Политическая роль иконы Святого Николая на Никольских воротах Московского Кремля в период революции и Гражданской войны

Журавлев В. В. Политическая роль иконы Святого Николая на Никольских воротах Московского Кремля в период революции и Гражданской войны // Вестник Томского государственного университета. История. 2022. № 80. С. 16–27. doi: 10.17223/19988613/80/2

Статья посвящена реконструкции истории политического использования образа Николы Можайского с Никольской башни Московского Кремля в ноябре 1917 г — первой половине 1918 г. Этот образ сыграл особую роль в идеологическом оформлении антибольшевистского движения. Сформулирован вывод о «символическом конфликте» в Московском Кремле, достигшем пика в мае 1918 г. и послужившем семиотическим прообразом полномасштабной Гражданской войны.

Несколько лет назад, формулируя выводы одной из своих статей, я отметил, что «политическую историю России как революционной, так и послереволюционной эпох невозможно понять без реконструкции сложных, разновекторных взаимодействий между элитарными и массовыми представлениями, между “профанными” и “сакральными” смыслами, между религиозной и политической культурой российского общества» [16, с. 69]. Этот комплекс антагонизмов позволяет увидеть задаваемые ими пространства представлений, смыслов и культурных значений как одновременно и разнородные, и сопряженные друг с другом.

Проводя скрупулезное исследование в рамках одного из этих пространств, анализируя и реконструируя политическую культуру широких слоев российского населения в 1917 г., Б. И. Колоницкий прозорливо отметил, что в России в эпоху революции «обратной стороной политизации религиозной жизни стала сакрализация политики» [25, с. 85–86]. Переводя этот тезис на актуальный философский язык [31], можно сказать следующим образом: (1) политизация религиозного и (2) сакрализация политического представляются двумя сторонами единого процесса, по крайней мере для данного времени и места.

Однако если изучение последней из вышеупомянутых «двух сторон» в историографии расширяется и набирает глубину (исследователи охотно рассматривают политическую мифологию, революционные ритуалы, коммунистическую агиографию, говорят о сектантской политической традиции большевиков, о культах политических лидеров революционной эпохи и т.п.), то первая, а именно феномен мощнейшей, почти тотальной политизации религиозной жизни, пока изучен совершенно недостаточно. Истории «политических культов» в России эпохи 1917–1922 гг. еще только предстоит быть написанной, и она требует обращения к непривычным для историографии Гражданской войны предметам исследования, привлечения нестандартной, доселе не освоенной источниковой базы, вооружения взгляда оптикой, которая может показаться чуждой для традиционной политической истории. Однако такая «перемена взгляда», привлечение, к примеру, микроисторического или искусствоведческого инструментария, может оказаться и более чем оправданной. Обратимся к конкретному «случаю».

19 февраля 1919 г. Верховный Правитель адмирал А. В. Колчак прибыл в Пермь. Посещение этого города, за два месяца до того взятого войсками «белой» Сибирской армии, должно было явиться кульминационным событием большой, длительностью в две с половиной недели, поездки главы контрреволюционного режима по прифронтовым районам. Сценарий турне, задуманного как масштабная репрезентация колчаковской власти российскому обществу и состоявшего из череды символических действий, продумывался весьма тщательно [17, с. 113–114].

Прибыв в Пермь, А. В. Колчак в первую очередь направился в главный городской храм — Спасо-Преображенский собор, где был встречен управляющим Пермской епархией епископом Борисом (Шипулиным) [39, 19 фев.]. Репортер местной газеты «Освобождение России» описывал происшедшее в соборе следующим образом: «С вокзала Верховный Правитель, в сопровождении командира 1-го Средне-Сибирского армейского корпуса генерал-лейтенанта Пепеляева и лиц свиты, в десять утра проследовал в кафедральный собор, куда к этому времени прибыло духовенство всех местных городских церквей во главе с управляющим Пермской епархией преосвященным епископом Борисом и многочисленные граждане. На паперти собора Верховного Правителя приветствовали адресом и поднесением хлеба-соли представители всех пермских приходских советов. При входе Верховного Правителя в собор из алтаря последнего навстречу ему вышел целый сонм священнослужителей, длинною золотистою лентою занявших все место от входных дверей собора до самого алтаря». Далее приводился полный текст достаточно пространной приветственной речи епископа Бориса, завершавшейся следующим пассажем:

«В знак молитвенного нашего с Вами общения и в молитвенную память о нас позвольте поднести Вам, Ваше Высокопревосходительство, по русскому обычаю, кроме хлеба-соли, Святую икону Великого угодника Божия Николая Чудотворца, Покровителя плавающих и путешествующих. Образ этот, не блещущий богатством украшений, представляет точный снимок с чудотворного лика Чудотворца на Никольских вратах Священного Кремля, который сохранился невредимым в великую Отечественную войну 1812 г., но который не пощадила рука предателей Родины… Да будет образ этот Вашим защитником и покровителем и в Ваших ратных подвигах, и в Ваших делах государственного строительства».

