Печатный аналог: Зуев А. С. Русские и аборигены на крайнем северо-востоке Cибири во второй половине XVII – первой четверти XVIII вв. / Новосиб. гос. ун-т. Новосибирск. 2002, 330 с. В рамках данной страницы публикуется введение и часть 1 указанной работы.

Введение

В начале 1580-х гг. казачья дружина Ермака, разгромив Сибирское ханство, проложила Русскому государству путь на необъятные просторы Сибири. Заняв за последующие восемьдесят лет огромную территорию от Уральских гор до р. Лены и оз. Байкал, отряды служилых и промышленных людей к середине XVII в. вышли на р. Яну, Индигирку, Алазею, Колыму и к Охотскому морю. Вслед за этим они двинулись дальше – на северо-восточную оконечность Азиатского материка, проникнув на Чукотку, в «Коряцкую землицу», а к началу XVIII в. – на Камчатку.

«Сибирская эпопея», сопровождавшаяся присоединением к России новых земель и народов, уже без малого три столетия привлекает внимание исследователей. Отечественными и зарубежными сибиреведами написано значительное количество специальных и обобщающих работ, в научный оборот введен большой массив архивных источников, часть которых опубликована. Благодаря этому в понимании феномена «сибирского взятия» достигнуты впечатляющие успехи. Однако в данной теме до сих пор можно найти сюжеты, которые являются недостаточно изученными как в проблемном, так и в территориальном плане, а то и вообще являются «белым пятном». К их числу, в частности, относится комплекс вопросов, связанных с пониманием характера присоединения Сибири к России и в первую очередь с анализом русско-аборигенных отношений в данный период, т. е. в тот момент, когда Русское государство устанавливало свою власть на присоединяемой территории и подчиняло ей местное население.

Особенно в этом отношении не повезло крайнему Северо-Востоку Сибири, населенному чукчами, азиатскими эскимосами, коряками и ительменами, которые позже многих других сибирских народов были включены в состав России. Усилия исследователей XVIII в. Г. Ф. Миллера[1], С. П. Крашенинникова[2], Г. В. Стеллера[3] и Т. И. Шмалева[4], которые в своих работах на основе личных наблюдений и архивных материалов пытались показать, как складывались и развивались русско-аборигенные отношения в данном регионе, какие факторы и в какой мере влияли на них, не были в должной мере продолжены в последующее время.

Исследователи XIX – начала XX вв.[5] своими работами и особенно публикацией многочисленных архивных документов, конечно, многое сделали для реконструкции хода событий. Но их труды имели скорее описательный, чем аналитический характер. Констатируя тот факт, что народы крайнего Северо-Востока Сибири оказали русским упорное сопротивление, а их подчинение по своему характеру было завоеванием, они не пытались глубоко и детально разобраться в причинах военного противостояния и проанализировать ход и параметры самого подчинения.

Не намного в понимании содержания и характера русско-аборигенных отношений в указанном регионе в период его присоединения к России продвинулась и советская историография. Оказавшись в плену идеологических догм и политических установок, она вынуждена была приспосабливаться к «генеральной линии» партийно-политического руководства страны в национальном вопросе.

На первых порах, в 1920 – 1930-е гг., увлеченные «решительной борьбой с пережитками великорусского шовинизма», историки стремились максимально разоблачить колониальную политику царизма и, говоря о присоединении Сибири, однозначно характеризовали этот процесс как завоевание и оккупацию, отождествляя «русских завоевателей» с конкистадорами, а политику Москвы – с политикой европейских колониальных держав. В этом духе, в частности, была написана и работа известного историка С. Б. Окуня, специально посвященная колониальной политике царизма в Камчатском крае. Правда, основное внимание в ней было сосредоточено на русско-аборигенных войнах второй четверти XVIII в., а предшествующий период оказался освещен крайне бегло и поверхностно[6]. В эти же годы были опубликованы и два ценных сборника документов под характерными названиями: «Колониальная политика царизма на Камчатке и Чукотке в XVIII в.» (1935 г.) и «Колониальная политика Московского государства в Якутии XVII века» (1936 г.).

С конца 1940-х гг. под влиянием ряда идеологических факторов начинается кардинальная переоценка характера присоединения нерусских народов к России. Со страниц научных, а тем более популярных изданий исчезает термин «завоевание», и к 1970-м гг. утверждается концепция их преимущественно мирного присоединения. Некоторые историки пытаются писать даже о добровольном вхождении народов в состав России. Соответственно в изложении истории русско-аборигенных отношений в Сибири акцент делается на демонстрацию якобы их изначально мирного характера. «Негативные» явления и последствия русского движения в Сибирь замалчиваются, землепроходцы из воинственных «конкистадоров» под пером историков превращаются в мирных поселенцев и любознательных искателей новых земель, сопротивление сибирских народов низводится до статуса «отдельных фактов», которые не меняют общего мирного характера присоединения Сибири[7].

Все эти новации проявились и в изучении русского продвижения на крайний Северо-Восток Сибири. Представив этот процесс как великие русские географические открытия, проделав огромную работу по выявлению и публикации архивных документов, детально исследовав обстоятельства, направления и результаты движения «встречь солнцу», восстановив в основном хронологию событий, выявив места и даты постройки русских острогов и зимовий, проследив процесс накопления знаний о новых землях и их картографирования, написав биографии выдающихся землепроходцев (В. В. Атласова, С. И. Дежнева, И. М. Рубца, М. В. Стадухина), историки, однако, сознательно или невольно, обходили стороной вопрос о взаимодействии землепроходцев с местным населением[8]. В результате получилось так, что «географические открытия» подменили собой сам процесс присоединения новых территорий. Более того, в литературе утвердилось мнение, что открытие новых земель автоматически означало их присоединение к России (наиболее типичные примеры – плавание Дежнева вокруг Чукотского полуострова и поход Атласова на Камчатку).

В отличие от историков этнографы, изучающие историю народов крайнего Северо-Востока, не могли совершенно игнорировать вопрос о воздействии на эти народы «русского фактора». В середине 1960-х гг. появились две работы (И. С. Вдовина и И. С. Гурвича[9]), в которых уделялось внимание и русско-аборигенным отношениям в регионе. То обстоятельство, что в эти годы в историографии еще не возобладал взгляд на присоединение Сибири как преимущественно мирный процесс[10], дало возможность обоим авторам привести факты вооруженных столкновений и указать на сопротивление аборигенов установлению русской власти. Но, ставя перед собой все же другие задачи (изучение истории и этнографии коренных народов), Вдовин и Гурвич ограничились только беглым обзором событий, не анализируя детально все обстоятельства установления и развития первых контактов между русскими и аборигенами в XVII – начале XVIII в. В этом же ключе в те годы была написана и работа Е. П. Орловой, опубликованная только в 1999 г.[11]

Последующие историко-этнографические работы, вышедшие в свет в 1970-х – начале 1990-х гг. в большом количестве, старались уже не акцентировать внимание на негативных моментах русско-аборигенных отношений, зачастую совершенно умалчивая о них, но всячески подчеркивая «прогрессивное» и «положительное» влияние русских на аборигенов[12]. Такой же подход был характерен и для обобщающих трудов по истории Дальнего Востока[13].

В последнее десятилетие в результате известных событий, приведших к ликвидации идеологического контроля «сверху», отказу от методологического догматизма и появлению разнообразных подходов к исследованию и оценке исторических событий, начался пересмотр концепции «преимущественно мирного и добровольного вхождения» народов в состав России. С начала 1990-х гг. в исторической литературе, когда речь заходила о приобретении Россией в XVI–XIX вв. новых территорий, все чаще стали использоваться термины «завоевание», «колониальная политика», «экспансия». Перемены затронули и сибирскую историографию, которая стала признавать неоднозначный характер присоединения Сибири в целом и ее отдельных регионов в частности, сложность и противоречивость этого процесса. Уже отмечается, что нельзя приуменьшать масштабы конфликтов, имевших место на этапе присоединения Сибири к России, а также степень сопротивления русским отдельных групп местного коренного населения. Указывается на то, что взаимоотношения русских и аборигенов были крайне напряженными, имелось много моментов, приводящих к конфронтации и вооруженным столкновениям. В новейших исследованиях все большее внимание уделяется военно-политическому аспекту присоединения, характеру взаимоотношений русских с аборигенами, вооруженным столкновениям, т. е. тем сюжетам, о которых ранее предпочитали умалчивать.

Однако изучение собственно русско-аборигенных отношений на этапе присоединения Сибири только разворачивается. И, если применительно к Западной Сибири уже наметились существенные наработки[14], то Восточная Сибирь пока остается «историографической периферией». Достойным исключением является лишь добротное исследование В. Н. Иванова, специально посвященное анализу и оценке событий, «сопровождавших многосторонний процесс открытия и “приобретения” Северо-Восточной Азии Русским государством» в XVII в.[15]. Речь, правда, в нем идет преимущественно о присоединении Якутии и русско-якутских отношениях; крайний же Северо-Восток и отношения русских с обитавшими там чукчами, коряками и ительменами не попали в зону внимания автора. К тому же в исследовании имеется принципиальное противоречие. С одной стороны, В. Н. Иванов пытается доказать, что процесс русского проникновения в Якутию и подчинения якутов имел преимущественно «мирный характер». С другой стороны, приводимые в работе факты достаточно жесткого противостояния якутов установлению русской власти говорят скорее не о мирном «вхождении» Якутии в состав России, а о ее «завоевании».

Что касается крайнего Северо-Востока Сибири, то изучение его истории последние десять лет по-прежнему велось в рамках традиционных для советской историографии сюжетов: географические открытия[16], развитие местных этносов и этнокультурные контакты[17], хозяйственное освоение[18]. Не наблюдается никаких принципиально новых подходов, трактовок, осмысления событий. Общая характеристика русского продвижения на данную территорию в целом соответствует концепции «преимущественно мирного присоединения», факты вооруженного противостояния упоминаются случайно и как нечто несущественное, походы русских казаков «встречь солнцу» преподносятся лишь как «великие географические открытия», а сами казаки предстают в облике бескорыстных землепроходцев, этаких «рыцарей без страха и упрека».

Правда, определенные подвижки все же наметились, о чем свидетельствуют статьи В. А. Тураева, который пришел к выводу, что «русский казак или промышленник по своим человеческим качествам мало отличался от европейского траппера», а присоединение Северо-Востока Сибири к России имело характер «конкисты», сравнимый с завоеванием европейцами Америки[19]. Наметившиеся сдвиги демонстрирует также переиздание сочинений С. П. Крашенинникова[20] и Г. В. Стеллера[21], наблюдения которых по истории русско-аборигенных отношений на Камчатке в первой половине XVIII в. явно диссонируют с указанной выше концепцией[22].

В отличие от отечественных исследований зарубежная историография неизменно, в рамках общей концепции «русской восточной экспансии» и «извечной агрессивности» России, придерживалась и придерживается (правда, в различных вариациях) трактовки завоевания и колонизации Сибири, обращая особое внимание на то, какие последствия для аборигенов имело их включение в состав Русского государства. Впрочем, зарубежные историки также акцентировали свое внимание преимущественно на географических открытиях и сибирских этносах, оставляя «за скобками» проблемы собственно присоединения Северо-Востока Сибири к России. К тому же, по вполне понятным причинам источниковая база их исследований, как правило, весьма ограничена и их работы (в своем большинстве) представляют собой скорее общие обзоры с явным уклоном в геополитику, чем детальные исследования конкретного хода событий[23].

В целом знакомство с историографией показывает, что история крайнего Северо-Востока Сибири присутствует большей частью в историко-географических и историко-этнографических исследованиях. Они, несомненно, внесли ценный вклад в понимание того, как шло проникновение русских в данный регион и как складывались их отношения с аборигенами. Однако бросается в глаза то обстоятельство, что эти сюжеты никогда не оказывались в фокусе исследований, никто из историков даже не ставил перед собой задачу их детального рассмотрения и анализа. В результате такие важнейшие проблемы, как характер взаимоотношений русских с аборигенами и, соответственно, характер присоединения новых «землиц» и «иноземцев» к Российскому государству, оказались изучены крайне недостаточно и поверхностно.

Такое положение дел в историографии едва ли можно признать нормальным. Особенно, если принять во внимание то важное обстоятельство, что чукчи (вместе с азиатскими эскимосами), коряки и отчасти ительмены, в отличие от почти всех других сибирских народов[24], оказали русским упорное и ожесточенное сопротивление. Их подчинение и присоединение их земель растянулось на длительный срок: ительменов и коряков удалось «примирить» только к середине XVIII в., а чукчи, формально объявленные российскими подданными в 1789 г., сохранили свою фактическую независимость до 1920-х гг. Естественно, возникает целый комплекс вопросов, связанный с пониманием того, почему ситуация в этом регионе стала развиваться именно таким образом, вследствие каких причин здесь почти целое столетие шла самая настоящая война между русскими и аборигенами, какие обстоятельства вели к конфронтации, а затем обеспечили «умиротворение» и т. д. Но найти ответы на эти и многие другие вопросы невозможно, не обратившись к изучению хода, обстоятельств и характера самых первых контактов русских землепроходцев с местным населением, которые приходятся на вторую половину XVII – начало XVIII вв.

Настоящая работа посвящена исследованию именно тех сюжетов, которые позволяют получить представление о том, как и каким образом шло присоединение к России крайнего Северо-Востока Сибири – территории, охватывающей районы обитания интересующих нас чукчей, коряков и ительменов, т. е. Чукотку, север Охотского и Берингоморского побережий и полуостров Камчатку (см. карту «Расселение народов Северо-Востока Сибири к началу XVIII в.»).

Кроме того, в территориальные рамки исследования попадает и низовье Колымы, где в означенное время проживала небольшая группа чукчей. Отмечу также, что под чукчами будут подразумеваться и азиатские эскимосы, населявшие побережье Чукотского полуострова. Дело в том, что русские источники XVII–XVIII вв. совершенно не выделяли последних как особый этнос, считая их чукчами. Соответственно, исследователям практически невозможно разобраться, когда в документах речь идет о чукчах, а когда об эскимосах. Поэтому, чтобы избежать надуманных предположений, в настоящей работе в отношении всего населения Чукотского полуострова будет употребляться этноним «чукчи», охватывающий и азиатских эскимосов.

Необходимо также оговорить отнесение обозначенной территории к Сибири. Сейчас, она, как известно, в административно-территориальном отношении считается частью Дальнего Востока, да и в исторических трудах ее зачастую причисляют к дальневосточному региону или в более общем плане – к северо-востоку Азии. Пояснение можно дать довольно простое: в рассматриваемое время, да и позднее, вплоть до второй половины XIX в., данная территория во всех отношениях считалась частью Сибири, ее естественным продолжением. Поэтому, следуя за историческими реалиями того времени более правильно, на мой взгляд, использовать географическое понятие «Северо-Восток Сибири», а не какое то другое, что, однако, не имеет сколько-нибудь принципиального значения.

Поставив в центр своего исследования проблему «присоединения», я собираюсь после краткого обзора этнической ситуации на крайнем Северо-Востоке Сибири и уровня социально-экономического развития местных народов 1) обозначить причины и инициаторов русского движения «встречь солнцу», 2) рассмотреть ход проникновения на эту территорию русских и их взаимоотношение с аборигенами, 3) выявить факторы, влиявшие на эти взаимоотношения, в первую очередь на действия и поведение землепроходцев – служилых и промышленных людей, тех, кто первыми вступал в контакт с аборигенами и от которых во многом зависело развитие и характер событий, 4) соотнести правительственные установки в вопросе подчинения аборигенов с их реальным исполнением на местах, 5) определить методы этого подчинения, а также овладения новыми «землицами». Все это позволит сформулировать параметры и критерии «присоединения» и в конечном счете ответить на главный вопрос: удалось ли в течение второй половины XVII – начала XVIII вв. включить чукчей, эскимосов, коряков и ительменов и их земли в состав Российского государства?

Чтобы решить поставленные задачи, потребовалось максимально детально восстановить ход событий, выявив при этом наиболее значимые факты русско-аборигенных контактов. С этой целью, а также, чтобы не перегружать аналитическую часть работы фактологией, была составлена подробная «Хроника присоединения Северо-Востока Сибири к России». При работе над ней, как и в целом в настоящем исследовании, использовались документы XVII – первой четверти XVIII в., в достаточно большом количестве опубликованные в последующие два столетия, прежде всего в таких изданиях, как «Дополнения к актам историческим» (СПб., 1851–1869. Т. 4–11), «Памятники Сибирской истории» (СПб., 1882–1885. Кн. 1–2), «Колониальная политика царизма в Якутии XVII века» (Л., 1936), «Колониальная политика царизма на Камчатке и Чукотке в XVIII веке» (Л., 1935), «Открытия русских землепроходцев и полярных мореходов XVII века на северо-востоке Азии» (М., 1951), «Русские мореходы в Ледовитом и Тихом океанах» (Л.; М., 1952), «Материалы по истории Якутии XVII века. (Документы ясачного сбора)» (М., 1970), «Русская тихоокеанская эпопея» (Хабаровск, 1979), а также в других изданиях[25]. Кроме того, была проработана вся основная научная литература по истории Северо-Востока Сибири в указанный период. Особенно ценным оказалось, конечно, «Описание земли Камчатки» С. П. Крашенинникова, собравшего большой фактический материал по русско-аборигенным отношениям в первой трети XVIII в. Отчасти были использованы неопубликованные документы, собранные и обработанные Г. Ф. Миллером и Т. И. Шмалевым и сохранившиеся в Российском государственном архиве древних актов[26].

Все эти документы и исследования позволили составить еще два приложения, облегчающие написание основной части работы: «Даты основания и местоположение русских острогов на крайнем северо-востоке Сибири во второй половине XVII – первой четверти XVIII века» и «Приказчики камчатских острогов (1700–1731 годы)».

Разумеется, поиск и привлечение новых архивных документов могли бы расширить представление о проникновении русских на новые земли и их присоединении. Однако вряд ли эти дополнения принципиально изменят картину, поскольку, как упоминалось выше, с историко-географической и историко-этнографической точек зрения тема «русские на Северо-Востоке Сибири» прописана достаточно основательно: выявлены все более-менее значимые факты и события, опубликовано большое количество источников. Задача заключается в том, чтобы взглянуть на них под другим ракурсом и заметить то, на что ранее почти не обращалось внимания. При этом, правда, надо обозначить две проблемы.

Первая – относительная условность датировки ряда событий по причине отсутствия или противоречивости соответствующих сообщений в источниках. В результате этого ряд моментов в процессе русского движения на северо-восток прорисовывается лишь «грубыми мазками», а их трактовки остаются дискуссионными.

Вторая – насколько составленная «Хроника» отражает всю гамму русско-аборигенных отношений. Дело в том, что в исследовательской литературе существует мнение, что аутентичные источники (в первую очередь казачьи и воеводские отписки о походах и подчинении «иноземцев») «сознательно» акцентировали внимание на конфликтных экстраординарных ситуациях и не отражали всей палитры русско-аборигенных связей, а их «авторы», преувеличивая свои заслуги, якобы «сгущали краски», уделяя много внимания боям с иноземцами. Однако представляется сомнительным, чтобы землепроходцы, а вслед за ними воеводы сознательно преувеличивали число вооруженных столкновений, а тем более пускались в фантазии. Это явно диссонировало бы с правительственной установкой на мирное подчинение иноземцев. Выгоднее было как раз, наоборот, продемонстрировать мирное развитие событий. К тому же объясачивание иноземцев «ласкою и приветом» ставилось в заслугу не менее их вооруженного подчинения. Исходя из того, что землепроходцы (во всей Сибири) охотно хвастались не только боевыми заслугами, но и успехами в мирном подчинении аборигенов, можно утверждать, что наличие в источниках многочисленных сообщений о вооруженных конфликтах отражает реальное развитие ситуации, особенно учитывая, что властями опрашивались все участники похода, каждому из которых трудно было бы сочинять небылицы в присутствии своих товарищей. Поэтому вслед за источниками (а не вопреки им) «Хроника» получилась насыщенной как раз военными событиями. По поводу же того, что источники не представляют всей «палитры» русско-аборигенных отношений, можно сделать следующее замечание. Разумеется, в казачьих отписках и сказках нашли отражение не все стороны контактов русских с аборигенами (на это в данной работе будет обращаться внимание), однако, во‑первых, трудно, а подчас и невозможно судить, о чем они умолчали (предположения же могут привести к каким угодно выводам), и, во‑вторых (это, пожалуй, главное!), они зафиксировали то, что в глазах их авторов являлось самым важным.

Часть 1. Русско-аборигенные отношения на крайнем Северо-Востоке Сибири во второй половине  XVII – первой четверти XVIII вв.

Глава 1. Этническая ситуация в регионе на рубеже XVII–XVIII вв.

1. Этнический состав, численность и расселение аборигенов

Этнография и история народов, населяющих Северо-Восток Сибири – чукчей, эскимосов, коряков и ительменов, – достаточно обстоятельно представлены в исследовательской литературе[27]. Это дает возможность на основе уже накопленных знаний сделать краткий, но содержательный обзор этнической ситуацией в регионе на момент появления там русских, т. е. во второй половине XVII – начале XVIII вв., акцентировав внимание на те аспекты, которые представляют особый интерес для заявленной темы. Правда, надо заметить, что, несмотря на значительное число исследовательских работ, до конца не выясненными, дискуссионными и толкуемыми зачастую с диаметрально противоположных позиций остаются многие вопросы этнической истории данного региона.

Современная наука относит коряков, чукчей, ительменов и азиатских эксимосов (наряду с юкагирами, нивхами и кетами) к северо-восточным палеоазиатам[28], отмечая при этом, что степень их близости между собой в языковом, культурном и генетическом отношениях была различной. Так, между чукчами и коряками прослеживается больше общего в языке, материальной и духовной культуре, нежели между ними и ительменами. Несколько особняком от тех и других стояли азиатские эксимосы. В то же время коряки не представляли собой монолитную этническую общность. Разделяясь по местам обитания и диалектам языка на несколько групп, одни из них (обитавшие на Берингоморском побережье[i]) были более близки чукчам (считается даже, что коряки-алюторы генетически восходят к чукчам), другие (на севере Камчатки и Охотском побережье) существенно отличались от них. Равным образом и у ительменов языковые различия (диалекты) наблюдались даже между жителями отдельных поселений. С. П. Крашенинников по этому поводу замечал: «На Камчатке почти нет такого острожка, в котором бы не было разности в языке от другого самого ближайшего»[29]. По этим причинам у названных народов исследователи выделяют несколько территориально-диалектных групп, хотя единого заключения по их численности, количеству и соотношению нет (что вызвано в первую очередь состоянием источниковой базы).

Чукчи во второй половине XVII – начале XVIII вв. образовывали две территориальные группы. Территория расселения первой, основной, с трудом прослеживается по сохранившимся источникам. Скорее всего, в это время она занимала собственно Чукотский полуостров к востоку от бассейна р. Амгуэмы и залива Креста (Анадырского лимана). При этом, как считал Б.О. Долгих, чукчи кочевали только во внутренней части полуострова, тогда как прибрежную полосу вокруг Чукотки от залива Креста до Шелагского мыса населяли оседлые эксимосы. Ряд исследователей утверждает, что территория расселения чукчей была больше и включала побережье от устья Анадыря до Амгуэмы и даже распространялась на запад до Чаунской губы и на юг до Анадыря, а в прибрежных районах чукчи перемежались с эскимосами[30].

Ближайшими соседями чукчей были эскимосы, которые, занимая побережье Чукотского полуострова от Анадырского лимана до мыса Шелагского, составляли четыре территориально-диалектные группы: уназигмит (по-чукотски айваны), проживавшие от бухты Проведения до района залива Лаврентия, нывукахмит (пээки) – в районе мыса Дежнева, сигиныгмит (вутээнцы) – от залива Креста до бухты Проведения, уэленцы – по берегу Чукотского моря от пос. Уэлен и далее на запад до мыса Рыркапия[31]. Как отмечалось выше, русские достаточно долго не отличали эскимосов от чукчей. Более того, в первое время служилые люди иногда называли чукчей коряками (вследствие сходства языка), а настоящими чукчами считали как раз эскимосов[32]. Данное обстоятельство не позволяет для XVII – XVIII вв. четко отделять эскимосов от чукчей.

По ориентировочным подсчетам Б. О. Долгих, к середине XVII в. кочевых чукчей насчитывалось около 2 тыс., а оседлых эскимосов – 4 тыс. чел. Соответственно общая численность населения Чукотки составляла 6 тыс. чел. обоего пола[33]. Но эти данные представляются заниженными, поскольку, по сведениям русских служилых и промышленных людей, побывавших в начале XVIII в. на Чукотке, численность одних только взрослых мужчин-воинов («лучников») достигала примерно 2 тыс. чел. Такой же численности были и ополчения, собираемые чукчами во второй четверти XVIII в. Оперируя последней цифрой, И. С. Гурвич рассчитал, что мужское население полуострова составляло около 4 – 5 тыс. чел., а все население – 8–9 тыс., включая эскимосов[34].

Вторая, меньшая, группа чукчей, вероятно, незадолго до середины XVII в. отделившаяся от первой, занимала тундру между низовьями р. Алазеи и Колымы и насчитывала около 400 чел.[35]. В первой четверти XVIII в. эта территориальная группа чукчей полностью и бесследно исчезла с этнографической карты Северо-Востока. Историки, выясняя причины этого, предполагали, что исчезновение произошло вследствии эпидемии оспы, охватившей регион в конце XVII в. (в 1684, 1691 – 1693 гг.), когда значительная часть чукчей вымерла, а остатки откочевали на восток от Колымы[36]. Но иная версия вырисовывается на основе документов («сказок» якутских и туруханских служилых людей 1737 и 1739 г.), обнаруженных А. Х. Элертом в фонде Г. Ф. Миллера. Согласно им, в конце первой четверти XVIII в. «тундровые» колымско-алазейские чукчи в результате неоднократных нападений «каменных» чукчей (с Чукотского полуострова) вынуждены были бежать на запад, и, возможно, достигли р. Оленек и даже Енисея, где были полностью уничтожены русскими и местными племенами (то ли тунгусами, то ли самоедами)[37].

Более подробные и обстоятельные сведения сохранились о расселении и численности коряков. Они занимали пространство от р. Уки (на п‑ове Камчатка) по берегу Берингова моря до мыса Наварин и даже чуть севернее – до Анадырского лимана. Северная граница их расселения проходила несколько южнее р. Анадырь, затем спускалась к верховьям р. Пенжины и поворачивала на запад по р. Омолон. На юге селения коряков распространялись по побережью Охотского моря до р. Олы, впадающей в Тауйскую губу (к концу XVII в. коряки, вытеснив тунгусов, продвинулись на р. Олу и Тауй). На Камчатке граница проходила от р. Уки на востоке и несколько южнее р. Тигиль на западе[38]. И. С. Вдовин считал, что оленные коряки на Камчатке заходили и южнее, вплоть до Курильской Лопатки[39].

Русские, познакомившись во второй половине XVII в. с коряками, отделили всех их по этническим признакам от соседних народов – чукчей, ительменов, юкагиров, ламутов, и стали считать единым народом. Но в то же время они обнаружили и зафиксировали (первым это сделал В. Атласов) разделение коряков на несколько территориальных групп, которые отличались друг от друга по ряду антропологических, культурно-бытовых и языковых признаков. Подобное восприятие коряков как единого народа, разделенного на несколько групп, сохранялось и в XVIII в. С. П. Крашенинников писал: «Коряки разделяются на оленных и сидячих. Оленные называются чаучю, а сидячие – нымылыгу… А сидячие коряки не токмо (хотя тем же языком говорят), весьма от аленных в языке разнствуют, но и между собою великою разность имеют»[40]. Диалектные особенности в корякском языке отмечал и Я. Линденау: «Почти каждый острог имеет свой особый язык, и если даже слова и одинаковы, то всегда есть отличие в произношении»[41]. Такая ситуация продолжала существовать в XIX в. и даже в начале XX в., когда коряки еще не слились в единый этнос (народ) и составляли «племенные типы этнических общностей»[42].

Расчет численности коряков исследователи строят преимущественно на источниках XVIII в., в первую очередь на данных ясачного обложения (ясачных книгах). Первым такую методику предложил Б. О. Долгих, который для конца XVII в. насчитал 10 785 коряков, в том числе 2969 взрослых мужчин[43]. Другие исследователи, коррелируя подсчеты Долгих, определяли численность коряков на рубеже XVII–XVIII в. от 7 до 13 тыс. чел.[44] При этом они отмечали, что расчеты, сделанные по материалам ясачных книг, являются весьма приблизительными[45]. Новые, обнаруженные А. Х. Элертом, данные по истории коряков начала XVIII в. показывают, что эти расчеты значительно занижают численность коряков, которая, скорее всего, была на порядок выше, чем это можно предполагать, оперируя данными ясачных книг[46]. Используемые в настоящей работе источники также приводят к мысли, что численность корякского населения была больше, чем указывали Долгих и другие исследователи. По ходу работы на это будет обращаться особое внимание. Однако и отказываться от их подсчетов не стоит, хотя бы по той причине, что других обобщенных данных в литературе просто не приводится. Поэтому я и счел возможным дать ниже расклад численности территориальных групп коряков, опираясь на сведения Б. О. Долгих. Нужно только иметь в виду, что этот расклад отражает минимально возможную численность коряков в указанное время.

Первые упоминания о коряках в русских источниках относятся к середине XVII в. Уже тогда они отчетливо разделялись на две культурно-хозяйственные группы – тундровых (оленных) и береговых (пеших или сидячих). Первые кочевали во внутренних районах Камчатки и материка, вторые «сидели» по побережью. В зависимости от места жительства и диалекта языка в современной историко-этнографической литературе для конца XVII – начала XVIII в. признано деление коряков на несколько групп[47] (см. карту «Расселение народов северо-востока Сибири к началу XVIII в.»).

Коряки побережья Берингова моря:

Апукинцы в составе пеших и оленных обитали на северном побережье Берингова моря на р. Пахача, Апука, Кавача. Пешие («сидячие») насчитывали примерно 640 чел. Численность оленеводов из‑за неполноты сведений установить невозможно. Равным образом практически отсутствуют данные об их поселениях для XVII – XVIII вв.

Пешие алюторы (алюторцы) (1025 чел.) группировались на побережье залива Корфа в районе р. Вывенка (или Ынпываям)[ii]. Камчатский приказчик В. Колесов в 1704 г. насчитал у них 9 постоянных поселений – острожков, среди которых выделялся своей величиной «Большой острог, он же слывет и посад»[48].

Кереки (кэрэки, они же катыркинские коряки) в числе 320 чел. проживали по берегу моря от мыса Олюторского[iii] до мыса Наварин и даже, возможно, до р. Анадырь[49].

Коряки Восточного побережья Камчатки:

Пешие карагинцы, или укинцы, располагались на побережье Карагинского залива от р. Уки до р. Тымлат и насчитывали 1200 чел., проживавших в 18 острожках. К числу последних, по данным С. П. Крашенникова (1730‑е гг.), относились Укинский, Маимлянский, Кахтанский, Русаков, Острожек на устье губы, Юмгин, Карагинский и острожек на о. Карагинский[50]. Правда, И. С. Вдовин считал, что население о. Карагинского до 1770 – 1780‑х гг. составляли ительмены[51]. По его же мнению, в южных районах обитания карагинцев, где они соприкасались с ительменами, от р. Уки до р. Русаковй, шел активный процесс взаимной ассимиляции двух соседних народов[52]. Именно поэтому современники XVIII в. (С. П. Крашенинников, Г. В. Стеллер, Я. И. Линденау, Г. Ф. Миллер, камчатские приказчики и миссионеры, казаки) относили карагинцев то к корякам, то к камчадалам (ительменам).

Коряки Западного побережья Камчатки:

Пешие паланцы занимали побережье залива Шелихова от р. Подкагирной на севере до р. Тигиль на юге. Численность их составляла 2580 чел. Они проживали в 26 поселениях, среди которых известны такие острожки, как Тигильский, Напанский, Утколовский, Аманинский, Воямпольский, Кахтанинский, Паланский, Лесновский (Лесной) и Подкагирный. Отдельные поселения паланцев существовали и южнее Тигиля на р. Гохлин, Авача, Хайрюзова, т. е. уже в слошном ительменском окружении. Так же, как и карагинцы, паланцы в языково-культурном отношении смешивались с ительменами, переставая быть собственно коряками, в связи с чем русские и их нередко называли камчадалами.
Коряки севера Охотского побережья:

Каменцы, или акланцы (вайкынэльо), имели поселения на северном побережье Пенжинской губы на р. Пенжине и Оклан[iv] и насчитывали 640 чел. К западу от них на р. Парень и восточном побережье п‑ова Тайгонос проживали паренцы (пойтыльо) (450 чел.). На западе того же полуострова обитали итканцы (итканэльо). Итканцы, паренцы, каменцы (акланцы) уже в самых ранних русских известиях именовались одним словом «пенжинцы».

К юго-западу от пенжинцев от р. Гижиги до Тауйского залива обитали коряки, которых Б. О. Долгих свел в три группы – гижигинские (400 чел.), туманские (400 чел.), ямские (450 чел.), а И. С. Вдовин определил как одно территориальное подразделение – «коряки северо-западного побережья Охотского моря» – айгывэлгу[53]. Но данное разделение достаточно условно, поскольку до нас не дошло ни одного общего самоназвания коряков Охотского побережья. Я. Линденау, составивший в 1743 г. «Описание коряков, их нравов и обычаев», писал, что коряки, живущие от р. Сиглан до р. Гижиги, «свое название… получили от рек и местностей, где селились и разделялись на обособленные роды»[54]. Документы первой половины XVIII в. донесли их названия: сигланские, ямские, тахтоямские, туманские, вилигинские, таватумские, наяханские, вархаламские, гижигинские. Сколько они имели острожков к началу XVIII в., не известно. Но позднее, в 1729 г., И. Остафьев обнаружил корякские поселения на р. Яма, Тумана, Вилига, Таватум, Наяхан и Гижига, а Я. Линденау в начале 1740‑х гг. насчитал 11 корякских поселений на р. Сиглан, Яма, Тахтояма, Туманы, Вилига, Таватум, Наяхан, Тайносин и Гижига[55].

