчей. Во второй половине века русские источники фиксируют чукотско-юкагирские столкновения и в районе Анадыря.

К этому же времени относится обострение отношений между коряками, с одной стороны, юкагирами и тунгусами – с другой. Коряки стали мстить последним за то, что те приводили в их землю русских людей. Первые факты юкагирско-корякских столкновений отмечены уже во время пребывания на Анадыре С. Дежнева[482]. Начиная с 1663 г. коряки стали угонять оленей у юкагиров даже с Верхней Колымы[483]. С 1684 г. охотские и тауйские приказчики начали отмечать нападения коряков на ясачных тунгусов в районе рек Олы, Ям и Тауй[484]. В 1680–1690-х гг. приказчики и ясачные сборщики из Алазейского, Колымских, Анадырского и Охотского острогов неустанно сообщали якутским воеводам о систематических набегах неясачных коряков и чукчей на ясачных юкагиров и тунгусов, которые, терпя поражения и подвергаясь разгрому, вынуждены были уходить с насиженных мест подальше от враждебных соседей[485] (См. также прилож. 1). Пожалуй, только ительмены были вне сферы корякских и чукотских нападений, поскольку сами не участвовали в русских походах против них.

С первых лет XVIII в. появляются документальные свидетельства о начавшемся чукотско-корякском противоборстве. В 1702 г. ясачные оленные коряки впервые приняли участие в русском походе на Чукотку. Под 1710 г. зафиксирован первый набег чукчей на коряков – пенжинцев, второй случился в 1716 г. – на паренцев. Затем последовали большие набеги в 1720 и 1725 г. на оленных коряков, кочевавших в районе Анадыря (прилож. 1)[486].

Эти набеги, как отмечают исследователи, вызывались не только жаждой мести корякам – союзникам русских, но были следствием начавшегося перехода значительной части чукчей к пастушескому оленеводству, которое требовало расширения оленьих стад и ареала обитания, прежде всего новых пастбищных угодий. Из казачьих донесений начала XVIII в. можно заключить, что в это время чукчи с полуострова стали приближаться к Колыме и Анадырю. Позднее, в 1730 г., солдат Г Корболин сообщал в Анадырскую ясачную избу, что чукчи «имеют у себя аленей немалое число и ходят войною на аленных и на сидячих коряк и многих побивают и жен и детей их в плен уводят»[487]. Кроме того для чукчей, весьма редко контактировавших с русскими, грабительские набеги на коряков и юкагиров, как замечал И. С. Гурвич, были одним из средств приобретения русских железных изделий[488].

Все эти междуусобицы оказывали двойственное и противоречивое влияние на ход подчинения аборигенов. С одной стороны, они, конечно, облегчали покорение «немирных» иноземцев, которые не могли объединиться для борьбы с русскими. К тому же последние получали существенную помощь от своих союзников-ясачных. Без их оленей, продовольствия и вооруженной поддержки не только активные действия, но даже пребывание русских в регионе были бы затруднены. С другой стороны, однако, междуусобицы давали лишний повод для русско-аборигенных конфликтов, поскольку согласно правительственным предписаниям служилые люди обязаны были защищать новоявленных российских подданных – ясачных – от враждебных действий со стороны неясачных. Как гласил один из наказов ясачному сборщику (1677 г.), «от иных немирных землиц вы, служилые люди, их… сберегать учнете, и они б ясачные… жили под его великого государя царьскою высокую рукою безопасно»[489].

В свою очередь, ясачные достаточно быстро усвоили этот порядок и стали добиваться от русских помощи в борьбе против своих врагов. Причем зачастую именно они выступали инициаторами походов против «немирных» иноземцев. Так, анадырские казаки сообщали якутскому воеводе: «В прошлом 701 году били челом анадырские ясачные юкагиры ходынского роду Некраско с родниками, чтоб с ними послать из Анадырска служилых людей на немирных чюхоч в Анадырский Нос, которые им, юкагирям, чинят в промыслу оленей смертные убийства и грабеж»[490]. В 1702 г., по сообщению приказчика Тауйского зимовья С. Осипова, «приходили с Олы-реки пешие тунгусы Абдарского (Угджурского) роду Кагун с родниками, Бодыня с родниками и прошали у меня, Стеньки, служилых людей итти в коряки и призывать неясачных коряк к ясачному зимовью…»[491].

Обращаясь за помощью к русским, ясачные воспринимали ее как должное, как ответную услугу русских за взимаемый ясак. В 1685 г. ясачный сборщик Анадырского острога Василий Тарасов сообщал якутскому воеводе: «Которые иноземцы ясак платят и те у ясачного платежу говорят: ясак с нас просите, а от неясачных коряк и чюхоч не обороняете, те коряки и чухчи многих родников их на соболиных промыслах побивают и жен и детей и родников их в полон емлют и оленей грабят, из жилищь сбили»[492]. Позднее, в 1717 г., явившиеся в Анадырский острог посланцы от оленных коряков с р. Говенки (район р. Олюторы)[xxi] от «лучшего мужика Кончалы Энгилина пасынка» Белоглаз и Хомья, внеся ясак, запросили взамен помощи против ходынцев, которые напали на них. При этом Белоглаз заявил, что Кончал велел ему «заплатить в казну Е. И. В. за них ясак и сказать, что они, коряки, Кончало с родниками, желают быть по прежнему в высочайшем Е. И. В. подданстве и повсягодно по прежним окладом в казну Е. И. В. ясак платить бездоимочно. И для того де  мирного договору велели ему они, коряки Кончало с родниками, из Анадырска к ним корякам привесть служилого Афонасья Куркина да для толмачества Василья Заледеева…»[493].

Обе приведенные выдержки из источников наталкивают на мысль, что, по крайней мере на первых порах, аборигены пытались рассматривать свои отношения с русскими как партнерские: аборигены – ясак, русские – защиту и помощь. И, следуя наказам, русские, за редким исключением, оказывали ясачным помощь, но вместе с тем неизбежно втягивались в межэтнические и внутриэтнические конфликты, что, кстати, было характерно и для остальной Сибири. Выход из ситуации был только один – поголовное объясачивание всех аборигенов и пресечение между ними всяких столкновений.

Характер русско-аборигенных взаимодействий, несомненно, во многом определялся и такими общими факторами, как различия между русскими и аборигенами в психофизиологических и антропологических обликах, восприятии окружающей среды, соплеменников и иноплеменников, в типах мышления, памяти и т. п. Это представляется вполне очевидным, и исследователи уже отмечали, что «в исторических условиях того времени встреча носителей разных цивилизаций не могла не сопровождаться многими конфликтными ситуациями»[494]. Однако этнопсихологические (в том числе ментальные) аспекты русско-аборигенных отношений в период присоединения Сибири к России до сих пор являются совершенно неизученными[495], что, естественно, затрудняет понимание причин конформистского или нонконформистского восприятия русских аборигенами. Специальное исследование данных сюжетов входит в задачи этнопсихологии, точнее, даже этнопсихоистории. Не вторгаясь в эту сферу, я позволю себе высказать лишь некоторые, возможно, не бесспорные суждения.

Сохранившиеся свидетельства наблюдательных путешественников и этнографов XVIII–XIX вв. рисуют нам чукчей, коряков и ительменов людьми добродушными, честными, гостеприимными, но в то же время гордыми, независимыми, не терпящими обмана и мстительными, а чукчей и коряков к тому же – вспыльчивыми. В случае нанесенной им обиды или оскорбления они стараются отомстить всеми возможными средствами. Так, С. П. Крашенинников, характеризуя ительменов, отметил, что у них в характере присутствует «ярость, ненависть и мщение, чего ради и войны как между собою, так и с соседними народами имели»[496], а коряки «все вообще прегрубые, сердитые, несклонные, злопамятные и немилосердные люди»[497]. Т. И. Шмалев (1775 г.) о коряках-алюторах замечал, что они «весьма и искони люди злобные и к убивствам человек кровожаждующие… ненависливы и противозлобны и ни с чего чужеземца убивают…, вышеписанные олюторцы люд крупной и наглосной»[498]. Столетие спустя В. Маргаритов писал по поводу коряков: «Они смелы, самонадеянны и самостоятельны; самостоятельная и вольная жизнь их породила в них полное отвращение ко всякому роду ограничениям, к подчинению и опеке… С особою отвагою и при том прямо, открыто вступают в борьбу со всяким посягающим на их самобытность»[499]. В это же время другой наблюдатель, анадырский житель, обрусевший чуванец Дьячков фиксировал: «чукчи из всех племен в крае были самые воинственные», а коряки «искони считались вероломным племенем»[500].

Конечно, надо учитывать, что мы имеем дело с восприятием аборигенов представителями иной культуры, которые далеко не все могли понять в их образе жизни, а тем более в менталитете. Но, с другой стороны, подобное восприятие во многом было следствием того, как сами аборигены хотели «преподнести» себя «чужим». И, если русские видели их «злобными и мстительными», значит, так они себя и вели по отношению к русским, демонстрируя свое неприятие «чужого» присутствия. И здесь важно отметить, что согласно своим ментальным установкам северо-восточные палеоазиаты любого «чужого» (в отличие от своего) однозначно идентифицировали с врагом, в их языках оба понятия даже обозначались одним словом, в отношении русских с добавлением прилагательного «огненные» (имеющие огнестрельное оружие). Чукчи русских звали ‘мелг-таньги’, ‘мелгы-таннытан’, ‘милхтангата’, ительмены – ‘брыхтатын’, ‘брахтадт’, ‘брахтатах’, коряки – ‘мельгытанги’, ‘мильтангата’, что во всех трех языках означало одно – «огненные враги», «огненные чужие»[501]. Соответственно восприятие русских как чужих, а значит врагов, заставляло изначально относиться к ним настороженно, и, если русские не могли продемонстрировать свое миролюбие, быстро вспыхивал конфликт, к которому аборигены психологически были уже подготовлены. Об этом психологическом враждебном настрое и неприятии чужого присутствия до нас дошли отзвуки и в казачьих отписках: «А ласки… они, иноземцы, не знают, потому что люди дикие, что звери, где зимовьях ласкою хто служилых или промышленных людей призовут и учнут их кормить без опасения, тех они людей до смерти побивают, а ясачные зборщики с аманаты от них седят в зимовьях запершись»[502]. Современный исследователь права у народов Севера В. А. Зибарев отмечал, что их нормативы поведения в отношении чужаков вполне допускали воровство, грабеж, ложь, обман и даже убийство, если эти чужаки признавались «скверными людьми»[503].

«Грубость» нравов отчетливо проявлялась в ходе вооруженных столкновений, когда аборигены, следуя своим традициям, могли безжалостно расправиться с противником, попавшим к ним руки. В отношении пленных, особенно военачальников и удалых бойцов, обычным явлением были жестокие пытки: «а караулят русских людей и ясачных, и как кого схватают, и тех людей всякими разными муками мучат, а достале смертью позорною кончают»[504], «с пленными мужеска полу, особливо знатнейшими, удальством своим поступали они с обыкновенным всем тамошним народам бесчеловечием. Жгли, резали, кишки из живых мотали, вешали за ноги, и всякие делали надругательства, торжествуя при этом о победе над неприятелем»[505]. Правда, и русские не отличались мягкосердием. Жестокость порождала жестокость, и в результате возникала взаимная ненависть и жажда мести, которые затрудняли переход от войны к миру, особенно в условиях бытования у данных народов института кровной мести[506].

Говоря о менталитете палеоазиатов, надо иметь в виду и еще один момент, на который обратила внимание У. А. Винокурова: «Представляется, что в основе культуры северянина лежит психологическая установка на необходимость выжить, настойчивость в сохранении своей жизни в борьбе со стихией холода. А это значит, что северный человек должен быть не конформистом и приспособленцем, а должен обладать неколебимым чувством собственного достоинства и сознанием своей ценности как человека, ощущать себя свободным человеком, способным принимать самостоятельные ответственные решения»[507]. Соответственно, любая попытка ущемить достоинство этого человека должна неизбежно натолкнуться на отпор.

В развитии этого тезиса стоит обратить внимание и на наблюдение А. В. Головнева, сделанное, правда, на основе изучения оленеводческой культуры ненцов: «Стремительно сложившаяся культура оленеводов-кочевников была плодом напряжения и борьбы. Поэтому с первых дней своего существования она несла в себе заряд агрессии». Более того, «едва ли не главным фактором становления кочевничества в тундре явилось стремление туземцев к независимости от новой власти». Отсюда и совпадение сроков появления крупностадного оленеводчества (XVII–XVIII вв.) в разных районах тундры и «паталогическое» стремление всех воевавших с русскими к захвату оленей[508]. Получается, что становление оленеводства и кочевого образа жизни у тундровых народов оказалось их ответом на появление новой силы.

Несколько слов стоит сказать и о весьма распространенной среди чукчей, коряков и ительменов практике самоубийств и убийств стариков, неизличимо больных и увечных (в последних двух случаях и детей). Самоубийством часто кончали жизнь, попадая в плен или в виду угрозы пленения. При этом женщин и детей, как правило, убивали их мужья и отцы[509]. Примеров тому можно привести более, чем достаточно, особенно в случаях осады русскими иноземческих острожков. Подобная практика поражала всех русских от неграмотных казаков до просвещенных ученых, вызывая недоумение и непонимание. Но обстоятельного объяснения данного феномена до сих пор не дано в этнографической литературе. Для меня же он представляет интерес с точки зрения восприятия аборигенами ценности жизни. И в этом отношении я выделю два момента.

Во-первых, чукчи, коряки и ительмены ценили свою жизнь или жизнь сородичей не как таковую, абстрактно, вообще, а настолько, насколько ее условия и состояние соответствовали их представлениям о том, какой она должна быть. Старость, неизлечимая болезнь, тяжелое увечье, критическое материальное положение, плен не подпадали под понятие «правильной» и «хорошей» жизни, а соответственно лучше было уйти от них, «переселившись» в потусторонний мир, где согласно представлениям аборигенов жизнь продолжалась. По этому поводу С. П. Крашенинников в отношении коряков и ительменов сделал следующее наблюдение: «Ибо по их мнению лучше умереть, нежели не жить, как им угодно. Чего ради прежде сего самоубивство было у них последний способ удовольствия, которое до самого их покорения продолжалось, а по покорении так было умножилось, что из Москвы нарочные были указы, чтоб россиянам не допускать камчадалов до самовольной смерти»[510]. Массовые самоубийства в случае угрозы попадания в русский плен приводят к мысли, что пленение и похолопление рассматривались как состояния хуже некуда и соответственно лучше было умереть.

Во-вторых, они не боялись смерти, а значит, с легкостью не только шли на самоубийства, но и вступали в сражения. Правда, надо выделить очень важный момент, имеющий большое значение для понимания степени ожесточенности сопротивления. Установка находить выход из неприятной ситуации в самоубийстве приводила к тому, что аборигены в сражениях с русскими, когда чаша весов начинала склоняться в пользу последних, не имея возможности к бегству, вместо того, чтобы отчаянно драться до последнего (тем более, что их, как правило, было больше русских), кончали жизнь самоубийством, облегчая тем самым победу противнику.