Далее журналист добавил:

«С последними словами епископ благословил Верховного Правителя Св[ятою] иконою» [Там же. 20 фев.].

Этой своеобразной иконе, — копии поврежденного образа святого Николая с Никольской башни Московского Кремля, — предстояло стать важнейшим артефактом своего рода контрреволюционного политического культа и занять в этом качестве заметное место в формирующейся идеологической системе антибольшевистского движения на востоке страны. Реконструкции предыстории и контекста новой, политической роли данного образа св. Николая посвящена эта статья.

Итак, епископ Борис в своей характеристике иконы, врученной А. В. Колчаку, отталкивался от упоминания «лика Чудотворца на Никольских вратах Священного Кремля». В 1491–1492 гг., в ходе реконструкции Московского Кремля, проводившейся Иваном III, в числе прочих построек была возведена новая башня, расположенная «у Никольских ворот» [6, с. 31]. Сооружение было названо Никольской башней по имени Никольской улицы, в свою очередь, именовавшейся так вследствие того, что на противоположном Кремлю конце этой улицы размещалась одна из древнейших московских обителей — основанный не позднее конца XIV в. монастырь Николы Старого.

В начале XVI в., а возможно, и ранее, в нише над воротами башни был размещен стенописный образ (фреска) святого Николая Чудотворца [6, с. 167]. В середине XVII в. сирийский путешественник Павел Алеппский так описывал эту икону: «На вторых воротах снаружи образ святого Николая, который держит в правой руке обнаженный меч, а в левой этот город, так как он избавил его от злобы неверного Тамерлана, о чем мы потом расскажем. Эти ворота называются “Никольска фрата”, то есть ворота святого Николая» [43, с. 401]. Изображение этой фрески относят к известному иконографическому изводу «Николы-с-мечем-и-градом», или «Николы Можайского».

Т. Н. Нечаева так характеризует данный извод:

«В иконах этого типа святой представлен не с книгой и платом, а с мечом и храмом в разведенных руках. Прототипом этого образа считается статуя св. Николая, установленная на городских воротах или в городском соборе Можайска. Чудо от этого образа, послужившее спасению города от вражеской рати, положило начало его прославлению и распространению его изображений. Древнюю можайскую святыню исследователи датируют XIV в. В архаических формах скульптуры много от романского искусства, к которому она, видимо, и восходит» [35, с. 138] (см. также: [8]).

Происхождение можайского прототипа реконструируется следующим образом:

«Скульптура св. Николы из Можайска <…> изображающая Николая Чудотворца с мечом и храмом в руках, признана работой сербского мастера конца XIV в., ориентированной на киотную статую из сокровищницы чудотворца в Бари. В ее стилистике отразилось влияние совмещенных романской и готической традиций. Ее появление на Руси А. В. Рындина (см.: [48]) связывает с привозом копии скульптуры и вложенной в нее частицы мощей св. Николы из Бари в Можайск при московском митрополите Киприане (1390–1406). Предположительно с 1409 г. скульптура Николы была размещена в глубокой нише “на вратех” Можайска (на стене деревянной воротной башни) по аналогии со скульптурой святого в барийской базилике» [3].

Что касается «меча и града», эти атрибуты, вероятно, восходят к символике акафиста Николаю Чудотворцу, написанному в XIV в. патриархом Константинопольским Исидором Вухиром, и не позднее XV в. переведенном на славянский язык [55, с. 445–447; 22]. В тексте акафиста присутствуют следующие возглашения (хайретизмы): «радуйся, верных прибежища граде» (по-русски: «радуйся, город убежища верным», икос 2), «радуйся, мечу, посецаяй злочестие» («радуйся, меч, истребляющий нечестие», икос 9) (русский перевод см.: [2]).

Икона была популярна, как писал С. П. Бартенев,

«в старину имела в московской жизни особое значение… перед иконой его в кремлевских воротах в спорных делах, часто возникавших у ворот на торговой площади, целовали крест и давали Святителя на поруки» [6, с. 171].