Коряки-оленеводы (чавчувены) представляли собой пять территориальных групп: тайгоносские (около 300 чел.), пенжинские (около 900); камчатские (около 400 чел.), гижигинские (700 чел.) и иретские (200 чел.). Они кочевали по р. Тауй, Сиглан, Яма, Иреть, Наяхан, Большая и Малая Гарманда, Гижига, Омолон, Парень, п‑ову Тайгонос, р. Пенжина, Парапольскому долу, правым притокам р. Анадырь, Вывенка, Апука, Пахача. Оленные коряки как бы окаймляли с материковой стороны поселения приморских коряков – от р. Олы до р. Тигиля на Охотском побережье, и от р. Апуки до р. Панкары (Ивашки) на Берингоморском. Отдельные группы оленеводов забредали и далеко на юг Камчатского полуострова. В. Атласов сталкивался с ними на р. Большой и, видимо, еще южнее.

Каждая из названных выше территориальных групп коряков отличалась от остальных диалектом языка, рядом культурных, хозяйственных и бытовых особенностей[56]. Принципиально важно и то, что коряки, отделяя себя от других народов (называя себя лигыуйамтавыльан – «настоящий человек»), не имели этнического единства – каждая территориальная группа отделяла себя от другой. Оленеводы именовали себя чав’чу (чавчувен, чаучу), что означает «оленевод», «человек, богатый оленями», «человек, живущий оленями, которых он выпасает». Так же звали их и все подразделения оседлых коряков. У оленеводов-алюторов, кроме того, существовало самоназвание нымылг’-аремку – «кочующий житель». Оседлые коряки называли себя по‑другому – нымылг’ын, нымылыгу, нымыланы, т. е. «жители», «поселяне». Так их именовали и оленеводы. Вдобавок коряки часто именовали себя (и именуют до сих пор) по месту жительства, по названию населенного пункта, которое подчас совпадало с названием реки, т. е. существовало самоназвание отдельных территориальных групп: каран’ныльо – карагинцы, алутальу – алюторы, вайкынэльо – каменцы и т. д. Наблюдались также особенности в языке у отдельных территориальных групп оседлых коряков – практически каждый корякский острожек, по сведениям С. П. Крашенинникова, говорил на своем диалекте. Зато оленные коряки, в отличие от оседлых, составляли определенное хозяйственно-культурное и языковое единство[57].

Помимо этого, как отмечают исследователи, между отдельными территориальными группами коряков отсутствовали регулярные связи, в которых не было никакой экономической необходимости. Следовательно, не возникало условий для их консолидации[58].

Еще слабее была выражена этническая консолидация у населения южной части Камчатки – ительменов, которых русские долго время именовали камчадалами. К началу XVIII в. в их составе выделялось несколько территориальных групп. По мнению Б. О. Долгих, который оперировал сведениями С. П. Крашенинникова, таких групп было пять: по р. Камчатке – бурин, авачинские или суаачю‑ай, большерецкие или кыкша‑ай (кыхчерен), западного побережья Камчатки или лигнурин, хайрюзовские или кулес. Кроме того, на юге полуострова (мысе Лопатка) и о. Шумшу проживали «ближние курилы» («курильские мужики»)[59]. Авторы «Истории и культуры ительменов» выделяют только четыре территориально-языковые группы: первая – в долине р. Камчатки и ее притоков, вторая – на западном берегу полуострова от р. Большой к северу до р. Коль и на восточном берегу от Авачинской губы на юге до острожка Ынапу (?) на севере, третья – от р. Коль далее на север до р. Морошечной, четвертая – от р. Морошечной до р. Тигиль[60].

Все эти группы обитали в 120 поселениях (прозванных казаками острожками), названия которых обычно совпадали с названием рек, на которых они стояли. Основная часть поселений находилась восточнее Срединного хребта: на р. Камчатке – 31 острожек, на р. Еловке (приток р. Камчатки) – 5, р. Аваче и в Авачинской губе – 12, от р. Уки до Авачинской губы – 20. На западном побережье от р. Аманиной до р. Большой располагалось 24 поселка. Еще 8 стояло по р. Большой и ее притокам и 20 – южнее этой реки до южной оконечности полуострова[61].

Однако, безусловно, ительменами, вслед за С. П. Крашенинниковым, можно считать только группу бурин, занимавшую бассейн р. Камчатки[62]. Принадлежность к собственно ительменам остальных групп является в известной мере условной, поскольку они представляли собой уже смешанное с другими народами население. Так, территорию южнее р. Большой одни исследователи считают уже не ительменской, а курильской, т. е. айнской. Другие предполагают, что юг Камчатки («Курильская Лопатка») и, возможно, два северных острова Курильской гряды (Шумшу и Парамушир) представляли собой ительменско-айнскую контактную зону со смешанным населением (здесь обитали ительмены, подвергшиеся сильному влиянию со стороны курильских айнов). По крайней мере, русские вплоть до конца XVIII в. четко отделяли жителей «Курильской лопатки» и о. Шумшу, которых называли «курильскими мужиками», от собственно айнов, населявших Курильские острова, которых звали «мохнатыми курильцами». Но, с другой стороны, они также четко выделяли «курильских мужиков» из общей массы камчадалов[63].

Б. О. Долгих считал, что юг полуострова от р. Большой и Авачинской губы занимали айны, «воспринявшие камчадальский язык и культуру». К этим ительменизированным айнам он отнес группы суаачю‑ай и кыкша‑ай. Он же утверждал, что проживавшие к северу от р. Большой группы лигнурин и кулес были ительменизированными коряками[64]. И на самом деле, если обратиться к свидетельствам первой половины XVIII в., вполне заметно, что, чем далее к северу от р. Большой, тем чаще в определении этнической принадлежности местных обитателей возникала путаница: их называли то камчадалами, то коряками. Даже Крашенинников, специально изучавший ительменов, не смог точно определить северную границу их расселения, относя население от р. Воровской на юге до р. Тигиль на севере то к камчадалам, то к корякам[65]. Равным образом и население, жившее к северу от р. Уки, как отмечалось выше, было смешанным – корякско-ительменским.

Весьма сложной была картина и в языковом отношении. Современные исследователи считают, что в ительменском языке можно выделить три основных диалекта: северный – долина р. Камчатки и восточное побережье от р. Уки до р. Налачевой, южный – по восточному побережью от р. Налачевой до мыса Лопатки и по западному от Лопатки до р. Хайрюзовой, западный – от р. Хайрюзовой до Тигиля[66]. Но при этом еще Крашенинников и Стеллер указывали, что «на Камчатке нет такого почти острожка, в котором бы не было разности в языке от другого самого ближайшего», т. е. каждое поселение говорило на своем собственном наречии (диалекте). Только живущие по р. Камчатке бурин, если верить Крашенинникову, «в языке нигде почти никакой не имеют отмены»[67].

Таким образом, вряд ли ошибкой будет утверждение, что ительмены к началу XVIII в. представляли собой по меньшей мере три территориальные группы: собственно ительмены (бурин), смешанное корякско-ительменское (лигнурин и кулес) и ительменско-айнское (суаачю‑ай и кыкша‑ай) население. Трудно судить, каким образом пошел бы процесс этнокультурного развития этих групп, не приди на Камчатку русские. Вполне возможно, что все они слились бы в один народ. В пользу этого говорит то обстоятельство, что все территориально-языковые группы так называемых камчадалов к середине XVIII в. осознавали, видимо, свою принадлежность к одному народу. Г. В. Стеллер отмечал, что «все жители Камчатки, обитающие на пространстве между Тигилем до мыса Лопатки и оттуда дальше на протяжении до 100 верст по верховьям реки Камчатки, несмотря на наличие у них множества весьма различных наречий, единодушно именуют себя ительменами, или ‘ительмелахч’, считают себя единым народом и постоянно заявляют об этом»[68]. Схожее наблюдение сделал и С. П. Крашенинников: «камчадалы как северные, так и южные называют себя ительмень»[69]. Правда, эти суждения относятся к 1740‑м гг., и нет уверенности, что такое же ощущение общности присутствовало у ительменов ранее, к началу прихода русских. По крайней мере, тот же Крашенинников высказывал и прямо противоложное мнение: «камчадалы… на своем языке общего звания не имеют»[70]. Но в любом случае появление русских и их сильнейшее культурное влияние на аборигенов Камчатки прервало процесс этногенеза ительменов. Последние, так и не сложились в единый народ и фактически исчезли с этнической карты Камчатки, будучи почти полностью ассимилированы русскими. Данное обстоятельство, кстати, свидетельствует о том, что ительмены были менее этнически консолидированы, чем коряки и чукчи, которые сохранили до сегодняшнего дня свою этническую идентичность.

Изложенное выше заставляет особо оговорить условность применения этнонима «ительмены», поскольку далеко не все население южной части Камчатки являлось собственно ительменами. Им я буду обозначать конгломерат территориальных групп (бурин, суаачю-ай, кыкша-ай, кулес, лигнурин, «курильские мужики»), не являвшихся единым народом, но обладавших схожей материальной и духовной культурой, говоривших на разных диалектах одного языка, и тем самым отличавшихся от своих соседей – коряков на севере и айнов на юге (Курильских островах). Это отличие было замечено уже первыми русскими, пришедшими на Камчатку.

Использование другого этнонима – «камчадалы», применявшегося к населению Камчатки в XVIII – начале XX вв., было бы неверным и внесло бы путаницу в исследование, поскольку в указанное время камчадалами называли не только ительменов, но подчас и камчатских коряков. Наконец, употребление этнонима «ительмены» является практически общепринятым в современной этнографической литературе.

Что касается численности ительменов к моменту прихода русских, то этот вопрос не раз рассматривался исследователями, которые, однако, приводили самые разные данные, в зависимости от методики подсчета и от того, шла речь о собственно ительменах или о всех камчадалах (включая и камчатских коряков). Так, П. А. Словцов определял общую численность населения полуострова в 10 – 15 тыс. чел.[71], а А. С. Сгибнев предполагал, что в начале XVIII в. было около 10 тыс. одних только ясачноплательщиков (соответственно, до 40 тыс. всех жителей)[72]. По подсчетам С. К. Потканова, в конце XVII в. на полуострове проживало около 20 тыс. чел. (ительменов и коряков)[73]. Л. С. Берг, основываясь на сообщениях В. Атласова, предположил, что только в низовьях р. Камчатки в это время было около 25 тыс. камчадалов[74]. И. И. Огрызко, специально исследуя вопрос расселения и численности ительменов в конце XVII в., пришел в выводу, что их насчитывалось не менее 15 – 18 тыс. чел.[75]. Б. О. Долгих, используя материалы ясачных книг, пришел к выводу, что в 1697 г. численность ительменов равнялась 12 680 чел., в том числе 3170 мужчин-ясачноплательщиков, из них 6900 чел. принадлежало к группе бурин, 1020 – к суаачю-ай, 1600 – к кыкша‑ай, 2220 – к лигнурин, 940 – к кулес, да, кроме того, 270 – к «ближним курилам»[76]. В целом исследователи на данный момент пришли к заключению, что установить точное количество ительменов не представляется возможным и речь может идти только об ориентировочных цифрах: от 8 до 25 тыс. чел. обоего пола[77].

2. Уровень экономического развития и социальная организация чукчей, коряков и ительменов

Авторы первых известий о чукчах XVII – начала XVIII вв. делят их по роду занятий на оленных, сидячих и пеших.

Термин «оленные чукчи» относился к тем, которые имели стада оленей, вели кочевой образ жизни, не отрываясь, однако, от занятий охотой и морским зверобойным промыслом. Это были обитатели континентальных районов. По мнению И. С. Вдовина, оленеводство как основное занятие к середине XVII в. было распространено у незначительной части чукчей, причем оно имело скорее транспортное, чем «мясное» направление[78].

Под «сидячими чукчами» подразумевали группу полуоседлых чукчей, которые имели оленей лишь в незначительном количестве, необходимом для передвижений в целях охоты. Обитали они в районах тундры, примыкавших к морскому побережью, откуда по мере хозяйственной необходимости перемещались в континентальные области для охоты на дикого оленя и выходили на побережье, где занимались морским зверобойным промыслом.

«Пешими чукчами» называли оседлых охотников, которые не имели оленей и не использовали, по‑видимому, даже ездовых собак. Их основными занятиями были морской зверобойный промысел и охота на диких оленей. Определение «пешие» чаще всего применялось к оседлым жителям побережий Тихого и Ледовитого океанов, т. е. к азиатским эскимосам и какой‑то части чукчей.

Таким образом, как считают исследователи, экономика чукчей была комплексной, с выделением групп, ориентированных преимущественно на оленеводство, с одной стороны, и на морской зверобойный промысел (тюленей, моржей, китов), с другой. В то же время очень важное место в жизни всех групп чукчей занимала охота на дикого оленя. Некоторое значение имели рыболовство и охота на дичь, диких животных (горных баранов, лосей, медведей, росомах, волков, лисиц, песцов). Комплексный характер хозяйственной деятельности и возможность при необходимости переходить от кочевой формы жизнеобеспечения к оседлой, в зависимости от конкретной экологической и социальной обстановки, делали чукчей весьма резистентными по отношению ко всяким внешним воздействиям[79].

Особо стоит отметить, что со второй половины XVII в. наблюдаются важные перемены в «чукотской экономике». Во‑первых, в это время происходят распад некогда единого хозяйственного комплекса чукчей и выделение из него оленеводческого пастушеского хозяйства и хозяйства приморских оседлых охотников. Во‑вторых, благодаря благоприятным климатическим условиям, начинается бурное развитие оленеводства, что требовало увеличение пастбищ, а, соответственно, приобретения новых территорий[80]. Анализируя эту ситуация, Е. А. Михайлова сделала очень интересное и имеющее принципиальный характер наблюдение: «Практически не располагая конкретными данными о состоянии чукотского оленеводства в XVII в., все же можно предположить, заглядывая несколько вперед, что это время должно было быть отмечено каким‑то динамическим напряжением культуры: ростом населения и расширением географических границ чукотского этноса». Она же отметила значительный «энергетический потенциал», накопленный чукчами к XVIII в.[81].

У   коряков  уже в самом начале знакомства с ними русских было засвидетельствовано наличие двух типов хозяйств: оседлых морских охотников и рыболовов, а также кочевников-оленеводов. Оленные коряки занимались разведением домашних оленей и охотой на диких оленей, других животных (горных баранов, медведей, лосей, зайцев и т.п.) и дичь. Причем в отличие от чукчей оленеводство у них было более развитое. Оседлые коряки занимались рыболовством, морским зверобойным промыслом (на тюленей, китов, моржей) и охотой на диких оленей и других животных, собирательством, разводили собак.

В отличие от чукчей и коряков все   ительмены  были оседлыми. Основу их хозяйства составляли рыболовство, прежде всего на лососевых, морской зверобойный промысел, охота, собирательство и транспортное собаководство. Это был хозяйственно-культурный комплекс оседлых рыболовов.

Все указанные народы основные продукты питания получали от охоты, морского промысла и собирательства. Эти же занятия давали основные средства для хозяйства, одежды и обуви (шкуры, кожи, жир, кишки, клыки и т. п.). Для изготовления оружия, орудий труда и предметов быта, кроме того, использовались кость, камень, дерево, глина. Металла (и, соответственно, металлических изделий) до появления русских аборигены Северо-Востока почти не знали,[82] хотя впоследствии довольно быстро приобрели первичные навыки кузнечного ремесла, перековывая металлические изделия, попадавшие к ним, на наконечники стрел и копий, а также в ножи

Слабые зачатки товарообмена прослеживались только между оленными и «сидячими» (обмен продукции оленеводческого хозяйства на продукцию морского промысла), и то, судя по источникам, лишь с начала XVIII в., когда оленеводство стало выделяться в отдельную отрасль хозяйства. В целом, у коряков, ительменов, чукчей (и эскимосов) господствовала присваивающая экономика. Соответственно слабая потребность в экономических связях, а зачастую ее полное отсутствие не способствовали консолидации этносов. Каждое оседлое поселение и кочевое стойбище представляло собой самодостаточный хозяйственный комплекс, было слабо связано или совсем не связано с другими поселениями и стойбищами. Вся производственная деятельность, а значит, и социальные отношения формировались внутри замкнутых, экономически обособленных друг от друга общественных коллективов. Это накладывало существенный отпечаток на социальную организацию аборигенов.

Чрезвычайно скудные, поверхностные и зачастую противоречивые сведения, дошедшие до нас из русских источников XVII–XVIII вв., не позволяют определенно говорить о том, что представляла из себя социальная организация народов крайнего Северо-Востока Сибири в данное время. Некоторую помощь оказывают фольклорные и экспедиционные материалы, собранные во второй половине XIX – XX в., которые исследователи пытаются экстраполировать на историческое прошлое, что, однако, не гарантирует от искажений и ошибок. Поэтому параметры и характер общественного устройства и общественных отношений у чукчей, коряков и ительменов представляют трудноразрешимый вопрос, ответ на который до сих не найден в историко-этнографической литературе. При этом каждый исследователь дает, как правило, собственную трактовку, частично или полностью не совпадающую с трактовкой других авторов.

Тем не менее, наблюдения и выводы историков и этнографов, а также использованные источники позволяют сделать некоторые заключения, имеющие непосредственное отношение к заявленной теме.

Основной социальной и производственной единицей у всех указанных народов являлась семья. Малые семьи объединялись в большие семейные группы-общины (патриархально-семейные общины?[83]), состоявшие из нескольких поколений. У коряков и чукчей (а также эскимосов) в состав такой группы входило несколько (до 10 и более) взрослых мужчин (глав малых семей), связанных между собой узами родства. Эти семейные родственные группы составляли у оседлых байдарную артель, у оленеводов – стойбище, которые были основными хозяйственными единицами, обладали общей собственностью на средства производства и домашних животных, вели совместное хозяйство, имели своих глав, которые фактически распоряжались имуществом и хозяйственной деятельностью. Этих глав приморские чукчи именовали ‘ытвэрмэчьын’ (лодочный начальник, сильный человек), кочевые – ‘эрмычьын’ (силач, старшина, начальник), коряки – ‘еует’ (сильный, силач). Русские глав патриархальных семейных общин прозвали «лучшими мужиками».

Байдарные артели, в свою очередь, объединялись в приморский поселок, а «семейные» стойбища – в более крупные стойбища. Правда, неясно, по какому принципу происходило это объединение: по родовому или территориально-производственному. Во главе поселков и крупных стойбищ стояли, по терминологии русских источников, тойоны (у чукчей) или князцы (у коряков). Эти поселковые и стойбищные объединения русские иногда именовали «род»,  что делали по аналогии с другими сибирскими народами для удобства взимания ясака и учета ясачных. Но этот термин в отношении коряков (и ительменов) зачатую применялся и для обозначения отдельной семейной общины.

Связи между семейными общинами были менее прочными, чем внутри общины между малыми семьями. Сохранялась их полная независимость друг от друга. Община могла с согласия других общин присоединиться к ним и в то же время, даже без предупреждения, прервать свое участие в любом деле и выделиться из селения в любой момент. В свою очередь каждое поселение (поселок, стойбище) было вполне независимо от других поселений и относительно замкнуто. Хотя не исключались ситуации, когда более сильные в экономическом отношении семейные общины могли подчинять себе более слабые.

Несколько иное общественное устройство имели ительмены. У них малые семьи также сосуществовали в рамках большой семейной общины. Несколько таких общин могли составить объединение, каждое из которых группировалось в собственном отдельном поселении (острожке) и которое отдельные исследователи именуют «родом». Однако большинство острожков населяли всего одна – две семейные общины. Плотность населения острожков колебалась достаточно сильно. По данным первой половины XVIII в., поселения насчитывали от 20 до 100 чел., а некоторые гораздо больше – до 150–300 чел. Один острожок – Машурин – включал в себя около 400 жителей. Правда, В. В. Атласов в конце XVII в. несколько иначе определил численность жителей острожков: «человек по 200 и 150». Соответственно, в одном острожке концентрировалось обычно от 5 до 12 малых семей. Г. В. Стеллер отмечал, что «обычно острог образуется из членов одной семьи, путем браков и деторождений невероятно размножающийся»[84].

Семейная община и «род» (объединение семейных общин) являлись у ительменов основными производственными единицами. Расположенные на одной реке острожки-«роды» (и общины) были связаны кровным родством и коллективным владением рыболовными и охотничьими угодьями. Как отмечал С. П. Крашенинников, «всякий острожек ту реку, при которой живет, почитает за владение своего рода, и с той реки на другую никогда не переселяется»[85]. Во главе общин и «родов» стояли «лучшие мужики», а объединение поселений («родов») на одной реке возглавляли тойоны. Однако объединение «родовых» общин на одной реке было весьма непрочным, они были обособлены в своей экономической деятельности и общественной жизни.

В то же время русские, хотя и выделяли по аналогии с другими сибирскими аборигенами «лучших мужиков», тойонов и князцов, одновременно отмечали, что их авторитет и влияние на общину были весьма ограничены, т. е. с точки зрения русского человека, знавшего «государевых начальных людей», у чукчей, коряков и ительменов отсутствовал, выражаясь современным языком, устойчивый и постоянный слой управленцев, которых в терминах политической антропологии можно было бы назвать «потестарно-политической элитой». Приведу по этому поводу несколько свидетельств за разные годы.

В отношении чукчей: «начальных де людей никого у них нет» (1711 г.)[86]; «власти над собою никакой не имеют и живут самовольно родами» (1718 г.)[87]; «старшинство оные имеют по своему иноземческому древнему обыкновению, так же как и коряки, по родам: кто из них постояннее и прожиточнее оленными табунами, тот у них и старшина» (1751 г.)[88]; «предписанные чукчи главного командира над собою не имеют, а живет всякой лутчей мужик своими родниками собою, и тех лутчих мужиков яко старшин признавают и почитают по тому только одному случаю, кто более имеет у себя оленей, но и их вменяют ни во что, для того ежели хотя за малое что осердятся, то и убить их до смерти готовы» (1756 г.)[89].

В отношении коряков: «Начального человека они над собою не знают, а слушают, которой у них есть богатый мужик» (конец XVII в.)[90].

В отношении ительменов: «А вышеписанные иноземцы державства великого над собою не имеют, только кто у них в котором роду богатее – того больши и почитают» (конец XVII в.)[91]. «Никто никем повелевать не мог, и никто сам собою не смел другого наказывать» (1730‑е гг.)[92]. «Но их [старейшин] решению они тоже подчинялись только в тех случаях, когда уже имелось предварительное всеобщее решение; старшина не мог ни принуждать к смертной казни, ни налагать телесных наказаний; ему разрешалось только увещевать словами всех буянов и злоумышленников» (1740‑е)[93].

Если следовать буквально этим сообщениям, то получается, что главами семейных общин, поселков и стойбищ были лица, обладавшие наибольшим богатством, и, соответственно, весом и авторитетом среди сородичей, т. е. богатство было «первично», а власть «вторична». Однако на деле все могло быть наоборот. На это обратил внимание И. С. Вдовин, который подметил следующее: старший в семейной общине мужчина в силу своего старшинства пользовался наибольшим авторитетом, руководил хозяйственной деятельностью, распоряжался имуществом общины и в силу этого казался русским «богатым мужиком»[94].

У коряков старшины семейных общин (лучшие мужики) и князцы были наследственными «титулами» и замещались сыновьями или другими ближайшими родственниками, а в случае их отсутствия (вымирания «династии») выбирались[95]. Какова была ситуация у чукчей и ительменов, не ясно. Хотя в отношении последних есть утверждение, что у них старейшины (тойоны) выдвигались из наиболее авторитетных и наиболее старых по возрасту членов рода[96]. Г. В. Стеллер отмечал, что «в своих деревнях или семейных поселках они имели особых старшин, которые большей частью выбирались из самых старых и мудрейших»[97].

Говоря о родственных отношениях внутри семей и семейных общин у чукчей, коряков и ительменов стоит обратить внимание на одну достаточно специфичную (для народов Сибири) особенность. Речь идет о практике насильственного умервщления («добровольной смерти») стариков и больных, массовых убийствах членов семей в случае военного поражения, а также о том, что все три народа, как это выяснилось с приходом русских, совершенно не «держались» аманатов (заложников), бросая их на произвол судьбы. Подобные родственные связи и отношения сильно поражали русских людей, их неизменно отмечали почти все современники, писавшие об этих «диких народах». И они, как будет показано ниже, оказали оределенное влияние на русско-аборигенное взаимодействие.

У чукчей группы близко расположенных селений и стойбищ могли составлять более крупные территориальные объединения, размеры которых были различны. Их возникновение вызывалось не столько производственными задачами, сколько взаимоотношениями с другими народами и появившимися русскими. Эти объединения имели почти исключительно военный характер – для обороны и нападения. В XVIII в. (для более раннего времени таких сведений нет) эти военные объединения в момент наибольшей опасности и борьбы с русскими подчас приобретали характер «всенародного» ополчения, когда «под ружье» становилось все взрослое мужское население Чукотки. Однако они выстраивались не по родовому, а по территориальному принципу, имели временный, экстраординарный характер.

В целях организации военных действий у чукчей имелись руководители военных отрядов: йин’ычьыт – «передовые», «впереди идущие», очоттэ – «повелевающие», эрмэчьыт – «силачи», «витязи», объединяющие вокруг себя небольшие дружины воинов (орачекыт). Во главе крупных объединенных отрядов вставали предводители, выбранные из числа глав семей или общин, отличавшиеся организаторскими способностями, силой, ловкостью. Но они исполняли свои функции только во время военных действий. Русские именовали их «главные тойоны».

У коряков также в случае войны могло произойти объединение нескольких поселков и стойбищ. Но, в отличие от чукчей, у них ни разу не встречается «всенародное» ополчение, в котором бы объединились все семейные общины, поселки и стойбища. Поэтому у коряков русские до второй половины XVIII в. не фиксировали наличие «главных князцов» («главнокомандующих»). Функции «военачальников» исполняли главы семейных общин (лучшие мужики) и князцы, а также «сильные люди», лучшие воины. Вот что по этому поводу в своем «Описании коряков» отметил Я. И. Линденау: «Только те роды, которые могли выставить больше воинов, всегда пользовались преимуществом перед другими, так как если созывался совет или сильнейший из Gitoepitschan’ов задумывал совершить нападение, то более слабые должны были действовать заодно с ним…»[98].

У ительменов для ведения боевых действий возникали объединения семейных общин в пределах территориальной группы, проживающей на одной реке. Они также носили временный характер и распадались после исчезновения чрезвычайной ситуации. Во время войны предводительство поручалось специально избираемому для этой цели военачальнику из числа старшин, прославившихся силой, храбростью, сноровкой, военным опытом, организаторскими способностями. Его функции ограничивались лишь кругом военных операций. Как писал Г. В. Стеллер, «…в былое время у них действительно были эремы, или повелители, которым они добровольно предоставляли властвовать над ними, ставя, однако, их тут же в известность, что власть его касается только военных походов…»[99].

Некоторые исследователи, указывая на подобные «военные» объединения и ряд других моментов, считают, что у коряков и чукчей существовало родовое устройство (или некое его подобие) и род объединял несколько семейных групп-общин. Однако большинство отвергает эту точку зрения, полагая, что у данных народов к моменту появления русских и позже не было родовой организации и соотвествующих ей родовых институтов, а употребляемое русскими слово «род» на деле означало территориальные производственные группы. Точно так же и в отношении ительменов одни исследователи признают наличие родовой организации (рода) и даже племенных союзов, другие высказывают обоснованные сомнения в этом, утверждая, что семейную общину или «речное» объединение нельзя отождествлять с родом.

У всех указанных народов было известно домашнее рабство. Рабами становились только иноплеменники, захваченные в плен или купленные, причем среди них преобладали женщины и дети, поскольку мужчин, как правило, убивали. Однако рабство было не развито и не имело сколько‑нибудь значительно хозяйственного применения.

Используя терминологические и понятийные наработки современной этнополитологии и политической антропологии, можно утверждать, что чукотский, корякский и ительменский социумы изучаемого периода вполне соответствовали стадии первобытного общества на этапе его самого начального перехода от «эгалитарного общества» к «стратифицированному обществу», когда только-только начался процесс институализации социальных статусов. На этом этапе их общества представляли собой аморфные, не имеющие четких структурных границ и общего руководства совокупности сегментов различных таксономических уровней (семья, семейная община, род). Эти сегменты объединялись отношениями реального или фиктивного родства, имели единую территорию обитания, общие хозяйственные интересы, общее название, собственный диалект, однако еще не доросли до уровня племени[100]. Упоминаемых в русских источниках у всех трех народов лучших людей, князцов и тойонов вполне можно отнести к категории так называемых бигменов (от англ. big-man), «местных авторитетов», чьи авторитет и власть базировались на личных деловых, физических и нравственных качествах, организаторских и военных способностях, удачливости и т. п., они были лидеры по реальным функциям, имея одновременно и репутацию богатого человека. Причем «бигменство» могло передаваться по наследству, но только вместе с «богатством» – имуществом семейного клана[101].

Не углубляясь более в описание социальной организации народов Северо-Востока Сибири, выделю только те ее главнейшие моменты, которые представляются актуальными для настоящего исследования.

Во‑первых, хотя и прослеживалась некоторая имущественная дифференциация между семьями и семейными общинами, особенно заметная у оленеводов, и присутствовало рабство, в целом у этих народов наблюдались отсутствие четко выраженной социальной иерархии и господство равенства в производственной, имущественной и социальной сферах.

Во‑вторых, совершенно не просматривался стабильный и оформленный правящий слой – потестарно-политическая элита. Управление, преимущественно хозяйственными процессами и внутрисемейными, внутриродовыми отношениями, находилось в руках неких старейшин-бигменов, чья власть базировалась исключительно на личном авторитете, который, однако, был весьма относительным.

В‑третьих, основной устойчивой социальной единицей являлись семейные общины («кланы», «роды»). Но численность их членов была относительно невелика. Более крупные объединения имели менее устойчивый или даже временный характер. Между общинами отсутствовали прочные хозяйственные или родственные связи.

3. Межэтнические отношения в регионе

Этнополитическая ситуация в регионе к моменту появления там русских (вторая половина XVII в.) не отличалась стабильностью. Согласно данным фольклора (чукчей, коряков, ительменов, юкагиров, эвенов) и русских письменных источников, между народами, населяющими Северо-Восток Сибири, случались военные столкновения.

Чукчи, совершая в это время переход к пастушескому оленеводству и расширяя ареал своего обитания, совершали периодические набеги на коряков и юкагиров. Коряки, в свою очередь, вели войны с окружающими соседями – чукчами, юкагирами, тунгусами (ламутами) и ительменами. Последние, соответственно, враждовали с коряками[102]. Любопытно отметить, что даже в языках этих народов для названия иноэтничных соседей использовались слова, содержащие в себе значение «чужие», «воинственные чужие», «враги», «воины». Так, чукчи называли коряков ‘тангго’, ‘таньгытан’, коряки чукчей – ‘та’нну’, ‘майнетанг’, ‘лыгитанн’ытан’, ительмены коряков – ‘таулюган’, ‘таннулуган’[103].

Кроме того, у коряков и ительменов случались столкновения между отдельными семейными общинами или объединениями семейных общин. У коряков «водораздел» проходил, как правило, между приморскими оседлыми и оленными кочевыми коряками. При этом победителями обычно оставались оленеводы, которые презрительно относились к свои оседлым собратьям[104]. У ительменов вражда шла между отдельными территориальными («речными») группами, а иногда и между поселениями-острожками на одной реке[105]. Уже В. Атласов по их поводу сообщал в своих «сказках»: «А остроги де они делают для того, что меж собою у них бывают бои и драки род с родом почасту… Род на род войною ходят и дерутся»[106]. Данные Атласова о межродовых столкновениях у ительменов подтвердили позднее С. П. Крашенинников и Г. В. Стеллер[107]. Они же зафиксировали сведения, что как раз накануне появления русских на Камчатке у ительменов образовалось четыре враждующих между собой территориальных группы: одна на р. Камчатке, другая – от Кронок (района озера Кроноцкого) до Лопатки, третья – от р. Голыгиной до р. Колпаковой, четвертая – около Курильского озера, на мысе Лопатка и Курильских островах[108].

У чукчей междоусобные столкновения были отмечены только между «речными» (алазейско-колымскими) и «каменными» (с Чукотского полуострова). После же исчезновения алазейско-колымской группы ни один источник не фиксирует более внутриэтнических столкновений у чукчей. Даже их отношения с азиатскими эскимосами к моменту прихода русских носили устойчивый мирный характер (хотя в прошлом, судя по фольклорным данным, между ними шла борьба[109]). Правда, с эскимосами Америки и островов Берингова пролива чукчи находились, вероятно, во враждебных отношениях[110]. На это обстоятельство хотелось бы обратить особое внимание, поскольку оно говорит об исключительной (по сравнению с другими народами) этнической монолитности чукчей и свидетельствует в пользу теории, утверждающей, что они представляли собой единый разросшийся род, не имеющий подразделений, которые могли бы выделиться в самостоятельные экзогамные роды[111]. То есть, все чукчи считали и ощущали себя кровными родственниками. Исключение, видимо, составляли лишь алазейско-колымские чукчи, которые когда‑то отделелись от своего «родового древа», обособились, и, следовательно, перестали считаться «родственниками», превратившись в «чужих».

Оценивая причины межэтнических и внутриэтнических столкновений, можно согласиться с В. В. Антроповой, которая писала: «Военные столкновения между отдельными народностями вызывались как внеэкономическими, так и экономическими причинами. К первым следует отнести насильственный увод женщин, месть за оскорбление, кровную месть и другие нарушения норм родового права. Экономическими причинами являлись борьба за обладание охотничьими территориями и захват пищевых запасов». При этом она верно добавляет, что «в конфликтах юкагиров с ламутами, чукчей с коряками, приморских коряков с кочевыми внеэкономические причины отступают на второй план. На первое место выдвигается борьба за охотничьи угодья, захват оленьих стад и т. д.»[112]. Кроме того, мотивами грабительских набегов, как отмечают другие исследователи, могли выступать захват рабов, средств производства (особенно железных и медных изделий), оружия,[113] а также (добавим от себя) испытание силы и мужества молодых воинов.