Масло в огонь противостояния, несомненно, подливало незнание, а подчас и нарушение казаками нравов и обычаев иноземцев. Такими нарушениями были уже захват аманатов, вымогательство имущества с применением мер физического воздействия, открытый грабеж. В первые годы знакомства русские могли нарушать и многие нормы обыденной жизни аборигенов, о которых не имели никакого представления. Об одном из таких нарушений писал Крашенинников: «Несносная обида хозяину, когда гость с женою его не пребудет: ибо в таком случае может он убит быть, как гнушающейся приязнью хозяина, что с нашими анадырскими казаками, которые оных обрядов их не знали, случалось, как сказывают, неоднократно»[511], т. е. казаки, отказываясь по приглашению хозяина-коряка переспать с его женой или дочерью, не ведая того, нарушали корякский обычай гостеприимства (надо думать, что отказывались все же не все). Необходимость знания «иноземческого обхождения» понималась властями, поэтому они стремились, чтобы на местах в контакты с аборигенами вступали люди, которым это было «за обычай». Видимо, и сами иноземцы предпочитали иметь дело именно с такими. Не зря, как упоминалось, в 1717 г. оленные алюторы настояли, чтобы к ним прибыли казаки, «издавна» им знакомые, в том числе толмач В. Заледеев, который «всех их иноземческие поступки и нравы достаточно знает».

Наконец, рассуждая о причинах русско-аборигенного противостояния, нельзя пройти мимо факторов экономических, связанных с хозяйственной деятельностью русских и аборигенов.

В первую очередь, появление русских, взимавших ясак и многочисленные законные и незаконные поборы, привело к нарушению привычного уклада жизни и хозяйства аборигенов (речь идет о коряках и ительменах, поскольку чукчи были вне сферы русского влияния). До этого охота на пушного зверя велась ими в основном лишь для обеспечения себя одеждой (причем соболь был далеко не главным объектом охоты), теперь же она потребовала много сил и времени. Необходимость добывать в больших количествах пушнину для уплаты ясака и «чащин» отрывала их от основных промыслов. При этом с годами поголовье ценного пушного зверя сокращалось и добывать его становилось все труднее. А надо еще учитывать, что аборигены не имели навыков соболиного промысла. Например, даже в 1730-е гг., когда добыча соболя уже стала обычным явлением на Камчатке, у ительменов «славным промышленником» считался тот, «которой пять или шесть соболей в зиму изловит, а многие и ясаку достать не могут, но во время ясачного збору принуждены бывают занимать оной у своих тойонов или у казаков и работать за то целое лето»[512].

К тому же помимо пушнины иноземцы снабжали русских продуктами питания, одеждой, средствами передвижения (собачьими и оленьими упряжками). На все это также затрачивались силы и время. И здесь надо иметь в виду чрезвычайно важный момент, а именно то, что потенциал аборигенного хозяйства (особенно «сидячих» рыболовов и охотников на морского зверя) был рассчитан лишь на удовлетворение потребностей данного поселения. У аборигенов не было никаких естественных стимулов для производства значительных излишков, а соответственно стремления к накопительству и богатству[513]. Стеллер, в частности, по поводу ительменов заметил: «Ительменам настолько чуждо чувство скупости и алчности в отношении преходящих благ и собственности, что они никогда не стремятся к получению больше того, без чего они могут безболезненно обойтись… У них желание работать развито ровно настолько, насколько это необходимо для пропитания их самих и членов их семей…»[514].

Ясно, что периодические, а тем более ежегодные поборы со стороны русских тяжелейшим бременем ложились на плечи аборигенов, чье хозяйство не было приспособленно к быстрому увеличению своего потенциала. Не готовы были к этому в силу своего менталитета и сами аборигены. В результате неизбежным было резкое ухудшение материального положения, сокращение продовольственных запасов, а значит, учащение голодовок и заболеваний, и, как следствие, резкое недовольство русскими – источником всех этих бед.

Несколько легче может показаться положение оленеводов, поскольку разведение оленей не требовало таких усилий, как рыболовство и морской промысел, и поголовье стад достигало достаточно больших размеров. Однако надо учитывать, что как раз за счет оленеводов русские обеспечивали продовольствием и пропитанием свои сухопутные походы из Анадырского острога. Сохранившиеся данные показывают, что на проведение одного похода уходило до нескольких сотен и даже тысяч оленей, большинство которых съедалось или гибло, а соответственно терялось оленеводами безвозвратно.

Кроме того, русские развивали также собственную промысловую деятельность в целях добычи как «материальных ценностей» (пушнины, моржового зуба), так и продовольствия. Ее значение в качестве конфликтогенного фактора было особенно заметно в низовьях Колымы и Анадыря – на той территории, где русские соприкасались с чукчами.

На Нижней Колыме, как отмечают исследователи, чукчи в борьбе с русскими решительно отстаивали свои жизненные интересы – право на рыбные и звериные промыслы[515]. Аналогичной была ситуация на Анадыре, но здесь столкновения происходили в результате вторжения русских на территорию чукчей для добычи моржовой кости и соперничества за право охотиться на оленей в низовьях Анадыря. Дело в том, что до 1727 г. совершенно не была организована поставка провианта в Анадырский острог, и все русские «кормились» за счет промысла рыбы и охоты на диких оленей. Последняя, так называемая «поколка», шла ближе к устью Анадыря в местах переправы («плавей») оленей через реку во время их осенней миграции с севера на юг – в урочищах Чекаево, Родионов Камень, Утесики. Но на эти «плави», по крайней мере с начала XVIII в., претендовали и чукчи[516]. В 1710 г. сын боярский Василий Игнатьев и пять казаков, отслуживших в Анадырске, рассказывали якутскому воеводе Д. А. Траурнихту: «из того де Анандырского острогу служилые люди и ясачные юкагири плавают по Анадырю вниз для промыслу оленей, и тех де служилых людей и ясачных юкагирей немирные чюкчи побивают и жен и детей их берут в полон»[517].

На территории коряков русские во второй половине XVII – начале XVIII в. появлялись спорадически и не вели там систематических промыслов, которые могли бы дать поводов к конфликтам. Исключение составили лишь столкновения отрядов Дежнева и Селиверстова в 1654 г. и отряда К. Иванова в 1661 г. с кереками на моржовой корге в Анадырском лимане в заливе Креста (Земля Гека). Что касается Камчатки, то, как указывалось выше, казаки здесь в первые годы предпочитали жить полностью за счет ительменов, а не разворачивать собственные промыслы.

Негативное влияние на состояние русско-аборигенных отношений оказал и такой немаловажный экономический фактор, как торговля, точнее, ее практически полное отсутствие.

Предшествующий опыт присоединения Сибири показывал, что торговля является одним из действенных способов установления мирных отношений с аборигенами, она «бесспорно… несколько снимала напряженность в отношениях и в этом смысле… «прощупывала» мирные пути в освоении новых земель»[518].

Дело, конечно, было не только в торговле как таковой, а в разнообразном ассортименте, количестве и, главное, цене предлагаемого товара. А вот с этим как раз положение на крайнем Северо-Востоке обстояло весьма плохо. Выше упоминалось, что «русских изделий» на эту территорию поступало крайне мало, а то, что попадало, продавалось по значительной цене. Собственно торговцы в эти районы приезжали крайне редко, товар в основном привозился отрядами служилых людей (поскольку с 1660-х гг. поток промышленников и торговцев резко сократился)[519]. Нехватка товаров приводила к тому, что русские с трудом обеспечивали сами себя, излишки в лучшем случае расходились по близлежащим к Анадырскому острогу юкагирским стойбищам.

Видимо, поэтому мы не находим стремления русских наладить систематическую торговлю с коряками и чукчами. Товарообмен мог осуществляться только во время ясачного сбора, но последний, как показано выше, даже в отношении коряков совершался периодически и к тому же часто сопровождался вооруженными столкновениями. Соответственно и русские товары попадали к корякам не в таком количестве, чтобы заменить собой изделия собственно корякского производства и тем самым поставить коряков в зависимость от русских. Чукчи, по крайней мере «каменные», почти совершенно не имели прямых торговых контактов с русскими.

Однако, с другой стороны, оба народа все же познакомились с русскими изделиями и не прочь были иметь их. Последнее желание, как считают некоторые исследователи, давало чукчам и корякам дополнительную причину для нападения на русских и юкагиров[520]. Наконец, грабительские набеги на «чужаков» считались удалью и похвальным действием[521].

На Камчатке ситуация была иная. Здесь русские изначально активно контактировали с ительменами, которые, если верить Стеллеру, первоначально с энтузиазмом отнеслись к возможности приобретать русские товары: «Многие туземцы с самого начала выразили готовность платить дань, хотя бы только ради привозимых к ним ножей и топоров. Многие, при возникновении мятежей, становились на сторону русских и дрались со своими сородичами, так не хотели утратить преимуществ торговли, хотя впоследствии, правда, уж слишком поздно, им пришлось в этом раскаяться»[522]. Крашенинников также писал, что «камчадалы при покорении своем за ясак соболиной не токмо не спорили, но напротив того весьма казакам смеялись, что они променивали ножик на 8, а топор на 18 соболей»[523]. Но в данном случае надо вспомнить о том, что «товар» доставлялся в ограниченном количестве и за него казаки, пользуясь своей монополией, брали с ительменов по максимуму. Свободной же торговли не существовало до 1740-х гг., когда полуостров превратился в базу для промыслового освоения Курильских и Алеутских островов. Не зря Иркутская провинциальная канцелярия в 1736 г. в своем ответе на анкету Г. Ф. Миллера по поводу «торговли камчатской» сообщила: «Торг в Камчатку по нынешнее время был в худом состоянии одними служилыми людьми, а купечество не ездят, а которые и были и те с мелочными товаришками, да и быть з болшими товарами не для чего: что купить некому»[524].

Глава 4. Параметры и критерии присоединения

Изложенное выше показало, что подчинение крайнего Северо-Востока Сибири и обитавших там народов (коряков, чукчей, ительменов) во второй половине XVII – начале XVIII в. шло далеко не мирным путем. Русские встретили сильное сопротивление и сами применяли жесткие меры, «смиряя иноземцев ратным боем». Это обстоятельство дает основание подвергнуть критике стремление советской и отчасти постсоветской историографии умалить значение военного фактора и даже оценить присоединение указанной территории как «преимущественно мирное и добровольное». Вряд ли можно согласиться и с В. Н. Ивановым, который, сведя к одному знаменателю взаимоотношения русских с разными народами Северо-Востока, утверждал, что вооруженные столкновения «имели кратковременный характер», причем уже во второй половине XVII в. «разрозненные, нестойкие сопротивления отдельных групп коренного населения пошли на убыль». Правда, чукчей он все же вынес «за скобки», отметив, что «в русско-чукотских отношениях не было желаемой стабильности: во второй половине XVII в. столкновения с чукчами только начинались»[525].

Имея в виду, что между благими пожеланиями правительства приводить иноземцев в подданство «ласкою и приветом» и действиями непосредственных исполнителей была большая разница, что само правительство предоставляло последним право любыми способами объясачивать непокорных, и этим правом они активно пользовались, что подчинение иноземцев шло преимущественно насильственным способом, можно уверенно говорить о том, что процесс присоединения протекал в форме завоевания.

Констатировав это, необходимо далее ответить на вопрос: удалось ли в течение обозначенного периода завершить подчинение и соответственно можно ли указанные народы считать к концу первой четверти XVIII в. подданными российской короны? Этот вопрос, в свою очередь, связан с проблемой, имеющей уже методологическое значение: с какого момента, на основании каких показателей данную территорию можно назвать присоединенной, а данные народы – подчиненными, иначе говоря, каковы критерии присоединения и подчинения? Разрешение этой проблемы особенно важно, когда речь идет о территориях и народах, не имевших до прихода русских никаких признаков государствено-политического устройства.

Указанные аспекты весьма слабо проработаны в литературе, в том числе сибиреведческой. Обычно показателем присоединения территории считается уже сам факт появления на ней русских землепроходцев[526] и объясачивания местного населения. Кроме того, некоторые исследователи за точку отсчета вхождения новой «землицы» в состав России берут строительство на ней русских укрепленных пунктов, а также объявление иноземцам «государева милостива слова» и приведение их к «шерти»-присяге. А. П. Уманский, детально проанализировавший взаимоотношение русской власти с аборигенами Алтая (телеутами), «подданство» территории и населения свел к двум главным показателям: внесение ясака и выдача аманатов[527]. Встречается и более обобщенная трактовка «присоединения» как установления «реальной административной и государственной власти России на данной территории», ее «включения в политическую систему» России[528]. В исследовании В. Н. Иванова, которое тематически, хронологически и территориально наиболее близко моей работе, присоединение территории связывается с подчинением населения, а последнее, в свою очередь, выражается в объявлении «государева жалованного слова» (которое означало установление юрисдикции российской администрации), принесении шерти и внесении ясака[529].

Опираясь на имеющиеся в литературе наработки и собственный анализ русско-аборигенных отношений, попытаюсь выяснить, какие критерии присоединения и подчинения можно признать определяющими. Но для начала обозначу два принципиальных момента методологического характера.

Во-первых, необходимо четко определить, что «присоединение» – это политико-правовой акт включения «чужой» территории и народа в состав какого-либо государства (государственно-политического образования). И в таком смысле его нельзя, как это делалось в советской историографии, смешивать с процессом хозяйственного освоения (или колонизации) территории, т. е. процессом создания на ней определенной экономической системы. Хотя, разумеется, надо иметь в виду, что, по крайней мере в сибирской истории, присоединение тесно переплеталось с экономическим освоением, подчас последнее могло даже опережать первое[530]. Кроме того, необходимо отделить присоединение от последующей интеграции – политико-административной, социально-экономической, культурной, иногда религиозной[531]. К тому же, присоединение – это единовременная и более-менее кратковременная акция, тогда как освоение и интеграция – достаточно длительные и сложные процессы, причем завершенность интеграции, как правило, относительна, а освоение идет перманентно. То есть, в конечном счете, присоединение выступает как самостоятельное явление, и его критерии должны определяться, исходя из этого.

Во-вторых, говоря о процессе присоединения, надо вычленять в нем две составляющие: присоединение территории и присоединение народа, на ней обитающего. Обе составляющие только с первого взгляда кажутся неразрывно слитыми воедино, но анализ конкретной ситуации показывает, что первое отнюдь не означает автоматически второе.

Исходя из определения присоединения как политико-правового акта первым критерием следовало бы считать соответствующую декларацию от имени правительства. Однако никаких официальных правительственных заявлений, публично провозглашающих включение в состав Московского царства территорий и народов Северо-Востока Сибири, мы не находим. Не было такой практики и в отношении остальной Сибири (если не считать таковой включение в царскую титулатуру упоминаний о «странах» Югорской, Кондинской и Сибирской). Функцию подобной «декларации», и в этом можно согласиться с В. Н. Ивановым[532], вероятно, выполняло «государево жалованное слово», произносимое воеводами и приказчиками, которые ставили иноземцев в известность о том, что они поступают под управление, юрисдикцию и защиту «великого государя» с обязательной уплатой дани (ясака). Соответственно, уже самое первое прибытие в новую «землицу» к неясачным иноземцам официального приказчика, который обязан был объявить «жалованное слово», формально означало включение данной территории и народа в разряд подданных «великого государя».

Вторым критерием можно обозначить принесение «лучшими иноземцами» (родоплеменными вождями и старейшинами) присяги на верность «государю» – шерти, о необходимости которой правительство напоминало всем воеводам и приказчикам. Практика шертования была известна по всей Сибири[533]. О ее необходимости твердилось и в наказах анадырским, камчатским и охотским приказчикам: «осведетельствовав ясачными иноземцы, какая у них к вере твердость и шерть, или в чем они преж сего шертовали, привесть тебе их по их вере к шерте, чтоб им великого государя под царскою высокосамодержавною рукою жить в вечном холопстве и в ясачном платеже»[534].