Далее епископ Борис посчитал необходимым упомянуть невредимость иконы во время Отечественной войны 1812 г. Действительно, еще большей известности иконы и особой окраске ее восприятия способствовали события наполеоновского нашествия. Никольская башня, наряду со многими кремлевскими сооружениями, пострадала при попытке взорвать Кремль, произведенной отступавшими из Москвы французскими войсками 11 октября 1812 г.: обрушился шатер, была разрушена и часть ворот, однако фреска оказалась неповрежденной [Там же, с. 84, 173–174].

Уже 30 августа 1813 г. на это обстоятельство как на чудо указывал правивший в то время московский архиерей архиепископ Августин (Виноградский):

«Образ… и стекло, покрывавшее лик угодника сего, нимало не потерпели повреждения» [Там же, с. 173–174].

В 1817 г. по повелению Александра I на башне была установлена мраморная памятная доска с текстом:

«В 1812-го года во время непрїѧтельскаго нашествїѧ, твердынѧ сїѧ почти всѧ была разрɣшена подрывом непрїѧтеля; но чɣдесною силою Божїею свѧтый образъ Великаго угодника Божїѧ, святителѧ Николаѧ, здѣ начертанный на самомъ камени, и нетолко самый образъ но и самое стекло прикрывавыее оный и фанарь со свѣщею остались невредимыми. — кто Бг҃ъ велїй ѧко Бг҃ъ наш; ты еси Бг҃ъ, творѧй чɣдеса, дивенъ Бг҃ъ во ст҃ых своих» [Там же, с. 174].

В ходе восстановления и реконструкции все повреждения башни были устранены, а икона Николая Чудотворца заключена в готическую белокаменную декорацию: справа и слева от рамы на поверхности стены были написаны изображения двух ангелов, поддерживающих и защищающих икону. Весь символический комплекс Никольской башни отныне был призван демонстрировать идею невредимости России под Божественной защитой.

В 1821 г. слева от Никольской баши была построена одноглавая часовня во имя Николая Чудотворца, позднее реконструированная в камне, а в 1883–1886 гг. капитально перестроенная. В так называемом «списке Бохума» указано, что «в часовне был поставлен список с иконы св. Николая над воротами». Сохранился ли этот список или его фотографии, неизвестно. Часовня находилась в ведении клира Казанского собора на Красной площади, в обязанности настоятеля часовни входил уход за неугасимой лампадой надвратной иконы св. Николая [40, с. 107–108].

Важно отметить, что имелась и другая икона, пострадавшая во время событий Отечественной войны, чья мемориальная трактовка была реализована одновременно и сходно, и примечательным образом отлично. Речь идет о надвратной стенописной иконе Нерукотворного Спаса, размещенной на Святых вратах Никольского Черноостровского монастыря в городе Малоярославце.

В ходе сражения при Малоярославце одним из решающих событий были бои на Соборной площади перед воротами Черноостровского монастыря. Ворота были изрешечены шрапнелью и пулями. Фреска Нерукотворного Спаса также была задета осколками, однако повреждения коснулись только плата-убруса, а лик Спасителя не пострадал.

После войны, в ходе восстановления монастыря, следы шрапнели на воротах были по личному распоряжению Николая I тщательно сохранены:

«…велено сии св[ятые] врата обители оставить неприкосновенными в память сражения 12 октября» [21, с. 63]. Для того чтобы подчеркнуть сохраненные повреждения (курсив наш. — В. Ж.) на воротах, в конце 1830-х гг. была установлена мраморная доска с надписью: «Язвы в память французской войны» [30, с. 101]. В 1912 г. калужский краевед свидетельствовал: «…следы их (выстрелов. — В. Ж.) до сих пор сохраняются на стенах Св[ятых] ворот, как память о сражении» [5, с. 15]. Ритуально память реализовывалась тем, что «каждогодно 13-го октября священнослужители и молящиеся миряне отправляются с крестным ходом к святым монастырским воротам, где изливают свои души в благодарственном молебствии за свое освобождение» [21, с. 64].

Что же касается иконы, то мы располагаем суждением автора первого очерка истории Черноостровского монастыря иеромонаха Леонида (Кавелина), который в 1863 г. (по итогам только что минувшего полувекового юбилея событий) приводил следующее истолкование сохранности иконы, видимо, бывшее к этому времени уже распространенным: «Все вокруг него (образа Спаса. — В. Ж.) изъязвлено картечными и ружейными пулями, но ни одна из них не коснулась Божественного изображения, как бы в знамение (курсив наш. — В. Ж.) того, что Спаситель рода человеческого обратил лицо Свое в день брани к нам, уповающим на милость Его, и сокрушал мышцы на ся уповающих» [Там же, с. 63].