Однако и преувеличивать частоту и активность межэтнических и межродовых столкновений, как считают исследователи, не следует. Взимные набеги и междоусобицы в это время носили не систематический, а эпизодический характер, преобладали все же мирные отношения, подкрепляемые обменными связями (меновой торговлей) и взаимными браками[114]. И. С. Вдовин, в частности, утверждал, что «эти межплеменные пограничные стычки носили частный характер, имея отношение к интересам не того или иного племени в целом, а только отдельных его групп. Все это, однако, не нарушало основных условий жизни этих племен»[115]. Разве только отношения коряков с тунгусами (ламутами) во второй половине XVII в. характеризовались, как считал Н. Н. Степанов, «крайним обострением и частыми военными столкновениями»[116].

Подытоживая, можно согласиться с И. С. Гурвичем, который писал, что «все этнические общности Северо-Востока могут быть продразделены на основные, то есть народы или этносы (хотя и с незавершенным процессом этнической консолидации) и субэтнические группы двух таксономических уровней – одного подразделения – «береговые», «оленные» и второго, состоящего из ряда локально-диалектных эндогамных групп, сохраняющих значительные особенности в культуре, хозяйстве и быту»[117].

Все три народа – коряки, чукчи (включая эскимосов) и ительмены – относились к единой (или относительно единой) языковой семье и находились к началу XVIII в. практически на одинаковом уровне социально-экономического развития, будучи в то же время отдельными этническими образованиями. Причем каждый из них более или менее осознавал свою идентичность и отличал себя от других этнических образований, называя себя «настоящими людьми» (чукчи – ‘ора’велат’, ‘лоуроветланы’, коряки – ‘войе’мтиволану’, ительмены – ‘итэнмьн’), а других – «чужими» и «врагами».

Наиболее сплоченными являлись чукчи, у которых хотя и наличествовали территориальные и хозяйственные подразделения (кочевые и оседлые, колымские и проживавшие на Чукотском п‑ове), но они, после исчезновения «колымских» чукчей, находились исключительно в мирных отношениях друг с другом[118]. В отличие от них коряки и ительмены были гораздо менее монолитны. У них существовало достаточно четкое деление на территориальные, а у коряков и хозяйственные, группы, связи между которыми едва прослеживались. Не было единства и на уровне составляющих территориальные группы семейных общин. Более того, эти территориальные группы, а, возможно и семейные общины, могли находиться во враждебных отношениях друг с другом.

Глава 2. Русское движение на Северо-Восток

1. Причины и инициаторы русского движения на Северо-Восток

Заняв во второй четверти XVII в. Якутию и начав подчинение юкагирских и тунгусских племен к северу и востоку от нее, русские вслед за этим в середине столетия стали продвигаться на территорию обитания чукчей и коряков.

Первая встреча русских (отрядов И. Р. Ерастова и Д. М. Зыряна) с чукчами, их западной, алазейско-колымской группой, произошла летом 1642 г. на р. Алазея. В 1647 г. новые известия о них доставил в Якутск М. Стадухин, а в 1649 г. – В. Бугор. В 1647 г. произошла, вероятно, и первая встреча с «каменными» чукчами (обитавшими на Чукотском п‑ове). Это случилось в Чаунской губе, куда с Колымы морем прибыла партия промышленников во главе с И. И. Мезенцем. В 1648 г. последовала заменитая морская экспедиция из устья Колымы во главе с приказчиком устюжского купца Алексея Усова Федотом Алексеевым Поповым и якутским казаком Семеном Ивановичем Дежневым, остатки которой под руководством последнего обогнули Чукотский п‑ов и вышли на р. Анадырь. Весной 1650 г. туда же, уже пешим ходом, с Колымы продвинулись отряды С. Моторы и М. Стадухина, а весной 1654 г. отряд Ю. Селиверстова. Таким образом было положено начало русскому проникновению на Чукотку.

Вторыми на очереди после чукчей оказались коряки. Еще в 1639 г. И. Ю. Москвитин с группой томских и красноярских казаков вышел к Охотскому морю, где в устье р. Улья основал зимовье, из которого совершил плавания вдоль берегов Охотского моря к северу – до Тауйской губы и к югу – до р. Уды. Это была территория расселения охотских тунгусов-ламутов. Но к северу от них обитали уже коряки, с которыми москвитинцам повстречаться, скорее всего, не удалось. По крайней мере об этом нет никаких известий. Но Ульинское зимовье, а затем основанный на р. Охоте Охотский острог стали базами русского продвижения в северо-восточном направлении – в земли коряков. Вторым опорным пунктом явился Анадырский острог. Именно отсюда зимой 1651 г. М. Стадухин с небольшим отрядом прошел к устью р. Пенжины, откуда перебрался на р. Гижигу, затем на р. Тауй, и в 1657 г. вышел к Охотскому острогу. Стадухин первым принес в Якутск известие о новых неясачных иноземцах – коряках.

В 1654 г. с коряками (вероятно, кереками) в устье Анадыря познакомились Ю. Селиверстов и С. Дежнев. Последний в 1654/55 г. совершил поход и к пенжинским корякам. А два года спустя, в 1657 г., с Колымы на Пенжину ходил Ф. А. Чюкичев. По данным Б. П. Полевого, в середине XVII в. русские также доходили до района Карагинского залива на Берингоморском побережье[119]. Во второй половине века отряды служилых и промышленных людей из Охотского и Анадырского острогов совершили еще несколько походов к охотским и берингоморским корякам (прилож. 1).

В самую последнюю очередь, в конце XVII в., началось знакомство русских с ительменами и, соответственно, продвижение на Камчатку. Правда, известия о ней стали поступать еще с середины века от землепроходцев (первые от М. В. Стадухина, затем от И. М. Рубца, И. И. Камчатого, Ф. А. Чюкичева и участников их походов), которые сообщили о существовании большого «каменного носа» между р. Анадырь и Пенжина[120]. Наименование «Камчатка» встречается уже на чертеже Сибири тобольского воеводы П. Годунова 1667 г., а в «Списке с чертежа 1672 г.» говорится о р. Камчатке[121]. Река Камчатка указана и на чертеже 1684–1685 гг.[122]. В 1690 г. якутские казаки уже знали о существовании «за Носом» «Камчатки-реки»[123]. Сведения о Камчатке проникли и за границу. На карте голландского географа Н. Витзена 1687 г. (или 1690 г.) также обозначена р. Камчатка (Kamtzetna), впадающая в Тихий океан[124].

Есть версии (в разной степени убедительные и подкрепленные архивными данными), что появление русских на полуострове произошло ранее конца XVII в.: на Камчатке якобы высадилась часть экспедиции Попова-Дежнева во главе с Ф. А. Поповым[125]; в 1651 г. на севере Камчатки побывал отряд М. Стадухина[126], в 1658–1660 гг. на Камчатку до р. Лесной и Карагинского залива проникал отряд енисейского казака целовальника Чендонского зимовья И. И. Камчатого, вскоре туда ходил Ф. Чюкичев, который с р. Гижиги через р. Пенжину достиг р. Камчатки, где провел зиму 1660/61 гг.[127]; в 1662 г. на Камчатку с Анадыря приплыл И. М. Рубец (Бакшеев) с казаками, которые ходили «вверх реки Камчатки», зимовали там и в 1663 г. вернулись морем в Анадырский острог[128]; в конце 1680-х – первой половине 1690-х гг. на полуостров из Анадырска не менее пяти раз ходили отряды служилых и промышленных людей (И. Голыгина, Л. Морозко и др.)[129].

Но, как бы там ни было, лавры первооткрывателя Камчатки все же принадлежат якутскому казачьему пятидесятнику В. В. Атласову, поскольку именно он не только побывал на полуострове, но и буквально «открыл» его тогдашнему цивилизованному миру, изложив в своих «сказках» достаточно подробную информацию о населении и географии Камчатки.

Движение на Камчатку Атласов начал из Анадырского острога. Его отряд в 1697–1699 гг. прошел и обследовал почти весь полуостров до р. Голыгиной, откуда видел «на море остров» (один из Курильских островов). В течение похода русские помимо камчатских коряков познакомились с ранее неизвестным народом – ительменами. Оставив часть своих людей на р. Камчатке (во главе с П. Сюрюковым) и на р. Еловке (Л. Морозко), Атласов с остальными 2 июля 1699 г. вернулся в Анадырский острог, откуда в феврале 1700 г. выехал в Якутск, а затем в Москву для подробного доклада о совершенном открытии новой «землицы».

Якутские власти, получив известие о Камчатке, с 1700 г. стали направлять туда отряды служилых людей. К 1706 г. они продвинулись в южную часть полуострова (на Курильскую Лопатку), а в 1711–1713 гг. вышли на первые два северных острова Курильской гряды – Шумшу и Парамушир[130].

Выйдя на новые земли, русские вошли в непосредственный контакт с их обитателями – чукчами, коряками, ительменами. Но прежде чем перейти к описанию и характеристике взаимодействия с ними, необходимо выяснить три принципиальных момента, которые оказали существенное влияние на русско-аборигенные отношения: во-первых, какие мотивы и обстоятельства побуждали Московское государство и непосредственно самих землепроходцев двигаться все дальше «встречь солнцу»? во-вторых, кому принадлежала инициатива в этом движении: государству или землепроходцам? и, наконец, в-третьих, каковы были правительственные установки по поводу присоединения новых земель?

Ответ на первый вопрос найти достаточно просто в многочисленных документах XVII в. – грамотах и наказах Сибирского приказа, отписках воевод, челобитных и донесениях служилых и промышленных людей.

В первую очередь главным двигателем русского «натиска на восток», как признает большинство историков, была погоня за пушным зверем, прежде всего соболем, который в XVII в. выполнял в России роль важнейшего валютного товара («мягкого золота»)[131]. Погоня за соболем сыграла главнейшую роль в продвижении за Урал, она же стимулировала дальнейшее движение до берегов Тихого океана. Пушнина, как магнит, манила промышленных и служилых людей, но, если первые добывали ее ради собственной прибыли, то вторые должны были заботиться, кроме того, и о пополнении государственной казны. Последнее, как известно, достигалось путем обложения ясаком местного аборигенного населения. Отсюда стремление к поиску еще необъясаченных иноземцев и, соответственно, новых «неведомых землиц», а в конечном счете к расширению сферы ясачного обложения. Эта задача формулировалась правительством перед всеми сибирскими воеводами: «новых землиц неясачных людей призывати и под государеву царскую руку приводити, и ясак с них збирати с великим радением». А они, в свою очередь, или сами направляли поисковые отряды, или давали соответствующие установки приказчикам острогов и зимовий[132]. Последние, если позволяли людские ресурсы, действовали достаточно активно, рассылая служилых людей по всем направлениям. Командиры отдельных отрядов (например, М. Стадухин, С. Дежнев) также стремились исследовать максимально большую территорию.

Но кроме пушнины, на Северо-Востоке Сибири роль важнейшего стимула стала выполнять моржовая кость («рыбий зуб»), которая также высоко ценилась на рынках Западной Европы[133]. Лежбища моржей и залежи моржовой кости были обнаружены в 1641/42 г. на Охотском побережье (р. Мотыклейка[v])[134]. Затем известия о них принесли походы на Колыму и далее на восток, в частности, плавание к Чаунской губе в 1646 г. партии промышленников во главе с И. И. Мезенцем[135]. М. Стадухин после похода на Колыму в 1647 г. сообщал, между прочим, в своей отписке: «за Ковымою рекою на море моржа и зубу моржового добре много»[136].

Подобные сведения подогревали аппетиты казаков и промышленников – ведь пуд «рыбьего зуба» стоил по казенной оценке от 15 до 25 руб., по рыночной – от 30 до 70 руб.[137], а в Москве в середине XVII в. один фунт моржовой кости равнялся примерно стоимости среднего соболя[138]. Вызывали они большой интерес и у центральных, и местных властей. Спрос на моржовый клык за границей заставлял правительство заботиться об увеличении промысла. Небезызвестно, что одной из главных целей экспедиции Попова–Дежнева, был поиск, помимо богатой соболями реки, моржовых лежбищ. Власти вполне осознавали ценность моржовой кости, ставя ее вровень с пушниной. В грамоте Сибирского приказа от 16 июня 1652 г. к якутскому воеводе М. С. Лодыженскому по поводу открытия моржовых лежбищ на р. Погыче (под которой, скорее всего, подразумевалась р. Анадырь) пояснялось: «И с тех де новых иноземцов с новых в нашем ясачном соболином зборе и в рыбной кости мочно нашей казне учинить прибыль многую»[139]. Якутские власти стали включать в наказы колымским и анадырским приказчикам специальные указания о поиске и добычи «кости рыбьего зуба»[140].

Стоит заметить, что надежды на солидную добычу оправдали ожидания властей и землепроходцев. Летом 1652 г. Дежнев в устье Анадыря открыл богатую залежами моржовой кости коргу[vi], и к 1656 г. в Анадырском остроге скопилось 289 пудов «моржового зуба»[141]. Сам Дежнев вывез в Якутск столько моржовой кости, что у местных властей не нашлось даже необходимой суммы денег, чтобы рассчитаться с ним, и удачливого казака отправили для расчета в Москву[142].

Развернувшаяся на Анадыре добыча «костяной казны» стимулировала прибытие туда новых партий служилых и промышленных людей[143]. Надо думать, что они (как и Дежнев) не оставались в накладе. А слух о богатствах (в многом, конечно, преувеличенных) манил все новых искателей счастья. Дошло даже до того, что дважды, в 1685–1686 гг. и в 1690 г. в Якутске составлялись заговоры служилых людей, которые намеревались, бежать «за Нос» на реки Анадырь и Камчатка[144].

Некоторую роль в качестве стимула сыграли также слухи о серебряной руде[145]. В 1639 г. в поход на поиск р. Чиркол, на которой якобы есть гора, «а в ней серебреная руда», Д. Копылов отправил отряд И. Москвитина[146]. В 1640 г. енисейский казак П. Иванов рассказывал в Якутске, что на р. Индигирке «у юкагирских же де, государь, людей, серебро есть, а где де они серебро емлют, того он, Посничко, не ведает»[147]. Вслед за этим, вернувшийся в 1642 г. с Индигирки Е. Буза привез в Якутск трех аманатов, которые сообщили о какой-то реке Нелоге (Нероге) к востоку от Колымы, на которой есть серебрянная руда и живут люди, имеющие «много серебра»: «Руда серебряная лежит в горе, недалеко от моря, в утесе, а повыше от устья, по реке, руды той немного»[148]. Сведения о серебре на р. Нелоге, а также о россыпях жемчуга на северо-восточных реках поступили в Якутск и в 1644 г. от казака Л. Григорьева и сына боярского И. Ерастова[149]. В 1668 г. якутский воевода Иван Петрович Барятинский сообщил о якобы найденной серебрянной руде на р. Охота[150]. Был даже слух о золотоносности р. Анадырь[151]. И хотя реально найти удалось только жемчуг – в 1667 г. на р. Чендон (Гижига?) и в 1668 г. на р. Охота[152], все эти слухи сильно возбуждали интерес частных лиц и властей к новым землям. Со времен Петра I поиски даже активизировались. В наказе 1713 г. анадырскому приказчику предписывалось «проведывать с превеликим прилежанием и искать руд золотых и серебреных»[153]. Все перечисленные стимулы, каждый в отдельности и все вместе, толкали русских на захват все новых и новых территорий.

Историки давно обратили внимание на то, что большинство походов по Северо-Восточной Сибири организовывались по инициативе и на средства промышленных и служилых людей (своим «коштом»). Как последние сами писали, «а поднимались мы, холопи твои, на те твои государевы дальные службы собою, кони, и оружье, и одежу, куяки и збрую конную покупали на свои деньги дорогою ценою»[154].

Это обстоятельство заставляет поднять вопрос о соотношении частного и государственного начал в ходе русского продвижения по Северо-Восточной Сибири. В свое время С. В. Бахрушин писал, что «открытие земель к востоку от бассейна Лены… производилось по инициативе самих служилых и промышленных людей» и «на Лене царила полная анархия. Здесь хозяйничали стекавшиеся из всех углов царской Сибири искатели добычи и приключений. Поиски «новых землиц» производились без всякой системы, небольшими партиями служилых людей, иной раз в несколько человек, к которым присоединялись всякие «охочие люди». «Вожами» в эти «далекие от века неведомые земли» становились промышленные люди, при непосредственном участии которых совершались наиболее рискованные предприятия»[155]. Позднее это наблюдение подкорректировал Н. И. Никитин, который, признавая хаотичность движения «встречь солнцу», отмечал все же роль в этом процессе местной администрации: «По мере углубления в восточносибирские земли инициатива все полнее переходила в руки местной администрации, получавшей из Москвы предписание поступать «смотря по тамошнему делу»… Движение на восток становилось не только стремительным, но и все более стихийным, нередко хаотичным»[156]. Однако совсем недавно В. Н. Иванов подверг тезис о «стихийности и хаотичности» большому сомнению. Отмечая, что движение землепроходцев находилось под контролем и руководством центральных и местных властей, он утверждал, что в Якутии «действия служилых людей носили систематический характер; они инициировались и корректировались властями и были направлены на решение задач государственного значения – присоединения новых земель и обложения их жителей государственным налогом – ясаком… промышленное освоение занимало всегда подчиненную роль по отношению к правительственному, но они всегда шли вместе, взаимно обуславливая друг друга»[157].

По моему мнению, обе, на первый взгляд противоположные, оценки соответствуют действительности. Просто, говоря о соотношении частной и государственной инициативы, стихийности и систематичности, необходимо разводить два «уровня». Первый – это собственно «государственный», представленный правительством и его агентами на местах (местной администрацией). И здесь мы видим, безусловно, стремление контролировать и координировать движение на восток. Об этом свидетельствуют наказы как Сибирского приказа воеводам, так воевод – приказчикам и командирам отрядов[158]. Второй «уровень» – это деятельность непосредственно землепроходцев, которые зачастую отправлялись в походы на свой страх и риск. При этом между воеводами и отрядами из разных городов порой отсутствовала координация действий, что приводило к конфликтам и даже вооруженным столкновениям между ними («и в том де меж себя у служилых людей бывает ссора великая, а ясачным людям налога»), причина которых была банальна – соперничество за право сбора ясака и, соответственно, за возможность личного обогащения. Подобные факты достаточно известны в литературе[159].

Однако не стоит преувеличивать самодеятельность землепроходцев. Подавляющее их большинство, даже те, кто шел по собственной инициативе и на своих «проторях», «били челом» об «отпуске» ближайшему представителю государственной власти – воеводе или приказчику и, если были служилыми людьми, получали от них наказы-инструкции (памяти), а если промышленными, то к ним в качестве государственного представителя (для официального объясачивания иноземцев) приставлялся служилый человек (пример С. Дежнева при Ф. Попове и его «сотоварищах»). Даже на первый взгляд полная самостоятельность землепроходцев соответствовала общим правительственным установкам и инициировалась ими. Посмотрим на три самых ярких примера.

Первый – это действия Дежнева на Анадыре. Оказавшись на несколько лет без всякого руководства и контроля сверху с незначительными силами и в условиях враждебного окружения, он предпринимает усилия по объясачиванию юкагиров и даже коряков. Срабатывает стереотип поведения служилого человека, которому был дан наказ объясачивать иноземцев на новых землях.

Второй пример – поход на Камчатку В. Атласова. Казалось бы, осуществлен он был безусловно по собственной инициативе анадырского приказчика. Это отмечал даже якутский воевода Михаил Афанасьевич Арсеньев, называя Атласова единственным организатором экспедиции[160]. Однако, не умаляя инициативности Атласова, следует все же отметить, что он, как приказчик Анадырского острога, получил от якутского воеводы, коим был тот же Арсеньев, наказ, содержащий стандартное для того времени требование поиска новых земель[161].

Наконец, еще один, пожалуй, самый показательный пример – морская экспедиция на Курильские острова камчатских казаков под руководством Д. Я. Анциферова и И. П. Козыревского. Она состоялась в августе – сентябре 1711 г., сразу же после казачьего бунта (об этом ниже). Казаки, перебив приказчиков и провозгласив казачью вольницу, действовали, на первый взгляд, по собственному почину (как утверждается в литературе, чтобы загладить свою вину перед царем). Однако стоит обратить внимание на то, что после отчета Атласова в Москве, с 1700 г. вышло несколько правительственных указов, предписывающих, в частности, «проведать земли и острова» у побережья Камчатки и «привести иноземцев в ясачный платеж»[162]. Буквально накануне отплытия экспедиции Анциферова-Козыревского на Камчатку прибыл новый приказчик В. Савостьянов, который имел от якутского воеводы предписание наладить «торги немалые» с Японией и «проведать» путь на Курильские острова[163].

Казаки, конечно же, хотя бы в общих чертах имели представление о правительственных пожеланиях, возможно, они еще до отплытия успели узнать содержание наказа, данного Савостьянову[164]. Не зря после возвращения с Курильских островов в своей «повинной» челобитной от 26 сентября 1711 г. «бунтовщики» не преминули сообщить о выполнении правительственных распоряжений: «И ныне мы, раби твои, против твоего великого государя указу, каков был дан указ прежде бывшим приказщиком о проведании в Курильской земле против Камчадальского Носу на море за переливами, землю проведали»[165]. То есть, опять же получается, что тактические действия казаков по собственной инициативе соответствовали стратегическим установкам правительства. И в дальнейшем, как свидетельствуют документы, казаки неоднократно предпринимали походы по собственной инициативе для объясачивания иноземцев. Но каждый раз они заручались санкцией ближайшего приказячика («били челом» и брали от него «память»)[166].

Упоминавшиеся же «междуусобицы» отмечены только для первых лет проникновения в Якутию. После организации в 1638 г. самостоятельного якутского воеводства и появления в Якутске первых воевод П. П. Головина и М. Б. Глебова[167] столкновения, если не прекратились вовсе, то, по крайне мере, утратили свою остроту. Якутские воеводы стремились полностью контролировать ситуацию с расширением российских пределов на восток. Они не только раздавали наказы, но и требовали от землепроходцев отчета о совершенных походах, открытых землях и объясаченных народах. Делалось это, несомненно, по указанию Сибирского приказа, поскольку именно он получал собранные с землепроходцев сказки. Судя по информации, содержащейся в наказах, распросных речах и сказках (собственно ответах землепроходцев на воеводские вопросы)[168], воевод и Сибирский приказ интересовали следующие моменты (помимо сведений географического характера[169]): 1) наличие или отсутствие в новых землях пушнины, прежде всего соболя, а также всего того, что может представлять интерес для казны; 2) потенциальные возможности извлечения доходов; 3) ориентировочная численность и платежный потенциал иноземцев, а также количество уже собранного при первом знакомстве ясака; 4) государственная принадлежность иноземцев и их вероисповедание (например, «какие люди на том острове, и какой веры, и под чьим владением, или собою живут»); 5) необходимая численность служилых людей для подчинения местных племен; 6) возможности продовольственного обеспечения за счет местных ресурсов; 7) боеспособность иноземцев (оружие, оборонительные укрепления, способы ведения войны).

В свою очередь первопроходцы, зная, что им придется отчитываться, стремились в походах собирать сведения о новых землях и неясачных народах, в том числе путем расспросов самих иноземцев. Наглядный пример подобного рода буквально скрупулезного сбора информации дают сказки Дежнева и особенно Атласова.

Так что вполне можно говорить о том, что власти стремились «держать руку на пульсе», быть в курсе всех событий. Другое дело, что они не имели перед собой никакого общего плана действий, продуманных и скоординированных «расписаний» и маршрутов движения, ограничиваясь общим указанием на «прииск» новых земель. Точная координация в условиях огромных расстояний и слабой коммуникации была просто невозможна. Поэтому движения отдельных отрядов неизбежно становились хаотичными.

2. Правительственные установки по присоединению новых земель и взаимоотношению с местным населением

К моменту выхода русских на северо-восточные окраины Сибири (середина XVII в.) русская власть имела уже многовековой опыт присоединения земель с нерусским населением, в том числе опыт общения и подчинения сибирских народов[170]. И хотя никакой идеологической программы «сибирского взятия» и покорения сибирских аборигенов сформулировано не было[171], тем не менее Русское государство за это время выработало и приняло на вооружение ряд основополагающих принципов взаимодействия с «иноземцами». Коротко обозначим из них самые определяющие.

Первый. Поскольку иноземцы рассматривались как потенциальные плательщики ясака, т. е. обеспечивали доходы казны, рекомендовалось поступать с ними «ласкою, а не жесточью», и «иноземцов всяких руских людей от обид и от продаж и от насильства оберегать, и ласку и привет к ним держать». Отсюда цель: не уничтожение аборигенов, а, наоборот, сохранение и увеличение их числа. Применение против них вооруженной силы разрешалось только в случае сопротивления. При этом, однако, важно отметить принципиальный момент: под сопротивлением понималось не только вооруженное противодействие, но и просто отказ платить ясак. Для избежания «сопротивления» (в качестве превентивной меры) или для прекращения сопротивления требовалось захватывать заложников-аманатов из числа родоплеменной верхушки. Одновременно аманатство становилось гарантией исправной уплаты ясака сородичами.

Второй. Обложение ясаком новых групп иноземцов. Причем на первых порах допускалось взимание ясака в размерах, на которых были согласны сами иноземцы, со всего рода, а не с отдельных лиц (плательщиками в данном случае выступали, как правило, родовые вожди – князцы и «лучшие мужики»), а также одаривание взамен ясака подарками. Но достаточно быстро власть потребовала точно фиксированного размера ясака, переписи всех ясачноплательщиков, которыми становились все взрослые мужчины, индивидуального, или поголовного, обложения, ведения ясачных книг, в которых по годам фиксировались поименно ясачноплательщики, а также количество внесенного ими ясака. Подход к размеру ясака был достаточно гибкий и учитывал природно-климатические условия местности и характер принятия российского подданства: в тайге ясак был больше, чем в тундре и степи, более сильные в военном отношении платили меньше, чем слабые[172].

Третий. Обложенные ясаком аборигены автоматически в глазах правительства превращались в подданных царя и, соответственно, подлежали его защите. Так, первые якутские воеводы согласно наказу 1638 г. должны были передать ясачным царское «жалованное слово», «что великий государь царь и великий князь Михаил Федорович всея Русии самодержец их, новых земель ясачных людей, учнет жаловати и держати в своем царском милостивом призрене и во всем велит оберегати накрепко»[173]. Заинтересованная в исправном поступлении ясака (пушнины) в казну, центральная власть стремилась оградить ясачных от произвола и разорения со стороны сибирских управленцев и русских людей (в первую очередь служилых и промышленных людей). С этой целью вмешательство местной администрации во внутреннюю жизнь аборигенного общества ограничивалось, как правило, только взиманием ясака и разрешением конфликтов между русским и аборигенным населением. Естественно, запрещались всякие насилия и злоупотребления в отношении ясачных («обиды», «налоги», «раззорения», «взятки» и т. п.). Эти нормы содержались не только в наказах воеводам. По этому поводу на протяжении XVII – начала XVIII вв. правительство издало не один специальный указ, угрожая за нарушение жестокими санкциями.

Четвертый. Сохранение в целом существующей социальной организации сибирских народов (за исключением, пожалуй, только сибирских татар, чья родоплеменная знать была частично вывезена в Москву, но большей частью зачислена в состав сибирских служилых людей и как таковая прекратила свое существование[174]). Из фискальных соображений правительство запрещало русским холопить или каким-либо образом обращать в зависимость ясачных людей, вторгаться в охотничьи и промысловые угодья аборигенов, вести до сдачи ясака (а подчас и вообще) торговлю с аборигенами. Фискальными задачами определялась и религиозная политика. Поскольку крещенные могли выйти из числа ясачноплательщиков, то в целях сохранения большей численности последних запрещалось насильственное крещение и не проводилась массовая христианизация. Крещение допускалось только добровольное, как правило, в том случае, если новокрещенных предполагалось верстать в государеву службу.

Пятый. Малочисленность русских вооруженных сил в Сибири также заставляла правительство и местные власти искать мирные пути взаимодействия с сибирскими племенами, заручаться их союзом и поддержкой. Это могли быть военные союзы, когда отдельные племена выступали в качестве федератов (например, кодские ханты, алтайские телеуты), зачисление на службу отдельных представителей родоплеменной верхушки и рядовых улусных людей, формирование из аборигенов отдельных подразделений в составе русских гарнизонов (служилые сибирские татары). Кроме того, заметно стремление русского правительства опереться на местную знать, привлекая ее к управлению соплеменниками, в первую очередь к сбору ясака. Но при этом знать попадала в зависимость от русской местной администрации, под ее контроль. Налицо было сочетание прямого и косвенного управления аборигенным обществом.

Обобщая, можно сказать, что «идеальная» установка московской политики в отношении сибирских аборигенов сводилась к необходимости сохранения и увеличения числа ясачноплательщиков в целях максимального и стабильного взимания с них ясака, а это требовало невмешательства во внутреннюю жизнь и консервацию существующего социального устройства аборигенного общества. Как писал И. С. Гурвич, «при всей жесткости методов сбора ясака, нельзя не видеть, что это была политика, направленная на введение определенной налоговой системы, а не грабеж»[175]. В воеводских наказах это выражалось в следующей формулировке: «взять с них государев ясак, как мочно, чтоб им было не в тягость, и тем бы их наперво не ожесточить и от государевы царьские высокие руки не отринуть, а в государеве в казне в ясачном сборе учинить прибыль».

Эти общие правительственные установки определяли и конкретные наказы-инструкции непосредственным исполнителям – воеводам и землепроходцам. Сохранилось и даже опубликовано достаточное их количество[176], что позволяет сделать ряд наблюдений. В первую очередь бросается в глаза то обстоятельство, что при всей вариативности применительно к присоединению отдельных «землиц», основные принципиальные установки на протяжении второй половины XVII – начала XVIII в. практически не изменились. Следовательно, независимо от того, какую землю присоединяли и какой народ подчиняли, землепроходцы должны были действовать согласно определенной универсальной схеме. Достаточно четко в наказах (памятях) оговаривались механизм и методы действия в отношении иноземцев.

Служилые люди по новой еще необъясаченной территории должны были идти «смирно» и «иноземцом никакие тягости не чинить» и «лишнего ничего с них не имать». Встретив неясачное население, рекомендовалось собрать «улусных людей» и объявить им «государево милостивое слово», которое заключалось в том, что они отныне поступают под защиту «великого государя» и с них будет взиматься ясак, «и они бы иноземцы были на государьскую милость надежны и жили бы на своих кочевьях по-прежнему без боязни и ясак бы государю с себя и с улусных своих людей платили». После этого требовалось «лутчих иноземческих князцов» привести по их вере к «шерте» (присяге): «и учинити б тех землиц людей вперед под государевою царскою высокою рукою в прямом холопстве навеки неотступны и к шерти их на том привести» (эта норма, правда, встречается не во всех наказах). При этом крайне важно было знать в точности истинный смысл обряда принесения клятвы («прямой шерти») в соответствии с верованиями каждой народности или племени. Поэтому в наказах предписывалось «приводить их к прямой шерти, разыскав подлинно, какая у них вера и на чем они шертуют, чтоб у них никакого обмана и лукавства не было». Одновременно с шертованием (из наказов неясно, до или после него) из числа лучших иноземцев в обязательном порядке необходимо было взять аманатов: «А для береженя с собою за тем ясаком и в оманаты велети им имати в острог к себе тех землиц лутчих людей по сколку человек пригоже».

Приведя к присяге и обезопасив себя взятием заложников, служилые люди могли приступать к сбору ясака. Во время первой встречи и в течении какого-то срока после разрешалось брать ясак ненормированный в умеренном размере: «и имати бы с них государев ясак по сколку будет мочно по одиножды в год», «смотря по их мочи, чтоб им было не в тягость и не в озлобление». Кроме того, для снятия напряженности рекомендовалось взамен ясака раздавать иноземцам подарки. Но спустя уже несколько лет с объясаченных иноземцев ясак требовалось собирать с «великим радением», «пред прошлыми годами» «без недобора с прибавкою», обеспечивая эту прибавку за счет включения в платеж «подростков их и детей, и братью, и племянников, и захребетников».

Во время приведения к присяге и взятия ясака (как в первый раз, так и в последующем) русские должны были избегать какого-либо насилия. На этот счет наказы строго предписывали «приводити под государеву царскую высокую руку… и ясак с них на государя имати ласкою, а не жесточью», «ходячи по ясак, ясачным людем напрасных обид и налогов отнюдь никому никаких никоторыми мерами не чинили…».

Однако установка на «миролюбие» не означала полного «пацифизма». Те же самые наказы не только разрешали, но и предписывали в случае сопротивления и отказа от дачи аманатов и ясака применять к «немирным» иноземцам вооруженную силу: «А которые будет новых землиц люди будут непослушны и ласкою их под государеву царскую высокую руку привесть ни которыми мерами немочно… и на тех людей посылати им служилых людей от себя из острошку и войною их смирити ратным обычаем», используя при этом все доступные средства – «чинить над ними военный поиск огненным и лучным боем». Смирив иноземцев войною, требовалось привести их к «шерти», взять аманатов и ясак.

В целом весь смысл и дух наказов сводился все же не к «ратным обычаям», а к «ласке и привету». В отношениях с сибирскими иноземцами, в том числе обитавшими на крайнем Северо-Востоке Сибири, власти ставку пытались делать не на насилие, а на мирные способы взаимодействия. Но реальная практика и действия непосредственных исполнителей (сибирской администрации и командиров казачьих отрядов) вносили существенные коррективы в эти правительственные установки.