Однако сложно судить, насколько добросовестно приказчики и землепроходцы выполняли это предписание, поскольку до нас не дошли не только шертовальные записи, но и вообще ни одной документально зафиксированной процедуры шертования коряков, ительменов и чукчей. Тем не менее, вряд ли «государевы люди» отступали от сложившейся практики. Трудно предположить, что приводя к присяге юкагиров и тунгусов (о чем точно известно по источникам[535]), служилые люди не делали это с их соседями, когда брали ясак. Имеется и свидетельство С. П. Крашенинникова по поводу шертования коряков: «казаки приводят их к присяге вместо креста и евангелия к ружейному дулу с таким объявлением, что тому не миновать пули, кто присягает неискренно»[536]. Это замечание, кстати, говорит о том, что на деле казаки не выясняли, какой у иноземцев обряд клятвы («по их вере», «как они шертуют»), а действовали по традиции, заведенной еще ермаковыми казаками, когда покоренные должны были клясться на русском оружие[537].

Надо думать, что и содержание шертовальной клятвы было таким же (трафаретным), как и у других иноземцев Северо-Востока – якутов, тунгусов, юкагиров. Ясачные обязывались: «быти мне и всему моему роду под ево государевой царскою рукою в вечном прямом холопстве навеки неотступным без измены», «ясак ему, государю, с себя и з своих детей, и братьи, и племянников, и с улусных людей, и с подросков, и з захребетников по вся годы платить полной без недобору и ево, государевых, служилых людей в улусах своих не побивать и не грабить», а, наоборот, оказывать им военную помощь против «немирных иноземцов», «отовсюду свою братью… не ясачных людей под ево государеву царскую высокую руку приводить», не изменять и не откочевывать, а также смотреть, чтобы и другие не изменяли, вовремя сообщая об их измене русским властям[538].

Государево жалованное слово и шерть русскими властями однозначно рассматривались как акты присоединения новой «землицы» и подчинения ее населения, превращения их в «вечных государевых холопов»[539]. Однако независимо от того, сводились ли они к пустой формальности, как считают одни историки[540], или нет, как утверждают другие[541], в любом случае это были номинальные акты, отражающие к тому же точку зрения лишь одной, русской, стороны. В частности, в литературе уже указывалось на то, что шерть содержала в себе элементы договора, фиксирующего определенные положения о взаимных обязанностях, а обряд шертования – процедуру подписания этого договора, хотя, «конечно, речь ни в коем случае не идет о паритетности прав и обязанностей»[542]. К тому же надо учитывать, что «договоривающиеся» стороны по-разному понимали и оценивали те формулы подчинения, которые были заложены в присяги и договоры, и придавали им далеко не адекватное содержание. Русские трактовали шерть как «вечное холопство» аборигенов, последние же могли воспринять ее как равноправный союз[543]. И на самом деле мы видели, что отношения русских с ительменами и коряками (а до этого с юкагирами) на первых порах весьма напоминали военные союзы.

Поэтому «жалованное слово» и «шерть», являясь правовыми актами, фиксирующими формальную сторону дела, не означали еще реального присоединения территории, а тем более народа. Последнее достигалось уже другими мерами, которые можно рассматривать как более весомые и объективные критерии.

Во-первых, это постройка укрепленных опорных баз. Важность и значимость этого вполне осознавались властями, которые постоянно наказывали воеводам и землепроходцам возводить остроги и зимовья на новых землях. Постройка постоянного укрепленного пункта символизировала подчинение данной территории «великому государю» и установление на ней его власти, соответственно, территория считалась частью Русского государства. Кроме того, появление русских поселений несло важную смысловую нагрузку как для самих русских, так и для аборигенов. Первые понимали, что они закрепляются на данной «землице» всеръез и надолго, что отныне это их земля. Вторые, наоборот, видели, что лишаются своей земли, на которой появился новый хозяин. Как верно подметила А. А. Люцидарская (правда, на примере Южной Сибири), «в той исторической ситуации именно постройка острогов, крепостных стен с проезжими башнями, внутренними жилыми и хозяйственными помещениями для хранения припасов и оружия символизировали власть Москвы. Возведенная крепость в необжитом, чуждом пространстве имела колоссальное значение для колонистов, обеспечивая им не только реальную защиту, но ощущение организованности территории, создание подобия привычного бытия с сопутствующим привычным вещным миром. Для аборигенного сибирского населения первые остроги, доселе невиданные по местным масштабам сооружения, представлялись знаками силы и могущества Русского государства, власти московского царя»[544].

Однако воздвижение русских поселений, которыми на крайнем Северо-Востоке по причине отсутствия крестьянства долгое время были лишь зимовья и остроги, обеспечивало только присоединение территорий и не вело автоматически к подчинению населения. Поселение воздвигалось «одномоментно», символизируя установление русской власти, а процесс подчинения окружающих иноземцев мог растянуться на достаточно длительный срок. Соответственно, получалось так, что территория была уже присоединена, а ее обитатели еще нет, по крайней мере, «присоединялись» не все сразу.

А значит, в определении точки отсчета присоединения аборигенов надо исходить из другого критерия. И таковым вполне справедливо считается их объясачивание. Обложение ясаком – данью – превращало иноземцев в подданных – находящихся под данью, а граница объясаченных земель обозначала одновременно и границу распространения русской власти. Не зря в соответствующих официальных документах XVII – начала XVIII вв. первое почти всегда сочеталось со вторым: «под твою царского величества самодержавную высокую руку в ясачной платеж привесть». Более того, ясак становился «осью всего спектра взаимоотношений ясачного общества с царской властью»[545]. Однако важно обратить внимание на то, что речь должна идти не о спорадически, время от времени вносимом ясаке, да еще «из-за боя и драки», а о стабильном взимании ясака без применения открытого насилия.

Наконец, третьим критерием выступало распространение на новые земли и новые народы постоянно действующей системы русского государственного управления в лице воевод, приказчиков, ясачных сборщиков. Именно она обеспечивала окончательное превращение номинального присоединения в реальное и выступала связующим звеном между присоединением территории и присоединением населения. Показателем действенности системы управления в этом отношении можно считать успехи ясачного обложения и степень включения в эту систему аборигенных сообществ. Последнее, в свою очередь, в изучаемый период выражалось в фактах обращения иноземцев к русским властям по поводу каких-либо проблем: привлечение русских к разрешению собственных междуусобиц в качестве третейских судей, обращение к ним за военной помощью, участие в русских походах и объясачивании «немирных» иноземцев, переход отдельных иноземцев на постоянную русскую службу. Конечно, как указывалось выше, аборигены преследовали в первую очередь свои собственные интересы. Но при этом они неизбежно втягивались в русскую систему управления, свыкались с ней, признавали ее действенным и реальным фактором.

Обозначив таким образом критерии, попытаемся теперь выяснить, удалось ли к концу первой четверти XVIII в. завершить присоединение и подчинение чукчей, коряков, ительменов и их земель.

В отношении чукчей этот вопрос разрешается достаточно просто. На их территории не было построено ни одного русского поселения, ясак с них брался очень редко, от случая к случаю, сами чукчи находились вне сферы какого-либо воздействия на них русской системы управления, участие их в каких-либо мероприятиях русских не отмечено[546]. Известен лишь один случай открытого перехода на русскую службу чукчи. Это был некий «Офонька Якимов Чюхча» (он же Афанасий Федоров), захваченный в аманаты, вероятно, Стадухиным и Зыряном во время их похода на Колыму. В 1650-х гг. он был крещен и стал толмачем. В 1666 г., будучи в Якутске, предложил свои услуги по приведению в ясак своих сородичей и с соответствующим наказом был послан на Колыму. Однако в 1671 г. «толмач Афанька чухча» «изменил» и возглавил нападение колымских чукчей на ясачных юкагиров. После этого его следы теряются[547].

В целом можно утверждать, что чукчи, как колымско-алазейские, так и «каменные» («носовые»), остались непокоренными и не попали в разряд подданных «великого государя». С ними, по крайней мере с основной массой, не удалось даже установить мирных отношений, и вооруженные столкновения были самым распространенным вариантом русско-чукотских контактов.

Безусловно, недосягаемым для русской власти остался и Чукотский полуостров. Даже попытки проникнуть туда были редкими и не отличались решимостью. Зато территория расселения колымско-алазейских чукчей к концу первой четверти XVIII в. могла уже считаться присоединенной, поскольку ее защитники – сами чукчи – исчезли в неизвестном направлении, предоставив свою землю в распоряжение русских.

В отношении коряков и «Коряцкой землицы» ситуация сложилась не столь однозначная. Этот народ и эта территория находились в ведении Анадырского и отчасти Охотского и Тауйского острогов, гарнизоны которых занимались их объясачиванием. Но все три острога стояли вне собственно корякской земли и, соответственно, проблематично говорить о том, что они могли символизировать установление здесь русской власти. Зимовья, воздвигнутые землепроходцами «в коряках» во второй половине XVII в., к концу первой четверти следующего столетия, если и функционировали, то периодически, выполняя в лучшем случае функцию перевалочных баз (прилож. 2). Постоянными гарнизонами они не располагали и не учитывались властями, о чем свидетельствует отсутствие упоминания об этих зимовьях в официальных документах первой четверти XVIII в. Попытка же закрепиться на корякской территории сразу же провалилась: построенный в 1714 г Олюторский Архангельский острог на следующий год был разрушен коряками.

Сами коряки с большим трудом поддавались подчинению, оказывая русским жесткое сопротивление. Несмотря на то, что в конце XVII – первой четверти XVIII в. многие их территориальные группы в отдельные годы фигурировали среди ясачноплательщиков, к концу рассматриваемого периода процесс их объясачивания был все же далек от завершения. Ясачное состояние было крайне нестабильным, ясак вносился нерегулярно, в незначительном и произвольном размере, а часть коряков (возможно, значительная) вообще никогда не платила ясак. Это обстоятельство, а также характер русско-корякских отношений и отсутствие на корякской земле русских опорных баз позволяют говорить о том, что присоединение коряков и их территории еще не было закончено. Причем самая восточная группа коряков – кереки – вообще оставалась недосягаемой.

Правда, в отличие от чукчей, среди коряков появляются территориальные группы, отдельные стойбища и поселения (в первую очередь оленные и какое-то время акланские пешие), которые вступают в мирное взаимодействие с русскими: участвуют в их походах, обращаются к ним за военной помощью, выступают в роли информаторов (в том числе об «измене» «немирных» коряков), обеспечивают коммуникацию. Тем самым они включаются в русскую систему управления и превращаются в агентов русского влияния.

Еще более сложен вопрос о присоединении Камчатки и ительменов. В литературе безусловно и однозначно считается, что их присоединение произошло уже в результате похода Атласова. Например, в одной из последних работ, посвященных данному сюжету – исследовании Г. А. Леонтьевой, утверждается, что «главным итогом экспедиции Владимира Владимировича Атласова было присоединение Камчатки к России» и в качестве акта ее присоединения можно рассматривать установку Атласовым в устье р. Крестовки, впадающей в р. Камчатку, памятного знака – креста с надписью: «205 (1697) году июля (июня) 13 дня поставил сей крест пятидесятник Володимер Атласов со товарыщи 55 человек». Это событие якобы «символизировало ни что иное как вхождение Камчатки и ее народов в состав Российского государства». Кроме того, «обследование реки Камчатки, сбор ясака с ее населения по понятию землепроходцев того времени, значили не что иное, как присоединение всего Камчатского полуострова»[548].

Данная трактовка похода Атласова и присоединения Камчатки представляет собой типичный пример максимального упрощения картины, когда формальная сторона дела подменяет собой реальную.

Во-первых, вызывает сомнение то, что установка креста «символизировала» присоединение Камчатки, а тем более ее населения. Самой Г. А. Леонтьевой известно, что Атласов, будучи в Москве и ходатайствуя об организации новой экспедиции, писал в своей челобитной, что она нужна «для призыву вновь под государеву великодержавную руку неясашных иноземцев в ясашный платеж». И в указе Сибирского приказа по этому поводу говорилось: «на Камчатку-реку для прииска вновь в государев ясак иноземцев и для ясашного збору послать ево, Володимера, с товарищами»[549]. Я не зря выделил в обоих цитатах слово «вновь». Дело в том, что в XVII–XVIII вв. оно имело два значания: во-первых, «наново», «впервые», «в первый раз», во-вторых, «снова», «опять», «заново», «вторично»[550]. И в цитируемых документах речь идет как раз о «призыве» и «прииске» жителей Камчатки в первый раз, в новь. Это подтверждается тем, что сам Атласов в своих «сказках», сообщив о собранном ясаке, ни единым словом не обмолвился о том, что привел под «высокую государеву руку» хоть какую-то часть иноземцев. То есть, он сам не считал, что «присоединил» Камчатку. И соответственно установленный им крест не мог этого символизировать. Устанавливая крест, землепроходец утверждал за собой лишь приоритет открытия новой земли.

Но даже если слово вновь трактовать как заново, то и в этом случае получается, что Атласов не покорил Камчатку, поскольку ее требовалось присоединять снова, во второй раз. И сам землепроходец, и руководство Сибирского приказа прекрасно понимали, что одного похода недостаточно для «присоединения» новой «землицы». Именно поэтому требовался еще один поход, чтобы осуществить присоединение открытой земли к Русскому государству – привести неясачных иноземцев «под государеву руку» в ясачный платеж.

Другое дело, что Атласов, открыв Камчатку, начал ее присоединение, построив зимовья и оставив в них небольшие гарнизоны (отряды Морозко и Сюрюкова).

Во-вторых, хотя обложение ительменов ясаком и началось с похода Атласова, но процесс этот растянулся на многие годы. Сбором ясака за первую четверть XVIII в. были так или иначе охвачены все ительменские общины, однако их ясачное состояние оставалось нестабильным, перемежаясь с «изменами» и активными боевыми действиями против русских. Сами власти признавали незавершенность ясачного обложения на Камчатке и его территориальную ограниченность, еще в 1710-х гг. приказывая камчатским приказчикам «всяких немирных иноземцов призывать вновь под его великого государя высокую руку» «в ясачной платеж»[551]. К концу изучаемого периода степень объясачивания различных территориальных групп была разной – от относительно стабильной, без использования со стороны русских силового давления, до весьма неустойчивой, когда сбор ясака сопровождался вооруженными столкновениями.

В-третьих, Атласову удалось поставить на полуострове несколько зимовий с гарнизонами. Это обстоятельство (а не крест) могло бы символизировать присоединение. Однако зимовья оказались временными, поскольку были достаточно быстро покинуты русскими, в результате чего ительмены, пусть даже на короткий срок, в 1700–1701 гг., оказались предоставлены сами себе и была восстановлена ситуация до прихода русских. Только с прибытия в 1702 г. первого официального камчатского приказчика Т. Кобелева началось реальное закрепление русских на полуострове: были восстановлены и выстроены остроги, из которых началось систематическое подчинение ительменов.

В-четвертых, ни о каком присоединение всего Камчатского полуострова ни во время похода Атласова, ни после него до конца первой четверти XVIII в. не может быть и речи. Атласов, хотя и прошел почти весь полуостров, но не закрепился на нем. Власть же последующих камчатских приказчиков и сфера ясачного обложения, эпицентрами которых были русские остроги, распространялись только на территорию расселения ительменов. А это, хотя и большая часть, но все же не весь полуостров. К северу от рек Хайрюзовой и Уки обитали коряки (паланцы и карагинцы), которые вряд ли в это время относились к числу ревностных ясачноплательщиков и «холопов великого государя» (о сборе с них ясака почти не упоминается в источниках).

В целом можно говорить о том, что Атласов не завершил, а только начал процесс присоединения Камчатки, точнее ее средней и южной части – собственно ительменской территории. В первой четверти XVIII в. на полуострове обозначилась следующая картина.