Во-первых, далеко не все сибирские народы сразу и безусловно признавали русскую власть. Многие из них оказали вооруженное сопротивление разной степени силы и активности (сибирские татары, ханты, манси, прибайкальские буряты, тунгусы). Причины этого сопротивления в каждом конкретном случае применительно к каждому народу надо рассматривать и анализировать отдельно (что не входит в наши задачи). Но в любом случае принцип «не жесточью, а ласкою» при первых контактах с аборигенами, как правило, не срабатывал. Русским приходилось применять оружие и подчинять их силой.

Во-вторых, благие пожелания правительства защитить аборигенов от произвола со стороны местной администрации и ее представителей фактически не реализовывались. Можно привести огромное количество примеров жестокого отношения царевых слуг к аборигенам: насилия, вымогательства, грабежи почти неизменно сопровождали сбор ясака. Ситуация осложнялась и вторжением русских промышленных людей в охотничьи промысловые угодья местного населения. Все это, естественно, вызывало отпор со стороны ясачноплательщиков, приводило их к «шатости» и «измене», вплоть до вооруженных восстаний.

Аналогично развивалась ситуация и на Северо-Востоке Сибири. Уже присоединение Якутии и покорение якутских племен шло с тяжелыми боями[177]. Использовать военную силу русским пришлось и против юкагиров, обитавших на Индигирке, Колыме и Анадыре. Правда, отношение разных групп юкагиров и родственных им чуванцев, анаулов и ходынцев к посланцам «белого царя» было неоднозначным. Одни из них, ослабленные в результате межплеменных и межродовых столкновений, искали у русских покровительства и защиты. Эти группы (роды) достаточно быстро признали русскую власть, оказали русским содействие в продвижении в новые районы крайнего Северо-Востока, стали плательщиками ясака и даже начали креститься. Другие, наоборот, оказали сопротивление, отказывались вносить ясак, преследовали ясачных юкагиров. Частыми были и ситуации, когда уже объясаченные юкагиры выходили из повиновения и совершали нападения на русских. Для XVII – начала XVIII вв. зафиксировано немало случаев вооруженных столкновений казаков с юкагирами, которые иногда принимали достаточно серьезный и опасный для русских оборот (прилож. 1). Но все же разъединенные юкагирские роды не сумели дать должного отпора и были сломлены. Процесс обложения их ясаком шел довольно быстро и успешно как в Колымском крае, так и на Анадыре и к началу XVIII в. был уже завершен[178].

Еще более драматично шло подчинение охотских тунгусов-ламутов[vii]. Уже первое знакомство с ними отряда И. Ю. Москвитина ознаменовалось несколькими вооруженными столкновениями в 1639–1640 гг. Участник этого похода Н. Колобов сообщал, что с ламутами «бои были у них беспрестанные» и ясак брали «на погроме за саблею»[179]. В дальнейшем на протяжении всей второй половины XVII в. русским с боями пришлось покорять ламутов, которые то вносили ясак, то выходили из подчинения и брались за оружие, уничтожая даже крупные отряды служилых и промышленных людей и захватывая русские остроги и зимовья[180] (прилож. 1). Но к началу XVIII в., используя практику захвата заложников и опираясь на укрепленные пункты, русским все же удалось смирить и охватить ясачным обложением большую часть ламутов. В последующем с их стороны уже не заметно сколько-нибудь активного сопротивления.

В целом накопленный русскими к моменту знакомства с чукчами, коряками и ительменами опыт взаимодействия с сибирскими народами был достаточно противоречивым. Реальная практика взаимоотношений далеко не всегда и не везде соответствовала правительственным пожеланиям, поскольку как русские подчас предпочитали «ласке» «жесточь», так и аборигены не отличались желанием добровольно подчиняться пришельцам. В результате в первое время русско-аборигенные контакты нередко сопровождались вооруженными столкновениями.

Глава 3. Развитие и характер русско-аборигенных отношений

1. Русские и чукчи

В XVII – начале XVIII в. контакты русских с чукчами были немногочисленны, затрагивали только их отдельные группы – на р. Алазея, Колыма, арктическом побережье восточнее Колымы и в устье р. Анадырь, и, за редкими исключениями, имели характер военной конфронтации[181] (прилож. 1).

Уже первая встреча русских (И. Ерастова и Д. Зыряна) с чукчами на р. Алазея летом 1642 г. закончилась вооруженным столкновением, в котором на стороне чукчей принимали участие и юкагиры[182]. В последующем, с середины 1640‑х гг., активное проникновение русских в Колымский край поставило на повестку дня вопрос об объясачивании местных чукчей. Соответствующие предписания с конца 1640‑х гг. стали включаться якутской администрацией в наказы колымским приказчикам[183].

В отношении чукчей русские предполагали действовать по опробованному и зарекомендовавшему себя прежде методу: захват аманатов и принуждение к уплате ясака. Однако он сразу же дал сбой. Оказалось, что чукчи совершенно не «держались» аманатов и отказывались платить за них ясак. Один из таких аманатов «сирота чюхачей детина» Апа, сидевший в Нижнеколымском остроге, жаловался в своей челобитной, поданной не ранее 1 сентября 1648 г.: «В прошлом, государь, в 156‑м году на усть Колымы реки поимал меня, Апу, Якутцково острогу сын боярской Василей Власьев. И с тоя поры, государь, и отец, и мати мои, и род, племя отступилися и твоего, государева, ясаку под меня не платят»[184] (разумеется, это не «прямая речь» самого Апы, а перевод, адаптированный толмачом к русскому восприятию). Позднее, в 1675 г., уже якутский воевода А. Барнешлев сообщал в Сибирский приказ: «с тех чюкоч и коряк емлют в аманаты отцов и братей и детей, и те коряки и чюхчи тех аманатов покидают, и ясаку под них не платят»[185].

Чем объясняется такое специфическое, по сравнению с другими известными русским сибирскими народами, отношение чукчей к своим сородичам, не понятно. Этнографы не дают на этот вопрос ясного ответа. Но стоит обратить внимание на один интересный факт. В 1656 г. русским с помощью юкагиров удалось захватить в плен вождя алазейской группировки чукчей некоего Миту. Его сородичи вместо того, чтобы начать платить ясак, взяли в блокаду Нижнеколымское зимовье, где содержался Мита: «чюхчи своими родами неотступно приезжали к ясачному зимовью». Угроза нападения вынудила русских пойти на компромисс: обменять Миту на «чюхочьих робят». Отпущенный на свободу, Мита расквитался с юкагирами и продолжил вооруженную борьбу с русскими[186].

Из этой истории можно сделать два важных вывода: во‑первых, чукчи все же дорожили своими «лучшими людьми» и готовы были драться за них; во‑вторых, дорожили не настолько, чтобы платить ясак. То есть, как представляется, в ответе на вопрос о том, почему чукчи (а также коряки) не держались аманатов, акцент надо делать не на своеобразное чувство родства, а на принципиальное нежелание платить ясак. Они готовы были отдать за Миту своих «робят», наперед зная, что бросят их на произвол судьбы, как бросали и других аманатов. Г. Ф. Миллер в одной из своих работ по поводу стойкого нежелания чукчей и коряков идти в русское подданство, отметил, что даже демонстративные казни казаками взятых в плен заложников на глазах у их непокорных родственников не приводили к согласию платить ясак[187]. Кроме того, стоит указать на тот момент, что попавшие в плен сородичи, вероятно, рассматривались чукчами как безвозвратно погибшие. Об этом в известной мере позволяют судить показания взятого в аманаты чукчи Тыгагина, который сообщил приказчику Анадырского острога А. Пущину следующее: «как ево взяли в аманаты в прошлом во 198 [1690] году, и он де на корге с коча с ними, чюхчами, перекликался и призывал их под себя в Анадырский острожек великих государев с ясачным платежом, и они де, чюхочьи мужики, родники ево, сказали: “не будут под него в Анадырском острожке великих государей с ясачным платежом, буто ево земля взяла и не столько у них, чюхоч, морем емлют”»[188] (курсив мой. – А. З.).

Натолкнувшись на нежелание платить ясак, приказчики Нижнеколымского острога попытались применить к колымско-алазейским чукчам жесткие меры, организовав в 1648–1659 гг. против них несколько походов. Видимо, в результате их в списках ясачноплательщиков и среди аманатов Нижнеколымского острога появилось несколько чукчей, но ясак они вносили время от времени[189]. В целом же походы не только не дали ожидаемого эффекта, а, наоборот, привели к эскалации вооруженного конфликта. Чукчи не только категорически отказывались платить ясак, но и предприняли активные боевые действия против русских, принудив их даже перейти от наступления к обороне. По нашим подсчетам, до конца XVII в. произошло 19 взаимных нападений, причем не менее 9 из них закончились вооруженными столкновениями. При этом русские совершили всего 8 походов, тогда как чукчи выступали актакующей стороной 11 раз, в том числе 8 раз подступали к Нижнеколымскому острогу и держали его гарнизон в блокаде (в 1653, 1656, 1659, 1662, 1678, 1679, 1685, 1687 гг.) (прилож. 1).

Нападая не только на русских, но и на их союзников – ясачных юкагиров, чукчи существенно ограничивали сферу русской власти в Колымском крае, нанося прежде всего урон ясачному сбору. В 1680–1690-х гг. нижнеколымские приказчики неоднократно сообщали в Якутск о том, что «немирные неясачные чюкчи» «служилых людей по вся годы на рыбных промыслах побивают», что «многие ясачные иноземцы… от чюкоч побиты», что в Алазейском и Нижнеколымском острогах с «малыми служилыми людьми ясак збирать и жить страшно»[190]. При всех возможных преувеличениях (когда «от страха глаза велики») приказчики все же констатировали факты, которые заставляют думать, что действия чукчей в принципе ставили под сомнение господство русских на данной территории, ибо последние не только с трудом собирали ясак, но и не могли защитить своих подданных-юкагиров, вызывая у последних вполне естественное неверие в силу и могущество «великого государя».

Проблема с колымско-алазейскими чукчами разрешилась в первой четверти XVIII в. В 1708 г. против них предпринял поход нижнеколымский приказчик И. Енисейский, который «побил ратным боем 12 юрт». В январе 1710 г. «воровские чюкчи с обманом» последний раз подъезжали к Нижнеколымскому острогу. После этого, как указывалось в 1‑й главе, произошли какие‑то события, в результате чего эта западная группа чукчей бесследно исчезла, соответственно, прекратились вооруженные стычки, и ситуация в Колымско-Алазейском крае стабилизировалась. Важно при этом заметить, что русским так и не удалось объясачить местных чукчей. Буквально накануне их исчезновения, в 1714 г., якутские власти по их поводу однозначно констатировали: «живут иноземцы вольные, никакова ясаку в казну великого государя не платят»[191].

Отношения с восточной группой чукчей, населявшей Чукотский полуостров, начиная с самой первой встречи с ней участников экспедиции Попова–Дежнева в 1648 г., на протяжении второй половины XVII – начала XVIII вв. оставались преимущественно враждебными. Правда, контакты русских с «каменными» чукчами в это время были в большинстве своем случайными и касались в основном групп, приходивших на Анадырь на сезонные промыслы диких оленей. От Анадырского острога чукчи жили далеко. Ближайшие из них обитали на устье р. Канчалан (левый приток Анадыря), около 650 км от острога. Сами русские места обитания чукчей посещали спорадически, во время торговых или разведовательных морских походов, контактируя при этом лишь с оседлым населением Чукотского побережья[192]. Вглубь полуострова долгое время никто не решался продвинуться.

Дежнев, находясь на Анадыре до 1659 г., а также бывшие здесь Мотора и Стадухин, ни разу не рискнули выйти на Чукотку. Возможно, они считали свои силы недостаточными, но скорее всего им было просто не до этого, поскольку их внимание отвлекали проблема объясачивания анадырских юкагиров – анаулов и ходынцев, с которыми приходилось вести боевые действия, а также добыча моржовой кости. Время уходило и на походы против коряков.

Первым на «Чукотский нос» для «прииску неясачных иноземцев» и моржовых лежбищ отправился приказчик Анадырского острога К. А. Иванов. Его морской поход в июне – сентябре 1660 г. сопровождался двумя вооруженными стокновениями с сидячими чукчами где‑то в районе залива Креста и бухты Провидения.

После этого до конца 1680‑х гг. источники не сообщают о походах (сухопутных или морских) на Чукотский полуостров. Соответственно, можно говорить о том, что анадырские власти не предпринимали в это время сколько-нибудь активных усилий по объясачиванию чукчей, хотя направляемые в Анадырск приказчики неизменно получали предписание призывать «вновь неясашных иноземцов». Тем не менее какие-то мелкие стычки между чукчами и русскими, вероятно, случались. Последние стремились захватить аманатов, чтобы взять под них ясак, но как и в отношении колымско-алазейских чукчей этот метод не срабатывал. Казачий десятник И. Рубец в 1676 г. сообщал якутскому воеводе А. Барнешлеву: «На реке Анадыре живут неясачные иноземцы чухчи, и близ моря, и тех чухоч многие служилые люди преж того поимывали и аманатов с них брали детей и братию и они де чукчи тех аманатов отступаютца и аманаты их не держат»[193].

Невнимание к Чукотке объясняется скорее всего опять-таки отвлечением усилий анадырских приказчиков и якутских воевод на другие направления – походы в «Коряцкую землицу»[194]. Надо иметь в виду, что к этому времени пришел в упадок и промысел моржовой кости на Анадырской корге. Анадырский острог терял свое значение. В какой-то момент само его существование было поставлено под сомнение. В 1676 г. А. Барнешлев поставил перед Сибирским приказом вопрос о ликвидации Анадырского острога, содержать который было невыгодно – затраты на гарнизон превышали доходы от сбора ясака и десятинной пошлины с промышленных людей[195]. Однако правительство не пошло на это. Аргументация Сибирского приказа нам неизвестна, но можно предположить, что в это время до Москвы уже дошли слухи о Камчатке, и Анадырский острог стал рассматриваться как возможная база продвижения на юго-восток.

Ситуация стала меняться с 1680‑х гг. Вероятно, именно с этого времени чукчи начали свои систематические набеги на юкагиров и коряков с целью грабежа и захвата оленных стад. Вместе с тем какая-то их часть с полуострова стала продвигаться ближе к Анадырю, что неизбежно привело к учащению русско-чукотских контактов. В результате источники зафиксировали вооруженные столкновения русских с чукчами. В 1685 г. прибывший в Якутск из Анадырского острога бывший его приказчик В. Тарасов сообщил: «И будучи в Анадырском зимовье, жил я, Васька, с великим бережением. А ясачные иноземцы великому государю ясак платят по своей воле, потому что видя служилых людей малолюдство великое, а идучи в Анадырское зимовье на дороге многих служилых людей побивают и из зимовья, ясачные и неясачные иноземцы ходынцы и чюванцы и коряки и чюхчи разных родов под зимовье приезжают, и для рыбного промыслу и для аманатских кормов и из зимовья не выпущают и на рыбных ловлях служилых и промышленных людей побивают»[196]. В 1688 г. другой бывший приказчик Анадырского острога А. Цыпандин рассказывал в Якутской приказной избе: многие юкагиры «от немирных неясачных иноземцов от чюхоч и от коряк на соболиных промыслищах и на своих жилищах побиты… и в Анандырском зимовье от неясачных немирных иноземцов от коряк и от чюхоч за малолюдством служилых людей жить страшно и на рыбных ловлях служилых людей те коряки и чюхчи, приходя под зимовье, побивают»[197].

Однако анадырский гарнизон не был пассивным наблюдателем активности чукчей и сам совершил против них несколько походов. Казак Г. Федоров, прослуживший в Анадырском остроге с 1682 по 1688 г., писал в своей челобитной, что, будучи на той службе, «на немирных неясачных иноземцов на коряк и на чюхчи с служилыми людьми ходил, и на многих боях был»[198]. В 1680‑х в Анадырском остроге имелся ясырь – чукчанки и «парни чухотского роду»[199].

К этому же времени относятся и сведения о начале объясачивания чукчей. Однако они не позволяют говорить об успехах этого предприятия. С одной стороны, И. С. Вдовин, а вслед за ним и Е. А. Михайлова утверждали, что первые упоминания о ясачных «носовых» чукчах появляются еще в 1670‑х гг.[200] Б. П. Полевой приводил данные о сборе ясака с чукчей в 1687–1688 гг.[201] Возможно, это был результат упомянутых выше походов. Известно также, что в 1687 г. с «морских каменных чюхоч» собрали ясак подъячий И. Анкудинов и казак В. Борисов. Но, с другой стороны, тот же И. С. Вдовин обратил внимание на то, что «в списках аманатов Анадырского острога за указанные годы (70–80-е. – А. З.) чукчей нет. Нет их и в списках ясачных плательщиков»[202]. То есть анадырские приказчики не фиксировали чукчей как ясачных, более того, во всех сообщениях, идущих во второй половине XVII в. из Анадырска, чукчи неизменно фигурировали в числе «неясачных» и «немирных» иноземцев.

Скорее всего, говорить можно о сборе в это время с чукчей не фактического, а фиктивного ясака, когда в качестве ясака выступали военные трофеи или продукты товарообмена («ясак» в обмен на подарки). В любом случае мирные отношения с чукчами не выстраивались, а, наоборот, становились все более напряженными.

В декабре 1688 г. близ залива Креста чукчам удалось уничтожить отряд анадырского приказчика В. Ф. Кузнецова, который возвращался в Анадырский острог из плавания вдоль Берингоморского побережья (погибли 12 казаков и 18 промышленников). В 1689 г. чукчи собирались уже идти под «Анадырский острожек и ясачное зимовье взять». В этом же году они убили посланных к ним «по Анандырю реке к морю… для ясашного костяного збору» ясачных сборщиков. Вооруженные столкновения русских с чукчами отмечены также в 1690, 1691 и 1692 г. (прилож. 1). В последующие несколько лет анадырский гарнизон не предпринимал активных действий против чукчей, поскольку его основные усилия оказались сосредоточены на южном направлении (походы в Корякскую землю и на Камчатку).

Тем временем участились грабительские набеги чукчей[203]. Нанося серьезный урон ясачным юкагирам и корякам, они напрямую задевали интересы русской власти и государевой казны. Рассматривая ясачных как подданных «великого государя» (который, кстати, обещал им защиту и покровительство), анадырский гарнизон вынужден был выступить в роли их защитника. В результате он предпринял два похода против «носовых» чукчей с целью их «умиротворения» и объясачивания.

Первый состоялся, вероятно, осенью 1699 г., когда по просьбе ясачных коряков «анадырского платежа» служилые люди ходили на «немирных» чукчей, которые подошли близко к устью Анадыря и грозились отогнать у коряков оленей. С чукчей был взят ясак и аманаты.

Вскоре с просьбой о защите от чукотских набегов в Анадырск обратились юкагиры Ходынского рода «Некраско с родниками». Анадырский приказчик С. Чернышевский отправил против чукчей отряд в 24 служилых и промышленных человека и 110 ясачных юкагиров и коряков во главе с А. Чудиновым. Поход состоялся в апреле – июне 1702 г. и был неудачным: отряд, дойдя до «Анадырского моря»[viii], имел три сражения с чукчами, которые наотрез отказались платить ясак. При этом два сражения были выиграны, а третье, последнее, проиграно, и отряд Чудинова с трудом ретировался в Анадырск.

Поход Чудинова был первой и последней крупной военной акцией русских против чукчей в первой четверти XVIII в. Внимание и силы анадырского гарнизона опять были отвлечены на покорение отчаянно сопротивлявшихся коряков и ительменов[204]. Но сами чукчи тем временем продолжали проявлять активность. В 1709 г. они в устье р. Большой (к востоку от Колымы) напали на отряд Д. Бусорманова (из 7 казаков спаслись только трое). В том же году другая группа чукчей шла «с боем» «во многолюдстве» на Анадырский острог. Однако столкновения удалось избежать. Анадырский приказчик Е. Петров в своей отписке в Якутск сообщил, что посланный к чукчам для «призыву в ясачной платеж» новокрещенный юкагир И. Терешкин сумел не только отговорить их от похода, но даже привел с собой в Анадырск «для веры» одного чукчу, с которого взяли в ясак красную лисицу. С Терешкиным же чукчи отпустили взятого в «давные годы» в плен казачьего сына И. Анкудинова. Правда, позднее, уже в Якутске, Петров несколько иначе изложил ход событий. Оказывается, он послал к немирным чукчам для призыва в ясак и взятия аманатов отряд во главе с И. Локосовым. Последнему удалось привести в Анадырск одного чукчу, который обещался платить ясак. Привели также И. Анкудинова, который провел в чукотском плену 12,5 лет (прилож. 1).

За все время знакомства русских с чукчами это был первый документально зарегистрированный случай, когда чукчи продемонстрировали склонность к миру (отпустили пленного), пошли на переговоры, а один из них даже внес ясак (в данном случае неважно, по собственной воле, под давлением обстоятельств или в обмен на подарки). Таким образом, выяснилось, что с чукчами в принципе можно договариваться. Кроме того, данное событие показывает, что анадырские приказчики все же проявляли усилия по их объясачиванию.

Мирный диалог с чукчами в 1709 г. внушил оптимизм. Е. Петров, информируя о случившимся якутские власти, сообщил, что намеревается в 1710 г. вновь отправить к чукчам Терешкина «для ясачного сбору»[205]. Вероятно, он сделал это, поскольку под 1710 г. в источниках упоминается о пяти «речных» чукчах-ясачноплательщиках (некий Нокон «с родниками»), которые внесли по одной красной лисице[206]. В 1711 г. к этим «речным» чукчам для сбора ясака ходили упоминавшийся Терешкин, а также служилый П. И. Попов и промышленный Е. В. Толдин в сопровождении юкагиров. Нокон «с родниками» ясак заплатили. Более того, Ноконов брат Капочила сам прибыл в Анадырск с ясачным платежом (прилож. 1).

Однако нельзя не обратить внимание на то, что речь шла всего о пяти «речных» чукчах. И. С. Гурвич вполне справедливо полагал, что это были представители не основной массы чукчей, а какой-то их весьма небольшой группы, оторвавшейся от своих сородичей и обитавших изолированно от остальных на Анадыре[207]. Последнее обстоятельство как раз и делало их слабыми и беззащитными перед лицом русских. Отсюда и удивительная для чукчей готовность платить ясак.

Основная же масса чукчей, обитавшая на полуострове, по‑прежнему была настроена весьма враждебна к любым попыткам их объясачивания. Те же Терешкин «со товарищи», которым после взятия ясака с речных чукчей было велено идти в Нос «для призыва немирных чукоч» в ясачный платеж, наткнулись там на категорический отказ. Приморские сидячие чукчи заявили им: «и прежде сего руские люди у них, чюкоч, кочами морем бывали, и в то де время они, чюкчи, им, руским людем, никакова ясаку не платили, и ныне де платить не будем, и детей своих в аманаты не дадим»[208].

Более того, из казачьих донесений начала XVIII в. можно заключить, что чукчи в это время уже представляли реальную конкуренцию русской власти в районе Анадыря, вытесняя оттуда на запад анадырских юкагиров. В 1710 г. анадырские казаки жаловались в Якутске: «Из того де Анандырского острогу служилые люди и ясачные юкагири плавают по Анадырю вниз для промыслу оленей; и тех де служилых людей и ясачных юкагирей немирные чюкчи побивают и жен и детей берут в полон. И ныне де у тех чюхоч в полону казачьи дети есть, в разные годы те чюкчи под Анандырской острог подходили во многолюдстве, Анандырской острог хотели взять и служилых людей побить, и по вся годы острог разорить хвалятца; и от тех де чюхоч анандырским служилым людем и ясачным юкагирям жить вельми опасно»[209]. В данном сообщении сквозит явное преувеличение чукотской опасности: ни об одной осаде Анадырска, ни об одном крупном вооруженном столкновении с чукчами в районе Анадыря с 1702 г. до конца 1720‑х гг. неизвестно. Тем не менее мелкие стычки с чукчами на Анадыре, вероятно, случались, и анадырский гарнизон жил в постоянном напряжении, ожидая их нападения. К тому же, сообщение казаков свидетельствует, что отношения с чукчами, по крайней мере с их основной частью, оставались враждебными.

В ответ на сообщение анадырских казаков якутский воевода Д. А. Траурнихт 7 сентября 1710 г. приказал назначенному приказчиком в Анадырск М. Скребыкину идти в Анадырский Нос (Чукотский полуостров) и призвать немирных чукчей в «вечной ясачной платеж ласкою и приветом», а если понадобиться, и «войной», переписав их в ясачные книги[210]. Но о выполнении этого предписания ничего неизвестно.

Во втором десятилетии XVIII в. контакты с чукчами были редкими и случайными. В 1718 г., по сведениям Г. Ф. Миллера, какие-то «природные» чукчи приходили в Анадырский острог и «поддались добровольно Российской державе». В 1723 г. промышленный человек И. Вилегин взял ясак с «шелагского мужика» Копая[ix], жилище которого находилось в 200 верстах к востоку от Колымы. В 1724 г. с него же брал ясак якутский сын боярский Ф. Амосов. Однако вскоре Копай изменил и перебил несколько человек из отряда последнего. В 1725 г. чукчи уничтожили на Анадыре небольшой отряд морехода и промышленника П. Нагибина (прилож. 1).

Таким образом, к концу первой четверти XVIII в. организовать регулярное ясачное обложение чукчей не удалось. Хотя с отдельных их представителей, скорее всего отколовшихся по каким-то причинам от своих сородичей, и удавалось взять ясак (даже не важно, в обмен на подарки или нет), основная масса чукчей оставалась недосягаемой для русской власти, соответственно, не попадала в разряд ясачноплательщиков и не являлась подданными российского самодержца. Это признавалось и современниками. В частности, солдат Григорий Корболин, подавший в 1730 г. в Анадырскую ясачную избу «ведение» с кратким этнографическим описанием юкагиров, коряков и чукчей, отметил: «к северной стороне близ моря и подле моря Ледяное к Анадырскому устью в Носу званием чукчи немирные и ясаку не платят… а из их сидячие чюкчи платят ясак лисицы красное малое число повольно, а иного збору не платят»[211].

Установить мирные отношения с чукчами также не удавалось, поскольку русские при контактах с ними стремились к взятию ясака, на что чукчи отвечали отказом, и это приводило к конфронтации. Но одновременно, в тех редких случаях, когда русские вместо требования ясака предлагали товарообмен, дело могло обойтись и без вооруженных столкновений. Выше упоминалось о походе и торговли с чукчами в 1646/47 г. промышленников И. Игнатьева Мезенца и С. Алексеева. В 1648 г. с алазейскими чукчами – князцами Ауной и Тыкой – торговал служилый И. Б. Пинега, который выменял у них 5 зубов «рыбья кости». В 1728 г. во время первого плавания В. Беринга экипаж его судна мирно общался и торговал «близ Чукотского угла» с прибрежными чукчами (вероятно, эскимосами). Причем один из них даже заявил, что бывал с торгом в Анадырском остроге.

2. Русские и коряки

Еще более сложно, неоднозначно и противоречиво развивались отношения русских с коряками. Их покорение сопровождалось многочисленными и серьезными вооруженными столкновениями, которые начались с конца 1640-х гг., опять-таки с самых первых контактов.

Пальма первенства в знакомстве с коряками принадлежит, вероятно, М. Стадухину, который по некоторым сведениям в 1648 г. с Колымы ходил на р. Пенжину, где нашел «многих корятцких людей». На следующий год во время плавания с Колымы на поиски р. Погычи отряд Стадухина в районе Шелагского мыса имел столкновение с забредшими сюда коряками. Захваченные пленные сообщили, что в прошлом году их «родники» где-то южнее Анадыря перебили людей с двух «розбитых» кочей (часть экспедиции Дежнева–Попова). Скорее всего, нападавшие были кереками, поскольку именно они среди коряков ближе всего обитали к Анадырскому заливу. Примерно в это же время, если верить легенде, коряки уничтожили другую часть экспедиции во главе с Ф. Поповым (в данном случае неважно, где это произошло: на р. Тигиль, Парень или между Анадырским и Олюторским мысом; в любом случае это был район расселения коряков).

В 1650-х – первой половине 1660-х гг. отряды землепроходцев (М. В. Стадухина, С. И. Дежнева, Ф. А. Чюкичева, П. Ф. Травина, К. А. Иванова, И. Ермолина) имели столкновения с коряками на Аклане[x], Пенжине, Гижиге, южнее Анадырского лимана, в районе Анадырского острога. При этом, насколько можно судить по сохранившимся данным, коряки оказывали в основном серьезное сопротивление, и брать с них ясак удавалось только силой. К началу 1660-х гг. русские, вероятно, уже познакомились с коряками, обитавшими на Камчатке (походы И. И. Камчатого и Ф. А. Чюкичева с Гижиги до р. Лесной, Карагинского залива и р. Камчатки). Основным районом действия русских в эти годы были реки Пенжина и Гижига (прилож. 1).

В последующие 15 лет в русско-корякских отношениях наблюдается некоторое затишье. Отмечены всего два похода в корякскую землю, датированных 1669 г. (К. Дмитриева и И. Ермолина). Итог обоих походов оказался трагическим – русские отряды погибли.

С конца 1670-х русские в поисках неясачных «землиц» и народов усилили свое проникновение на север Охотского побережья и Камчатку. Наступление, как отмечал М. И. Белов, велось из трех точек: Анадырского острога (походы И. Голыгина, С. Бычана, Л. Морозко, В. Кузнецова, И. Анкудинов, Г. Томского, М. Многогрешного, В. Атласова), Охотского острога (Ф. Кондратьева, М. Жегарева, И. Соловья) и с Колымы (А. Прохоров, Д. Потапова)[212]. В 1680–1690-х гг. русские предприняли по меньшей мере 23 похода. При этом точно известно, что 10 из них сопровождались вооруженными столкновениями с коряками на реках Яма, Иреть, Пенжина, Аклан, Апука, Олютора[xi], в северо-западной части Камчатки, причем подчас достаточно серьезными (действия отрядов М. Ворыпаева и Л. Морозко, уничтожение в 1699 г. отрядов Л. Морозко и П. Сюрюкова). В 1680 г. коряки даже впервые пытались захватить русское зимовье на Пенжине. Прибывший в мае 1681 г. на Пенжину новый приказной Иван Исаков сообщал в Якутск о крайне тяжелой ситуации, сложившейся на Пенжине при М. Ворыпаеве: «у него, Михаиле, я, Ивашко, на Пенжине реке аманатства… ни единого человека, а казны великого государя ясашной и книг нет, потому что он, Михайло, ходил в походы и иноземцов в походах не нашел, потому что те иноземцы от рек прочь отъехали»[213]. Что касается остальных 13 походов – И. Голыгина в северную часть Камчатки (1682, 1686–1688, 1691–1692 гг.), В.Ф. Кузнецова (1688 г.) и Г. Томского (1689 г.) к югу от Анадырского лимана, Ф. Кондратьева (1688 г.) и И. Соловья (1692 г.) на Яму и Тауй, Д. Потапова на Вилигу и Табон (1690, 1691, 1696 г.), И. Антипина в «корякскую землицу» (1692 г.), М. Многогрешного на Пенжину (1693, 1696 г.), то известные о них данные настолько лапидарны, что не позволяют ни утверждать, ни отрицать вероятность вооруженных столкновений.

Итогом этих походов стало взимание ясака с некоторых территориальных групп коряков. К началу 1690-х гг. по меньшей мере дважды удалось взять ясак с ямских коряков (на р. Тауй и Яма). В 1692 г. где-то в «корякской землице» брал ясак И. Анкудинов, в 1693–1694 гг. Л. Морозко собирал ясак с коряков в северо-западной части Камчатки, а в 1695–1696 гг. – с «оленных опутцких коряк, с олюторов и камчацких первых людей» и привез в Анадырск двух аманатов князьцов «коряк Эвонту и Инону». В 1693–1694 гг. С. Бычан объясачил несколько оленных коряков на Пенжине. В 1696 г. там же, но уже с «пеших коряк сто человек» взял ясак М. Многогрешный. В 1691, 1696–1698 гг. взимал ясак с туманских коряков на р. Вилиге и Тобоне (Тубане) пятидесятник Д. Потапов. В 1697 г. В. Атласов собрал ясак с пеших коряков Акланского, Каменского и Усть-Пенжинского острожков «человек ста с три и больше», а также с «олюторских людей» и сидячих коряков на р. Тигиль. В 1700 г. с каких-то пенжинских неясачных коряков (князцов Цынпана и Аглупова) собрал ясак И. Енисейский (280 соболей), а с паланских и тигильских – Т. Кобелев (прилож. 1).

Хотя вся эта «статистика» и не позволяет определить, какова была численность и точная территориальная принадлежность коряков, обложенных ясаком во второй половине XVII в., насколько регулярно и на каких условиях они вносили этот ясак, тем не менее, сам факт, пока пусть даже единовременного, взимания ясака говорит о том, что какая-то часть коряков оказалась в сфере русского влияния. Правда, процесс объясачивания шел медленно и с трудом. Редкие посещения корякских селений и стойбищ русскими служилыми людьми не могли превратить их в исправных плательщиков ясака. К тому же, как упоминалось выше, по отношению к корякам не сработала система аманатства: «коряки и чукчи тех аманатов покидают и ясак под них не платят».

Б. О. Долгих, а за ним И. С. Гурвич утверждали, что более-менее регулярный сбор ясака с части коряков начался с конца XVII в. (после походов в Корякскую землю в 1695–1699 г. Д. Потапова, Л. Морозко и В. Атласова). Ясак собирался анадырским гарнизоном, соответственно, ясачные коряки записывались в ясачные книги Анадырского острога[214]. По подсчетам Б. О. Долгих, сделанным на основе этих книг, за Анадырским острогом числилось ясачных коряков: в 1699 г. – 90, 1700 г. – 169, 1704 г. – 190 чел. Он же дал их расклад по территориям и «родам» (табл. 1)[215].

Таблица 1. Численность ясачных коряков, приписанных к Анадырскому острогу в конце XVII – начале XVIII в.^*

* Долгих Б. О. Родовой и племенной состав… С. 555.

Приведенные в табл. 1 данные, несомненно, интересны, поскольку показывают, что к началу XVIII в. ясачное обложение проникло к оленным и оседлым корякам, проживавшим на северном побережье Пенжинской губы на реках Пенжине, Аклане и Парени (пенжинским, акланским, паренским), на побережье залива Корфа и Олюторского залива[xii] на реках Олютора и Апука (апукинские и алюторские) и на западное побережье Камчатки на р. Воямполка (паланские). К ним, вероятно, следует добавить оседлых коряков на р. Яма, ясак с которых взимался в Охотский острог (в 1692 г. И. А. Соловей объясачил 60 ямских коряков). Остальные территориальные группы коряков находились к этому времени еще вне сферы ясачного обложения.

После похода В. Атласова началось проникновение русских на Камчатку. Почти ежегодные походы туда и обратно государевых приказчиков с сопровождавшими их отрядами служилых и промышленных людей пролегали через земли акланцев, каменцев, паланцев и алюторов. Соответственно резко активизировались русские контакты с ними, приняв форму жесткого военного противоборства.

Известные факты русско-корякских вооруженных столкновений подробно изложены в прилож. 1. Они показывают, что коряки Северной Камчатки и прилегающих к ней территорий, по которым двигались русские отряды, оказывали весьма активное противодействие «незванным гостям». На протяжении первых двух десятилетий XVIII в. почти все территориальные группы коряков, в том числе и уже объясаченные, хотя бы раз входили в вооруженное противостояние с русскими, длительное или кратковременное: сидячие паланцы (с р. Палана и Тигиль) в 1702 и 1720 г., сидячие алюторы в 1705, 1709, 1711, 1712, 1714 и 1715 г., оленные алюторы в 1709, 1711, 1714 и 1715 г., сидячие пенжинцы (косухинцы с р. Таловка) в 1706 г., косухинцы и каменцы в 1708 г., каменцы в 1712, 1715 г., акланцы в 1715 и 1716 г., оленные и сидячие паренцы в 1708 и 1709 г., гижигинские сидячие и оленные в 1708 и 1709 г., ямские в 1709 и 1712 г., туманские в 1712 г., анадырские оленные в 1712 г., апукинские оленные и сидячие в 1715 г. Не отмечено вооруженных столкновений только с кереками, карагинцами (укинцами), итканцами и оленными тайгоносскими и иретскими коряками.

Всего с 1700 по 1716 г. зафиксировано 31 вооруженное столкновение, причем в 10 случаях победа оставалась за коряками, в 15 – за русскими и 6 раз счет оставался «ничейным» – русским с трудом удалось отбить нападения. Пять раз коряки наносили весьма чувствительные удары по русским: в 1705 г. алюторы разгромили отряды Ф. Протопопова и В. Шелковникова, а в 1709 г. – отряд И. Панютина, в 1715 г. акланцы убили двух камчатских приказчиков, а апукинцы уничтожили отряд А. Сургутского, в том же году объединенными усилиями коряки вынудили казаков покинуть только что построенный Архангельский Олюторский острог и сожгли его. За это же время русские разорили 14 корякских острожков: 4 – паланцев, 2 – каменцев и косухинцев, 1 – гижигинцев, 2 – паренцев, 4 – алюторов, 1 – акланцев, но не смогли взять 4 острожка.

По частоте вооруженных столкновений видно, что русско-корякское противоборство достигло наибольшей остроты в конце первого – начале второго десятилетия XVIII в.: с 1708 по 1716 г. отмечено 24 столкновения. Причем «чаша весов» склонялась в пользу коряков. Ситуация усугубилась восстанием юкагиров в 1714–1715 гг. В отдельные годы под вопросом было даже сухопутное сообщение между Анадырском и Камчаткой. В 1708 г. камчатский приказчик П. Чириков, сидя в Анадырске, сообщал в Якутск: «А на Камчатку впредь кому идти прикащиком прискорбен и тесен путь, для того: убойство бывает по вся годы от Акланских, Косухина и Каменного (Каменского) острогов от ясачных коряк»[216]. Ему вторил анадырский приказчик Е. Петров: «на Камчатку пропуску от немирных людей не стало, чают и впредь ясачной сбор зело будет труден»[217], «а не умиря тех олюторов ласкою или войною, впредь на Камчатку проход служилым людем зело будет труден»[218]. В 1713 г. камчатский приказчик В. Колесов даже не рискнул выехать с Камчатки в Якутск, поскольку «от немирных иноземцов путь вельми тесен и прискорбен и выход тяжел, чтоб они иноземцы скопом своим, дорогою, видячи наше малолюдство, казны бы великого государя не отбили и нас бы со служилыми людьми не прибили»[219].

Таблица 2. Частота вооруженных столкновений русских с коряками в первой четверти XVIII  в.

Но Камчатка давала много ценной пушнины, столь необходимой государственной казне в условиях развернувшихся петровских реформ и изнурительной Северной войны. Кроме того, стало известно, что с полуострова открывается путь в Японию, манивший соблазнительными перспективами для торговли[220]. Поэтому вполне закономерно возникла заинтересованность в скорейшем подчинении территории, по которой на Камчатку и обратно (уже с пушниной) двигались отряды служилых людей. Прямые указания на этот счет исходили из Сибирского приказа. А поскольку связь с Камчаткой осуществлялась через Анадырский острог, то он и выступил в качестве главной опорной базы в деле «умиротворения» коряков.

В 1708 г. анадырскому приказчику Е. Петрову было велено совершить поход на Пенжину и Олютору и привести местных немирных коряков в ясачный платеж и «вечное холопство»[221]. Через три года, в 1711 г., направленный на Камчатку приказчиком В. Колесов получил предписание от якутского воеводы (в соответствии с грамотами Сибирского приказа) подчинить коряков Олюторского Большого острога («пасада») – «всеконечно тех иноземцов смирить и в ясачной платеж привесть». Подчинение этого острога аргументировалось тем, что «того большаго посаду иноземцы в Камчадальском пути служилых людей с твоею великого государя казною многие годы не пропускают и служилых побивают»[222]. В 1713 г. анадырскому приказчику А. Петрову указом Якутской воеводской канцелярии было велено идти на Олюторский Большой посад и на тымлатских коряков и «тех иноземцов разорить и камчацкой путь совершенно очистить»[223].

В соответствии с этими указаниями из Анадырска были организованы два больших похода на коряков. Правда, их результаты, если не считать демонстрацию военной силы, оказались более чем скромными.

В 1708–1709 гг. анадырский приказчик Е. Петров ходил против косухинских, каменских, чендонских (гижигинских) и паренских коряков и разгромил Косухин, Каменный и Чендонский острожки. Однако объясачить «изменников» он не смог (в Анадырск привезли всего 8 красных лисиц, взятых с паренских коряков). Более того, к 1710 г. Косухин и Каменной острожки в устье р. Пенжины были коряками восстановлены и «паче укреплены», «и людей в них населилось много больши старого»[224].

В 1714 г. другой анадырский приказчик, А. Петров, после длительной осады не без труда взял штурмом Олюторской Большой посад, построив недалеко от него русский Архангельский острог. Но вслед за этим впавшие в «измену» юкагиры перебили отряд Петрова, а в 1715 г. последовало объединенное выступление акланских, пенжинских, апукинских и олюторских коряков, которые убили в Акланском острожке двух камчатских приказчиков, почти полностью уничтожили отряд А. Сургутского, затем осадили и вынудили русских покинуть Архангельский острог, уничтожив его (прилож. 1).

В марте 1715 г. анадырский приказчик П. Татаринов отправил в Якутск буквально паническое донесение: «а ныне де живут они, Петр со служилыми людьми, в Анандырском от тех изменников юкагирей и от акланских и от оленных коряк в осаде. А на тех изменников, юкагирей и коряк, в поход для выручки великого государя казны без присылки из Якуцка и с рек ратных людей и пороху и свинцу, за малолюдством служилых людей, никоими делы идти невозможно, потому что в Анандырску ныне их служилых малое число, и то старые и увечные; так де и на Камчатку, не умиря и не утвердя по прежнему к Анандырскому острогу оных изменников, идти не мочно, понеже оные изменники ныне камчацкую дорогу заперли»[225].

В 1716 и 1719 г. анадырский гарнизон вынужден был еще дважды ходить на акланских и пенжинских коряков.

Гораздо в меньшей степени для подчинения коряков был задействован гарнизон Охотского острога. Правда, в 1709 г. его приказчику И. Мухоплеву было велено совершить поход на немирных коряков Охотского побережья[226], следствием чего стали разгром и объясачивание в 1709 и 1712 г. части ямских, сигланских и таватумских коряков.

При всей активности коряков отчетливо заметно, что их противостояние русским было разрозненным. Ни разу все территориальные группы коряков (от Охотского до Берингоморского побережий) не пытались согласовать свои действия и объединить усилия. Даже внутри территориальных групп наблюдалось несовпадение позиций отдельных родовых общин (поселений и стойбищ).

Так, в то время, когда коряки нижней Пенжины (Косухин и Каменный острожки) неоднократно вступали в вооруженные столкновения с русскими, коряки с притока Пенжины р. Аклан[xiii](Акланский острожек), наоборот, поддерживали с ними дружественные отношения и даже защищали от своих воинственных соседей. Остатки разбитых другими коряками и юкагирами русских отрядов укрывались в Акланском острожке в 1705, 1706, 1708 и 1714 г. Более того, акланцы во главе со своими «лучшими мужиками» Понтелем и Юлтой в 1708 г. участвовали в походе Е. Петрова и П. Чирикова против коряков северного побережья Пенжинской губы. Правда, в 1715 г. акланцы все же «изменили».

Еще пример: в 1714 г. одни алюторы обороняли Большой посад от отряда А. Петрова, другие, из соседних трех острожков, спокойно наблюдали за этим со стороны, а оленные алюторы вместе с апукинцами даже снабжали русских продовольствием.

Подобные примеры можно было бы продолжить. Они доказывают, что среди коряков существовала сильная разобщенность. Не только каждая территориальная группа, но и каждое поселение действовали вполне независимо и самостоятельно от других. Кроме того, можно предположить (только предположить, поскольку прямых данных об этом нет), что между некоторыми корякскими общинами ко времени появления русских существовали враждебные отношения. Иначе как враждой с соседями не объяснишь неоднократную вооруженную помощь русским со стороны коряков Акланского острожка против этих соседей. Скорее всего далеко не дружественными были и отношения коряков-алюторов Большого посада с другими пешими и оленными алюторами. В противном случае трудно понять, почему последние остались сторонними наблюдателями разгрома самого мощного корякского укрепления.

Разобщенность коряков в известной мере «провоцировалась» и действиями русских отрядов, которые в каждый отдельный момент задевали интересы отдельных общин (поселений и стойбищ). Вполне отчетливо видно, что до начала 1710-х гг. не существовало единого фронта русско-корякского противоборства и вооруженные столкновения, несмотря даже на их частоту, были локальными и в известной мере единичными и случайными. Столкновения коряков с русскими происходили, как правило, в том случае, когда последние шли на Камчатку или обратно. А поскольку они двигались через устье Пенжины или через устье Олюторы, то и противодействие русским в первую очередь оказывали пенжинцы (каменцы, косухинцы) и алюторы.

Лишь после того, как с 1708 г. русские стали предпринимать целенаправленные и более масштабные усилия по подчинению коряков, которые проживали в районах, примыкавших к Камчатке, последовала эскалация конфликта, и к 1715 г. обозначился, правда, на короткое время единый фронт корякского противоборства русским. Походы 1708–1709 и 1714 г. задели интересы почти всех групп коряков от Пенжинского до Олюторского заливов. В результате мы видим начавшееся объединение отдельных общин.

В 1708 г. совместное нападение на отряд П. Чирикова планировали пенжинские (Косухина и Каменного острожков) и олюторские сидячие коряки. Как сообщал анадырский приказчик Е. Петров, «бывает де у него, Овона Косухина, да Каменного острожку с Авиткиным и с олюторскими коряки часто совет, которым бы обычаем и в которых местах чинить напуск и убиства над служилыми людьми»[227], а по словам П. Чирикова, «такие шатости и убийства чинятца от них, коряк, с ними алюторами заодно»[228]. В том же 1708 г. объединились и напали на Чирикова паренцы и гижигинцы. Наконец, в 1715 г. последовало совместное объединенное выступление оленных и сидячих олюторских, апукинских, пенжинских (акланских и каменских) коряков.

Однако добившись успеха (перебив или вынудив уйти все русские отряды между Пенжиной и Олюторой), корякские общины вновь стали действовать каждая вполне самостоятельно. Более того, с 1716 г. (после похода С. Трифонова) на длительное время, до начала 1730-х гг., полностью прекращаются вооруженные столкновения. И. С. Гурвич объяснил это «жесткими мерами», предпринятыми анадырским гарнизоном против пенжинских и олюторских сидячих и оленных коряков: «Пешие коряки, несомненно, понесли тяжелые потери в живой силе, значительная часть острожков была разорена, нарушились промыслы. Оленные пенжинские и олюторские коряки, опасаясь полного разгрома, вынуждены были согласиться на уплату ясака, выдали аманатов и участвовали в походах служилых людей»[229].

Соглашаясь в принципе с этим наблюдением И. С. Гурвича, отметим, однако, что не только и даже не столько жесткие меры анадырского гарнизона привели к временному умиротворению коряков. Потери последних, несомненно, были значительны. Точной их статистики, правда, никто не вел. Командиры русских отрядов сообщали, и то далеко не всегда, лишь самые приблизительные данные. Согласно их донесениям, самые серьезные потери коряки понесли при штурме Большого посада (около 1500 мужчин, в том числе 700 воинов, и неизвестное количество женщин), Чендонского острожка (около 300 чел.), в вооруженном столкновении на р. Сиглан и Таватум (70 мужчин и около 200 женщин и детей). В остальных боях потери, скорее всего, составляли несколько десятков человек в каждом.

Приведенные цифры корякских потерь заставляют поднять вопрос о том, какова же была численность коряков в указанное время. Так, в отношении алюторов в историко-этнографической литературе (прежде всего в работе Б. О. Долгих) указывается, что их было чуть более 1000 чел. обоего пола. Соответственно, даже если признать сведения о потерях защитников Большого посада преувеличенными (казаки, конечно, могли преукрасить свои «достижения»), все равно получается, что алюторы были уничтожены поголовно. А гижигинцы, которых по расчетам Долгих было около 400 чел., потеряли по меньшей мере половину своего населения. Но это не так, судя по тому, что в последующее время, во второй четверти XVIII в., алюторы и гижигинцы проявляли не меньшую военную активность. Исходя из этого, следует поставить вопрос о том, что введенная Б. О. Долгих методика расчета численности аборигенов Северо-Востока Сибири по данным ясачного обложения нуждается в пересмотре, а демографическая ситуация в этом регионе на рубеже XVII–XVIII вв. в серьезном изучении с целью корректировки используемых в литературе данных[230].

Но в любом случае, при любом раскладе корякских потерь, не они привели к прекращению боевых действий, так же как и не «жесткие меры» анадырского гарнизона. Последние отмечены как раз только до 1714 г. После же разгрома коряками и юкагирами русских отрядов в конце 1714–1715 гг. никаких особых усилий по подчинению коряков анадырский гарнизон не предпринимал, поскольку для активных действий у приказчика Анадырского острога просто не было сил. Поэтому причину прекращения боевых действий надо видеть в другом.

В 1716 г. открылось морское сообщение с Камчаткой из Охотска[231]. С этого года русские отряды и грузы на полуостров и обратно стали отправляться морем. Соответственно резко сократились русско-корякские контакты на корякской территории, примыкающей к Камчатке, а вместе с тем исчезли и поводы для столкновений. Но это в полной мере касалось только сидячих коряков.

В отношении оленных коряков ситуация была несколько иная. И. С. Гурвич указывал, что они испугались полного разгрома и потери своих оленьих стад[232]. И. С. Вдовин утверждал, что в силу своей разобщенности на небольшие группы они не могли оказать русским организованного сопротивления[233]. Но с этими утверждениями вряд ли можно согласиться. Полный разгром в то время оленным корякам не грозил: у анадырских казаков не было ни сил, ни возможностей гоняться за кочевниками по горам и тундре. Разобщенность также ни при чем. Пешие коряки были разобщены, но оказывали жесткое сопротивление, да и объединиться оленные коряки и между собой, и с пешими, как показали события 1715 г., вполне могли. Дело опять же было в другом.

Определенную роль сыграло прекращение «русских путешествий» по кочевьям оленеводов из Анадырска на Камчатку. Хотя это, в отличие от сидячих коряков, не имело особого значения, поскольку оленеводы, не привязанные к определенному месту жительства, всегда могли скрыться от русских. Более весомым, вероятно, даже главным фактором того, что оленные коряки, в первую очередь обитавшие к югу от Анадыря (анадырские, олюторские, апукинские) и отчасти пенжинские, стали стремиться к миру с русскими, явились начавшиеся с конца XVII в. нападения на их стойбища чукчей. Известно, что в 1699 г. анадырские оленные коряки первый раз обратились к русским с просьбой о помощи против «немирных» чукчей[234]. Они же всего раз, в 1712 г., участвовали в столкновении с казаками, и то не все, а какая-то небольшая часть – «Конгохунков сын Апкуй и Анаулев сын Умьявулхон да Янугвала».

Нападения чукчей на коряков участились с 1710 г.: крупные набеги отмечены в 1710, 1716, 1720 и 1725 г. В этих условиях оленные коряки, на что уже обращалось внимание в литературе, надеясь найти у русских защиту против враждебных чукчей, стремились к миру с казаками[235]. Вдобавок им нужна была поддержка и в изредка случавшихся столкновениях с юкагирами. В частности, принимавшие участие в 1715 г. в нападении на русских оленные коряки (Энгелин со своим родом), в 1717 г. пошли на мировую, поскольку им срочно понадобилась помощь против юкагиров (прилож. 1).

Какова была ситуация с объясачиванием коряков в первой четверти XVIII в., судить черезвычайно сложно. Данные на этот счет, которые содержатся в источниках и литературе, весьма разрознены, их невозможно обобщить. Поэтому неизбежно картина представляется сильно размытой. С одной стороны, мы видим, что процесс объясачивания продолжался. Среди ясачноплательщиков упоминаются олюторские пешие коряки (1708, 1714 гг.)[236], карагинские, или укинские, (1703 г.), паренские (1709 г.[237]), ямские на р. Тубана, Яма, Тауй (1709[238], 1710[239], 1721 гг.[240]), туманские (1721 г.[241]), апукинские на р. Пахача (1714[242], 1719–1720 гг.[243]), оленные и сидячие акланские, каменские и косухинские (1719–1720 гг.[244]). Но, с другой стороны, ясак платили не все указанные территориальные группы целиком, а лишь какие-то их части – отдельные поселения и стойбища.

Исследовавшие данную проблему И. С. Гурвич и И. С. Вдовин указывали на то, что ясачное состояние было крайне нестабильным, восстававшие коряки не платили ясак по нескольку лет, а те, кто платил, делали это нерегулярно, в незначительном и произвольном размере («повольно»). Камчатский приказчик П. Чириков замечал в 1708–1709 гг. в своих отписках в Якутск: «А в казну государеву Акланские, Каменного и Косухина острогов и Паренские мужики ясак платят малое число, без аманатов, повольно», «для того де они коряки по вся годы шатаютца, живут самовольно и русских людей побивают»[245]. В 1709 г. по поводу Каменного и Косухина острожков сообщалось: «преж сего плачивали они ясаку по 10 лисиц красных с острога и из-за того ясаку чинили многое воровство и убивство русским людям и ясачным юкагирам»[246]. До 1708 г., с их собственных слов, ясак совершенно не платили апукинские коряки р. Пахачи[247]. В 1737 г. Г. Ф. Миллера записал воспоминания одного из участников событий начала XVIII в. В. Атаманова по поводу ясачного обложения коряков: «Из этих острогов Акланский и Паренский всегда оставались верными и правильно выплачивали ясак в Анадырск. Каменный и Косухин остроги со времени путешествия Чирикова на Камчатку ясак не платили, а до этого платили мало. Чендонский острог хотя никогда по-настоящему и не восставал, но и не платил полный ясак… Оленные (с р. Ерохон недалеко от устья Чендона[xiv] – А. З.) раньше выплачивали вместе с живущими на реке Чендон вольный ясак в Анадырск… Платили ясак сидячие или нет, Атаманов не знает»[248].

Не исключено, что писавшаяся в ясак пушнина представляла собой добровольные взносы-подарки или плату русским за какие-то услуги с их стороны. Можно привести, в частности, следующий пример. В 1717 г. оленные алюторы согласились внести ясак, однако, взамен потребовали у приказчика Анадырского острога служилых людей на помощь против юкагиров.

К концу 1710-х гг., после прекращения боевых действий, с какой-то части коряков вновь начинают брать ясак. В 1717 г. его выдали оленные олюторские коряки во главе с Энгелином. В 1719 г. С. Трифонов «разговором» убедил «многих» оленных и пеших акланских, пахачинских, каменских и косухинских коряков выдать ясак и 8 аманатов (всего он собрал в ясак одну чернобурую, одну сиводущатую[xv] и 156 красных лисиц). Под 1721 г. упоминается о сборе ясака с коряков на р. Тауй и Тумана. Ясак платили также оленные коряки, кочевавшие к югу от Анадыря между Пенжинским и Олюторским заливами. В 1724–1725 гг. объясачили коряков Карагинского острова (всего, правда, только 21 чел.).

Но опять же совершенно невозможно судить ни о численности ясачноплательщиков, ни о величине взимаемого с них ясака, ни о территориальном охвате ясачного обложения. Ряд косвенных данных позволяет говорить о том, что ситуация с ясачным обложением коряков по сравнению с первым десятилетием XVIII в. не только не улучшилась, но даже ухудшилась.

В 1775 г. известный исследователь истории и этнографии Северо-Востока Сибири капитан Т. И. Шмалев обобщил собранные им в архиве Анадырского острога данные о сборе ясака с ясачных Анадырского ведомства в 1710–1718 гг. Согласно им, в ясак было собрано: в 1710 г. – 78 соболей (на 78 руб.), в 1714 г. – 48 соболей, 599 лисиц, 4 росомахи, один волк, 4 пуда 32,25 фунта кости (всего на 403 руб. 83 ¾ коп.), в 1715 г. – 2411 соболей, 792 лисицы, 12,5 фунтов кости, 21 камчатский бобер (всего на 3125 руб. 33 ¾ коп.), в 1716 г. – 973 соболя, 91 лисица, 46 бобров, 7,5 парки[xvi] (на 1952 руб.), в 1717 г. – 302 соболя, 178 лисиц, 2 парки (на 413 руб. 62 коп.), в 1718 г. – два соболя, 13 лисиц (63 руб. 29 коп.)[249]. Из этого ряда 1715 и 1716 г. можно смело вычеркнуть, поскольку под ними в числе «анадырского» ясака указан и «камчатский» ясак, разграбленный в 1714 г. юкагирами и возвращенный ими в Анадырский острог как раз в 1715–1716 гг. (именно поэтому размер ясака такой большой и в нем фигурируют камчатские бобры). В остальные годы, учитывая принятый тогда формальный показатель (одна шкурка с одного ясачноплательщика), численность уплативших ясак в Анадырск примерно составляла: в 1710 – 78, в 1714 – 652, в 1717 – 482, в 1718 – 15 чел. Если из их числа вычесть анадырских юкагиров (чуванцев и ходынцев), плативших ясак также в Анадырск, то число собственно коряков получается еще меньше. А в 1718 г. наблюдается просто катастрофическое падение ясачного сбора, которое, несомненно, было следствием того, что анадырский гарнизон понес большие потери в боях 1714–1715 гг. и от эпидемии оспы 1715 г., и анадырский приказчик просто не рисковал рассылать людей за сбором ясака.

В последующие годы ситуация со сбором ясака с коряков если и улучшилась, то весьма незначительно. К 1730 г. при Анадырском остроге формально по окладным ясачным книгам числилось 558 оленных и пеших коряков[250]. Даже приняв эту цифру на веру, мы видим, что степень и масштабы объясачивания коряков были далеки от 100%. «Юрисдикция» Анадырского острога распространялась на территорию коряков к югу от Анадыря и от п-ова Тайгонос, р. Гижиги и Пенжинской губы на западе до р. Апуки, Пахачинского носа (Олюторского полуострова) и Карагинского залива на востоке. Численность проживавших здесь оленных и пеших коряков в начале XVIII в., по самым минимальным расчетам (Б. О. Долгих) составляла 8 тыс. чел., в том числе около 2–2,5 тыс. взрослых мужчин. К 1730 г. она могла сократиться в результате военных действий, но с учетом естественного воспроизводства, вряд ли намного. А поскольку в ясачные книги должны были заноситься как раз взрослые мужчины, то получается, что ясачным обложением было охвачено не более 25% коряков, подведомственных Анадырску[251].

Но это чисто формальные расчеты, поскольку совершенно не ясно, сколько человек из записанных в окладные книги 558 коряков реально платили ясак. Так, по данным упоминавшегося Т. И. Шмалева, в 1729 г. с ясачных было собрано в Анадырский острог 32 соболя, 624 лисицы и 5 «зубов рыбьей кости» (на 708 руб.), но на следующий 1730-й год всего 8 лисиц, один камчатский бобер и два кошлака[xvii] (на 91 руб. 90 коп.)[252]. В 1730 г. солдат Г. Корболин, перечисляя ясачных, подведомственных Анадырскому острогу, назвал среди них анадырских оленных коряков, которые «платят ясак лисицами красными, а в закладе дают детей своих для верности в аманаты», алюторов из Култушного и Олюторского острожков («платят ясак лисицами красными повольно») и паренцев («платят ясаку малое число лисицами красными повольно»). Про остальные территориальные группы оленных и пеших коряков Корболин даже не упомянул[253]. Известно также, что в начале 1730-х гг. на р. Олюторе и Говенке[xviii] значилось всего 49 ясачных коряков, с которых в год собиралось 49 красных лисиц[254].

Кроме анадырского гарнизона объясачивание коряков проводили еще только охотские служилые люди. Они действовали на территории проживания итканских, туманских, ямских, сигланских, иретских коряков. Но каковы были их успехи, неизвестно. В 1730 г. среди «староплатежных» ясачных упоминались сигланские, ямские и иретские коряки[255]. Особо отметим, что самая восточная группа коряков – кереки, обитавшие к северо-востоку от Пахачинского Носа, вообще находились вне сферы русского влияния. В первой четверти XVIII в. не отмечено не только попыток взимания с них ясака, но и вообще ни одного контакта с ними русских. Равным образом почти не контактировали с русскими и коряки, жившие на п-ове Тайгонос.

3. Русские и ительмены

Продвижение русских на Камчатку и их закрепление там также сопровождались многочисленными вооруженными столкновениями с ительменами. Согласно легенде, правда маловероятной, ительмены якобы принимали участие уже в уничтожении остатков экипажа с коча Ф. Попова[256]. Столкновение с ними, возможно, имел Л. Морозко во время похода 1696 г., когда южнее р. Тигиль им был разгромлен некий «камчадальский» острожек (хотя, скорее всего, он принадлежал корякам)[257].

Первая встреча В. Атласова с ительменами на р. Еловке, напротив, прошла мирно. Правда, русские предупредительно одарили их одекуем[xix] и кое-какими украшениями. Жители обнаруженных четырех острожков (около 400 юрт) не только без принуждения дали ясак, но даже обрадовались приходу русских. Такое поведение объясняется просто тем, что они в тот момент находились в состоянии войны с нижнекамчатскими ительменами, и, поняв из речей Атласова («государева милостивого слова»), что взамен внесения пушнины они поступают под защиту какого-то «великого государя», тут же этой защитой решили воспользоваться, попросив у русских помощи против своих врагов. Атласову не оставалось ничего иного, как отправиться с новоявленными союзниками в поход в низовья р. Камчатки. Правда, этот «союз» был выгоден и русским, поскольку они получили не только проводников, но и дополнительную вооруженную силу в лице ительменских воинов. Однако, с другой стороны, участие в походе еловских ительменов напрочь лишило Атласова возможности мирно договориться с нижнекамчатскими ительменами. Последние, увидев с неизвестными пришельцами своих врагов, подчиниться и заплатить ясак, естественно, отказались. В результате произошел бой. «Низовые» ительмены были разбиты, а их острожек сожжен. «И он де Володимер с служилыми людьми их, камчадалов, громили и небольших людей побили и посады их выжгли».

Последующие действия Атласова достаточно подробно освещены в литературе, и поэтому нет смысла останавливаться на них детально. Отметим только, что заявления некоторых историков о том, что «везде его встречали гостеприимно, с открытым сердцем и одаряли тоже от всей души»[258], не соответствует, конечно, действительности. Кроме первого «добровольного» взноса ясака еловскими ительменами, все остальные платили его под страхом разгрома или в обмен на подарки, или просили отсрочки до следующего года (но многие своего обещания так и не выполнили), или же оказывали сопротивление. При этом Атласов, как отмечала Г. А. Леонтьева, действовал достаточно гибко, соглашался с просьбой ительменов об отсрочке внесения ясака, вступал в товарообмен, стремился подчинить их «ласкою и приветом», ясак брал «повольный» (сколько дадут), взамен одаривал подарками и только в случае отказа прибегал к силе оружия и «громил» острожки непокорных[259].

Трудно судить о том, какое количество ительменов удалось объясачить Атласову. Сам он на этот счет в своих «сказках» никаких данных не сообщил, а составленные им после похода ясачные книги пока не обнаружены (если они вообще сохранились)[260]. Известна лишь величина ясака, вывезенного Атласовым с Камчатки: 320–330 соболей, 191 красная и 10 сиводущатых лисиц, 10 морских бобров (каланов), 4 выдры, 7 бобровых лоскутов и одна соболья парка[261]. Но сколько «иноземцев» сдало этот ясак, даже невозможно предположить, поскольку атласовцы брали столько, сколько удавалось взять, без всякой регламентации. В число этого ясака, кроме сданной «повольно», могла войти и пушнина, захваченная силой после «погромов», к тому же не только у ительменов, но и у коряков.

Более определенно можно говорить о территории, на которой взимался ясак. Судя по сообщениям Атласова и более поздним Крашенинникова, ясак удалось взять с ряда ительменских общин на р. Еловке, вверх от устья Еловки по р. Камчатке, на западном побережье полуострова от р. Ичи до р. Большой (на реках Иче, «Нане, Гиге, Нике, Сгунчу, Харюзовой»)[262].

Однако, вопреки встречающемуся в литературе мнению[263], поход Атласова не привел к установлению на Камчатке ясачного порядка и тем более российского подданства. Во-первых, уже сам Атласов взял ясак далеко не со всех ительменов. Во-вторых, оставленные им на р. Камчатке и Еловке небольшие отряды во главе с Л. Морозко и П. Сюрюковым вообще не смогли собрать никого ясака из-за отказа со стороны ительменов, ограничивая свои отношения с ними мелкой торговлей[264]. В отношении Сюрюкова Черепановская летопись, в частности, сообщала: «Прожили они три года без всякого притеснения от камчадалов, потому что начальник отряда выдавал себя за купца, и только торговал с ними, не отваживаясь, по малолюдству своему, на сбор ясака»[265].

В то же время поход Атласова, несомненно, имел большое значение, поскольку именно он положил начало присоединению Камчатки к России и приведению ее населения в российское подданство. Поскольку фактическая сторона этого процесса в основном достаточно подробно изложена в прилож. 1, здесь заострим внимание на принципиальных моментах.

Сразу же бросается в глаза то обстоятельство, что в отношении ительменов, в отличие от других, бывших тогда еще «немирными», иноземцев (чукчей и коряков), якутские власти стали действовать быстро и решительно. Едва только Атласов принес в Якутск весть о Камчатке, как туда в 1700 г. был послан первый приказчик Т. Кобелев с крупным отрядом. Тем самым Камчатка сразу же была изъята из ведения Анадырского острога (в отличие от острожков в корякской земле), т. е. власти быстро осознали ее «отличное» положение. И в дальнейшем вплоть до начала 1730-х гг. якутские власти, за редким исключением, ежегодно направляли на полуостров приказчиков с достаточно крупными отрядами служилых людей. С 1700 по 1730 г. там сменилось 30 приказчиков (прилож. 3).

В то же время компетенция камчатских приказчиков распространилась только на южную часть полуострова, где обитали ительмены. Камчатские коряки (карагинцы и паланцы) формально остались в ведении Анадырского острога. С ними камчатские приказчики взаимодействовали в лучшем случае по пути следования на Камчатку и обратно. Зато объясачивание ительменов проводилось весьма энергично, и на всей территории их обитания. Уже к 1706 г. русские отряды прошли до южной оконечности полуострова – мыса Лопатка, а в 1711 г. высадились на первый Курильский остров – Шумшу.

Процесс покорения ительменов сопровождался неоднократными крупными и мелкими вооруженными конфликтами. С 1700 по 1725 г. удалось насчитать по меньшей мере 40 русско-ительменских столкновений, причем в 25 случаях они явились результатом походов служилых людей и в 15 – нападений самих ительменов, в том числе три раза они наносили русским весьма ощутимые удары (взятие и сожжение Большерецкого острога в 1707 г., разгром отряда И. Харитонова на р. Большой в 1710 г., уничтожение отряда Д. Анциферова в 1711 г. на р. Аваче) (табл. 3).

Замирение Камчатки затруднялось ее отдаленностью. Путь от Якутска через Нижнеколымск и Анадырск на Камчатку занимал около года. К тому же выход на полуостров со стороны материка контролировали немирные коряки. Из-за их нападений с 1707 по 1714 г., т. е. в самый разгар борьбы с ительменами, связь с Камчаткой была существенно осложнена. Дело тормозилось и случавшимися внутриказачьими «разборками», которые нарушали единоначалие и координацию действий гарнизонов отдельных русских острогов на Камчатке (об этом см. ниже).