Устройство на земле ительменов в первые два десятилетия XVIII в. постоянно функционирующих опорных пунктов с постоянными гарнизонами и администрацией (приказчиками, ясачными сборщиками) означало ее включение в русскую административно-территориальную систему, а соответственно ее присоединение к России. В то же время, несмотря на присоединение территории, присоединение самих ительменов, как это ни парадоксально, было еще не завершено. К концу первой четверти XVIII в. окончательно объясаченными оказались лишь ительмены на р. Камчатке и Большой. Ительменское население западного и восточного побережий полуострова оставалось еще в нестабильном ясачном состоянии, а жившие на мысе Лопатка «курильские мужики» занимали откровенно враждебные позиции по отношению к русским и относились к категории «немирных иноземцев».

При этом стоит заметить, что ительмены, по сравнению с коряками и чукчами, наиболее охотно шли на мирный контакт с русскими, начиная «играть по их правилам». Уже первые встреченные Атласовым еловские ительмены охотно привлекли казаков к своим межплеменным «разборкам». Позднее ительмены р. Камчатки обращались к русским за помощью против своих «немирных» соседей и принимали участие в походах на авачинцев. Ясачные ительмены становились информаторами русских, сообщая им о готовящихся или уже случившихся «изменах», причем не только «иноплеменников» (жителей других рек), но даже своих «родников». Г. В. Стеллер по этому поводу замечал: «Так как казаки всегда хитро поддерживали дружеские отношения с некоторыми продувными ительменами, то через них и через туземных девушек, которых они целыми толпами принуждали к разврату, они всегда заблаговременно узнавали о всех замышлявшихся соседними ительменами враждебных против них действиях и принимали против них соответствующие меры защиты»[552].

Мы также видим, что уже в первой четверти XVIII в. ительмены начинают обращаться к приказчикам с жалобами на действия ясачных сборщиков, участвовать в качестве толмачей в самом ясачном сборе, обеспечивать доставку русской корреспонденции[553]. Все эти факты, пока еще редкие, демонстрируют осознание ительменами русского присутствия как реальной силы и реальной власти и, самое главное, подчинение ей. Ительмены начинают признавать русскую систему управления.

Заключение

Во второй половине XVII в. благодаря усилиям русских землепроходцев – служилых и промышленных людей – в сферу влияния Русского государства попал крайний Северо-Восток Сибири. На этой территории русские встретились с народами – чукчами, эскимосами, коряками, ительменами, которые по уровню и характеру своего политического и социально-экономического развития находились еще на стадии первобытнообщинного общества и каменного века и тем самым резко контрастировали не только с «пришельцами», но и со многими другими сибирскими аборигенами, уже принявшими власть Москвы.

Изложенные в настоящей работе факты, их анализ и интепретация позволяют сделать следующие принципиальные заключения, отвечающие на поставленные во введении задачи:

Во-первых, побудительной причиной русского движения на крайней Северо-Восток Сибири выступало стремление к приобретению материальных ценностей – пушнины, моржовой кости, драгоценных металлов и камней, которые представляли большой интерес как для государственной казны, так и для землепроходцев. Погоня за этими ценностями привела казаков и промышленников на Чукотку, в корякскую землю и на Камчатку.

В этом стремлении на новые земли тесно переплелись государственные и частные интересы, подчас последние казались даже главной движущей силой. Но при всей активности и самостоятельности деятельность землепроходцев (в первую очередь походы в поисках новых «землиц» и объясачивание аборигенов) соответствовала общим правительственным установкам и инициировалась ими. Иначе говоря, за спиной пионеров движения «встречь солнцу» в конечном счете стояло государство.

Во-вторых, к тому моменту, как это движение докатилось до крайнего Северо-Востока Сибири, уже сформировались основополагающие и универсальные для любой новой «землицы» правительственные установки по взаимодействию с иноземцами и их подчинению. Их суть сводилась к тому, что ради пополнения государственной казны пушниной требовалось объясачивание аборигенного населения с последующим взиманием с него максимального и стабильного ясака. А это, в свою очередь, требовало не только сохранения, но и увеличения численности ясачноплательщиков, невмешательства в их внутренную жизнь и даже консервацию их социального устройства. Отсюда и декларируемое в правительственных наказах сибирским воеводам требование подчинять аборигенов и обращаться с ними «ласкою, а не жесточью».

В-третьих, указанная правительственная декларация в случае с аборигенами крайнего Северо-Востока практически не выполнялась. Подробно рассмотренные в книге (в том числе в прилож. 1) ход и характер взаимоотношений русских с чукчами (и азиатскими эскимосами), коряками и ительменами показывают, что дело преимущественно сводилось не к «ласке», а к взаимной «жесточи». Ни о каком мирном, а тем более добровольном включении указанных народов в русское подданство не может быть и речи. Вторая половина XVII – первая четверть XVIII вв., т. е. тот период, когда русские впервые вошли в контакт с обитателями Чукотки (включая колымско-алазейских чукчей), Корякии и Камчатки и стали предпринимать усилия по их подчинению, оказались насыщены многочисленными вооруженными столкновениями. По моим подсчетам, сделанным на основе известных фактов (число которых может увеличиться в случае привлечения новых источников), за это время произошло 33 вооруженных столкновения с чукчами, 50 – с коряками, 41 – с ительменами, всего – 124. При этом столкновения начинались сразу же, как только русские появлялись на территории обитания указанных народов, и достигали наибольшей остроты и масштаба во время активизации русскими усилий по закреплению на данной территории и объясачиванию проживавших на них аборигенов. Иначе говоря, степень сопротивления последних была прямо пропорциональна активности русских. Поэтому период наиболее жесткого противостояния русских с колымско-алазейскими чукчами приходится на 1650 – 1680-е гг., с «каменными» чукчами – на конец XVII – начало XVIII вв., с коряками и ительменами – на 1707 – 1716 гг.

В принципе, ход подчинения аборигенов крайнего Северо-Востока Сибири иначе как войной назвать нельзя. Другое дело, что эта война не носила широкомасштабный и фронтальный характер. Но от народов, не имевших стабильных потестарно-политических и даже социальных институтов, невозможно было ожидать согласованных и организованных действий. Противостояние было разрозненным и асинхронным, территориальные группы, а зачастую отдельные поселения (особенно у коряков и ительменов) действовали разобщенно, их объединения были редки. В результате вооруженные столкновения, несмотря на их частоту, носили локальный характер. К тому же, хотя основная масса чукчей, коряков и ительменов была настроена по отношению к русским враждебно, отдельные их группы (что особенно заметно у ительменов) занимали нейтральную и даже прорусскую позицию.

В-четвертых, при подчинении аборигенов крайнего Северо-Востока Сибири и их земель применялись апробированные прежде методы, которые представляли сочетание государственных установок и опыта непосредственных исполнителей – землепроходцев. В регионе действовали, как правило, небольшие отряды, набранные преимущественно из добровольцев, в основном казаков, отчасти – промышленных и гулящих людей, материальное обеспечение которых осуществлялось более за счет инициаторов и непосредственных участников походов, нежели государственной казны. К походам в качестве проводников и вспомогательной силы русские привлекали и ясачных иноземцев (главным образом юкагиров, изредка «верных» коряков и ительменов). На подчиняемой территории русские возводили опорные базы – зимовья и остроги. В последующем власти стремились увеличить там численность служилых людей и обеспечить достаточное вооруженное присутствие, переводя одновременно военные контингенты из разряда временных («годовальщиков») в постоянные. Вместе с тем складывалась структура русского управления в лице приказчиков и ясачных сборщиков, а регион в административно-территориальном отношении был поделен на три части: Чукотка и большая часть Корякии оказались в ведении Анадырского острога, западная часть Корякии – Охотского острога, южная половина Камчатского полуострова – камчатских острогов.

В-пятых, анализируя причины и обстоятельства противостояния русских и аборигенов в рассматриваемый период, можно выделить несколько конфликтогенных зон:

1. Конфликт культурно-психологических стереотипов.

Уже в самом общем плане встреча носителей разных «цивилизаций» в ту эпоху во всем мире (находившемся в разгаре колониальных захватов) неизбежно приводила к конфликтным ситуациям. Взаимоотношения колонизаторов и колонизируемых, как известно, нигде и никогда не протекали мирно и безболезненно. И на крайнем Северо-Востоке Сибири встреча русских с аборигенами представляла собой встречу представителей совершенно разных культур, психологий и ментальностей. Даже уже имевшие значительный опыт контактов с другими сибирскими народами казаки и промышленники поражались местным иноземцам, отмечая, что они «люди дикие, что звери». На последних, надо думать, появление русских, отличавшихся от них уже только антропологическими признаками, произвело еще более ошеломляющее впечатление. Естественным следствием этого было изначально настороженное отношение друг к друг. Еще Г. Ф. Миллер первым обратил внимание на то, что особенности подчинения сибирских народов русской власти связаны главным образом с уровнем их «умственной» культуры, со спецификой психологии. Он же в своем «Описании сибирских народов» констатировал, что упрямее всего оказались наиболее дикие, совершенно нецивилизованные северные народы – самоеды-юраки (ненцы), коряки и чукчи[554].

Вдобавок русские землепроходцы всем предшествующим опытом, рядом субъективных и объективных обстоятельств были психологически настроены на применение в отношении аборигенов силы с целью не только объясачивания, но и грабежа. М. К. Любавский в свое время верно заметил: «Казацкие экспедиции в Восточную Сибирь предпринимались в сущности для грабежа, как и экспедиции казаков на Волгу, на Каспийское море, на Азовское и Черное, с той только разницей, что в Сибири им покровительствовало государство… Шли по мотивам реального свойства, возникавшим на почве действительности, увлекаемые жаждой добытка… Занятие сибирской территории… на первых порах носило характер военной оккупации…»[555]. К тому же среди землепроходцев преобладал тип людей с жестким характером, смелых и даже отчаянных, но в то же время не отличавшихся высокой нравственностью, склонных к авантюризму и насилию.

Аборигены, в свою очередь, обладая чувством собственного достоинства и свободолюбием, также психологически изначально были готовы к враждебным действиям против русских, которые для них являлись «чужими», а значит, врагами. Привнесенная русскими система насилия и особенно господства-подчинения никак не укладывалась в существовавшее у чукчей, коряков и ительменов понимание «хорошей» жизни. В литературе уже указывалось, что процесс взаимодействия аборигенов с русскими не был простым и безболезненным. «Первая, совершенно естественная на начальном этапе взаимодействия реакция – отрицание чужого мира. Люди не вникают в существо нового мира, не ищут в нем привлекательные черты. Его отметают безоговорочно только потому, что он чужой»[556]. Чтобы избежать новаций, чукчи, коряки и ительмены шли даже на массовые самоубийства.

2. Конфликт встречных действий.

Сделав ставку в деле присоединения новых земель и народов на максимальное извлечение прибыли, Московское государство рассматривало иноземцев только как потенциальных плательщиков ясака. Это обстоятельство обусловило принципиальное противоречие в конкретной политике и тактике правительства и его агентов на местах. С одной стороны, как указано выше, государство декларировало «миролюбивое» и покровительственное отношение к аборигенам, пытаясь оградить их от злоупотреблений и лихоимств со стороны местной администрации и вообще русских людей. Но, с другой стороны, оно же требовало безусловного объясачивания иноземцев, рекомендуя воеводам и приказчикам использовать для этого любые способы и меры вплоть до силовых: «А которые будет новых землиц люди будут непослушны и ласкою их под государеву царскую высокую руку привесть ни которыми мерами немочно… и на тех людей посылати им служилых людей от себя из острошку и войною их смирити ратным обычаем». А поскольку пополнение казны являлось делом первостепенным, то и получалось, что при нежелании аборигенов добровольно вносить ясак служилые люди, действуя в рамках правительственных предписаний, принуждали их к тому силой оружия.

В результате заложенный в правительственной установке приоритет «ласки» над «жесточью» на практике воплощался, как правило, с точностью наоборот, а провозглашаемая охранительная патерналистски-прагматическая политика государства на этапе присоединения новых территорий превращалась в пустую декларацию и даже фикцию. Более того, указанное выше противоречие в значительной степени было формальным и практически разрешалось в пользу силовых методов, главным инициатором которых в конечном счете было государство. В этой связи вполне можно согласиться с А. П. Уманским, который пришел к выводу, что «жесточь» в отношении сибирских аборигенов была результатом не только и не столько действий непосредственных исполнителей (воевод и служилых людей), сколько проявлением правительственной политики, поскольку «если бы даже воеводы не были корыстолюбивыми насильниками и т. п., конфликты между царской администрацией и ясашными волостями были неизбежны – во-первых, не кто иной, как царское правительство требовало от воевод собирать ясак полностью, принимать все меры по ликвидации недобора ясака…; во-вторых, именно оно настойчиво требовало от воевод “приискивать новые землицы” и приводить их в подданство, и не только добром, но и силой»[557]. Кроме того, в сибиреведческой литературе уже аксиоматичным является утверждение, что ясачный режим и система ясачного обложения неизбежно порождали злоупотребления со стороны представителей местной администрации и служилых людей, а это являлось сильным дестабилизирующим фактором.

Иначе говоря, силовые методы подчинения аборигенов являлись нормой в действиях землепроходцев и «покорителей», а насилие становилось неизбежным фактором русско-аборигенных отношений. Все это усугублялось господствующей социально-правовой системой, в которой ведущими составляющими были угнетение, нарушение государственных законов и норм христианской морали, а также незнанием или в лучшем случае слабым представлением о культурно-психологических нормативах жизни аборигенов. Как писал М. А. Демин, «стремление подойти к коренным народам Сибири с мерками русского общества XVII в., непонимание особого менталитета туземцев было, пожалуй, слабой стороной… системы взаимоотношений представителей российской государственности с сибирскими автохтонами»[558]. На отдаленной северо-восточной окраине Сибири, где контроль «сверху» практически отсутствовал, действия русских в отношении аборигенов приобретали особенно жесткие, а на Камчатке даже уродливые формы, когда казаки, чувствуя полную безнаказанность и свое военное преимущество над ительменами, стали вести паразитический образ жизни за счет ограбления иноземцев и эксплуатации холопов-ясырей.

Встречные действия аборигенов также не отличались миролюбием, поскольку, во-первых, на насилие они отвечали насилием, а, во-вторых, сами нередко выступали инициаторами столкновений, нападая на русских с целью грабежа (который и для них являлся одним из способов приобретения материальных ценностей, в первую очередь железных изделий), а то и просто ради удальства, тем более что по их понятиям в отношении «чужих» допускались любые действия.

3. Конфликт социально-политических институтов.

Известный специалист по политической антропологии Л. Е. Кубелль, исследуя потестарно-политические организации традиционных обществ, пришел к следующему заключению: «Вполне естественно, те организационные формы, в каких реализовывались отношения власти и властвования в традиционном обществе, непременно должны были далеко расходиться с такими формами в политической культуре колонизатора; залогом этого был уже сам по себе разрыв хотя бы в материально-техническом уровне взаимодействовавших культур»[559]. Это наблюдение вполне применимо и к анализу отношений русских с аборигенами крайнего Северо-Востока Сибири. Социальные и потестарно-политические структуры чукчей, коряков и ительменов не были готовы к восприятию новых политико-правовых отношений, принесенных русскими. Народы, находившиеся на стадии первобытного общества, объективно не могли быстро понять и принять навязываемые им систему господства–подчинения и власть далекого неведомого великого государя с их обязательной уплатой ясака, выдачей аманатов и безусловным повиновением приказчикам и ясачным сборщикам. Следствием этого было неизбежное отторжение. Попытки же русской власти опереться на существовавшие у этих народов социальные и потестарные институты оказались неэффективными, поскольку у них отсутствовала стабильная социально-политическая элита. Эта же специфика (вкупе с особенностями родовой организации) привела к провалу опробованной в остальной Сибири практике аманатства (заложничества).

Равным образом русские не могли использовать в качестве «агентов влияния» и новокрещенных, поскольку никакой целенаправленной политики христианизации в регионе до начала XVIII в. не велось (как и в целом в Сибири[560]). Лишь после того как государство поставило перед церковью задачу массового крещения сибирских аборигенов, последняя стала активно действовать в этом направлении, развернув миссионерскую работу. Вероятно, первым призывом начать крещение аборигенов крайнего Северо-Востока можно считать наказ, данный в 1713 г. приказчику Анадырского и камчатских острогов П. И. Татаринову, которому предписывалось «сделать на Камчатке церкви Божии и привлекать иноземцов ко христианской вере… и крестить»[561]. Правда, первый священник в регионе появился несколькими годами ранее, в 1705 г. Им был архимандрит Мартиниан, который то ли самовольно явился на Камчатку, то ли был прислан сюда тобольским митрополитом Филофеем Лещинским. В дальнейшем миссионерскую деятельность разворачивают еще несколько священников[562]. Но их успехи в крещении иноземцев были весьма незначительны. Численность новокрещенных чукчей, коряков и ительменов, имена которых отмечены в источниках второй половины XVII – первой четверти XVIII вв., была минимальной. Как правило, это были холопы[563] (а, значит, крещенные насильно) и отчасти те, кто оказывался на русской службе (вроде упоминавшегося толмача «Афоньки чухчи»).

Общее неприятие русской власти со стороны аборигенов на этапе присоединения не исключает, однако, отдельных случаев, когда они бесконфликтно и даже по собственной инициативе шли на установление (или восстановление) мирных контактов с русскими, оказывали им помощь и вносили ясак. Но данные случаи объясняются, конечно, не добровольным желанием аборигенов принять русское подданство, а их попытками использовать русских в своих собственных интересах, установив с ними союзные партнерские отношения, когда взамен выдачи ясака и оказания поддержки русским они расчитывали на ответные услуги: подарки, покровительство и помощь против своих врагов. Но вступая с русскими даже в такое «равноправное» взаимодействие, аборигены постепенно начинали включаться в русскую систему управления и политико-правовых отношений, что особенно было заметно у ительменов Камчатки.

4. Этнополитический конфликт.

Значимым конфликтогенным фактором выступала сложная этнополитическая ситуация в регионе. Все обитавшие здесь народы, а нередко и их отдельные территориальные группы (у ительменов и, видимо, коряков) враждовали друг с другом с разной степенью активности и агрессивности. Появление русских еще более усугубило ситуацию, расколов аборигенов на ясачных и неясачных. Эта межэтническая и внутриэтническая вражда существенно затрудняла «умиротворение» иноземцев.

Облагая ясаком, а соответственно беря под свою защиту и покровительство ту или иную этнотерриториальную группу, русские включались в систему ее отношений с соседними группами. Если эти отношения были враждебными, то в действие вступал принцип «друг моего врага – мой враг», и русские, будучи союзниками одной группы, становились врагом другой. Именно так, в частности, выстраивались взаимоотношения между русскими, оленными коряками и чукчами и между русскими и отдельными территориальными группами ительменов.

5. Конфликт материальных интересов.

С приходом русских начались изменения в привычном укладе жизни, хозяйствования и материальном положении аборигенов, причем в худшую сторону. Степень этих изменений у разных народов и их территориальных групп была разной в зависимости от интенсивности их контактов с русскими. Изъятие казаками материальных ценностей путем сбора ясака, реквизиций или ограбления, физическое уничтожение сопротивлявшихся, увод и похолопление пленных разрушающе действовали на хозяйство аборигенов, напрямую задевая их материальные интересы. Недовольство русскими как источником изменения образа жизни и ухудшения материального положения закономерно вызывало протест, стремление защитить свою «породную» землю, не допустив на нее или прогнав с нее незваных пришельцев.

В-шестых, исходя из принципиальной установки, что «присоединение» – это политико-правовой акт, имеющий две составляющие – присоединение территории и присоединение народа, можно обозначить его формальные и реальные критерии. К формальным будут относится 1) «государево жалованное слово», декларирующее номинальное включение территории в состав Русского государства и 2) принесение «лучшими иноземцами» присяги на верность – шерти; к реальным – 1) постройка зимовий и острогов, символизировавших установление русской власти, 2) объясачивание населения, когда ясак начинает взиматься стабильно без применения открытого насилия и 3) появление постоянно действующей системы русского государственного управления, которая выступает связующим звеном между присоединением территории и присоединением населения.

В-седьмых, к концу рассматриваемого периода результаты присоединения крайнего Северо-Востока Сибири и обитавших там чукчей, коряков и ительменов предстают в следующем виде.

Чукчи, как колымско-алазейские, так и «носовые», остались формально и реально независимыми. Первые, правда, в силу каких-то обстоятельств исчезли, в результате чего на покинутую ими территорию распространилась русская власть. Зато Чукотский полуостров не вошел даже в сферу русского влияния. Процесс покорения коряков и их земель был еще далек от завершения. И хотя отдельные их территориальные группы стали вносить ясак и мирно взаимодействовать с русскими, их состояние «подданства» было крайне неустойчивым, перемежаясь с открытым вооруженным сопротивлением, а значительное число коряков даже формально не значилось среди ясачноплательщиков. Весьма разной была и степень подчинения различных территориальных групп ительменов: от уже относительно стабильной до весьма эфемерной. Равным образом проблематично говорить и о присединении всего Камчатского полуострова, поскольку наряду с территориями и общинами, уже фактически признавшими русскую власть, сохранялись районы, ей не подконтрольные, их население пребывало в весьма нестабильном ясачном состоянии или было явно враждебно настроено по отношению к русским.

В целом вполне определенно можно говорить о том, что подчинение крайнего Северо-Востока Сибири и обитавших там народов во второй половине XVII – первой четверти XVIII в. происходило военным путем и, соответственно, сам процесс присоединения этого региона носил характер завоевания. Иначе в то время, учитывая все объективные и субъективные факторы, и быть не могло. Встреча русских и аборигенов, находившихся на разных ступенях общественного развития с разными культурно-психологическими установками, сопровождаемая многими конфликтогенными факторами, на первых порах выливалась в вооруженное противостояние двух разительно отличавшихся друг от друга миров. Сопротивление чукчей, коряков и ительменов было реакцией на действия русских «конкистадоров», которые не умели или не хотели выстраивать с «иноземцами» мирные отношения, а также следствием естественного стремления аборигенных народов сохранить свою независимость и свой образ жизни.

КОММЕНТАРИИ

xxi. Река Говенка, ныне р. Лингэнмываям (Лигинмываям), впадает в залив Корфа севернее Ильпинского полуострова.