Но ительмены, как и коряки, ни разу не выступили единым фронтом. В лучшем случае объединение происходило на уровне «речных» общин, связанных между собой узами родства. Имеющиеся данные, представленные в табл. 4, позволяют говорить о существовании нескольких таких территориальных «речных» групп, которые одновременно являлись локальными очагами сопротивления. Особенно активно русским противодействовали лигнурин, проживавшие в районе р. Ичи, Облуковины, Крутогоровой, Колпаковой, Воровской, «курильские мужики» на Курильской Лопатке, суаачю-ай на побережье Авачинской губы и Бобрового моря, кыкша-ай и на р. Большой. В то же время северо-западная группа – кулес (р. Хайрюзова, Белоголовая, Морошечная) и «камчатская» группа – бурин (р. Камчатка) фактически не участвовали в столкновениях. Первая из них, скорее всего, находилась вне зоны активного действия русских. Вторая же, наоборот, раньше и быстрее всех подверглась русскому влиянию и была подчинена (на р. Камчатке уже к началу XVIII в. появились два русских острога – Верхне- и Нижнекамчатский (прилож. 2). Кроме того, у камчатских ительменов – бурин, вероятно, существовали враждебные отношения с их южными соседями. Видимо, поэтому они не только быстро, уже к 1704 г., прекратили сопротивление, но и сами стали принимать участие в русских походах на авачинцев (в 1707 и 1713 г.).

Таблица 3. Частота вооруженных столкновений русских с ительменами в первой четверти XVIII  в.^*

* Составлено по данным прилож. 1.

Примечание: в отсутствующие годы вооруженных столкновений не зафиксировано.

Надо также указать на то, что отмеченные территориальные группы действовали, хотя иногда и одновременно, но совершенно разрозненно, оказывая противодействие русским каждая в одиночку. Более того, даже внутри территориальных групп далеко не всегда действия были согласованы между отдельными «речными» общинами и острожками: пока одни отчаянно сопротивлялись, другие, даже ближайшие соседи, оставались сторонними наблюдателями. За первую четверть XVIII в. можно отметить только два случая крупного объединения «речных» общин: в 1707 и 1711 г. – большерецких (якобы до 3 тыс. воинов) и в 1707 г. – авачинских (до 800 воинов). Известно также еще несколько попыток организовать совместное выступление. В 1715 г. иноземцы рек Колы, Воровской, Большой и верховьев р. Камчатки хотели «побить на Воровской реке ясашных зборщиков», в 1716 г. ительмены р. Колпаковой («Конпак с родниками») подговаривали иноземцев рек Облуковиной, Крутогоровой и Воровской напасть на отряд К. Соколова. Но все же в основном каждая «речная» община и даже нередко каждый острожек действовали самостоятельно и независимо друг от друга.

Таблица 4. Количество вооруженных столкновений русских с отдельными территориальными группами ительменов^*

* Составлено по данным прилож. 1

Более того, отмечены и случаи вооруженных столкновений между ними. В 1715 г. некий иноземец Нелюка совершил нападения на ясачных р. «Гомкины», Опалы, Озерной. В 1723 г. «мохнатые курилы» с островов напали и ограбили иноземцев р. Опалы. В 1725 г. иноземцы с р. Бобровой, Островной и Жупановой побили иноземцев р. Налычевой (Налачевой), а авачинцы разграбили острожки верхнекамчатских ительменов. Несомненно, межобщинных столкновений было больше, просто не все они оказались зафиксированы русскими источниками.

О существовании враждебных или, по крайней мере, неприязненных отношений между отдельными общинами и даже внутри них говорят факты доносительства ительменов друг на друга. В 1716 г. ясачный Кауж Урат сообщил русским о замысле его «родников» и ясачных с р. Колы, Воровской и Большой побить ясачных сборщиков[266]. В том же году ясачный Чакочева острожка Нанкоба донес о намерении иноземцев р. Колпаковой, Облуковины, Крутогоровой и Воровской напасть на экспедицию К. Соколова, которая, переплыв Охотское море, высадилась около р. Колпаковой[267]. В 1717 г. ясачный Курина острожка Галянач сообщил о намерении «прошлаго 716 году» иноземцев р. Островной побить ясачных сборщиков[268]. В 1719 г. тойон «Кыкчика реки» Окагыш доносил об измене иноземцов р. Воровской[269]. О нападении курильских мужиков на иноземцев р. Опалы рассказал в 1723 г. «лучший мужик» Хантай Кажихобин (Хажихобин)[270], а об измене иноземцев р. Островной и Жупановой в 1725 г. – некий Чароч[271].

Вполне понятно, что в условиях частых вооруженных столкновений и активного противодействия ительменов организовать их стабильное ясачное обложение на протяжении первой четверти XVIII в. не удалось[272], хотя ясак собирался и в достаточно большом количестве вывозился с Камчатки. В «Ведомости» Якутской воеводской канцелярии, составленной на запрос Г. Ф. Миллера в 1736 г., на этот счет содержатся следующие данные (табл. 5):

Таблица 5. Количество ясака, собранного с ительменов и вывезенного с Камчатки в 1702–1729 гг.^*

* Составлено по данным: РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 174 – 174об., 176, 178 – 178об., 179об. – 183.

Примечания: ¹По другим данным – 1 600 соболей, 600 лисиц, 50 бобров (Крашенинников С. П. Описание… С. 751). ² Эта «ясачная казна» была пограблена юкагирами в 1714 г. ³ По данным Б. О. Долгих, собрано в ясак в 1715 г. 2739 соболей, 1100 лисиц, 67 бобров (всего 3912 шкурок), в 1716 г. – 2351 соболь, 1118 лисиц, 70 бобров (всего 3539), в 1717 г. – 881 соболь, 264 лисицы, 54 бобра (всего 1199), в 1718 г. – 2250 соболей, 1036 лисиц, 63 бобра (всего 3 349). Подсчеты Долгих сделаны по данным: КПЦКЧ. С. 44 – 45. ⁴ Без учета собольих хвостов.

По подсчетам И. И. Огрызко, в 1714, 1715, 1716 и 1718 г. на Камчатке было собрано, по сведению казаков, в качестве ясака в общей сложности 14 293 шкурки соболей, лисиц и бобров, т. е. в среднем по 3573 шкурки в год (Огрызко И. И. Очерки истории сближения коренного и русского населения Камчатки… С. 13).

Исходя из того, что официально полагалось с одного ясачного брать одну шкурку любого пушного зверя[273], появляется соблазн рассчитать подобным образом численность и ясачноплательщиков. В таком случае их число примерно должно соответствовать среднегодовой цифре сбора ясака, приведенной в крайне правой графе таблицы. Подобную методику подсчета применяли Б. О. Долгих[274] и И. И. Огрызко[275]. Она вроде бы подтверждается и обнаруженной мной копией «Книги ясачного сбора» Большерецкого острога за 1712 г., из которой видно, что численность ясачных соответствовала количеству собранного ясака (табл. 6). Это, кстати, говорит о том, что на Камчатке, по крайней мере формально, уже был введен окладной ясак, и соответственно опровергает мнение С. Б. Окуня о том, что «ясак на Камчатке в этот период носил неокладной характер»[276].

Однако все же два обстоятельства не позволяют безоговорочно признать, что данная методика подсчета показывает реальное число ительменов-ясачноплательщиков. В первую очередь обратим внимание на то, что от первой четверти XVIII в. не дошло (по крайней мере не найдено) ни одной именной ясачной книги ительменов. Исследователи, к сожалению, оперировали весьма скупыми сводными данными ясачного сбора за отдельные годы, отраженными в донесениях камчатских приказчиков. Существенно расширяет картину ясачного сбора упомянутая «Ведомость» Якутской воеводской канцелярии 1736 г. Но и в ней содержатся лишь сводные данные по годам, без указания численности ясачных. Количество последних мы находим в копии «Книги ясачного сбора» за 1712 г., но опять-таки как сводку, без поименного перечисления ясачноплательщиков.

Кроме того, надо учитывать, что ясак на первых порах мог взиматься «повольно» (сколько дадут), а зачастую «с боя» (сколько возмут). В последнем случае ясак представлял собой просто трофеи или контрибуцию пушниной. Но эта «повольная» и «погромная» пушнина фиксировалась в ясачных книгах наряду с обычным ясаком. Естественно, встает вопрос: исходя из каких соображений казаки определяли тогда численность объясаченных ительменов? Ведь не исключено, что они, учитывая официальную установку (один ясачный – одна шкурка), могли действовать от обратного: не величину ясака определять от числа объясаченных, а, наоборот, от количества собранной пушнины «на глазок» фиксировать численность ясачных.

Вдобавок известно, что в отношении ительменов практиковалось поголовное обложение ясаком всех мужчин от младенцев до стариков. Однако мы не знаем, насколько это было распространено: в каких острожках ясак брался поголовно, в каких – только со взрослых мужчин.

Таким образом, определение численности ясачных от количества собранного ясака представляется для периода, когда еще продолжалось активное сопротивление ительменов, проблематичным. Ясность могли бы внести именные ясачные книги, однако, вряд ли они сохранились.

Таблица 6. Численность ясачных людей, приписанных к Большерецкому острогу, в 1712 г.^*

* Составлено по данным: РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 527. д. 12, л. 8 об. – 15.

Но, в конце концов, вопрос о численности ясачных для нас является второстепенным по сравнению с вопросом об их удельном весе среди всех ительменов. В отношении же последнего можно только гадать, поскольку и численность ясачноплательщиков, и общая численность ительменов определяются исследователями-этнографами весьма гипотетично. Вдобавок их никогда не интересовало, на какие территориальные группы и к какому времени распространилось ясачное обложение. Поиск ответа на этот вопрос чрезвычайно затруднен, и опять-таки из-за отсутствия ясачных книг. Тем не менее, опираясь на другие источники, представить общую картину, правда, достаточно «грубыми мазками», все же можно.

Выше указывалось, на какой территории удалось взять ясак Атласову. Следующий за ним Т. Кобелев собирал ясак по р. Камчатке, по побережью Бобрового моря (Кроноцкого залива), по р. Налычевой и Аваче, и, возможно, на Курильской Лопатке. На западный берег полуострова его люди не ходили, поскольку сам Кобелев, отчитываясь в Якутске, заявил: «да подле Пенженского моря Большая и многия реки, а какие де на тех реках народы неизвестен»[277]. М. Многогрешный окончательно объясачил всю р. Камчатку и распределил сбор ясака между тремя острогами: Верхнекамчатским, Нижнекамчатским и Большерецким.

Последующим приказчикам к 1707 г. удалось охватить ясачным сбором ительменов на р. Большой, Иче, Облукоминой, Крутогоровой, Колпаковой, Кроноцком заливе. К 1705 г. относится первое точное известие о взятии ясака с одного из острожков на Курильской Лопатке. Предпринимались попытки объясачить и авачинских ительменов.

С 1707 г., за исключением ительменов, обитавших по р. Камчатке и ее притокам, все остальные территориальные группы или вышли из подчинения, или по-прежнему отказывались платить ясак. Лишь к середине 1710-х гг., жестоко раправляясь с непокорными, русским удалось вернуть в ясачный платеж или объясачить жителей р. Большой, побережья Охотского моря от р. Большой до р. Хайрюзовой и Кроноцкого залива. Большерецкие ительмены, понеся большие потери, окончательно смирились со своей новой ролью ясачноплательщиков. Но жители остальных рек (опять-таки исключая Камчатку и Еловку с их притоками) и в последующем периодически в разных местах выходили из подчинения, отказывались платить ясак и совершали нападения на ясачных сборщиков (табл. 4). В 1713 г. камчатские казаки сообщали, что они берут ясак «в камчадальских острогах (т. е. на р. Камчатке – А. З.) и на Большой реке с ясачных иноземцев и с новоприписных», а с «достальных ясачных иноземцов… ясак мы собираем с великою нуждою»[278].

Еще сложнее была ситуация с авачинцами и «курильскими мужиками». Русские неоднократно совершали на них походы, в ходе которых «с погрому» брали ясак. Но те постоянно выходили из подчинения, отказывались «добровольно» платить ясак и оказывали сопротивление. По поводу авачинских ительменов С. П. Крашенинников сообщал, что они до 1731 г. «почти всегда в измене были»[279]. Правда, в другом месте своей работы он пояснил, что после разгрома в 1713 г. «авачинские камчадалы начали ясак платить погодно, а прежде служивые довольны бывали тем, что камчадалы им давали, и то не повсягодно, ибо они по большей части бывали в измене»[280]. Это мнение вроде бы подтверждается челобитной одного из ясачных сборщиков Федора Булдакова, который заявил в 1718 г., что «с прошлого 1714 по нынешний 1718 на Аваче реке те ясачные иноземцы платят ясак повсягодно»[281]. Однако он приукрасил картину, поскольку зафиксированы крупные вооруженные столкновения с авачинцами по меньшей мере в 1714, 1715 и 1725 г.

Знакомство с источниками заставляет думать, что каждому очередному ясачному сборщику приходилось авачинцев «вновь в ясачный платеж» приводить, а «непокорных разным боем умирять». Равным образом складывались отношения и с «курильскими мужиками», которые почти постоянно фигурировали как немирные и неясачные. Вероятно, прав был Г. В. Стеллер, когда писал по поводу «курильцев»: «на этих людей только около 1730 года была наложена дань; они являются наиболее сильными и воинственными среди всех обитателей в районе Пенжинского моря»[282]. По крайней мере, еще в 1729 г. казачьи отряды ходили в Курильский Нос[xx] объясачивать «немирных иноземцев»[283].

За первую четверть XVIII в. отмечены всего два случая взимания ясака и с жителей ближайших Курильских островов. В 1713 г. на первом острове (Шумшу) взял ясак И. Козыревский, в 1715 г. он же послал «на ближние острова» Ф. Балдакова.

В целом к концу первой четверти XVIII в. ситуация с ясачным обложением представляется в следующем виде. Обитавшие на реках Камчатке, Большой и близлежащей территории ительмены были уже в числе постоянных ясачноплательщиков (после середины 1710-х гг. не отмечено фактов их сопротивления и отказа от уплаты ясака). Население побережьев Кроноцкого залива (Бобрового моря) с примыкающей территорией и Охотского моря от р. Большой до р. Хайрюзовой платило ясак непостоянно, то давая его без сопротивления, то впадая в «измену». Юг Камчатки (р. Авачу и Курильскую Лопатку) можно отнести к «немирной» территории: сбор ясака здесь почти каждый раз сопровождался вооруженными столкновениями. Наконец, первые Курильские острова, хотя и попали в сферу ясачного обложения, посещались, однако, ясачными сборщиками крайне редко.

Кроме того, надо, разумеется, учитывать, что даже на объясаченной, а тем более на «немирной» территории ясак платили не все местные жители, часть из них скрывалась от подобной процедуры. Г. В. Стеллер в начале 1740-х гг. отмечал: «Впрочем, по податным спискам никоим образом нельзя судить о численности местного населения, потому что казакам, за многочисленностью туземцов, не удавалось так точно подсчитывать их, как теперь, и еще потому, что при внесении ясака по крайней мере третья часть ительменов от него уклонялась»[284].

Уже упоминавшаяся книга ясачного сбора «на Большой реке в новопостроенном земленом остроге, по посторонним и иным рекам с прежних изменников и вновь приисканных» на 1712 г. показывает, что из 346 ясачных, приписанных к Большерецкому острогу, ясак заплатили 279 чел., т. е. 80,6% (с них взяли 248 соболей и 31 лисицу). При этом показательно, что среди большерецких ительменов, подвергшихся разгрому в 1711 г., в «измене» и бегах значилось 75 чел. (41,6%) из 180 ясачноплательщиков, а на «немирных» территориях – Авачинской губе и Курильской Лопатке – в ясак было записано всего 22 чел. (Табл. 6).

По подсчетам А. С. Сгибнева, сделанным на основе сборной ясачной книги камчатского комиссара Ф. И. Шелковникова, к 1724 г. из 3 582 ясачных ительменов, приписанных к трем камчатским острогам, 414 чел. (11,6%) числилось в бегах. Эта же книга показывает, что всего в ясак было записано 5138 чел., но из них 1556 чел. (30,3%) «померло» в разные годы[285]. К сожалению, здесь не указано, с какого именно года число ясачноплательщиков зафиксировано на уровне 5138 чел., вследствие чего невозможно определить, за какое время произошло столь резкое сокращение численности ительменов[286]. Причины же последнего более понятны. В первую очередь это, конечно, гибель мужчин, захват женщин и детей в ясырь в ходе вооруженных столкновений, а также имевшее массовый характер ограбление ительменов казаками (об этом см. ниже). Результатом того и другого неизбежно стал подрыв экономического потенциала ительменских хозяйств и, соответственно, появление дополнительных факторов, влиявших на сокращение численности – голода и болезней[287]. По подсчетам И. И. Огрызко, сделанным на основе казачьих донесений, в 1700–1710-х гг. ительмены потеряли в боях с русскими около 4500 чел.[288]. По данным других исследователей, в первые 18 лет после открытия Камчатки вследствие столкновений со служилыми людьми, а также участившихся междоусобиц, численность ительменов сократилась примерно на 20–23 %[289].

Силовое подчинение ительменов, разрушавшее заодно их хозяйство, наносило, в свою очередь, урон ясачному сбору. Первые признаки неплатежеспособности ительменов стали проявляться как раз после разгрома ительменского восстания в 1707–1711 гг. В последующие годы она все более нарастала. В 1719 г. нижнекамчатский приказчик И. Уваровский сообщил в Якутск: «А в Камчадальском нижнем остроге и к тому в присутствующих уездах казна великого государя с ясачных иноземцов, ради их скудости, на 719 год марта по 21 число в полусборе… А достальной недоборной ясак с ясачных иноземцов сбираю в казну великаго государя с великою нуждою»[290]. К 1724 г. по всей Камчатке из 3582 ясачных ительменов 80 чел. оказались не в состоянии заплатить ясак по разным причинам («скудость», «скорбь», «старость»)[291]. Несомненно, что из 414 «беглых» значительная часть ушла в «бега» также из-за невозможности рассчитаться с долгами. С. Б. Окунь отмечал, что начиная с 1720-х гг. наблюдается систематический и притом весьма значительный недобор ясака с ительменов[292]. Но говоря о недоборе, надо иметь в виду, что он касался лишь официального ясака. Про свой собственный карман казаки и ясачные сборщики, как будет показано ниже, никогда не забывали. И учитывая то обстоятельство, что сбор ясака сопровождался многочисленными поборами с ясачных, речь на самом деле должна идти не об их невозможности заплатить ясак, а об их невозможности вынести всю сумму поборов, как законных, так и незаконных.

КОММЕНТАРИИ

i. Кроме особо оговоренных случаев, в книге приводятся современные названия географических объектов.
ii. В XVII–XVIII в. залив Корфа именовался Олюторской губой, а р. Вывенка – Олюторой (Алюторой).
iii. Мыс Олюторский в XVII–XVIII вв. звался Пахачинский Нос.
iv. В XVII – XVIII в. – Аклан.
v. В XVII в. р. Мотыклейка (Мотыклей) именовалась Мотыхлей.
vi. Корга – отмель, коса в море.
vii. Ламутами, ламутками, ламскими мужиками русские называли эвенов Охотского побережья. Наряду с этим охотские эвены часто именовались и тунгусами (История и культура эвенов. СПб., 1997. С. 13). Поэтому в своей работе я буду употреблять оба этнонима (тунгусы и ламуты) применительно к эвенам как равнозначные.
viii. Анадырским морем в то время именовали Анадырский залив.
ix. Об этнической принадлежности шелагов в этнографической литературе нет единого мнения, но большинство исследователей считают, что они принадлежали к чукчам, причем к их западной «колымско-алазейской» территориальной группе (См.: Бурыкин А. А. Таинственные земли и загадочные народы // http://arctogaia.krasu.ru/ laboratory/burykin/enigma.shtm
x. Ныне р. Оклан.
xi. Ныне р. Вывенка. Далее в книге будет использоваться название Олютора, принятое в XVII–XVIII в.
xii. Олюторский залив в XVII – начале XVIII в. именовался Пахачинская губа.
xiii. Ныне р. Оклан. Далее в книге будет использоваться название Аклан, принятое в описываемое время.
xiv. Чендоном в рассматриваемое время иногда называли р. Гижигу.
xv. Сиводущатой, или сиводушкой называли лисицу пепельно-серого цвета.
xvi. Парка – короткая (до колен) куртка, обычно из оленьей шкуры (у ительменов также из тюленьей) мехом наружу, с ремешками вместо пуговиц.
xvii. Кошлак (кошлок) — молодой камчатский бобер, или морская выдра (калан).
xviii. Река Говенка – ныне р. Лингэнмываям (Лигинмываям), впадает в залив Корфа севернее Ильпинского полуострова.
xix. Одекуй – разновидность бисера.
xx. Так называли самую южную часть Камчатского полуострова в районе оз. Курильского.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. См.: Элерт А. Х. Народы Сибири в трудах Г. Ф. Миллера. Новосибирск, 1999.
2. Крашенинников С. П. Описание земли Камчатки. С приложением рапортов, донесений и других неопубликованных материалов. М., Л., 1949.
3. Стеллер Г. В. Описание земли Камчатки. Петропавловск-Камчатский, 1999.
4. Шмалев Тимофей Иванович – офицер, всю жизнь прослужил на Северо-Востоке Сибири. По просьбе Г. Ф. Миллера собирал материалы по истории, географии, этнографии Охотского края, Камчатки и Чукотки, оставил ряд собственных интересных исследований по этим темам, которые ныне храняться в «портфелях» Миллера в Российском государственном архиве древних актов (РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, 539). Биографию Шмалева и обзор его исследовательской деятельности см.: Алексеев А. И. Братья Шмалевы. Исторический очерк. Магадан, 1958; Макарова Р. В. Роль Тимофея Шмалева в изучении истории русских географических открытий в Тихом океане во второй половине XVIII века // Тр. Моск. гос. ист.-архив. ин-та. М., 1954; Лодис Ф. Братья Шмалевы // Куда плывет Камчатка. Петропавловск-Камчатский, 1993; Гренадер М. Б. Последние годы деятельности Т. И. Шмалева // Летопись Севера. М., 1975. Т. 7; Косвен М. О. Тимофей Иванович Шмалев, историк-краевед Дальневосточной Сибири и его литературное наследство // Проблемы источниковедения. М., 1963. Т. 11.
5. Среди исследователей XIX–XX вв., занимавшихся специально или в частности изучением истории Севера-Востока Сибири, можно назвать А. С. Сгибнева, П. А. Словцова, Г. И. Спасского, Н. Матюнина, В. Маргаритова, Д. Н. Садовникова, И. В. Щеглова, В. Л. Приклонского, М. Красовского, В. И. Огородникова. Историю взаимоотношений русских и аборигенов в этом регионе затрагивали также К. Дитмар, В. Г. Богораз, В. И. Иохельсон.
6. Окунь С. Б. Очерки по истории колониальной политики царизма в Камчатском крае. Л., 1935.
7. См.: Зуев А. С. О характере присоединения Сибири к России (постановка проблемы) // Региональные процессы в Сибири в контексте российской и мировой истории. Новосибирск, 1998; Зуев А. С. Характер присоединения Сибири в новейшей отечественной историографии // Евразия: культурное наследие древних цивилизаций. Новосибирск, 1999. Вып. 1; Зуев А. С. От завоевания к вхождению, или Как присоединяли Сибирь к России советские историки // Родина. М., 2000. № 5; Тураев В. А. О характере купюр в публикациях документов русских землепроходцев XVII в. // Русские первопроходцы на Дальнем Востоке в XVII–XIX веках (Историко-археологические исследования). Владивосток, 1994. Т. 2.; Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии в состав Русского государства. Новосибирск, 1999. С. 18–25;Российское многонациональное государство: формирование и пути исторического развития // История и историки. М., 1995. С. 6–167. Конечно, и в этот период развития советского сибиреведения предпринимались попытки уйти от однозначно «мирной» оценки характера присоединения Сибири, как например в работах Ф. Г. Сафронова и А. П. Уманского, которые обращали серъезное внимание на военную сторону русско-аборигенных отношений (Сафронов Ф. Г. Вопрос о присоединении Якутии к Русскому государству в советской исторической литературе // Изв. СО АН СССР. Сер. обществ. наук. 1969. № 1. Вып. 1; Уманский А. П. Телеуты и русские в XVII–XVIII веках. Новосибирск, 1980). Но их наблюдения и выводы не находили поддержки в историографии и даже, наоборот, подвергались жесткой критике (См.: Башарин Г. П. Некоторые вопросы историографии вхождения Сибири в состав России. Якутск, 1971).
8. Основные работы по истории русских географических открытий XVII – начала XVIII в. написаны в 1940–1980-х гг. Л. С. Бергом, А. И. Андреевым, В. А. Самойловым, М. И. Беловым, Б. П. Полевым, А. В. Ефимовым, М. Д. Лебедевым, А. И. Алексеевым, Ф. Г. Сафроновым, И. И. Огрызко, Н. Н. Степановым.
9. Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. М., Л., 1965; Гурвич И. С. Этническая история Северо-Востока Сибири. М., 1966. И. С. Вдовин еще в 1941 г. защитил кандидатскую диссертацию по теме «История русско-чукотских отношений», которая ныне хранится в архиве петербургского Музея археологии и этнографии (Архив МАЭ, ф. 36, оп. 1, №  1, 302 л.).
10. Данная трактовка стала господствующей после выхода в свет академической«Истории Сибири» (Л., 1968).
11. Орлова Е. П. Ительмены. Историко-этнографический очерк. СПб.: Наука, 1999.
12. См., напр.: Антропова В. В. Расселение ительменов в первой половине XVIII в. // Изв. ВГО. 1949. Т. 81. Вып. 4; Она же. Вопросы военной организации и военного дела у народов крайнего северо-востока Сибири // Сибирский этнографический сборник. М., Л., 1957. Вып. II; Она же. Культура и быт коряков. Л., 1971; Вдовин И. С. Очерки этнической истории коряков. Л., 1973; История и культура ительменов: Историко-этнографические очерки. Л., 1990; История и культура чукчей: Историко-этнографические очерки. Л., 1987; Леонтьев В. В. Этнография и фольклор кереков. М., 1983; Народы Дальнего Востока СССР в XVII–XX вв.: Историко-этнографические очерки. М., 1985; Этническая история народов Севера. М., 1982; Огрызко И. И. Очерки истории сближения коренного и русского населения Камчатки (конец XVII–начало XX веков). Л., 1973.
13. Очерки истории Чукотки с древнейших времен до наших дней. Новосибирск, 1974; История Чукотки с древнейших времен до наших дней. М., 1989; История Дальнего Востока СССР в эпоху феодализма и капитализма. М., 1991.
14. См., напр.: Древний город на Оби: История Сургута. Екатеринбург, 1994; Очерки истории Коды. Екатеринбург, 1995; Модоров Н. С. Россия и Горный Алтай: политические, социально-экономические и культурные отношения (XVII–XIX вв.). Горно-Алтайск, 1996; Самаев Г. П. Присоединение Алтая к России (исторический обзор и документы). Горно-Алтайск, 1996; На стыке континентов и судеб (Этнокультурные связи народов Урала в памятниках фольклора и исторических документах). Екатеринбург, 1996. Ч. 1; Романов С. В. К вопросу о характере взаимоотношений русского и аборигенного населения в XVII – первой половине XVIII вв. // Из истории освоения юга Западной Сибири русским населением в XVII – начале XX вв. Кемерово, 1997; Люцидарская А. А. Русско-мансийские отношения конца XVI–XVII в. // Этногр. обозрение. М., 1998. № 3; Гемуев И. Н., Люцидарская А. А. Служилые угры (один из аспектов русско-угорских отношений в XVI–XVII вв.) // Гуманитарные науки в Сибири. 1994. № 3; Демин М. А. Коренные народы Сибири в ранней русской историографии. СПб.; Барнаул, 1995. С. 85–108.
15. Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии в состав Русского государства. Можно назвать также несколько статей, в которых затрагиваются данные сюжеты: Бродников А. А. Русско-тунгусские отношения в Среднем и Нижнем Приангарье в 20-е гг. XVII в. (военно-политический аспект) // Урало-сибирское казачество в панораме веков. Томск, 1994; Он же. О событиях на Тугуре в 1684 году (из истории русско-тунгусских отношений в Нижнем Приамурье) // Вопросы социально-политической истории Сибири (XVII–XX века). Новосибирск, 1999; Он же. Побег Звероула: Из истории русско-тунгусских отношений на Илимском волоке // Актуальные проблемы социально-политической истории Сибири (XVII–XX вв.). Новосибирск, 2001; Он же. Алданские события 1639 г.: (К вопросу о взаимоотношениях русских служилых людей и коренного населения Якутии в первой половине XVII в.) // Казаки Урала и Сибири в XVII–XX вв. Екатеринбург, 1993; Дьяченко В. И. Вхождение Якутии в состав России // Сибирь: Древние этносы и их культуры. СПб., 1996; Слепцов П. А. Межэтническое взаимодействие в Якутии в дореволюционный период // Межнациональные отношения в регионе (По материалам Якутской АССР). Якутск, 1990.
16.  Леонтьева Г. А. Якутский казак Владимир Атласов – первопроходец земли Камчатки. М., 1997; Никитин Н. И. Землепроходец Семен Дежнев и его время. М., 1999; Полевой Б. П. Итоги и задачи изучения первых русских походов на Дальний Восток // Культура, наука и образование народов Дальнего Востока России и стран Азиатско-Тихоокеанского региона: история, опыт, развитие. Хабаровск, 1995; Он же. Новое об открытии Камчатки. Петропавловск-Камчатский, 1997. Ч. 1, 2; Вахрин С. И. Иван Козыревский //На суше и на море. М., 1991; Он же. Покорители Великого океана. Петропавловск-Камчатский, 1993; Он же. Иван Голыгин // Землепроходцы. Петропавловск-Камчатский, 1994; Он же. Встречь солнцу. Петропавловск-Камчатский, 1996; Сергеев О. И., Чернавская В. Н. Казак М. В. Стадухин – исследователь Северо-Востока Азии // Русские первопроходцы на Дальнем Востоке в XVII–XIX веках (Историко-археологические исследования). Владивосток, 1994. Т. 3; Они же. Русские казаки-землепроходцы как первые исследователи Дальневосточного региона (к постановке проблемы) // Культура, наука и образование народов Дальнего Востока России и стран Азиатско-Тихоокеанского региона: история, опыт, развитие. Хабаровск, 1996. Вып. 4; Тураев В. А. И на той Улье реке…: Русский землепроходец И. Ю. Москвитин: правда, заблуждения, догадки. Хабаровск, 1990; Бурыкин А. А. Походы Михаила Стадухина и открытие Камчатки (http:// www.zaimka.ru/to_sun/burykin1.shtml).
17.  Гурвич И. С. Этнические и субэтнические общности на крайнем Северо-Востоке Сибири // Этнос и его подразделения. М., 1992. Ч. 1; Володин А. П. Ительмены. СПб., 1995; Михайлова Е. А. К вопросу об этно- и культурогенезе коренного населения крайнего Северо-Востока Азии // Сибирь: древние этносы и их культуры. СПб., 1996; Вахрин С. Потомки остроклювого бога (Камчадалы). Петропавловск-Камчатский, 1997; История и культура коряков. СПб., 1993; История и культура эвенов: Историко-этнографические очерки. СПб., 1997; Крупник И. И. Культурные контакты и их демографические последствия в районе Берингова пролива // Америка после Колумба: Взаимодействие двух миров. М., 1992; Культурно-историческое развитие народов Камчатки: Доклады Междунар. науч.-практич. конф. / Камчат. гос. пед. ин-т. Петропавловск-Камчатский, 1999. Ступин С. Г. Русские на севере Восточной Сибири: Проблема взаимодействия культур коренного и старожильческого населения // Восток в прошлом и настоящем. Иркутск, 1992.
18.  Вус В. Г. Заветный край особой русской славы: Науч.-попул. очерк истории Охотска. Хабаровск, 1990; Исаков А. Н. Краткие очерки истории русской торговли на Северо-Востоке Сибири и Аляске (XVII–XIX вв.) / Препринт. Магадан, 1994; Мартыненко В. П. Презрев угрюмый рок. Камчатские истории. Петропавловск-Камчатский, 1997; Непомнящая М. М. Методы управления аборигенным населением Камчатки в 17–18 веках и их последствия // Из истории народов Камчатки: Тез. конф. Петропавловск-Камчатский, 2000; Мандрик Л. Т. История рыбной промышленности российского Дальнего Востока (50-е гг. XVII – 20-е годы XX в.). Владивосток, 1994. См. также обобщающие работы: Северо-Восток России с древнейших времен до наших дней: Новые эксурсы в историю. Магадан, 1996; Сергеев В. Д. Страницы истории Камчатки (дореволюционный период): Учеб.-метод. пособие. Петропавловск-Камчатский, 1992.
19.  Тураев В. А. Россия и народы Дальнего Востока: взаимодействие двух миров // Вест. ДВО РАН. 1997. № 1. С. 24; Тураев В. А. О характере купюр в публикациях документов русских землепроходцев XVII в. // Русские первопроходцы на Дальнем Востоке в XVII–XIX веках (Историко-археологические исследования). Владивосток, 1994. Т. 2.
20.  Крашенинников С. П. Описание земли Камчатки: В 2 т. СПб.; Петропавловск-Камчатский, 1994 (факсмильное переиздание: СПб., 1755).
21. Свою работу Г. В. Стеллер закончил к середине 1740-х гг. Впервые она была издана в 1774 г. на немецком языке (Steller G. W. Beschreibung von dem Lande Kamtschatka, dessen Einwohnern, deren Sitten, Nahmen, Lebensart und verschidenen Gewonheiten. Frankfurt, Leipzig, 1774). Последующие издания на том же языке, последовали лишь в XX в. Первоначально в 1926 г., с некоторыми сокращениями (см.: Стеллер Г. В. Из Камчатки в Америку. Быт и нравы камчадалов в XVII в. Л., 1928.С. 8), затем, в 1964 г., были опубликованы выдержки из его работы (Steller G. W. Beschreibung von dem Lande Kamtschatka // Jenseits des Steinernen Tores. Entdeckungsreisen deutscher Forscher durch Sibirien im 18. und 19. Jahrhundert. Berlin, 1964. S. 111–157), затем последовали два полных издания: в 1974 и 1996 г. (Steller G. W. Beschreibung von dem Lande Kamtschatka. Stuttgart, 1974; Steller G. W. Beschreibung von dem Lande Kamtschatka. Bonn, 1996). На русском языке «выжимки» из работы Стеллера, наиболее ярко живописующие «злодеяния» казаков на Камчатке, впервые появились в 1928 г., когда молодая советская историография стремилась разоблачить «колониальную сущность» царизма. В основу этого издания было положено немецкое издание 1926 г. (Стеллер Г. В. Из Камчатки в Америку. Быт и нравы камчадалов в XVII в.). К концу 1930-х гг. был готов к изданию полный перевод, выполненный А. Н. Горлиным и Г. Г. Генкелем, однако он так и не появился на свет (См.: Архив СПб. филиала Ин-та этнографии РАН, Ф. К-1, оп. 1, п. 30). В 1999 г. З. Д. Титовой, известным специалистом по истории русской этнографии и этнографическим источникам XVIII в., был издан перевод большей части книги Стеллера (26 глав из 37), посвященной историко-этнографческим сюжетам (Краеведческие записки. Петропавловск-Камчатский, 1999. Вып. 11). В том же году вышло и первое полное издание на русском языке (Стеллер Г. В. Описание земли Камчатки. Петропавловск-Камчатский, 1999).
22. По этой, надо думать, причине, «Описание земли Камчатки» Крашенинникова не переиздавалось с 1949 г., а одноименный труд Стеллера был издан полностью на русском языке лишь недавно, спустя 250 лет после его первой публикации.
23. Зарубежная историография, затрагивающая обозначенную мной тему, представлена в основном работами Ф. Голдера, А. Краузе, Г. Ланцева, Ю. Семенова, В. Даллина, К. Грёпера, Д. Форсиса, Ю. Слезкина, В. Линкольна, отчасти А. Сокола, М. Бассина, Б. Дмитришина, Р. Фишера, Д. Гибсона, А. Каппелера (См. «Источники и литература»). Обзор историографии см.: Dmytryshyn B. Russian Expansion to the Pacific, 1581–1700: A Historiographic Review // Siberica. A Journal of North Pacific Studies, 1900. Vol. I. № 1; Дмитришин Б. Русская экспансия к Тихому океану, 1580–1700 гг.: Историографический обзор // Краеведческий бюллетень / Южно-Сахалинский обл. краевед. музей. Южно-Сахалинск, 1995. № 2; Чернавская В. Н. Великие русские географические открытия на Северо-Востоке Азии в XVII–XVIII веках в освещении англо-американской историографии // Русские первопроходцы на Дальнем Востоке в XVII–XIX веках (Историко-археологические исследования). Владивосток, 1994. Т. 1; Она же. Англоязычная историография и вопросы открытия и освоения русского Дальнего Востока (XVII – 1-я половина XIX вв.) // Русские первопроходцы на Дальнем Востоке в XVII–XIX вв. Владивосток, 1995. Т. 2; Чернавская В. Н. Концепция «русской восточной экспансии» в англоязычной историографии Дальнего Востока России (XVII–XVIII вв.) // Вестник ДВО РАН, 1994. № 5–6; Корчагин Ю. В. Русская колонизация и народы Севера в зарубежной историографии // Доклады межвуз. науч.-теоретич. конф. Петропавловск-Камчатский, 1994. Ч. 1; Он же. Политика российского самодержавия и традиционные общества народов Севера в зарубежной историографии (XVII – начало XX в.) // Доклады межвуз. науч.-теоретич. конф. Петропавловск-Камчатский, 1995. Ч. 2; Он же. Зарубежная историография вхождения северных народов в состав России // Из истории народов Камчатки. Петропавловск-Камчатский, 2000; Он же. Трансформация традиционных культур: Этнокультурное и социально-экономическое развитие народов Севера России в освещении западной историографии. СПб.; Петропавловск-Камчатский, 1997.
24. Подобное же исключение составили еще ненцы – «кровавая самоядь», которых русские также не смогли покорить до середины XVIII в. (Бахрушин С. В. Научные труды. М., 1955. Т. 3. Ч. 1. С. 5–12.
25.  Ионин А. А. Новые данные к истории Восточной Сибири XVII века (г. Иркутска, Иркутского Вознесенского монастыря, Якутской области и Забайкалья): По неизданным метариалам Восточно-Сибирского отдела Императорского Русского географического общества, а также другим архивным источникам // Изв. Вост.-Сиб. Отдела ИРГО. Иркутск, 1895. Т. XXVI. № 1, 2, 3; Оглоблин Н. Н. Две «сказки» Владимира Атласова об открытии Камчатки // ЧОИДР. М., 1891. Кн. 3. Отд. 1; Поход на Камчатку пятидесятника Владимира Атласова в 1697 году («Сказки») (перепечатка из ЧОИДР) // Землепроходцы. Петропавловск-Камчатский, 1994; Сказки Владимира Атласова о путешествии на Камчатку // Записки русских путешественников XVI–XVII вв. М., 1988; Полевой Б. П. Новый документ о первом русском походе на Тихий океан («Распросные речи» И. Ю. Москвитина и Д. Е. Копылова, записанные в Томске 28 сентября 1645 г.) // Тр. Томского обл. краевед. музея. 1963. Т. 6. Вып. 2; Распросные речи служилого человека Нехорошко Колобова // Тураев В. А. И на той Улье реке…; Элерт А. Х. Новые материалы по истории русско-корякских отношений в первой четверти XVIII в. // Русское общество и литература позднего феодализма. Новосибирск, 1996; и др.
26. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 527, 528.
27. См. работы Г. В. Стеллера, С. П. Крашенинникова, В. И. Иохельсона, В. Г. Богораза, Б. О. Долгих, И. С. Вдовина, И. С. Гурвич, В. В. Антроповой, Е. П. Орловой, И. И. Огрызко, А. П. Володина, В. В. Леонтьева, а также: Очерки общей этнографии. Азиатская часть СССР. М., 1960; Этническая история народов Севера. М., 1982; Этногенез и этническая история народов Севера. М., 1975; Народы Дальнего Востока СССР в XVII – XX вв. Историко-этнографические очерки. М., 1985; Общественный строй у народов Северной Сибири. XVII – начало XX в. М., 1970; Народы Сибири. М., Л., 1956; История и культура чукчей: Историко-этнографические очерки. Л., 1987; История и культура ительменов: Историко-этнографические очерки. Л., 1990; История и культура коряков. СПб., 1993; и др.
28. В новейшей литературе из северо-восточных палеоазиатов стали выделять эскимосов (эско-алеутов). См.: Михайлова Е. А. К вопросу об этно- и культурогенезе коренного населения крайнего Северо-Востока Азии // Сибирь: Древние этносы и их культуры. СПб., 1996. Генетически не связанными с палеоазиатами некоторые исследователи считают и ительменов (Володин А. П., Жукова А. Н. Ительменский язык // Языки народов СССР. Л., 1968. Т. 5. Монгольские, тунгусо-маньчжурские и палеоазиатские языки.С. 334–336; Володин А. П. Ительменский язык. Л., 1976. С. 17–18; Агеева Р. А. Какого мы роду-племени? Народы России: имена и судьбы. Словарь-справочник. М., 2000.С. 124; Леонтьев В. В., Новикова К. А. Топонимический словарь Северо-Востока СССР. Магадан, 1989.С. 27–28.
29. Крашенинников С. П. Описание земли Камчатки. М.; Л., 1949. С. 179.
30. Долгих Б. О. Родовой и племенной состав народов Сибири в XVII в. М., 1960. С. 434–436, 549–552; Антропова В. В. Вопросы военной организации и военного дела у народов крайнего Северо-Востока Сибири // Сибирский этнографический сборник. М.; Л., 1957. Вып. II.С. 108; Вдовин И. С. Расселение народностей Северо-Востока Азии во второй половине XVII и начале XVIII вв. // Изв. ВГО. 1944. Т. 76. Вып. 5. №. 250. С. 250–251; История Якутской АССР. М., 1957. Т. 2: Якутия от 1630-х годов до 1917 г. С. 108; Михайлова Е. А. К вопросу об этно- и культурогенезе… С. 178; Общественный строй у народов Северной Сибири. С. 353–354; Этническая история народов Севера. С. 197–198.
31. Долгих Б. О. Родовой и племенной состав… С. 552; Общественный строй у народов Северной Сибири… С. 354–355; Михайлова Е. А. К вопросу об этно- и культурогенезе… С. 182. Существует и другое разделение эскимосов по диалектам: сигиныгмит (по-чукот. – вуутэльыт); уназигмит (униильыт), нывукагмит (нуукальыт, или пээкит), имаклигмит (имэлильыт) (Меновщиков Г. А. Язык эскимосов Берингова пролива. Л., 1980. С. 3–5; Леонтьев В. В., Новикова К. А. Топонимический словарь Северо-Востока… С. 22).
32.  Долгих Б. О. Родовой и племенной состав… С. 550.
33.  Там же. С. 551, 554.
34. Гурвич И. С. Этническая история Северо-Востока Сибири. М., 1966.С. 52, 117. Общественный строй у народов Северной Сибири… С. 353–354. Не исключено, что численность населения Чукотки была еще больше. По крайней мере, сами чукчи, пришедшие в Анадырск в 1718 г., определили число своих воинов в 3,5 тыс. чел. – «тысячи с полчетверты и более, а точнаго числа показать не могут, потому что сами дальняго счету не знают». В литературе также высказывались сомнения и в численности эскимосов, приводимой Б. О. Долгих, правда, в сторону занижения: до 1,5–2 тыс. чел. (вместо 4 тыс.) (Членов М. А., Крупник И. И. Динамика ареала азиатских эскимосов в 18–19 вв. // Ареальные исследования в языкознании и этнографии (Язык и этнос). Л., 1983. С. 89. Крупник И. И. Культурные контакты и их демографические последствия в районе Берингова пролива // Америка после Колумба: взаимодействие двух миров. М., 1992.С. 32).
35. Общественный строй у народов Северной Сибири… С. 353–354; Антропова В. В. Вопросы военной организации… С. 108; Вдовин И. С. Расселение народностей Северо-Восточной Азии… С. 254–255; Гурвич И. С. Этническая история… С. 47; Михайлова Е. А. К вопросу об этно- и культурогенезе… С. 178. Б. О. Долгих эту цифру считал несколько преувеличенной, полагая, что «вряд ли в то время здесь могло быть более 40–50 чукотских семейств, т. е. всего 150–200 чел. населения» (Долгих Б. О. Родовой и племенной состав… С. 409).
36. См. напр.: Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. М.; Л., 1965.С. 105; Михайлова Е. А. К вопросу об этно- и культурогенезе… С. 190; История и культура чукчей… С. 121.
37. Элерт А. Х. Новые материалы по истории чукчей в первой половине XVIII в. // Известия СО АН СССР. История, философия и филология. 1991. Вып. 3. С. 27–30; Элерт А. Х. Народы Сибири в трудах Г. Ф. Миллера. Новосибирск, 1999. С. 87–90.
38. Антропова В. В. Вопросы военной организации… С. 108–109; Этническая история народов Севера. С. 198; Народы Дальнего Востока СССР… С. 51–52; Огрызко И. И. Очерки истории сближения коренного и русского населения Камчатки (конец XVII – начало XX веков). Л., 1973. С. 33; Степанов Н. Н. Пешие тунгусы Охотского побережья в XVII веке // Экономика, управление и культура Сибири (XVII–XIX вв.). Новосибирск, 1965. С. 134–135.
39. Вдовин И. С. Очерки этнической истории коряков. Л., 1973. С. 274; Вдовин И. С. Ительмены и коряки в первые десятилетия XVIII в. (По неопубликованным материалам участника Камчатской экспедиции А. П. Горланова) // Страны и народы Востока. М., 1975. Вып. 17. Кн. 3. С. 58–59.
40. Крашенинников С. П. Описание земли Камчатки… С. 357–361, 448–467.
41.  Линденау Я. И. Описание народов Сибири (первая половина XVIII века). Историко-этнографические материалы о народах Северо-Востока. Магадан, 1983. С. 117.
42. Вдовин И. С. Очерки этнической истории коряков… С. 4, 6–10, 12.
43.  Долгих Б. О. Родовой и племенной состав… С. 561, 577.
44.  Гурвич И. С. Этническая история… С. 109; Этническая история народов Севера. С. 199; Народы Дальнего Востока СССР… С. 53.
45. И. И. Огрызко по этому поводу констатировал: «так как процесс обложения ясаком длился десятилетиями, а переходившие в разряд престарелых или умиравшие плательщики ясака нередко годами не исключались из ясачных книг, то и к этому источнику (ясачным книгам) следует относиться с осторожностью» (Огрызко И. И. Очерки истории сближения… С. 9. См. также: Вдовин И. С. Очерки этнической истории коряков… С. 139).
46.  Элерт А. Х. Народы Сибири… С. 105–106.
47. Долгих Б. О. Родовой и племенной состав… С. 554–563, 576–577; Вдовин И. С. Очерки этнической истории коряков. С. 4, 177. 98–102, 112, 114, 140, 141, 175, 176, 214–216, 221; История и культура коряков. С. 8–9, 15, 21; Общественный строй у народов Северной Сибири… С. 352; Огрызко И. И. Очерки истории сближения… С. 43.
48. Вдовин И. С. Очерки этнической истории коряков… С. 51.
49. По поводу этнического «статуса» кереков в наше время исследователи высказывают совершенно противоположные мнения. Одни считают, что они эволюционировали в отдельный этнос (Иохельсон В. И. Коряки. Материальная культура и социальная организация. СПб., 1997. С. 234 (Примечание Е. А. Михайловой); Леонтьев В. В. Этнография и фольклор кереков. М., 1983. С. 7–19, 64, 91–92; Агеева Р. А. Какого мы роду-племени… С. 156), другие, наборот, утверждают, что они «видимо, уже полностью слились с чукчами и как самостоятельный этнос исчезли» (Крупник И. И. Культурные контакты и их демографические последствия… С. 33; Агеева Р. А. Какого мы роду-племени… С. 157).
50. Крашенинников С. П. Описание… С. 136, 512 — 513.
51. Вдовин И. С. Очерки этнической истории коряков… С. 21.
52. Там же. С. 19–20.
53.  Там же. С. 182.
54.  Линденау Я. Описание народов Сибири… С. 103.
55. См.: Вдовин И. С. Очерки этнической истории коряков. С. 172–174.
56. Многие этнографы и этнолингвисты, вслед за С. Н. Стебницким, выделяют в корякском языке девять диалектов: 1) чавчувенский, 2) каменский, 3) апукинский, 4) паренский, 5) итканский, 6) алюторский, 7) карагинский, 8) паланский, 9) керекский. Ряд исследователей керекский и алюторские диалекты считают вообще самостоятельными языками и, таким образом, в корякский язык включают только четыре диалекта — чавчувенский, апукинский, паренский и каменский. Столько же диалектов (собственно алюторский, карагинский, паланский и укинский), по их мнению, в алюторском языке и два в керекском — майно-пильгинский и хотырский (см.: Стебницкий С. Н. Основные фонетические различия диалектов нымыланского (корякского) языка // Памяти В.Г. Богораза (1866–1936). М.; Л., 1937. С. 286–290; Гурвич И. С. Этнические и субэтнические общности на крайнем Северо-Востоке Сибири // Этнос и его подразделения. М., 1992. Ч. 1: Этнические и этнографические группы. С. 51–52; Антропова В. В. Культура и быт коряков. Л., 1971.С. 14–17; Вдовин И. С. Очерки этнической истории коряков. С. 6–18).
57. Вдовин И. С. Очерки этнической истории коряков. С. 7 — 8, 11 — 12, 25, 54, 55, 181–182, 221; Антропова В. В. Культура и быт коряков. С. 17; Иохельсон В. И. Коряки… С. 19–20.
58. Вдовин И. С. Очерки этнической истории коряков. С. 235.
59. Долгих Б. О. Родовой и племенной состав… С. 569–571, 575, 577.
60. История и культура ительменов…С. 95–96.
61. Карты расселения ительменов, курилов и коряков на Камчатке и местоположения их острожков можно найти в работах И. И. Огрызко (Огрызко И. И. Расселение и численность ительменов и камчатских коряков в конце XVII в. // Вопросы истории Сибири (Уч. зап. ЛГПИ им. А. И. Герцена, т. 222). Л., 1961) и Е. П. Орловой (Орлова Е. П. Ительмены. Историко-этнографический очерк. СПб., 1999).
62. С. П. Крашенинников отмечал: «камчадальское настоящее жилище по реке Камчатке» (Крашенинников С. П. Описание… С. 698).
63. Г. Ф. Миллер, в частности, писал: «Жители на сем первом острову не самые курилы. Настоящей курильский народ обитает на втором и на протчих, далее лежащих к полудню островах. Но на Камчатке вошло в обычай называть курилами и некоторых из камчадалов, обитающих по южную сторону Большой реки, хотя язык их разнствует от протчих камчадалов токмо некоторыми словами и произношением… Сии и обыватели перваго острова – один народ» (Миллер Г. Ф. Описание морских путешествий по Ледовитому и по Восточному морю, с Российской стороны учиненных // Миллер Г. Ф. Сочинения по истории России. Избранное. М., 1996. С. 47). См. также: Крашенинников С. П. Описание… С. 357–361; Колониальная политика царизма на Камчатке и Чукотке в XVIII веке. Л., 1935.С. 193.
64. Долгих Б. О. Родовой и племенной состав… С. 556–568.
65.  Крашенинников С. П. Описание… С. 691, 698, 726.
66.  Стеллер Г. В. Описание земли Камчатки. Петропавловск-Камчатский, 1999. С. 243; Володин А. П. Ительменский язык. Л., 1976. С. 16–17.
67.  Стеллер Г. В. Описание земли Камчатки. С. 25–28; Крашенинников С. П. Описание… С. 179, 358.
68.  Стеллер Г. В. Описание земли Камчатки. С. 144.
69.  Крашенинников С. П. Описание… С. 358.
70.  Там же. С. 691.
71. Словцов П. А. Историческое обозрение Сибири. Новосибирск, 1995. С. 189.
72. Сгибнев А. С. Исторический очерк главнейших событий в Камчатке с 1650 по 1856 г. // Морской сб. 1869. Т. 101. № 4.С. 81.
73. Патканов С. К. О приросте инородческого населения Сибири. Статистические материалы для освещения вопроса о вымирании первобытных племен. СПб., 1911. С. 134.
74. Берг Л. С. Открытие Камчатки и экспедиции Беринга. 1725–1742. М., Л., 1946. С. 64.
75. Огрызко И. И. Расселение и численность ительменов… С. 201; Он же. Очерки истории сближения… С. 11–13, 30.
76. Долгих Б. О. Родовой и племенной состав… С. 569–571, 575, 577. В отличие от Б. О. Долгих, авторы «Истории и культуры ительменов» делят их на четыре территориально-языковых подразделения («племени»): первое – в долине р. Камчатки и ее притоков; второе – на западном берегу от р. Большой до р. Коль и на восточном берегу от Авачинской губы на юге до острожка Ынапу на севере; третье – от р. Коль до р. Морошечной; четвертое – от р. Морошечной до р. Тигиль (История и культура ительменов. С. 95–96).
77. Старкова Н. К. Ительмены. Материальная культура. XVIII в. – 60-е годы XX в. Этнографические очерки. М., 1976.С. 25–26; История Дальнего Востока СССР в эпоху феодализма и капитализма (ХVII в. – февраль 1917 г.). М., 1991. С. 146; История и культура ительменов. С. 58; Володин А. П. Ительмены. СПб., 1995. С. 22; Этническая история народов Севера. С. 217; Народы Дальнего Востока СССР… С. 53, 62; Орлова Е. А. Ительмены… С. 19; Общественный строй у народов Северной Сибири… С. 354; Крупник И. И. Культурные контакты и их демографические последствия… С. 34.
78.  Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 9, 15–22.
79. Крупник И. И. Арктическая этноэкология. М., 1989. С. 186–187.
80.  Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 9, 15–22.
81.  Михайлова Е. А. К вопросу об этно- и культурогенезе… С. 176.
82. В единичных экземплярах металлические изделия попадали к ним от других народов: к чукчам – от юкагиров, которые в свою очередь получали их от якутов, к корякам – от тунгусов, к ительменам – от коряков и, видимо, от случайно оказывавшихся на полуострове японцев.
83. И. С. Вдовин считал, что у чукчей к моменту прихода русских в результате распада материнского рода возникла патриархальная семья (Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 87–89). В. В. Антропова, наоборот, утверждала, что в XVII в. у чукчей еще существовал матрилокальный род, который в XVIII в. распался на более мелкие родовые (семейные) группы (Антропова В. В. Вопросы военной организации… С. 116–127). В отношении всех групп коряков исследователи признают существование патриархальных большесемейных общин. Кроме того, у всех указанных народов отмечается наличие сильных элементов матриархата.
84.  Стеллер Г. В. Описание… С. 127.
85.  Крашенинников С. П. Описание… С. 378.
86. ПСИ.СПб., 1882. Кн. 1. С. 456–459; КПЦКЧ. С. 156 –158.
87. Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 80.
88. Материалы для истории Северовосточной Сибири в XVIII в. // ЧОИДР. М., 1864. Кн. 3. С. 67.
89. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 1, д. 6, л. 87об. – 88; КПЦКЧ. С. 181.
90. КПЦКЧ. С. 25.
91. Там же.С. 27, 31, 32.
92.  Крашенинников С. П. Описание… С. 366, 698.
93.  Стеллер Г. В. Описание… С. 70, 203.
94.  Вдовин И. С. Очерки этнической истории коряков. С. 162.
95.  Там же. С. 202–203.
96. Антропова В. В. Вопросы военной организации… С. 138–142.
97.  Стеллер Г. В. Описание… С. 70.
98.  Линденау Я. Описание… С. 105.
99.  Стеллер Г. В. Описание… С. 202–203.
100. О понятиях «клан», «род», «сегментарная организация» см., напр.: Свод этнографических понятий и терминов. М., 1986. С. 64, 124–126, 172–173; Скальник П. Понятие «политическая система» в западной социальной антропологии // Сов. этнография. 1991. № 2. С. 144–145.
101. Характеристику «бигменства» см. подробнее: Куббель Л. Е. Очерки потестарно-политической этнографии. М., 1988;Свод этнографических понятий и терминов. С. 28–30; Артемова О. Ю. Первобытный эгалитаризм и ранние формы социальной дифференциации // Ранние формы социальной стратификации. М., 1993. Крадин Н. Н. Вождество: современное состояние и проблемы изучения // Ранние формы политической организации. М., 1995. Белков П. Л. Вожди и бигмены (о механизме становления вождества) // Ранние формы социальной стратификации. М., 1993.
102. Крашенинников С. П. Описание… С. 405, 734; Стеллер Г. В. Описание… С. 141–143; Богораз В. Г. Чукчи. Л., 1934. Ч. 1. С. 168–175; Иохельсон В. И. Коряки… С. 223–224; Огородников В. И. Из истории покорения Сибири. Покорение Юкагирской земли. Чита, 1922 С. 270; Вдовин И. С. Очерки этнической истории коряков. С. 246–247, 274–275; Вдовин И. С. Расселение народностей… С. 256–263; Вдовин И. С. Ительмены и коряки в первые десятилетия XVIII в…. С. 59–60; Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 54–78; Степанов Н. Н. «Пешие тунгусы» Охотского побережья… С. 134–135; Антропова В. В. Вопросы военной организации… С. 179 — 182; История и культура чукчей. С. 42, 48–49; Гурвич И. С. Этническая история… С. 15, 23, 48–49, 53, 74, 95, 112, 113; История Якутской АССР. С. 106, 110; Этническая история народов Севера. С. 202; Народы Дальнего Востока СССР… С. 53–55; Стебницкий С. Н. Очерки по языку и фольклору коряков. СПб., 1994. С. 24.
103.  Богораз В. Г. Чукчи. С. 3, 7; История и культура коряков. С. 17. Иохельсон В. И. Коряки… С. 20; Крашенинников С. П. Описание… С. 354; Линденау Я. Описание… С. 103; Агеева Р. А. Какого мы роду… С. 385; С. Н. Стебницкий отмечал: «Таньгытан (тан’нытан, мн. число таньно) – слово, существующее как в коряцком, так и в чукотском языке; в древности оно имело значение «враг», а в настоящее время совершенно изменило свое первоначальное значение и употребляется в коряцком языке со значением «чукча», а в чукотском – со значением «коряк» (Стебницкий С. Н. Очерки по языку и фольклору… С. 33).
104. Антропова В. В. Вопросы военной организации… С. 183; Стебницкий С. Н. Очерки по языку и фольклору… С. 24.
105. Гурвич И. С Этническая история… С. 94–95; Народы Дальнего Востока СССР… С. 62; Рощина Н. А. Хозяйство и общественный строй ительменов в первой половине XVIII века // Учен. зап. Кемеровского гос. пед. ин-та. Кемерово, 1956. Вып. 1. С. 79.
106. КПЦКЧ. С. 27, 31, 32.
107. Крашенинников С. П. Описание… С. 760; Стеллер Г. В. Из Камчатки в Америку. Быт и нравы камчадалов в XVII в. Л., 1928. С. 22, 27; Стеллер Г. В. Описание… С. 141–143.
108.  Крашенинников С. П. Описание… С. 405; Стеллер Г. В. Описание… С. 141.
109.  Вдовин И. С. Расселение народностей… С. 261; Этническая история народов Севера. С. 200; Народы Дальнего Востока СССР… С. 53; Богораз В. Г. Материалы по изучению чукотского языка и фольклора, собранные в Колымском округе. Ч. 1: Образцы народной словесности чукоч (тексты с переводом и пересказы). СПб., 1900. С. XXVI; Богораз В. Г. Чукчи… С. 173–175.