ПРИМЕЧАНИЯ

293. Например, с П. Ивановым на Индигирку в 1638 г. ходило 30 чел., с И. Москвитиным на Охотское море в 1639 г. – 30, с И. Афанасьевым на Охотское побережье в 1641/42 г. – 22, с М. Стадухиным на р. Омокон и Охоту в 1641/42 г. – 17, с И. Ерастовым и Д. Зыряном на Алазею в 1642 г. – 13, с И. Ерастовым в морском походе с Лены на Колыму в 1646 г. – 40, с И. Барановым на Гижигу в 1647 или 1650 г. – 35, с С. Епишевым на Охоту в 1650 г. – 28, с Ю. Селиверстовым на Анадырь в 1654 – 32, с С. Дежневым и Ю. Селиверстовым в залив Креста на кереков в 1654 г. – 12, с А. Михайловым в Анадырский острог в 1656 г. – 30, с Л. Морозко на Камчатку в 1696 г. – 16 чел., и т. д. (См.: ОРЗПМ. М., 1951. С. 22–23, 25, 99–102, 134–135, 298–299; Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. М., Л., 1965. С. 72; История Дальнего Востока СССР в эпоху феодализма и капитализма (ХVII в. – февраль 1917 г.). М., 1991. С. 34–36; Якутия в XVII веке (очерки). Якутск, 1953. С. 52; Гурвич И. С. Этническая история Северо-Востока Сибири. М., 1966. С. 47; Степанов Н. Н. Первая экспедиция русских на Тихий океан // Изв. ВГО. 1943. Т. 75. Вып. 2. С. 45–48; Боднарский М. С. Очерки по истории русского землеведения. М., 1947. Т. 1. С. 44, 61; Вус В. Заветный край особой русской славы: Науч.-попул. очерк истории Охотска. Хабаровск, 1990. С. 20; Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии в состав Русского государства. Новосибирск, 1999. С. 114, 116, 120; Никитин Н. И. Землепроходец Семен Дежнев и его время. М., 1999.
294. Гурвич И. С. Этническая история… С. 54.
295. Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии… С. 99.
296. Якутия в XVII в. С. 52.
297. Никитин Н. И. Землепроходец Семен Дежнев… С. 101.
298. ОРЗПМ. С. 315; РМЛТО. М., 1952. С. 272.
299. ДАИ. СПб., 1862. Т. 8. С. 173, 174, 176, 181; Гурвич И. С. Этническая история… С. 54, 56–58; Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 108–109; Сафронов Ф. Г. Русские промыслы и торги на северо-востоке Азии в XVII – середине XIX в. М., 1980. С. 12–13; Белов М. И. Арктическое мореплавание с древнейших времен до середины XIX века // История открытия и освоения Северного морского пути. М., 1956. Т. 1. С. 181–183; Полевой Б. П. Новое об открытии Камчатки. Петропавловск-Камчатский, 1997. Ч. 2. С. 37.
300. ДАИ. СПб., 1857. Т. 6. С. 402.
301. Там же. Т. 8. С. 183.
302. Там же. Т. 6. С. 402.
303. РМЛТО. С. 165.
304. ДАИ. Т. 8. С. 181.
305. Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока… С. 128.
306. Стеллер Г. В. Описание земли Камчатки. Петропавловск-Камчатский, 1999. С. 142.
307. См., напр.: РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 174–183; ПСИ. СПб., 1882. Кн. 1. С. 465, 466, 468; 1885. Кн. 2. С. 507, 517.
308. Подробнее см.: Одинцова М. К. Из истории русского деревянного зодчества в Восточной Сибири (XVII век). Иркутск, 1958; Баландин С. Н. Оборонная архитектура Сибири в XVII в. // Города Сибири (экономика, управление и культура городов Сибири в досоветский период). Новосибирск, 1974; Крадин Н. П. Первые русские поселения на берегах Тихого океана // История городов Сибири досоветского периода (XVII – начало XX в.). Новосибирск, 1977; Кочедамов В. И. Первые русские города Сибири. М., 1978; Ополовников А. В., Ополовникова Е. А. Деревянное зодчество Якутии. Якутск, 1983; Ополовникова Е. А. Русские крепости в Сибирском Заполярье // Памятники быта и хозяйственное освоение Сибири. Новосибирск, 1989; Алексеев А. Н. Первые русские поселения XVII – XVIII вв. на северо-востоке Якутии. Новосибирск, 1996.
309. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 527, д. 12, л. 23об – 24; Сгибнев А. Исторический очерк главнейших событий в Камчатке с 1650 по 1856 г. // Морской сб. 1869. Т. 101. № 4. С. 100.
310. Т. Кобелев первым прошел на Камчатку по Пенжине и морем вдоль морского побережья. Но возвращался он с Камчатки сушею: с р. Камчатки по Еловке до р. Уки, оттуда в Анадырск. М. Многогрешный из Анадырска добрался до устья Пенжины, от нее на байдарах дошел до Воямполки, с вершины которой через Укинский хребет вышел на р. Уку и затем на р. Камчатку. Назад Многогрешный возвращался сушей через вершины рек, впадающих в Пенжинское море. В. Колесов первым в 1706 г. проложил обратный путь на байдарах по Пенжинскому морю к Пенжине, а В. Савастьянов (Щепетной) в 1712 г. – морской путь с р. Камчатки до р. Олюторы. См.: ПСИ. Кн. 2. С. 501, 502; Крашенинников С. П. Описание земли Камчатки. С приложением рапортов, донесений и других неопубликованных материалов. М.; Л., 1949. С. 750, 751; Сгибнев А. Исторический очерк главнейших событий в Камчатке… № 4. С. 78, 82.
311. Об анадырско-камчатском пути см. подробнее: Сгибнев А. Исторический очерк… № 4. С. 98; Берг Л. С. Открытие Камчатки и экспедиции Беринга. 1725–1742. М.; Л., 1946. С. 78; Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 114.
312. ПСИ. Кн. 2. С. 480, 507–510, 528–529.
313. Сгибнев А. С. Охотский порт с 1649 по 1852 г. // Морской сб. 1869. Т. 105. № 11. Неофициальный отдел. С. 9.
314. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 4, л. 2.
315. Об управлении Якутским уездом в XVII – начале XVIII вв. см.: Якутия в XVII в. С. 46–49, 220–255; Сафронов Ф. Г. Русские на Северо-Востоке Азии в XVII – середине XIX в. Управление, служилые люди, крестьяне, городское население. М., 1978. С. 22–30.
316. См., напр.: ДАИ. СПб., 1867. Т. 10. С. 350; ПСИ. Кн. 2. С. 477.
317. Якутия в XVII в. С. 21.
318. История и культура чукчей: Историко-этнографические очерки. Л., 1987. С. 122; Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 110.
319. Крашенинников С. П. Описание земли Камчатки… С. 489. См. также: Сгибнев А. Исторический очерк… № 4. С. 83; Словцов П. А. Историческое обозрение Сибири. Новосибирск, 1995. С. 267.
320. Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии… С. 176; Сафронов Ф. Г. Русские на Северо-Востоке… С. 49, 59.
321. ДАИ. Т. 6. С. 402; Т. 8. С. 157, 183, 184; Т. 10. С. 343, 344, 357, 358; ОРЗПМ. С. 246–251, 289–292; Якутия в XVII веке. С. 304–332; История Якутской АССР. М., 1957. Т. 2. С. 44; Сафронов Ф. Г. Русские на Северо-Востоке… С. 49–54; Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии… С. 116.
322. История Якутской АССР. Т. 2. С. 44–45; Сафронов Ф. Г. Русские на Северо-Востоке… С. 59–63.
323. Сафронов Ф. Г. Русские на Северо-Востоке… С. 55. См. так же: Акишин М. О. Полицейское государство и сибирское общество. Эпоха Петра Великого. Новосибирск, 1996. С. 16, 176, 177.
324. См.: Ионин А. А. Новые данные к истории Восточной Сибири XVII века (г. Иркутска, Иркутского Вознесенского монастыря, Якутской области и Забайкалья). По неизданным материалам Восточно-Сибирского отдела Императорского Русского географического общества, а также другим архивным источникам // Изв. ВСО ИРГО. Иркутск, 1895. Т. XXVI. С. 191; История Якутской АССР. Т. 2. С. 45; Якутия в XVII веке. С. 304–315; Степанов Н. Н. К истории освободительной борьбы народностей Северо-Востока Сибири в XVII в. // Памяти В. Г. Богораза (1865–1936). М., Л., 1937. С. 222.
325. ДАИ. Т. 6. С. 403–408.
326. Спасский Г. Владимир Атласов, покоритель Камчатки (Эпизод из истории Камчатки) // Вестник ИРГО. СПб., 1858. Ч. 24. № 12. С. 166–167; Боднарский М. С. Очерки по истории русского землеведения. С. 62; Леонтьева Г. А. Якутский казак Владимир Атласов – первопроходец земли Камчатки. М., 1997. С. 142. После ареста Атласова, в 1702 г. отряд был расформирован, а люди разосланы на р. Охоту, Тауй, Уду и Анадырь. Только немногие из них были направлены на Камчатку (Полевой Б. П. Новое о Владимире Атласове // Дальний Восток. Хабаровск, 1976. № 4. С. 135).
327. РГАДА, ф. 214, оп. 1, ч. 5, кн. 1458, л. 68 – 68об; ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л.174, 174об., 175, 175об., 177; ПСИ. Кн. 1. С. 423, 465–468, 496–497; КПЦКЧ. Л., 1935. С. 194; Крашенинников С. П. Описание… С. 481, 750; Спасский Г. Владимир Атласов… С. 169; Сгибнев А. Исторический очерк… № 4. С. 80, 86, 106, 108; Матюнин Н. О покорении казаками Якутской области и состоянии Якутского казачьего пешего полка // Памятная книжка Якутской области на 1871 г. СПб., 1877. С. 162; Садовников Д. Наши землепроходцы: Рассказы о заселении Сибири (1581–1712 гг.). М., 1905. С. 156; История Сибири. Л., 1968. Т. 2. С. 151–152; Сафронов Ф. Г. Русские на Северо-Востоке… С. 56; Дивин В. А. Русские мореплаватели на Тихом океане в XVIII веке. М., 1971. С. 26; Магидович И. П., Магидович В. И. Очерки по истории географических открытий. М., 1984. Т. 3. С. 77–78; Леонтьева Г. А. Якутский казак Владимир Атласов… С. 144.
328. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 174–183; ПСИ. Кн. 1. С. 423, 464–468, 472–473; Крашенинников С. П. Описание… С. 481; Спасский Г. Владимир Атласов… С. 169; Матюнин Н. О покорении казаками Якутской области… С. 162; Сгибнев А. Исторический очерк… № 4. С. 80.
329. РГАДА, ф. 214, оп. 5, кн. 999, л. 6об.
330. ПСИ. Кн. 1. С. 470–471.
331. Например, в 1709 г. с И. Мухоплевым в Охотск прибыло 60 чел., в 1708 г. с И. Белобородовым в Анадырск – 20, в 1718 г. туда же с Г. Суровцевым – 65 (См.: ПСИ. Кн. 1. С. 466; Кн. 2. С. 252, 516; Сгибнев А. Исторический очерк… № 4. С. 86).
332. История и культура ительменов: Историко-этнографические очерки. Л., 1990. С. 36.
333. ПСИ. Кн. 1. С. 551.
334. Кирилов И. К. Цветущее состояние Всероссийского государства. М., 1977. С. 297. Данная информация скорее всего была получена от якутского казачьего головы А. Ф. Шестакова, с которым Кирилов общался в Петербурге в 1726–1727 гг. Кирилов сам признавался, что от Шестакова он «довольно наведался о тамошних странах», т. е. о Северо-Востоке Сибири, и как раз в начале 1727 г. завершил свой фундаментальный труд (Греков В. И. Очерки из истории русских географических исследований в 1725–1765 гг. М., 1960. С. 45).
335. ПСИ. Кн. 2. С. 530; Вдовин И. С. Анадырский острог: Исторический очерк // Краеведческие записки / Магаданск. обл. краевед. музей. Магадан, 1959. Вып. 2. С. 39.
336. Гольденберг Л. А. Между двумя экспедициями Беринга. Магадан, 1984. С. 26.
337. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 3, л. 12об – 13. По другим данным, после эпидемии осталось 100 русских (Майдель Г. Путешествие по северо-восточной части Якутской области в 1868–1870 годах. СПб., 1894. Т. 1. С. 534; Гурвич И. С. Этническая история… С. 119).
338. Гурвич И. С. Этническая история… С. 112. Вообще оспа во второй половине XVII–первой четверти XVIII вв. была страшным бедствием для населения Северо-Востока Сибири. Так, от эпидемии 1690–1691 гг. только в Якутске умерло 115 казаков и 715 казачьих родственников и новокрещенных якутов (См.: Гурвич И. С. Этническая история… С. 60).
339. Огрызко И. И. Очерки истории сближения коренного и русского населения Камчатки (конец XVII – начало XX веков). Л., 1973. С. 23.
340. ПСИ. Кн. 1. С. 534.
341. Там же. С. 536.
342. Там же. С. 540.
343. Там же. С. 548; Кн. 2. С. 252; Матюнин Н.О покорении казаками Якутской области… С. 160–166; Сафронов Ф. Г. Русские на северо-востоке… С. 55–56; КПЦКЧ. С. 45.
344. ПСИ. Кн. 2. С. 252.
345. Сгибнев А. Исторический очерк… № 4. С. 106; Сафронов Ф. Г. Тихоокеанские окна России: Из истории освоения русскими людьми побережий Охотского и Берингова морей, Сахалина и Курил. Хабаровск, 1988. С. 154.
346. Сгибнев А. Исторический очерк… № 4. С. 106.
347. Там же. С. 105.
348. Кирилов И. К. Цветущее состояние… С. 296–300.
349. Приводимые А. С. Сгибневым, а вслед за ним И. С. Вдовиным данные о численности служилых людей в 1720 г. (в Анадырске – более 300 казаков, в Охотском, Тауйском и Удском острогах – более 200, в трех колымских острогах – по 200) можно считать ошибочными (Сгибнев А. С. Материалы для истории Камчатки. Экспедиция Шестакова // Морской сб. СПб., 1864. Т. 100. № 2. С. 1; Вдовин И. С. Анадырский острог… Вып. 2. С. 41).
350. КПЦКЧ. С. 7–8.
351. Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии… С. 35.
352. Сафронов Ф. Г. Тихоокеанские окна России… С. 13.
353. Варианты: «призывать немирных иноземцов под его царского величества высокую руку в ясачной платеж и брать у них аманатов, и буде которые не будут давать ясак или аманатов, на таких, прося от бога помощи, поступать военным поведением»; «чинить над ними… поиск войною, как мочно, чтоб их тою войною смирить»; «итить войною и тех иноземцов разорить»; и т. д. (См.: РГАДА, ф. 214, оп. 5, кн. 999, л. 6; ПСИ. Кн. 1. С. 418, 421–422, 509; Кн. 2. С. 509, 517–518, 526, 531, 539; Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии… С. 84).
354. На это уже обращалось внимание в литературе. В частности, М. А. Демин писал: «В соответствии со сложившимися стереотипами русские власти видели в местном населении вновь приобретенных земель прежде всего потенциальных поставщиков «соболиной казны». Отсюда уже в ранних наказах сибирским воеводам появляются стандартные, постоянно повторяющиеся требования «сполна» обеспечить сбор ясака. Этот лейтмотив проходит через подавляющее большинство правительственных предписаний, касающихся аборигенных народов… Именно этот фактор часто играл решающую роль в формирующейся системе взаимоотношений российской государственности с обитателями Зауралья» (Демин М. А. Коренные народы Сибири в ранней русской историографии. СПб.; Барнаул, 1995. С. 90).
355. Стрелов Е. Д. Акты архивов Якутской области (с 1650 до 1800 г.). Якутск, 1916. Т. 1. С. 24.
356. ОРЗПМ. С. 143; РМЛТО. С. 57.
357. Степанов Н. Н. Первая русская экспедиция на Охотском побережье в XVII веке // Изв. ВГО. 1958. Т. 90. № 5. С. 446; Тураев В. А. И на той Улье реке…: Русский землепроходец И. Ю. Москвитин: правда, заблуждения, догадки. Хабаровск, 1990. С. 160.
358. Полевой Б. П. Новое об открытии Камчатки. Ч. 2. С. 85–86; Он же. Новое о Владимире Атласове. С. 133.
359. Белов М. И. Русские походы на Камчатку до Атласова // Изв. ВГО. 1957. Т. 89. № 1. С. 27–35. Этот рассказ содержится в сборнике сибирских летописей, хранящихся в ОР БАН. По предположению М. И. Белова, запись рассказа сделана между 1693–1696 гг. в Анадырском остроге попом Якутской Троицкой церкви Иаковом Степановым. Повторное издание этого рассказа сделал Б. П. Полевой, который, однако, отверг версию Белова и утвержал, что речь идет о походе 1695–1696 гг. (Полевой Б. П. Новое об открытии Камчатки. Ч. 2. С. 60).
360. Белов М. И. Русские походы на Камчатку до Атласова. С. 34–35.
361. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 1, л. 3об – 5, 9об.
362. Стеллер Г. В. Описание земли Камчатки… С. 135–136; Он же. Из Камчатки в Америку. Быт и нравы камчадалов в XVII в. Л., 1928. С. 16–17.
363. См. документы, опубликованные в сборниках ОРЗПМ и РМЛТО, а также: Самойлов В. А. Семен Дежнев и его время. М., 1945. С. 44–45, 50, 56; Никитин Н. И. Землепроходец Семен Дежнев… С. 31–32, 46, 101. Ф. Г. Сафронов отмечал, что даже среди людей, отправлявшихся на промыслы пушного зверя, преобладали те, кто не имел нужных запасов и необходимого снаряжения (Сафронов Ф. Г. Русские промыслы и торги… С. 18).
364. Челобитная С. Дежнева от 23 сентября 1664 г. (РМЛТО. С. 151).
365. Об этом сообщали в своей челобитной 1658 г. участники походов Стадухина казаки М. В. Кальин, М. Д. Клубуков, О. Яковлев, И. Дмитриев, Я. Мануйлов(ОРЗПМ. С. 267, 268).
366. ОРЗПМ. С. 293; РМЛТО. С. 175.
367. Леонтьева Г. А. Якутский казак Владимир Атласов… С. 65.
368. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 173об.; Оглоблин Н. Н. Новые данные о Владимире Атласове // ЧОИДР. 1888. Кн. 1. Отд. 2. С. 6; Леонтьева Г. А. Якутский казак Владимир Атласов… С. 62–63, 68.
369. Якутия в XVII веке. С. 315.
370. См., напр.: Самойлов В. А. Семен Дежнев… С. 50.
371. Сафронов Ф. Г. Русские промыслы и торги… С. 92–94.
372. К сожалению, такой вопрос, как снаряжение сибирских казаков-землепроходцев, не исследован в литературе. Можно только предположить, что состав и количество этого снаряжения было не меньшим, чем у промышленных людей. Последние же, отправляясь на промыслы, брали с собой в расчете на одного человека не менее 20 пудов муки и около одного пуда соли, а также какое-то количество крупы, вяленого мяса и рыбы, промышленный «завод» (орудия охоты и рыбной ловли – сети, рогатины, рыболовные крючки, блесны), различные инструменты (пилы, тесла, топоры, ножи, иглы), одежду, обувь, посуду (котлы, сковороды, ложки, ковши). Все это одному промышленнику в Якутии в середине XVII в. обходилось при самых минимальных затратах в сумму от 20 до 40 руб. (См.: Бахрушин С. В. Снаряжение русских промышленников в Сибири в XVII в. // Исторический памятник русского арктического мореплавания XVII века. М.; Л., 1951; Павлов П. Н. Пушной промысел в Сибири XVII в. Красноярск, 1972. С. 191–196, 204–205). Служилым людям в дополнение к этому надо было иметь еще вооружение (пищали, луки, стрелы, сабли, копья, защитные доспехи), боеприпасы (порох и свинец) и «подарки» для иноземцев.
373. См.: Павлов П. Н. Пушной промысел в Сибири XVII в. С. 50.
374. ОРЗПМ. С. 278.
375. Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 106.
376. Там же. С. 106–107.
377. Скаски Владимира Атласова о путешествии на Камчатку // Записки русских путешественников XVI–XVII вв. М., 1988. С. 419, 423; См. также: РТЭ. Хабаровск, 1979. С. 107; Леонтьева Г. А. Якутский казак Владимир Атласов… С. 100–101, 107.
378. См.: Сафронов Ф. Г. Русские на Северо-Востоке… С. 89–90; Федоров М. М. Правовое положение народов Восточной Сибири (XVI – начало XIX в.). Якутск, 1978. С. 27; Иванов В. Ф. Письменные источники по истории Якутии XVII века. Новосибирск, 1979. С. 91–116; Он же. Русские письменные источники по истории Якутии XVIII – начала XIX в. Новосибирск, 1991. С. 58–59; Александров В. А., Покровский Н. Н. Власть и общество: Сибирь в XVII в. Новосибирск, 1991. С. 135–136; Леонтьева Г. А. Якутский казак Владимир Атласов… С. 22–23. Токарев С. А. Очерки истории якутского народа. М., 1940. С. 72–73; Он же. Общественный строй якутов XVII–XIX вв. Якутск, 1945. С. 267; Степанов Н. Н. Присоединение Восточной Сибири в XVII в. и тунгусские племена // Русское население Поморья и Сибири (Период феодализма). М., 1973. С. 113; Якутия в XVII в. С. 329.
379. Федоров М. М. Правовое положение народов… С. 27; Акишин М. О. Полицейское государство и сибирское общество… С. 180–181.
380. Иванов В. Ф. Русские письменные источники… С. 60–62; Акишин М. О. Полицейское государство и сибирское общество… С. 182.
381. Сафронов Ф. Г. Русские на Северо-Востоке… С. 78, 79. См. также: Якутия в XVII в. С. 317.
382. Например, к 1694 г. задолженность казны только перед якутскими казаками и только по денежным окладам составляла 8412 руб. 24 алтына 3,5 деньги (Сафронов Ф. Г. Русские на Северо-Востоке… С. 83).
383. Обзор следственных дел о воеводских злоупотреблениях в Якутии см.: Иванов В. Ф. Письменные источники по истории Якутии XVII века. С. 91–116; Он же. Русские письменные источники… С. 60–62, 91–116; Акишин М. О. Полицейское государство и сибирское общество… С. 179–182.
384. КПМГЯ. Л., 1936. С. 234.
385. Якутия в XVII веке. С. 315.
386. Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 106.
387. ОРЗПМ. С. 315.
388. Там же. С. 402.
389. ПСИ. Кн. 1. С. 404. См. также: ПСИ. Кн. 2. С. 482.
390. Там же. Кн. 1. С. 441–451.
391. См.: Самойлов В. А. Семен Дежнев… С. 45–49.
392. Огородников В. И. Русская государственная власть и сибирские инородцы в XVI–XVIII вв. // Сб. трудов профессоров и преподавателей Иркутского ун-та. Иркутск, 1921. С. 90–97.
393. Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии… С. 23, 37–39, 43–45, 64, 66; Сафронов Ф. Г. Русские на Северо-Востоке… С. 25.
394. Русская историческая библиотека. СПб., 1875. Т. 2. № 213. С. 964. Приведенная фраза является дословным цитированием соответствующего места из «докладной записки» мангазейского воеводы А. Ф. Палицына 1633 г. (См.: Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии… С. 64).
395. Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии… С. 172, 173; Иванов В. Ф. Письменные источники… С. 22–24; Огородников В. И. Русская государственная власть и сибирские инородцы… С. 94–97.
396. Якутия в XVII в. С. 45, 284; Гурвич И. С. Этническая история… С. 18, 19, 35; Михайлова Е. А. К вопросу об этно- и культурогенезе коренного населения крайнего Северо-Востока Азии // Сибирь: Древние этносы и их культуры. СПб., 1996. С. 186–187; Туголуков В. А. Кто вы, юкагиры? М., 1979. С. 20.
397. Скаски Владимира Атласова о путешествии на Камчатку. С. 420.
398. ПСИ. Кн. 1. С. 462–463, 488–489; КПЦКЧ. С. 33–35, 194.
399. Огородников В. И. Из истории покорения Сибири: Покорение Юкагирской земли. Чита, 1922. С. 96, 97; Гурвич И. С. Этническая история… С. 21–22; Павлов П. Н. Промысловая колонизация Сибири в XVII в. Красноярск, 1974. С. 11–17, 28–30; Михайлова Е. А. К вопросу об этно- и культурогенезе коренного населения крайнего Северо-Востока Азии. С. 186–187.
400. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 199 – 199об.
401. См. также: Сафронов Ф. Г. Русские промыслы и торги… С. 99–101.
402. См.: Огрызко И. И. Расселение и численность ительменов и камчатских коряков в конце XVII в. // Вопросы истории Сибири. Л., 1961.
403. Кирилов И. К. Цветущее состояние… С. 296–300.
404. Стеллер Г. В. Описание… С. 136–139; Он же. Из Камчатки в Америку… С. 18–19.
405. Стеллер Г. В. Описание… С. 137. См. также: Он же. Из Камчатки в Америку… С. 18.
406. Стеллер Г. В. Описание… С. 139.
407. Полевой Б. П. Камчатские берестяные ясачные книги // Вопр. географии Камчатки. Петропавловск-Камчатский., 1966. Вып. 4. С. 126.
408. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 527, д. 12, л. 3об. – 6, 24 – 24об., 35–36; Крашенинников С. П. Описание… С. 490.
409. Гурвич И. С. Этническая история… С. 98; Словцов П. А. Историческое обозрение… С. 293.
410. КПМГЯ. С. 193.
411. Стеллер Г. В. Описание… С. 139; Он же. Из Камчатки в Америку… С. 20.
412. Крашенинников С. П. Описание… С. 505–506.
413. Там же. С. 753.
414. КПЦКЧ. С. 7–8.
415. Стеллер Г. В. Описание… С. 139.
416. Крашенинников С. П. Описание… С. 505–506.
417. Стеллер Г. В. Описание… С. 137–138. В. Беринг, докладывая Сенату в конце 1730 г. о состоянии дел на Камчатке, отметил: «Во всех трех камчатских острогах имеетца винная продажа на откупах, а казаки и камчатцкой народ пропивают много зверей и протчаго» (Русские экспедиции по изучению северной части Тихого океана в первой половине XVIII в. М., 1984. С. 96).
418. См.: Федоров М. М. Правовое положение народов… С. 27–32; Иванов В. Ф. Русские письменные источники… С. 21–24.
419. Сгибнев А. Исторический очерк… № 4. С. 103–104.
420. Стеллер Г. В. Описание… С. 139.
421. ДАИ. Т. 6. С. 402; Т. 8. С. 184; Якутия в XVII в. С. 312–315.
422. Сафронов Ф. Г. Ссылка в Восточную Сибирь в XVII веке. Якутск, 1967. С. 45–47; Он же. Русские на Северо-Востоке… С. 64–65. Надо заметить, что центральные власти, выдерживая общую политику на сословную замкнутость служилых людей, в отношении далекой якутской окраины проявляли колебания, то запрещая, то разрешая верстать в служилые ссыльных, гулящих, промышленных.
423. Сафронов Ф. Г. Русские на Северо-Востоке… С. 59.
424. Леонтьева Г. А. Якутский казак Владимир Атласов… С. 142.
425. См.: Александров В. А. «Войско» – организация сибирских служилых людей XVII века // История СССР. 1988. № 3; Александров В. А., Покровский Н. Н. Власть и общество… С. 75–107; Никитин Н. И. О традициях казачьего и общинного самоуправления в России XVII в. // Изв. СО РАН. Сер. История, филология и философия. 1992. Вып. 3; Он же. Служилые люди в Западной Сибири XVII в. Новосибирск, 1988. С. 42–48; История казачества Азиатской России. Екатеринбург, 1995. Т. 1. С. 44–45; Акишин М. О. Полицейское государство и сибирское общество… С. 12.
426. Никитин Н. И. Землепроходец Семен Дежнев… С. 32.
427. Там же. С. 32–33. Схожее с казачьим «войском» устройство имела, кстати, и организация промысловых ватаг. Исследователь данного вопроса П. Н. Павлов по этому поводу отмечал: «Каждая промысловая партия имела передовщика, или ватажчика («ватащика»), которого в артелях выбирали, а для ватаг покрученников, по-видимому, нанимали хозяева или их приказчики из числа опытных промышленников. Общие принципиальные вопросы должны были решаться всей артелью… Но во всех конкретных делах входившие в ватагу промышленники обязаны были подчиняться передовщику» (Павлов П. Н. Пушной промысел в Сибири XVII в. С. 176–177).
428. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 527, д. 12, л. 3об.–5.
429. Матюнин Н. О покорении казаками Якутской области… С. 140, 142–144; Якутия в XVII в. С. 40, 44; Белов М. И. Семен Дежнев. М., 1955. С. 18–19, 25; Тураев В. А. И на той Улье реке…С. 20–21; Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии… С. 45; Бродников А. А. Алданские события 1639 г.: (К вопросу о взаимоотношениях русских служилых людей и коренного населения Якутии в первой половине XVII в.) // Казаки Урала и Сибири в XVII–XX вв. Екатеринбург, 1993. С. 46–51.
430. Гурвич И. С. Этническая история… С. 19.
431. Сафронов Ф. Г. Ссылка в Восточную Сибирь… С. 63.
432. Садовников Д. Наши землепроходцы… С. 140–141.
433. Леонтьева Г. А. Якутский казак Владимир Атласов… С. 59.
434. Белов М. И. Семен Дежнев. С. 83–84; Сафронов Ф. Г. Ссылка в Восточную Сибирь… С. 63.
435. Сведения о Камчатском бунте 1711 г., разной степени полноты, встречаются во многих работах, посвященных истории Камчатки и Сибири (См.: Крашенинников С. П. Описание… С. 479–489, 742–743, 754–755; Спасский Г. Владимир Атласов… С. 166–172; Садовников Д. Наши землепроходцы… С. 155–159; Приклонский В. Л. Летопись Якутского края, составленная по официальным и историческим данным. Красноярск, 1896. С. 32, 33–34; Матюнин Н. О покорении казаками Якутской области… С. 161–162; Маргаритов В. Камчатка и ее обитатели // Зап. Приамурск. отд. ИРГО. Хабаровск, 1899. Т. V. Вып. 1. С. 9 –12; Сгибнев А. Исторический очерк… № 4. С. 80–82; История Сибири. Т. 2. С. 151–152; Дивин В. А. Русские мореплаватели… С. 26; Магидович И. П., Магидович В. И. Очерки по истории географических открытий. Т. 3. С. 77–78; Леонтьева Г. А. Якутский казак Владимир Атласов… С. 143–151; Вахрин С. Иван Козыревский // На суше и на море. М., 1991. С. 374–376; Он же. Покорители Великого океана. Петропавловск-Камчатский, 1993. С. 32–42; Акишин М. О. Полицейское государство и сибирское общество… С. 12; Полевой Б. П. Новое об открытии Камчатки. Ч. 2. С. 137–140; Он же. Первооткрыватели Курильских островов: Из истории русских географических открытий на Тихом океане в XVIII в. Южно-Сахалинск, 1982. С. 15–16). Однако по истории этого бунта нет ни одного специального исследования. Ряд ценных документов по данному событию опубликован в: ПСИ. Т. 1. С. 438–453, 472–491, 495–508, 510–511, 527–551; Кн. 2. С. 535–539. Часть из них была переиздана в: КПЦКЧ. С. 33–42; Землепроходцы. Петропавловск-Камчатский, 1994. С. 31–33.
436. П. Чириков и О. Миронов, в частности, наживались на казачьем жалованье. Так, Чириков приобретенных в Анадырске для похода на Камчатку оленей скупил по 22 алтына, а затем отдал их своим казакам, вычитая из их жалованья по 2 руб. 50 коп. за каждого оленя. Чириков и Миронов также вместо денег в счет жалованья выдавали казакам холст и табак. Кроме того, оба приказчика «чинили… обиды и налоги великия для своих бездельных корыстей, к нам, рабом твоим, всячески приметывались, кнутьем и батоги били не по вине, на смерть, без розыску».
437. ПСИ. Кн. 1. С. 490, 501, 529–535; Кн. 2. С. 537; Крашенинников С. П. Описание… С. 485; Сгибнев А. Исторический очерк… № 4. С. 82, 83, 84; Матюнин Н. О покорении казаками Якутской области… С. 163; Леонтьева Г. А. Якутский казак Владимир Атласов… С. 149, 150. В этой междуусобице закащиков вполне проглядывает борьба верхне- и нижнекамчатского гарнизонов за сферы влияния и ясачную территорию.
438. ПСИ. Кн. 1. С. 539; Кн. 2. С. 268–269; Крашенинников С. П. Описание… С. 490, 745–746, 758; Сгибнев А. Исторический очерк… № 4. С. 99; Матюнин Н. О покорении казаками Якутской области… С. 166; Маргаритов В. Камчатка и ее обитатели. С. 14.
439. ОРЗПМ. С. 261, 263, 266, 275; Самойлов В. А. Семен Дежнев… С. 73–75, 124–127, 129; Белов М. И. Семен Дежнев. С. 83, 85–88; Никитин Н. И. Землепроходец Семен Дежнев… С. 100, 102–107; Полевой Б. П. Новое об открытии Камчатки. Ч. 1. С. 70, 78.
440. ОРЗПМ. С. 267–269.
441. Белов М. И. Семен Дежнев. С. 111; Полевой Б. П. Новое об открытии Камчатки. Ч. 1. С. 12–40, 69–98.
442. Самойлов В. А. Семен Дежнев… С. 78; Белов М. И. Семен Дежнев. С. 95–96; Никитин Н. И. Землепроходец Семен Дежнев… С. 118–119, 121.
443. Полевой Б. П. Новое об открытии Камчатки. Ч. 2. С. 19–22, 28.
444. См., напр.: Магидович И. П., Магидович В. И. Очерки по истории географических открытий. Т. 3. С. 76–78; Скалон В. Н. В. В. Атласов – первый исследователь Камчатки // Вопр. географии Сибири. Томск, 1953. Сб. 3. С. 268–269; Леонтьева Г. А. Якутский казак Владимир Атласов…
445. Полевой Б. П. Новое об открытии Камчатки. Ч. 2. С. 120.
446. Об Атласове накопилось уже достаточно большое количество литературы – см., напр., работы Г. Спасского, В. Маргаритова, М. И. Белова, Б. П. Полевого, Г. А. Леонтьевой, С. И. Вахрина.
447. Белов М. И. Новые данные о службах Владимира Атласова и первых походах русских на Камчатку // Летопись Севера. М., 1957. Т. 2. С. 103.
448. ПСИ. Кн. 1. С. 443–445.
449. Там же. С. 447.
450. Там же. С. 450–451; Крашенинников С. П. Описание… С. 483; Огрызко И. И. Очерки истории сближения… С. 18.
451. ПСИ. Кн. 2. С. 254; Крашенинников С. П. Описание… С. 490, 758; Сгибнев А. Исторический очерк… № 4. С. 99; Маргаритов В. Камчатка и ее обитатели… С. 14; Садовников Д. Наши землепроходцы… С. 159; Вахрин С. Покорители Великого океана… С. 43, 44; Леонтьева Г. А. Якутский казак Владимир Атласов… С. 151.
452. Крашенинников С. П. Описание… С. 490.
453. Вахрин С. Иван Козыревский. С. 380; Окунь С. Б. Очерки по истории колониальной политики царизма в Камчатском крае. Л., 1935. С. 18.
454. Окунь С. Б. Очерки по истории колониальной политики… С. 18.
455. Крашенинников С. П. Описание… С. 745, 758.
456. Садовников Д. Наши землепроходцы… С. 159.
457. Сгибнев А. С. Охотский порт с 1649 по 1852 г. С. 6; Вус В. Заветный край особой русской славы… С. 27.
458. Огородников В. И. Русская государственная власть и сибирские инородцы… С. 71.
459. Буквально по «горячим следам» описывая ход присоединения Камчатки и оценивая действия «завоевателей», Г. В. Стеллер отмечал: «Нельзя достаточно надивиться на храбрость и редкую изворотливость этих казаков, составлявших лишь горсть людей, в большинстве случаев либо искателей приключений, либо бежавших от правосудия, либо сосланных сюда из России за совершение всевозможных неблаговидных дел, для которых эти люди были самым подходящим элементом» (Стеллер Г. В. Описание… С. 136).
460. Садовников Д. Наши землепроходцы… С. 54–55.
461. Материалы по истории Якутии XVII века. (Документы ясачного сбора). М., 1970. Ч. 3. С. 975–1066.
462. Там же. С. 1086–1046; ПСЗ-1. Т. 3. № 1526. С. 213–215; № 1578. С. 282–283; Федоров М. М. Правовое положение народов… С. 31–32; Иванов В. Ф. Русские письменные источники… С. 22, 24; Он же. Письменные источники по истории Якутии… С. 22–24.
463. Вершинин Е. В. Воеводское управление в Сибири (XVII век). Екатеринбург, 1998. С. 55.
464. Самойлов В. А. Семен Дежнев… С. 60, 71, 73–74, 76–78; Никитин Н. И. Землепроходец Семен Дежнев… С. 44–45; Белов М. И. Семен Дежнев. С. 34, 109.