110.  Антропова В. В. Вопросы военной организации… С. 178; Вдовин И. С. Расселение народностей… С. 262–263.
111. Общественный строй у народов Северной Сибири… С. 321; Леонтьев В. В., Новикова К. А. Топонимический словарь Северо-Востока… С. 23.
112.  Антропова В. В. Вопросы военной организации… С. 184.
113.  Стеллер Г. В. Описание… С. 141; Народы Дальнего Востока СССР… С. 54; История и культура коряков. С. 17; Этническая история народов Севера. С. 202; Рощина Н. А. Хозяйство и общественный строй ительменов… С. 69–70.
114. Вдовин И. С. Очерки этнической истории коряков. С. 51; Вдовин И. С. Расселение народностей… С. 256–263; История и культура коряков. С. 17, 20; Гурвич И. С. Этническая история… С. 15, 53, 95.
115.  Вдовин И. С. Расселение народностей… С. 263.
116. Степанов Н. Н. «Пешие тунгусы» Охотского побережья…
117.  Гурвич И. С. Этнические и субэтнические общности… С. 53.
118. Е. А. Михайлова отмечает, что чукчи представляли собой устойчивую этническую целостность с поступательно развивавшейся экономикой. Такой системе, внутренне самодостаточной, должна была быть свойственна большая сопротивляемость иноэтническому окружению (Михайлова Е. А. К вопросу об этно- и культурогенезе… С. 180).
119.  Полевой Б. П. К истории формирования географических представлений о северо-восточной оконечности Азии XVII в. (Известие о «Каменной преграде». Возникновение и дальнейшая метаморфоза легенды о «необходимом носе» // Сиб. геогр. сборник. М.; Л., 1964. Т. 3. С. 234.
120. Полевой Б. П. К истории формирования географических представлений… С. 232–236; История Дальнего Востока… С. 37. Л. С. Берг считал, что сведения о Камчатке были получены русскими в середине XVII в. через посредство коряков и в результате похода Дежнева (Берг Л. С. Очерки по истории русских географических открытий. М.; Л., 1949. С. 94, 149).
121.  Ефимов А. В. Из истории великих русских географических открытий. М., 1971. С. 116–118; Берг Л. С. Открытие Камчатки… С. 58; Белов М. И. Русские походы на Камчатку до Атласова // Изв. ВГО. 1957. Т. 89. № 1. С. 26.
122.  Белов М. И. Русские походы на Камчатку до Атласова. С. 26.
123.  Полевой Б. П. Дело 1690 г. о «бунте» в Якутске (По документам Якутской приказной избы) // Якутский архив, 1972. Вып. 4.; Полевой Б. П. Новое об открытии Камчатки. Петропавловск-Камчатский, 1997. Ч. 2. С. 44–45.
124.  Берг Л. С. Первые карты Камчатки // Изв. ВГО. 1943. Т. 75. Вып. 4. С. 3, 43–44; Полевой Б. П. К истории формирования географических представлений… С. 260–261; Он же. Новое об открытии Камчатки. Петропавловск-Камчатский, 1997. Ч. 1. С. 99–102.
125. Многие историки считают, что спутники Дежнева и Алексеева были первыми из русских, побывавших на Камчатке. По некоторым известиям, часть этой экспедиции была снесена к югу от Берингова пролива и высадилась на Камчатке на р. Федотовке, где была уничтожена ительменами и коряками. См.: Миллер Г. Ф. Описание морских путешествий… С. 25 — 26; Миллер Г. Ф. Известия о Северном морском ходе из устья Лены реки ради обретения восточных стран. Приложение к письму Беринга от 27 апреля 1737 г. // Ефимов А. В. Из истории русских экспедиций на Тихом океане. Первая половина XVIII века. М., 1948. С. 222; Крашенинников С. П. Описание… С. 14, 15, 473, 474, 740; Стеллер Г. В. Описание… С. 134; Белов М. И. Арктическое мореплавание с древнейших времен до середины XIX века // История открытия и освоения Северного морского пути. М., 1956. Т. 1. С. 165; Лебедев М. Д. География в России петровского времени. М.; Л., 1950. С. 38; Алексеев А. И. Колумбы росские. Магадан, 1966. С. 11; Алексеев А. И. Сыны отважные России. Магадан, 1970. С. 28; Магидович И. П., Магидович В. И. Очерки по истории географических открытий. М., 1984. Т. 3: Географические открытия и исследования Нового времени (середина XVII — XVIII в.). С. 294–295; Леонтьева Г. А. Якутский казак Владимир Атласов – первопроходец земли Камчатки. М., 1997. С. 51–53; Никитин Н. И. Землепроходец Семен Дежнев и его время. М., 1999. С. 131–139; Володин А. П. Ительмены. С. 58–59; Орлова Е. П. Ительмены… С. 13; Берг Л. С. Открытие Камчатки… С. 47, 59–60; Огрызко И. И. Открытие Курильских островов // Уч. зап. ЛГУ. 1953. № 157. Сер. факультета народов Севера. Вып. 2. С. 169–172; Огрызко И. И. Экспедиция Семена Дежнева и открытие Камчатки // Вест. Ленингр. ун-та. 1948. № 12; Степанов Н. Н. Первые русские на Камчатке. (Исторические предания в труде С. П. Крашенинникова «Описание земли Камчатки») // Страны и народа Востока. М., 1982. Вып. XXIV. Кн. 5. По данным известного дореволюционного знатока сибирских древностей Г. Спасского, Попов, перезимовав на Федотовке (названной якобы в его честь), даже обогнул Камчатку и вошел в р. Тигиль, где умер, а оставшиеся после него люди были перебиты коряками (Спасский Г. История плавания Россиян из рек сибирских в Ледовитое море // Сибирский вестник. 1821. Ч. 15. С. 233, 234). Однако, ряд исследователей, в том числе крупнейший знаток архивных материалов по истории русского продвижения на восток Сибири Б. П. Полевой, категорически утверждают, что Федот Попов никогда не бывал на Камчатке и погиб недалеко от устья Анадыря, а река Федотовщина получила свое название от одного из русских землепроходцев, которые побывали на Камчатке в 50–60-х гг. XVII в., скорее всего от беглого казака Леонтия Федотова сына (Полевой Б. П. К истории формирования географических представлений… С 228–238; Он же. Новое об открытии Камчатки… Ч. 1. С. 41–68; Ч. 2. С. 27–30; История Русской Америки. М., 1997. Т. 1. С. 31–32). Другой исследователь – В. П. Кусков весьма аргументировано доказал, что Попов и его спутники не были на Камчатке, а погибли где-то в районе мыса Наварин (Кусков В. П. Был ли Федот Попов на реке Камчатке? // Вопросы географии Камчатки. Петропавловск-Камчатский, 1966. Вып. 4. С. 94–100).
126.  Полевой Б. П Новое об открытии Камчатки. Ч. 1. С. 84; Бурыкин А. А. Походы Михаила Стадухина и открытие Камчатки // Сибирская заимка http://www.zaimka.ru/to_sun/burykin1.shtml).
127.  Магидович И. П., Магидович В. И. Очерки по истории географических открытий… Т. 3. С. 72. По утверждению Б. П. Полевого, И. И. Камчатой получил сведения о главной реки полуострова, которая по его прозвищу и была названа Камчаткой, а от нее и весь полуостров (Полевой Б. П. Забытое плавание с Лены до р. Камчатки в 1661–1662 гг. Итоги архивных изысканий 1948–1991 гг. // Землепроходцы. Петропавловск-Камчатский, 1994. С. 7–13; Он же. В поисках истины. О происхождении названия «Камчатка» и о походе И. М. Рубца // Камчатка: Лит.-худ. сб. Петропавловск-Камчатский, 1988; Он же. О происхождении названия «Камчатка» // Кусков В. П. Краткий топонимический словарь Камчатской области (Из истории происхождения географических названий). Петропавловск-Камчатский, 1967; История Русской Америки. Т. 1. С. 38). На настоящий момент существует несколько разных версий происхождения названия Камчатка. См.: Полевой Б. П. Новое об открытии Камчатки. Ч. 1. С. 98–128; Леонтьев В. В., Новикова К. А. Топонимический словарь Северо-Востока СССР. С. 174–178; Ли-Шуй-Мин Т. В. Особенности формирования и методология исследования топонимики Камчатки XVII–XX веков // Из истории народов Камчатки. Петропавловск-Камчатский, 2000.
128.  Полевой Б. П. Забытое плавание с Лены до р. Камчатки в 1661–1662 гг. С. 7–13; Он же. Забытый поход И. М. Рубца на Камчатку в 60-х гг. XVII века // Изв. АН СССР. Сер. геогр. 1964. № 4; История Дальнего Востока… С. 37; История Русской Америки. Т. 1. С. 35–37.
129.  Миллер Г. Ф. Описание морских путешествий… С. 44–45; Полевой Б. П. Дело 1690 г. о «бунте» в Якутске… С. 153–155; Магидович И. П., Магидович В. И. Очерки по истории географических открытий … Т. 3. С. 72–73; Алексеев А. И. Колумбы росские. С. 30; Берг Л. С. Открытие Камчатки… С. 60–61; История Дальнего Востока… С. 38; Белов М. И. Русские походы на Камчатку до Атласова. С. 29–30.
130. История открытия и освоения русскими Курильских островов выходит за рамки нашего исследования. Интересующихся этим сюжет отсылаем к соответствующей литературе: Лебедев Д. М. Очерки по истории географии в России XVIII в. (1725–1800 гг.). М., 1957. С. 169–170; Он же. География в России петровского времени. С. 53–54; Алексеев А. И. Сыны отважные России. С. 29–30; Берг Л. С. Открытие Камчатки… С. 136–142; Миллер Г. Ф. Описание морских путешествий… С. 47–48; Магидович И. П., Магидович В. И. Очерки по истории географических открытий … Т. 3. С. 79–80; Спасский Г. Монах Игнатий Козыревский // Сибирский вестник. СПб., 1823. Ч. II. Кн. 11; Дивин В. А. Русские мореплаватели на Тихом океане в XVIII веке. М., 1971. С. 27 — 34; Ефимов А. В. Из истории русских экспедиций на Тихом океане. Первая половина XVIII века. М., 1948. С. 86–87; Он же. Из истории великих русских географических открытий С. 139; Андреев А. И. Русские открытия в Тихом океане в XVIII в. (Обзор источников и литературы) // Русские открытия в Тихом океане и Северной Америке в XVIII в. М., 1948. С. 13–14; Кутаков Л. Н. Россия и Япония. М.: Наука, 1988. С. 33–37; Вахрин С. Покорители Великого океана. Очерки. Петропавловск-Камчатский, 1993. С. 38–42; Огрызко И. И. Открытие Курильских островов; Полевой Б. П. Первооткрыватели Курильских островов: Из истории русских географических открытий на Тихом океане в XVIII в. Южно-Сахалинск, 1982; Черевко К. Е. Зарождение русско-японских отношений. XVII–XIX века. М., 1999. С. 67–72. Есть сведения, имеющие легендарный характер, о посещении русскими Курильских островов и Камчатки в первой половине XVII в. и даже во второй половине XVI в. (Кутаков Л. Н. Россия и Япония. С. 33; Черевко К. Е. Зарождение русско-японских отношений. С. 26–32).
131. По разным оценкам, сибирская пушнина в первой половине XVII в. давала от 1/10 до 1/3 всех доходов в казну государства (Ефимов А. В. Из истории великих русских географических открытий. С. 81; Сафронов Ф. Г. Русские промыслы и торги на Северо-Востоке Азии в XVII – середине XIX в. М., 1980.С. 7–8; Павлов П. Н. Пушной промысел в Сибири в XVII в. Красноярск, 1972. С. 69–104).
132. См., напр., наказ якутским воеводам 1638 г. и детальный разбор этого наказа, а также наказов землепроходцам: Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии в состав Русского государства. Новосибирск, 1999.С. 68–73, 98–129, 171–196. Большой интерес для оценки понимания местными властями необходимости присоединения новых земель представляет «докладная записка» мангазейского воеводы Андрея Федоровича Палицына, представленная им в 1633 г. в Приказ Казанского дворца. Его главные идеи сводились к следующему: 1) Якутия или «Новая Сибирь» по своему богатству представляет для финансов и экономики России громадный интерес; 2) планомерная и разумная эксплуатация этой окраины возможна только при условии, если будет учреждено самостоятельное и сильное воеводское управление; 3) на основе закрепления уже освоенных земель необходимо продолжить проникновение в еще неизвестные земли на востоке и утвердить в этих землях власть московского государя, что может осуществляться как мирными, так и немирными средствами (См.: Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии… С. 62–65).
133. По мнению некоторых исследователей, русских на восток, в Чукотку, толкала в первую очередь погоня за моржовой костью (Якутия в XVII в. Якутск, 1953. С. 60, 61; История Якутской АССР. Т. 2. С. 38).
134. ОРЗПМ. М., 1951. С. 298–299.
135. ОРЗПМ. С. 24; Магидович И. П., Магидович В. И. Очерки по истории географических открытий. С. 290–291; Ефимов А. В. Из истории великих русских географических открытий. С. 85; Алексеев А. И. Сыны отважные России. С. 10; Самойлов В. А. Семен Дежнев и его время. М., 1945.С. 66; Боднарский М. С. Очерки по истории русского землеведения. М., 1947. Т. 1. С. 47; Белов М. И. Семен Дежнев. М., 1955. С. 57.
136.  Полевой Б. П. Новое об открытии Камчатки. Ч. 1. С. 77.
137. ОРЗПМ. С. 24; Никитин Н. И. Землепроходец Семен Дежнев… С. 143; Магидович И. П., Магидович В. И. Очерки… С. 290–291; Ефимов А. В. Из истории великих русских географических открытий. С. 85; Алексеев А. И. Сыны отважные России… С. 10.
138.  Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 103.
139. ОРЗПМ. С. 302.
140. См., напр.: ОРЗПМ. С. 43. Миллер Г. Ф. Описание морских путешествий… С. 25; Скалон В. Н. Русские землепроходцы — исследователи Сибири XVII века. М., 1951. С. 99–106.
141.  Самойлов В. А. Семен Дежнев… С. 77; Алексеев А. И. Сыны отважные России… С. 14; Никитин Н. И. Землепроходец Семен Дежнев… С. 139.
142. Алексеев А. И. Сыны отважные России… С. 14.
143.  Ефимов А. В. Из истории великих русских географических открытий. С. 99–103.
144. Там же. С. 104; Леонтьева Г. А. Якутский казак Владимир Атласов… С. 56–57; Вдовин И. С. Анадырский острог: Исторический очерк // Краеведческие записки. Магадан, 1959. Вып. 2. С. 37; Полевой Б. П. Дело 1690 г. о «бунте» в Якутске…; Он же. Новое об открытии Камчатки. Ч. 2. С. 44–45 (По его мнению, «дело о бунте» было сфабриковано якутским воеводой П. П. Зиновьевым и его приспешниками).
145.  Алексеев А. Н. Первые русские поселения XVII–XVIII вв. на Северо-Востоке Якутии. Новосибирск, 1996.С. 13.
146.  Тураев В. А. И на той Улье реке…: Русский землепроходец И. Ю. Москвитин: правда, заблуждения, догадки. Хабаровск, 1990. С. 23.
147. ОРЗПМ. С. 99–102.
148. Там же. С. 22; Красовский М. Русские в Якутской области в XVII в. // Известия о-ва археологии, истории и этнографии при Имп. Казанск. ун-те. Казань, 1894. Т. XII. Вып. 2. С. 154; Самойлов В. А. Семен Дежнев… С. 58; Белов М. И. Семен Дежнев. С. 39. По поводу идентификации р. Нелоги высказывались разные мнения. М. И. Белов полагал, что это р. Погыча, она же Чаун (РМЛТО. Л.; М., 1952. С. 46; Белов М. И. Семен Дежнев. С. 54–55; Он же. Подвиг Семена Дежнева. М., 1973. С. 78–79). Б. О. Долгих, Н. Н.Степанов и Б. П. Полевой считали, что имеется в виду р. Амур (Долгих Б. О. Родовой и племенной состав… С. 389; Степанов Н. Н. Первые русские сведения об Амуре и гольдах // Сов. этнография. 1950. № 1. С. 178–182; Полевой Н. Н. Первый русский поход на Тихий океан в 1639–1641 гг. в свете этнографических данных // Сов. этнография. М., 1991. № 3. С. 57–58; Он же. Новое об открытии Камчатки. Ч. 1. С. 73). По достаточно убедительному мнению А. А. Бурыкина на основе лингвистического анализа гидронимов, этнонимов и языковых данных, это р. Наглейнынвеем в верховьях р. Раучуа, а «серебряная гора» – гора и мыс Наглейнын недалеко от берега Чаунской губы (Бурыкин А. А. Нелога, Погыча, Ковыча — легендарные реки русских документов середины XVII в. и современная карта Чукотки // Этногр. обозрение. М., 1998. № 6. С. 79–82).
149. ОРЗПМ. С. 23, 125–128; РМЛТО. С. 44–45; Ефимов А. В. Из истории великих русских географических открытий. С. 88, 89.
150.  Лебедев Д. М. География в России петровского времени. С. 262.
151. Боднарский М. С. Очерки по истории русского землеведения. С. 47.
152.  Скалон В. Н. Русские землепроходцы… С. 121–124; Бахрушин С. В. Положительные результаты русской колонизации в связи с присоединением Якутии к Русскому государству // Ведущая роль русского народа в развитии народов Якутии. Якутск, 1955. С. 58; Полевой Б. П. Новое об открытии Камчатки. Ч. 2. С. 34.
153. ПСИ. СПб., 1882. Кн. 1. С. 510.
154. ОРЗПМ. С. 137.
155.  Бахрушин С. В. Открытие Якутии русскими в XVII в. и присоединение ее к России // Якутия в XVII в. С. 45, 49. Надо заметить, что С. В. Бахрушин не был оригинален в подобных суждениях. Еще дореволюционные исследователи отмечали большую самостоятельность казачьих отрядов при покорении Восточной Сибири. В частности, А. Сгибнев писал: «Со стороны же правительства к этим завоеваниям не прилагалось никаких стараний и усилий и не приносилось особых пожертвований» (Сгибнев А. С. Охотский порт с 1649 по 1852 г. // Морской сб. 1869. Т. 105. № 11. Неофициальный отдел. С. 1). См. также: Огородников В. И. Русская государственная власть и сибирские инородцы в XVI–XVIII вв. // Сб. тр. профессоров и преподавателей Иркутск. ун-та. Иркутск, 1921. С. 72.
156.  Никитин Н. И. Сибирская эпопея XVII века. Начало освоения Сибири русскими людьми. М., 1987. С. 26.
157.  Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии… С. 30, 39, 53–54, 109. В литературе встречаются и более категоричные утверждения: «Таким образом, мы видим, что продвижение русских людей на Восток и присоединение ими Сибири лишено элементов какой бы то ни было стихийности и носит характер хорошо организованной, целенаправленной и продуманной правительственной программы» (Очирова Т. Н. Присоединение Сибири как евразийский социокультурный вектор внешней политики Московского государства // Цивилизации и культуры. М., 1994. Вып. 1: Россия и Восток: цивилизационные отношения. С. 137).
158. Уже первые якутские воеводы приказывали служилым людям «всякие дела» делать только «по государеву указу и по памятям» и «обо всем» ставить в известность якутскую администрацию (Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии… С. 85).
159.  Приклонский В. Л. Летопись Якутского края, составленная по официальным и историческим данным. Красноярск, 1896. С. 2; Матюнин Н. О покорении казаками Якутской области и состоянии Якутского казачьего пешего полка // Памятная книжка Якутской области на 1871 г. СПб., 1877. С. 140, 142, 143, 144; Козьмин Н. Н. Заселение русскими Сибири в Московскую эпоху. Красноярск, 1917. С. 22; История Якутской АССР. С. 29, 35; Якутия в XVII в. С. 40, 44; Долгих Б. О. Родовой и племенной состав… С. 383; Белов М. И. Семен Дежнев. С. 18–19, 25; Тураев В. А. И на той Улье реке… С. 20–21; Гурвич И. С. Этническая история… С. 19; Бродников А. А. Алданские события 1639 г.: (К вопросу о взаимоотношениях русских служилых людей и коренного населения Якутии в первой половине XVII в.) // Казаки Урала и Сибири в XVII–XX вв. Екатеринбург, 1993.
160.  Лебедев М. Д. География в России петровского времени. С. 39.
161. Окунь С. Б. Очерки по истории колониальной политики царизма в Камчатском крае. Л., 1935. С. 15.
162. ПСИ. Кн. 1. С. 412, 418;ПСИ. СПб., 1885. Кн. 2. С. 522; Белов М. И. Арктическое мореплавание с древнейших времен… С. 184; Ефимов А. В. Из истории великих русских географических открытий. С. 136; Полевой Б. П. Первооткрыватели Курильских островов… С. 15.
163. ПСИ. Кн. 1. С. 418, 422, 427. Лебедев Д. М. География в России петровского времени. С. 53.
164. По версии Б. П. Полевого, содержание «наказных» памятей камчатским приказчикам о необходимости «проведывания» Курильских о-вов казакам передал И. Козыревский, он же и уговорил их отправиться в поход (Полевой Б. П. Первооткрыватели Курильских островов… С. 18).
165. ПСИ. Кн. 1. С. 463. Однако не стоит преувеливать «дисциплинированность» и «исполнительность» казаков, как это сделал И. И. Огрызко, который писал: «Итак, экспедиция 1711 г. была осуществлением замыслов Петра Великого и прямых предписаний местной администрации. Возглавлявшие экспедицию Анциферов и Козыревский имели ясную и точную инструкцию» (Огрызко И. И. Открытие Курильских островов. С. 177). Никакой инструкции они не имели и их конкретные действия отвечали прежде всего их собственным интересам. Но это тема отдельного разговора, связанного уже с историей Камчатского бунта. Обратим внимание только на следующий факт. За год до похода, в 1710 г., казаки отбили в Калигирской губе у «неприятельских иноземцев» четырех японцев, потерпевших кораблекрушение (всего было 10, но шестерых ительмены успели убить). В 1711 г. эти японцы, научившиеся немного говорить по-русски, были допрошены в Нижнекамчатском остроге. От них узнали, что их государство Эдо находится «против Камчадальского носу на Пенжинском море на острову» и что в нем «золото и сребро родится, камки, китайки и дабы делают» (ПСИ. Кн. 1. С. 442, 479). Надо думать, что эти сведения чрезвычайно возбудили интерес казаков, подтолкнув их совершить плавание южнее Камчатского Носа в поисках «государства Эдо».
166. См., напр.: РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 527, д. 12.
167. Об организации Якутского воеводства и деятельности первых якутских воевод см.: Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии… С. 59–97, 106–109.
168. См.: ДАИ. СПб., 1847. Т. 2. С. 242; Т. 4. С. 53–54; ПСИ. Кн. 1. С. 412, 470; Кн. 2. С. 39, 40–43, 493–494, 504, 522, 526;ОРЗПМ. С. 22, 25, 99–102, 125–129, 139–141, 298–299, 156–158, 215–216, 221–222 и др.; РТЭ. Хабаровск, 1979. С. 68–72, 77–79; РАЭ. Л., 1964. С. 130–132; РМЛТО. С. 34–42, 44–67, 76–81 и др.; Самойлов В. А. Семен Дежнев… С. 71, 124 — 150; Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии… С. 106–109; Степанов Н. Н. Первая русская экспедиция на Охотском побережье в XVII веке // Изв. ВГО. 1958. Т. 90. № 5. С. 440–441, 446–448; Оглоблин Н. Н. Две «сказки» Владимира Атласова об открытии Камчатки // ЧОИДР. М., 1891. Кн. 3. Отд. 1. С. 11–18; КПЦКЧ.С. 25–33; Сказки Владимира Атласова о путешествии на Камчатку // Записки русских путешественников XVI–XVII вв. М., 1988. С. 415–428; Поход на Камчатку пятидесятника Владимира Атласова в 1697 году («Сказки») (перепечатка из ЧОИДР) // Землепроходцы. Петропавловск-Камчатский, 1994. С. 5–30; Тураев В. А. И на той Улье реке… С. 159–162, 165–171; Полевой Б. П. Новый документ о первом русском походе на Тихий океан («Распросные речи» И. Ю. Москвитина и Д. Е. Копылова, записанные в Томске 28 сентября 1645 г.) // Тр. Томского обл. краевед. музея. 1963. Т. 6. Вып. 2. С. 26–35.
169. Краткий обзор сведений географического характера, содержащихся в «отписках» землепроходцев, см.: Лебедев Д. М. География в России XVII века (допетровской эпохи). Очерки по истории географических знаний. М.; Л., 1949. С. 76–94.
170. Присоединению нерусских народов, в том числе сибирских, к России посвящено немалое количество научных трудов. Однако нельзя не отметить, что на сегодняшний день имеется лишь одна монография, в которой комплексно анализируются методы и принципы правительственной политики в отношении нерусских народов (См.: Каппелер А. Россия–многонациональная империя. Возникновение, история, распад. М., 2000). Этот немецкий исследователь отметил, в частности, что методы, с помощью которых шло присоединение земель, восходили к средневековых образцам, особенно характерным для новгородской политики, к практике «собирания русских земель» и к правилам «степной политики». Для этих методов было характерно сочетание прямого насилия, с одной стороны, и сотрудничества, в первую очередь с нерусскими элитами, с другой стороны.
171. Демин М. А. Коренные народы Сибири в ранней русской историографии. СПб.; Барнаул, 1995. С. 92.
172. О системе сбора ясака и роли аманатства в установлении ясачного режима в Сибири, в том числе в ее северо-восточной части, имеются обстоятельные исследования В. И. Огородникова, С. В. Бахрушина, С. А. Токарева, Н. С. Романова, О. И. Ионовой, И. С. Гурвича, М. М. Федорова, П. Н. Павлова, В. Н. Иванова и других историков-сибиреведов.
173. Цит. по: Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии… С. 68.
174. Бахрушин С. В. Научные труды. Т. 3. Ч. 2. М., 1955. С. 173.
175.  Гурвич И. С. Ясак в Якутии в XVII веке // Материалы по истории Якутии XVII века (Документы ясачного сбора). М., 1970. С. XLIV.
176. См., напр.: РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 527, д. 12, л. 28–29об.; РГАДА, ф. 214, оп. 5, кн. 999, л. 6; ПСИ. Кн. 1. С. 417–428, 469, 527 — 528; Кн. 2. С. 508–510, 517, 526; ОРЗПМ. С. 233–246, 419–435; РМЛТО. С. 61–66; Материалы по истории Якутии XVII века. (Документы ясачного сбора). М., 1970. Ч. 3. С. 985–989, 1061–1067; Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии… С. 183–196. Обстоятельный разбор памятей, данных якутскими воеводами землепроходцам в начале 1640-х гг. (К. Иванову, М. Телицыну, И. Реброву, Д. Ярило, В. Власьеву и др.), сделал В. Н. Иванов (Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока… С. 106–109, 115–116, 124). Обзор правительственных наказов якутским воеводам и воеводских – землепроходцам см.: Иванов В. Ф. Письменные источники по истории Якутии XVII века. Новосибирск, 1979. С. 33–42. См. также: Александров В. А., Покровский Н. Н. Власть и общество. Сибирь в XVII в. Новосибирск, 1991. С. 118–119; Леонтьева Г. А. Якутский казак Владимир Атласов… С. 20, 124; Самойлов В. А. Семен Дежнев… С. 58–59; Гурвич И. С. Ясак в Якутии… С. XLI; Федоров М. М. Правовое положение народов Восточной Сибири (XVI – начало XIX в.). Якутск, 1978. С. 18–19; Сафронов Ф. Г. Русские на Северо-Востоке Азии в XVII – середине XIX в. Управление, служилые люди, крестьяне, городское население. М., 1978.С. 90–91; Демин М. А. Коренные народы Сибири в ранней русской историографии. С. 90–101.
177. В. Н. Иванов в своей последней книге, несомненно, стремился преуменьшить масштабы вооруженных конфликтов между русскими и якутами. И хотя он вполне справедливо заметил, что, «к сожалению, пока нет подробных сведений о ходе объясачивания жителей всего этого края, о характере действий служилых людей в каждом отдельном случае, об отношении местного населения к пришельцам» (Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока… С. 106), тем не менее даже приведенных им самим фактов вполне достаточно, чтобы говорить о жестком и активном сопротивлении якутов русскому присутствию. См. также: Якутия в XVII в. С. 13–45; История Якутской АССР. С. 26–43, 68–71, 73; Белов М. И. Семен Дежнев. С. 18–20, 34–35.
178. О покорении русскими юкагиров см.: ОРЗПМ. С. 349–414; Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 71; Гурвич И. С. Этническая история… С. 17 — 24; Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока… С. 99–109, 119–120; Садовников Д. Наши землепроходцы: Рассказы о заселении Сибири (1581–1712 гг.). М., 1905. С. 116–122; Степанов Н. Н. К истории освободительной борьбы народностей Северо-Востока Сибири в XVII в. // Памяти В.Г. Богораза (1865–1936). М., Л., 1937; Самойлов В. А. Семен Дежнев… С. 71, 76–78; Михайлова Е. А. К вопросу об этно- и культурогенезе… С. 185–188.
179. Распросные речи служилого человека Нехорошко Колобова // Тураев В. А. И на той Улье реке… С. 160; Степанов Н. Н. Первая русская экспедиция на Охотском побережье… С. 446.
180. ОРЗПМ. С. 298–299; Вус В. Заветный край особой русской славы: Науч.-попул. очерк истории Охотска. Хабаровск, 1990. С. 17–24; Гурвич И. С. Этническая история… С. 11–39; Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока… С. 124–126; Садовников Д. Наши землепроходцы… С. 138–144; Степанов Н. Н. К истории освободительной борьбы…
181. Михайлова Е. А. К вопросу об этно- и культурогенезе… С. 189.
182. Недавно А. А. Бурыкин на основе лингвистического анализа ономастического материала пришел к выводу, что привезенные в 1642 г. Е. Бузой в Якутск «три аманата юкагирских» на самом деле были не юкагирами, а чукчами (Бурыкин А. А. Нелога, Погыча, Ковыча – легендарные реки… С. 81). Если принять эту версию, получается, что первое знакомство русских с чукчами произошло ранее 1641 г. и, вероятно, где-то на р. Яне, в районе которой действовал Буза.
183. Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 103.
184. ОРЗПМ. С. 254 — 255.
185. ДАИ. 1857. Т. 6. С. 407.
186. Михайлова Е. А. К вопросу об этно- и культурогенезе… С. 189–190; Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 103–104.
187. Элерт А. Х. Проблема вхождения коренных народов Сибири в состав России в неопубликованных трудах Г.Ф. Миллера // История русской духовной культуры в рукописном наследии XVI–XX вв. Новосибирск, 1998. С. 125.
188. Полевой Б. П. Новое об открытии Камчатки. Ч. 2. С. 43–44.
189. Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 104.
190. ДАИ. 1867. Т. 10. С. 356; Материалы по истории Якутии XVII века… С. 975–976, 977–978, 994.
191. ПСИ. Кн. 2. С. 41.
192. Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 102; Михайлова Е. А. К вопросу об этно- и культурогенезе… С. 190.
193. Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 110.
194. Там же. С. 112.
195. Там же. С. 82; Он же. Анадырский острог… С. 34.
196. ДАИ. Т. 10. С. 351.
197. Материалы по истории Якутии XVII века… С. 978.
198. Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 111–112.
199. КПМГЯ. Л., 1936. С. 193; Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 110.
200. Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 110; Михайлова Е. А. К вопросу об этно- и культурогенезе… С. 190.
201. Полевой Б. П. Новое о Владимире Атласове // Дальний Восток. Хабаровск, 1976. № 4. С. 132; История Русской Америки. С. 46.
202. Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 110.
203. Там же. С. 115.
204. Этническая история народов Севера. С. 201.
205. ПСИ. Кн. 1. С. 406.
206. Гурвич И. С. Этническая история… С. 112.
207. Там же. С. 112.
208. ПСИ. Кн. 1, С. 456–459; Т. 2. С. 526; КПЦКЧ. С. 156–158; Миллер Г. Ф. Описание морских путешествий… С. 39; Богораз В. Г. Чукчи. С. 46–47; Лебедев Д. М. География в России петровского времени. С. 90.
209. ПСИ. Кн. 2. С. 524; Гурвич И. С. Этническая история… С. 74.
210. ПСИ. Кн. 2. С. 526; Миллер Г. Ф. Описание морских путешествий… С. 39.
211. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 4, л. 6.
212. Белов М. И. Новые данные о службах Владимира Атласова и первых походах русских на Камчатку // Летопись Севера. М., 1957. Т. 2. С. 99.
213. ДАИ. 1862. Т. 8. С. 182; Полевой Б. П. Новое об открытии Камчатки. Ч. 2. С. 37.
214. Долгих Б. О. Родовой и племенной состав… С. 555; Гурвич И. С. Этническая история… С. 50.
215. Заметим, что приведенные И. С. Гурвичем данные о численности коряков-плательщиков ясака, проживавших на Камчатке, в 1700 г. (тигильцев, паланцев и укинцев), не выдерживают никакой критики (Гурвич И. С. Этническая история… С. 107). Во-первых, приводя эти данные (270 ясачных тигильцев, 375 – паланцев, 300 – укинцев), Гурвич сделал сноску на работу Б. О. Долгих (Долгих Б. О. Родовой и племенной состав… С. 561). Однако на данной странице Б. О. Долгих указывает не численность ясачных «камчатских» коряков, а их приблизительную общую численность в 1700 г. Во-вторых, в 1700 г. прибывший на Камчатку Т. Кобелев только «мимоходом», «с бою», взял ясак с двух острожков на р. Тигиль (острожек Ачи) и Палане (острожек Кохчи). С укинцев первый сбор ясака был произведен только в 1703 г. (прилож. 1). Таким образом, в 1700 г. численность объясаченных коряков на Камчатке никак не могла составить 945 мужчин.
216. ПСИ. Кн. 2. С. 477.
217. Там же. С. 480.
218. Там же. Кн. 1. С. 406.
219. Там же. С. 513.
220. О стремлении русского правительства установить контакты с Японией в первой четверти XVIII в. см.: Черевко К. Е. Зарождение русско-японских отношений… С. 38–76; Ефимов А. В. Из истории русских экспедиций на Тихом океане… С. 67–69, 92, 136; Лебедев Д. М. География в России петровского времени. С. 53, 137–138; Кутаков Л. Н. Россия и Япония. С. 55.
221. ПСИ. Кн. 2. С. 507–510, 529.
222. Там же. Кн. 1. С. 468–469.
223. Там же. Кн. 2. С. 538.
224. Там же. Кн. 1. С. 429.
225. Там же. Кн. 2. С. 79, 117; Сгибнев А. Исторический очерк… № 4. С. 92, 93.
226. ПСИ. Кн. 2. С. 517.
227. Там же. С. 481.
228. Там же. С. 477.
229. Гурвич И. С. Этническая история… С. 104.
230. Эту проблему, как указывалось выше, впервые четко поставил А. Х. Элерт (Элерт А. Х. Народы Сибири… С. 105–106.
231. См. об этом: Ефимов А. В. Из истории русских экспедиций на Тихом океане… С. 93–94.
232. Гурвич И. С. Этническая история… С. 104; Этническая история народов Севера. С. 212.
233. Вдовин И. С. Расселение народностей Северо-Востока Азии… С. 260–261.
234. Леонтьева Г. А. Якутский казак Владимир Атласов… С. 109.
235. Сгибнев А. Исторический очерк… № 4. С. 70.
236. Долгих Б. О. Родовой и племенной состав… С. 556.
237. ПСИ. Кн. 2. С. 514.
238. Там же. С. 488.
239. Там же. С. 490.
240. Долгих Б. О. Родовой и племенной состав… С. 556.
241. Там же. С. 556.
242. ПСИ. Кн. 2. С. 74.
243. Там же. С. 266–267.
244. Там же. С. 266–267.
245. Там же. С. 477; Кн. 1. С. 426.
246. Там же. Кн. 2. С. 483.
247. Там же. С. 516.
248. Элерт А. Х. Новые материалы по истории русско-корякских отношений в первой четверти XVIII в. // Русское общество и литература позднего феодализма. Новосибирск, 1996. С. 253.
249. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 1, д. 10, л. 16–18.
250. Долгих Б. О. Родовой и племенной состав… С. 556; Вдовин И. С. Расселение народностей Северо-Востока Азии… С. 260; Гурвич И. С. Этническая история… С. 108.
251. И. С. Гурвич отмечал, в частности, что к 1730 г. ясак платили далеко не все пенжинские и олюторские коряки (Гурвич И. С. Этническая история… С. 108).
252. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 1, д. 10, л. 16–18.
253. Там же, ч. 2, д. 4, л. 6–6 об.
254. Там же, д. 1, л. 13.
255. Стрелов Е. Д. Акты архивов Якутской области (с 1650 г. до 1800 г.). Якутск, 1916. Т. 1. С. 125–126.
256. Миллер Г. Ф. Описание морских путешествий… С. 25–26; Сгибнев А. Исторический очерк… № 4. С. 69.
257. Миллер Г. Ф. Описание морских путешествий… С. 44–45; Берг Л. С. Открытие Камчатки… С. 60–61; История Дальнего Востока… С. 38; Магидович И. П., Магидович В. И. Очерки по истории географических открытий… Т. 3. С. 72–73; Боднарский М. С. Очерки по истории русского землеведения. С. 61.
258. Вахрин С. Иван Козыревский // На суше и на море. 1990. Повести, рассказы, очерки, статьи. М., 1991. С. 374; Вахрин С. Покорители Великого океана… С. 34.
259. Леонтьева Г. А. Якутский казак Владимир Атласов… С. 107, 109. С. Б. Окунь, утверждая, что «коряки и камчадалы (ительмены) по пути следования Атласова оказывали его отряду упорное сопротивление, отказываясь платить ясак», чрезмерно сгущал краски (Окунь С. Б. Очерки по истории колониальной политики… С. 12).
260. В росписи дел Якутского архива 1703 г. упомянуты «Две книги зборные ясачной соболинной и лисичной казны новопостроенного камчадальского острога и анадырского зимовья за рукою зборщика Володимера Отласова 206 и 207 (1697–1698) годов» (Полевой Б. П. Новое о Владимире Атласове. С. 133–134; Он же. Новое об открытии Камчатки. Ч. 2. С. 88).
261. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 173 об.; Скаски Владимира Атласова о путешествии на Камчатку. С. 420; Крашенинников С. П. Описание… С. 476; Леонтьева Г. А. Якутский казак Владимир Атласов… С. 109.
262. Скаски Владимира Атласова о путешествии на Камчатку…; Крашенинников С. П. Описание… С. 475.
263. РТЭ. С. 112; Леонтьева Г. А. Якутский казак Владимир Атласов…
264. Крашенинников С. П. Описание… С. 476, 750; Магидович И. П., Магидович В. И. Очерки по истории географических открытий. С. 76; Маргаритов В. Камчатка и ее обитатели // Зап. Приамурск. отд. ИРГО. Хабаровск, 1899. Т. V. Вып. 1. С. 7.
265. Спасский Г. Владимир Атласов, покоритель Камчатки (Эпизод из истории Камчатки) // Вестник ИРГО. СПб., 1858. Ч. 24. № 12. С. 165.
266. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 527, д. 12, л. 2.
267. Там же, л. 2 об.
268. Там же.
269. Крашенинников С. П. Описание… С. 746.
270. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 527, д. 12, л. 32об – 33; Крашенинников С. П. Описание… С. 748, 760.
271. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 527, д. 12, л. 7.
272. Б. О. Долгих ошибался, когда писал, что примерно с середины 1710-х гг. сбор ясака с ительменов был упорядочен (Долгих Б. О. Родовой и племенной состав… С. 569).
273. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 183об.
274. Долгих Б. О. Родовой и племенной состав… С. 569–570.
275. Огрызко И. И. Очерки истории сближения… С. 13.
276. Окунь С. Б. Очерки по истории колониальной политики… С. 16.
277. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 174.
278. ПСИ. Кн. 1. С. 512.
279. Крашенинников С. П. Описание… С. 479.
280. Там же. С. 488.
281. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 527, д. 12, л. 18.
282. Стеллер Г. В. Описание… С. 37.
283. Огрызко И. И. Очерки истории сближения… С. 12.
284. Стеллер Г. В. Описание… С. 133.
285. Сгибнев А. Исторический очерк… № 4. С. 107.
286. И. И. Огрызко совершенно произвольно отнес эту цифру к 1704 г., когда «приказчик… Зиновьев первый завел ясачные книги», признав, соответственно, что в начале XVIII в. было 5138 ительменов-ясачноплательщиков (Огрызко И. И. Очерки истории сближения… С. 11–12). Однако это только предположение, не подкрепленное аргументами. Отметим, что во-первых, камчатские ясачные книги были заведены еще до М. З. Многогрешного В. Атласовым и Т. Кобелевым. Во-вторых, самому Многогрешному удалось собрать и вывезти с Камчатки всего 972 шкурки пушных зверей, а это говорит о том, что в свои ясачные книги он никак, исходя из формального принципа (один ясачный – одна шкурка), не мог записать больше 5 тыс. чел.
287. См. также: Долгих Б. О. Родовой и племенной состав… С. 572.
288. Огрызко И. И. Расселение и численность ительменов… С. 201. Эти данные, правда, многими исследователями считаются сильно завышенными.
289. Этническая история народов Севера. С. 217.
290. ПСИ. Кн. 2. С. 255.
291. Сгибнев А. Исторический очерк… № 4. С. 107.
292. Окунь С. Б. Очерки по истории колониальной политики… С. 21.