465. Стоит обратить внимание на то, что в действиях русских первопроходцев можно усмотреть прямые параллели с действиями испанских конкистадоров в Новом Свете. Испанская корона, предоставляя право отдельным конкистадорам на завоевание тех или иных земель, в материальном отношении практически не несла никаких расходов, т. к. экспедиции снаряжались частными лицами. При этом короли знали, что организаторы и участники походов не только постараются покрыть расходы, но и получить огромные доходы. А сделать это можно было лишь за счет аборигенов. Часто короли делали вид, что не замечают грабительского характера конкисты. Преступления против индейцев не разбирались в судебном порядке. Ввиду этого постоянные призывы, содержащиеся во всех контрактах, хорошо обращаться с индейцами превращались в бесплодные и ничего не значащие формулы, в мертвые слова (Александренков Э. Г. Контакт культур или первоначальное накопление капитала? // Америка после Колумба… С. 117–118).
466. История и культура ительменов. С. 35.
467. Крашенинников С. П. Описание… С. 478. «По сказыванию служивых, иноземцы, видя, что служивых вновь не приежжает, но все те, и думая, что оные, заплутавшись в своей земле, к ним збежали» (Крашенинников С. П. Описание… С. 751–752).
468. Там же. С. 450, 727.
469. Полевой Б. П. Находка челобитных первооткрывателей Колымы // Сибирь периода феодализма. Вып. 2: Экономика, управление и культура Сибири XVI–XIX вв. Новосибирск, 1965. С. 288–289; Он же. Новое об открытии Камчатки. Ч. 1. С. 24–26.
470. Стеллер Г. В. Описание… С. 135–136; Он же. Из Камчатки в Америку… С. 16–17.
471. ПСИ. Кн. 2. С. 524; КПЦКЧ. С. 155.
472. ПСИ. Кн. 1. С. 420.
473. На это уже обращали внимание в литературе (См.: Иванов В. Н. Вхождение Якутии в состав Российского государства // Якутия и Россия: 360 лет совместной жизни. Якутск, 1994. С. 24).
474. Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии… С. 80, 116, 178, 180, 183; Степанов Н. Н. Присоединение Восточной Сибири… С. 107–109.
475. Степанов Н. Н. Присоединение Восточной Сибири… С. 108.
476. Линденау Я. И. Описание народов Сибири (первая половина XVIII века): Историко-этнографические материалы о народах Северо-Востока. Магадан, 1983. С. 117.
477. Крашенинников С. П. Описание… С. 402.
478. Стеллер Г. В. Описание… С. 137.
479. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 527, д. 12, л. 19.
480. Там же, л. 18об.
481. Антропова В. В. Вопросы военной организации и военного дела у народов крайнего Северо-Востока Сибири // Сибирский этнографический сборник. М.; Л., 1957. Вып. II. С. 178–182; Вдовин И. С. Расселение народностей Северо-Востока Азии во второй половине XVII и начале XVIII вв. // Изв. ВГО. 1944. Т. 76. Вып. 5. №. 250. С. 256–263; Он же. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 54–78, 267;. Степанов Н. Н. «Пешие тунгусы» Охотского побережья в XVII веке // Экономика, управление и культура Сибири (XVII–XIX вв.). Новосибирск, 1965. С. 134–135; Гурвич И. С. Этническая история… С. 22, 23, 112; Туголуков В. А. Кто вы, юкагиры? С. 19, 25; Этническая история народов Севера. М., 1982. С. 173, 202, 212–213; Народы Дальнего Востока СССР в XVII–XX вв.: Историко-этнографические очерки. М., 1985. С. 53–66; Михайлова Е. А. К вопросу об этно- и культурогенезе коренного населения… С. 187; История и культура чукчей… С. 45–50. К слову сказать, столкновения между ясачным и неясачным населением были типичны и для других народностей Сибири (Антропова В. В. Вопросы военной организации… С. 180).
482. ДАИ. СПб., 1851. Т. 4. С. 15; ОРЗПМ. С. 394–395; Самойлов В. А. Семен Дежнев… С. 80.
483. Туголуков В. А. Кто вы, юкагиры? С. 18; Этническая история народов Севера… С. 173–174.
484. Степанов Н. Н. «Пешие тунгусы» Охотского побережья… С. 134–135; Долгих Б. О. Родовой и племенной состав народов Сибири в XVII в. М., 1960. С. 555.
485. Материалы по истории Якутии XVII века… С. 975–978, 983, 991, 992, 994, 996, 1002, 1005, 1010–1011 и др.
486. См. также: Вдовин И. С. Расселение народностей… С. 260, 261.
487. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 4, л. 6.
488. Этническая история народов Севера… С. 202; Народы Дальнего Востока… С. 54.
489. ДАИ. СПб., 1859. Т. 7. С. 141; Антропова В. В. Вопросы военной организации… С. 185–186.
490. КПЦКЧ. С. 155; Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 75.
491. Гурвич И. С. Этническая история… С. 77.
492. ДАИ. Т. 10. С. 351; Вдовин И. С. Расселение народностей… С. 260; Он же. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 75; Гурвич И. С. Этническая история… С. 22.
493. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 1, л. 3об. – 5.
494. Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии… С. 35.
495. На сегодняшний день в отечественной науке уже вполне сформировалось особое направление – этноконфликтология. Однако исследования (и это вполне понятно) лежат в русле изучения современных этнических конфликтов, в том числе с точки зрения этнопсихологии. См., напр.: Паин Э. А., Попов А. А. Межнациональные конфликты в СССР (некоторые подходы к изучению и практическому решению) // Сов. этнография. 1990. № 1. С. 3–15.
496. Крашенинников С. П. Описание… С. 368.
497. Там же. С. 450. Можно предположить, что эта резкая характеристика отражает, в первую очередь, настроения камчатских служилых, от которых ученый получил много сведений по истории освоения Камчатки, быту и нравам ее коренных жителей.
498. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 539, ч. 1, д. 13, л. 23 – 23об.
499. Маргаритов В. Камчатка и ее обитатели… С. 105–106. См. также: Иохельсон В. И. Коряки: Материальная культура и социальная организация. СПб., 1997. С. 28–29, 203 — 204.
500. Дьячков. Анадырский край. Рукопись села Маркова // Зап. О-ва изучения Амурского края. Владивосток, 1893. Т. 3. С. 56, 61.
501. Богораз В. Г. Материалы по изучению чукотского языка и фольклора, собранные в Колымском округе. СПб., 1900. Ч. 1. С. XXVII, 91–95, 330–335; Он же. Чукчи. Л., 1934. Ч. 1. С. 171; Стеллер Г. В. Описание… С. 23, 26; Он же. Из Камчатки… С. 14; Крашенинников С. П. Описание… С. 359; Линденау Я. И. Описание народов Сибири… С. 103. У названных авторов даны разные транскрипции одного и того же слова.
502. ОРЗПМ. С. 217.
503. Зибарев В. А. Юстиция у малых народов Севера (XVII–XIX вв.). Томск, 1990. С. 76, 107, 109.
504. ДАИ. Т. 8. С. 9.
505. Крашенинников С. П. Описание… С. 402, 705.
506. Иохельсон В. И. Коряки… С. 203–204; Антропова В. В. Вопросы военной организации… С. 157.
507. Винокурова У. А. Этнопсихологические основы межличностных национальных отношений // Межнациональные отношения в регионе. Якутск, 1990. С. 100.
508. Головнев А. В. Ненцы: оленеводы и охотники // Народы Сибири: Права и возможности. Новосибирск, 1997. С. 86, 87.
509. Об обычае смерти вместо плена см.: Антропова В. В. Вопросы военной организации… С. 234–236.
510. Крашенинников С. П. Описание… С. 368.
511. Там же. С. 450.
512. Там же. С. 244.
513. См. по этому поводу соответствующую этнографическую литературу.
514. Стеллер Г. В. Описание Камчатки. С. 167, 170; Он же. Из Камчатки в Америку… С. 46, 47. Отсутствие у ительменов стремления к «обогащению» отмечал и С. П. Крашенинников: «Впрочем живут они беззаботно, трудятся по своей воле, думают о нужном и настоящем, будущее совсем оставя… По той же причине и торги у них не для богатства были, но для получения нужного к содержанию». Несколько позднее, в 1757 г., сибирский губернатор В. Мятлев (как представляется, в результате знакомства с работой Крашенинникова) информировал очередного командира Охотско-Камчатского края, что «камчадалы ж и сами от природы презельныя ленивцы», «многие так ленивы, что только одного труда в промыслу на платеж ясака не оставлять принуждаюца, а иные и на ясак промышлять ленятца… Многие ж есть и такие, кои хорошо жить охоту имеют, а заблаговремянно от лености и неразсуждения своего зверей не напромышляют, и продать на деньги или променять на товары нечего, то с великим убытком одалживаюца и у купцов» (РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 1, д. 1, л. 30об. – 31, 33). Ясно, что эти наблюдения отражают ситуацию уже после полувека русского присутствия на Камчатке, когда отсутствие у ительменов «привычки» к производству излишков довело их до экономической деградации. Вполне понятно также, что дело не в «лености» аборигенов, а как раз в традиционных установках, ориентировавших их на добывание лишь жизнено необходимого, а не бесполезных в условиях натурального хозяйства излишков. Перестроить с приходом русских свое хозяйство из потребляющего в производящее они, разумеется, в одночасье не могли, да и понимание этого пришло далеко не сразу. Иначе складывалась ситуация у оленеводов, поскольку разведение оленей открывало большие возможности для становления производящего хозяйства и вместе с тем для формирования иного отношения к богатству («духа предпринимательства»). Однако влияние данного фактора на стабильность оленеводческого хозяйства стало проявляться позднее, в XVIII–XIX вв., когда этот тип хозяйствования окончательно сложился.
515. Михайлова Е. А. К вопросу об этно- и культурогенезе… С. 190; История и культура чукчей. С. 121; Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 104.
516. Вдовин И. С. Расселение народностей… С. 259; Он же. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 75, 115; История и культура чукчей. С. 49, 123; Михайлова Е. А. К вопросу об этно- и культурогенезе… С. 187.
517. ПСИ. Кн. 2. С. 523–524; КПЦКЧ. С. 155.
518. Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии… С. 52. См. также: Уманский А. П. Телеуты и русские в XVII–XVIII веках. Новосибирск, 1980. С. 25.
519. См.: Сафронов Ф. Г. Русские промыслы и торги… С. 12–13, 77–78, 91–92.
520. Этническая история народов Севера. С. 201.
521. Крашенинников С. П. Описание… С. 457; Зибарев В. А. Юстиция у малых народов… С. 87, 109.
522. Стеллер Г. В. Описание… С. 213.
523. Крашенинников С. П. Описание… С. 244.
524. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 199об.
525. Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии… С. 119, 133, 147.
526. Например, М. И. Белов, перечислив казачьи походы 1680–1690-х гг. на территорию коряков, констатировал, что после них «громадная территория «Коряцкой земли» уже вошла в состав Русского государства» (Белов М. И. Новые данные о службах Владимира Атласова… С. 100).
527. Уманский А. П. Телеуты и русские… С. 11–17.
528. Российское многонациональное государство: формирование и пути исторического развития // История и историки. М., 1995. С. 35.
529. Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии… С. 24, 147.
530. См.: Зуев А. С. Характер присоединения Сибири в новейшей отечественной историографии // Евразия: культурное наследие древних цивилизаций. Новосибирск, 1999. Вып. 1. С. 130.
531. См.: Российское многонациональное государство… С. 28, 36, 40–41.
532. Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии… С. 68.
533. Там же. С. 72, 95; Федоров М. М. Правовое положение народов… С. 20–22.
534. ПСИ. Кн. 1. С. 421, 469; Кн. 2. С. 508, 510, 517, 526.
535. См., напр.: ОРЗПМ. С. 132, 305.
536. Крашенинников С. П. Описание… С. 457, 699.
537. На одном из рисунков С. У. Ремезова к «Кунгурскому летописцу» изображена сцена приведения к присяге «немирных» татар Аремзянской волости: татары целуют саблю Богдана Брязги. Казачья сабля была самым распространенным атрибутом при шертовании сибирских аборигенов. Во время произнесения клятвы ее заносили над головой шертующего или приставляли к его горлу. (См., напр.: Уманский А. П. Телеуты и русские… С. 21; Модоров Н. С. Россия и Горный Алтай: политические, социально-экономические и культурные отношения (XVII–XIX вв.). Горно-Алтайск, 1996. С. 118).
538. См. опубликованные «шертовальные записи»: ПСИ. Кн. 1. С. 24–25; Материалы по истории Якутии XVII века… С. 967–969.
539. Уманский А. П. Телеуты и русские… С. 18; Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии… С. 72, 95; Федоров М. М. Правовое положение народов… С. 20–22.
540. Гурвич И. С. Ясак в Якутии в XVII веке // Материалы по истории Якутии XVII века. М., 1970. С. XLI.
541. Федоров М. М. Правовое положение народов… С. 24.
542. Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии… С. 73. См. также: Уманский А. П. Телеуты и русские… С. 17–22.
543. Уманский А. П. Телеуты и русские… С. 18, 23; Самаев Г. П. Присоединение Алтая к России (исторический обзор и документы). Горно-Алтайск, 1996. С. 18–19.
544. Люцидарская А. А. Колонизация Сибири: человек и пространство // Народы Сибири: История и культура. Новосибирск, 1997. С. 153.
545. Сословно-правовое положение и административное устройство коренных народов Северо-Западной Сибири (конец XVI – начало XX века). Тюмень, 1999. С. 14.
546. Правда, в 1656–1657 гг. некий «чукча Иелбуга со товарыщи» оказал услугу Дежневу: по его поручению доставил из Анадырского острога на Анюй ясачную казну (ОРЗПМ. С. 42, 380). Однако Б. О. Долгих считал, что в данном случае составители сборника неверно прочитали документ и речь должна идти не о «чюхче Иелбуге», а о «Чюхче и Елбуге». Чюхчей же – это некто иной как хорошо известный по другим документам юкагир ходынец Чекчей. (Долгих Б. О. Родовой и племенной состав… С. 435).
547. Вдовин И. С. Расселение народностей… С. 257; Он же. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 72; Гурвич И. С. Этническая история… С. 49; Полевой Б. П. Находка челобитья первооткрывателей Колымы. С. 290; Он же. Новое об открытии Камчатки. Ч. 1. С. 30; Б. П. Полевой указывал, что «Фомка Чюхча» изменил еще в 1669 г. (Полевой Б. П. Новое об открытии Камчатки. Ч. 2. С. 32). Не исключено, что «Афонька чукча» это тот самый «сирота чюхачей» Апа, который, сидя аманатом в Нижнеколымском остроге, просил поверстать его толмачем (ОРЗПМ. С. 254–255).
548. Леонтьева Г. А. Якутский казак Владимир Атласов… С. 88, 89, 152. См. также, напр.: История Дальнего Востока… С. 38; Ширяев С. Т. Начало распространения христианства на Камчатке // Из истории народов Камчатки. Петропавловск-Камчатский, 2000. С. 32.
549. Леонтьева Г.А. Якутский казак Владимир Атласов… С. 123, 124.
550. Словарь русского языка XI–XVIII вв. М., 1975. Вып. 2. С. 243; Словарь русского языка XVIII века. Л., 1987. С. 234.
551. См., напр.: ПСИ. Кн. 1. С. 418, 511.
552. Стеллер Г. В. Описание… С. 136.
553. См.: РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 527, д. 12, л. 2, 7, 24об., 25, 30; Крашенинников С. П. Описание… С. 745.
554. Элерт А. Х. Проблема вхождения коренных народов Сибири в состав России в неопубликованных трудах Г.Ф. Миллера // История русской духовной культуры в рукописном наследии XVI – XX вв. Новосибирск, 1998. С. 123, 125.
555. Любавский М. К. Обзор истории русской колонизации с древнейших времен и до XX века. М., 1996. С. 447, 455.
556. Тураев В. А. Россия и народы Дальнего Востока: Взаимодействие двух миров // Вестник ДВО РАН. 1997. № 1. С. 24.
557. Уманский А. П. Телеуты и русские в XVII – XVIII веках. Новосибирск, 1980. С. 32. См. также: Демин М. А. Коренные народы Сибири в ранней русской историографии. СПб.; Барнаул, 1995. С. 94.
558. Демин М. А. Коренные народы Сибири в ранней русской историографии. С. 107; Он же. Использование метода устного опроса в ходе русской колонизации Северной Азии // Историческое краеведение: теория и практика: Материалы Росс. науч.-практ. конф. Барнаул, 1996. С. 45.
559. Куббель Л. Е. Очерки потестарно-политической этнографии. М., 1988. С. 199.
560. Главацкая Е. М. Христианизация без миссионерства: Северо-Западная Сибирь в XVII в. // Россия и Восток: Проблемы взаимодействия. Челябинск, 1995. С. 54 – 56.
561. ПСИ. СПб., 1882. Кн. 1. С. 509.
562. Громов П. В. Историко-статистическое описание камчатских церквей // Тр. Киевск. духовной академии. Киев, 1861. Т. 1. № 1. С. 29, 31; Ширяев С. Т. Начало распространения христианства на Камчатке // Из истории народов Камчатки. Петропавловск-Камчатский, 2000; Вахрин С. И. Предыстория Камчатской епархии // Краеведческие записки / Камчатск. обл. краевед. музей. Петропавловск-Камчатский, 1993. Вып. 8. С. 162; Окунь С. Б. Очерки по истории колониальной политики царизма в Камчатском крае. Л., 1935. С. 87.
563. См.: РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 527, д. 12, л. 32об.; Ширяев С. Т. Начало распространения христианства на Камчатке…