На восстановленной фреске «знаки от ударов свинца и чугуна» также были сохранены натурально. Таких следов там 23, при этом 21 на убрусе и два на золотом фоне иконы. Значение, которое придавалось этому памятнику, привело к тому, что с данной иконы стали создаваться списки. Эти списки, вопреки тысячелетней традиции православной иконописи, содержали изображения повреждений, нанесенных протографу, причем эти повреждения и составляли главную смысловую специфику, содержательную нагрузку данного иконописного извода.

Первый известный из таких списков датируется «первой четвертью XIX века» и представляет собой предельно простое воспроизведение образа Спаса Нерукотворного с 28 следами осколков, пробивших плат. По утверждению коллекционера, в это время была изготовлена целая «партия подобных икон — списков чудотворного надвратного образа» [52].

Позже (около 1862 г., но возможно — ближе к началу ХХ в.) был изготовлен (скорее всего, литографическим способом) как минимум еще один образ Нерукотворного Спаса с прорисованными следами шрапнели (7 следов на убрусе, на фоне — 27), сопровожденный следующими текстами: «Гд҃и во свѣтѣ лица твоегѡ пойдемъ І ѡ имене твоемъ возрадуемсѧ весь день Видѣша вси концы земли спасение Бг҃а нашего. Благословлѧйте имѧ его Воспойте Гд҃еви пѣснь новɣ ѩкѡ дивна сотвори Гд҃ь царствует во вѣки» (сверху) и «Образ Лика Спасителя, что над вратами Малоярославского Черноостровского Монастыря, откуда 1812 года Октября 12-го дня, при кровопролитном сражении, Российский вождь Михаил Илларионович Кутузов обратил Французов в постыдное бегство по разоренной Смоленской дороге. Божественный Лик, сохранившийся от стрел вражиих чудодейственно [далее полстроки поврежденного текста] мужество и доблесть» (снизу).

События 1812 г., в том числе их религиозные аспекты, были вновь актуализированы в российском общественном сознании официальными юбилейными торжествами 1912 г., с размахом отмечавшимися по всей империи, но прежде всего в Москве и ее окрестностях [14, 28, 57]. Заметным центром юбилейных торжеств был и город Малоярославец Калужской губернии [5, 58, 26]. Отметим, что епископ Тихон (Никаноров), в 1912 г. бывший епископом Калужским и Боровским и участвовавший во всех юбилейных мероприятиях в Малоярославце, в 1917–1918 гг. был членом Всероссийского Собора.

С высокой степенью вероятности можно предполагать, что оба рассмотренных выше прецедента — кремлевский и мaлoяpocлaвeцкий — сыграли существенную роль в послереволюционной судьбе образа святого Николая с Никольской башни.

Взятие государственной власти большевистской партией в октябре 1917 г. в Петрограде произошло без существенного сопротивления. Попытки противодействовать восставшим в Петрограде и его окрестностях оказались бесплодны. Однако события во второй столице — Москве — носили иной характер, они подробно описаны как в советской, так и в постсоветской литературе [37, 12, 32, 9, 10]. Там под руководством Комитета общественной безопасности и с опорой на юнкерские училища было организовано полномасштабное вооруженное сопротивление. Город оказался охвачен боевыми действиями, продолжавшимися с 27 октября (9 ноября) по 3 (16) ноября 1917 г. Кульминацией этих событий стали бои за Московский Кремль, сопровождавшиеся с обеих сторон использованием пулеметов и артиллерии и приведшие к многочисленным людским потерям и серьезным повреждениям многих архитектурных сооружений исторической крепости. В частности, около 3 часов дня 2 (15) ноября 1917 г. «орудия, установленные на Никольской ул. <…> прямой наводкой били по Никольским воротам Кремля» [37, с. 407]. На рассвете 3 (16) ноября 1917 г. в Кремль вошли войска, подчинявшиеся большевистскому Московскому военно-революционному комитету [37, с. 407; 32, с. 25; 27, с. 271].

Еще в ходе событий как сам факт боевых действий вокруг Кремля, так и нанесенный в их ходе кремлевскими сооружениями ущерб воспринимались общественным сознанием совершенно особым образом.

Дж. Рид в своей книге так передавал слышанные им разговоры: «“Они бомбардируют Кремль!” Эта новость почти с ужасом передавалась на петроградских улицах из уст в уста. Приезжие из “матушки Москвы белокаменной” рассказывали страшные вещи. Тысячи людей убиты. Тверская и Кузнецкий в пламени, храм Василия Блаженного превращен в дымящиеся развалины, Успенский собор рассыпается в прах, Спасские ворота Кремля вот-вот обрушатся, дума сожжена дотла». И далее резюмировал производимое этими известиями впечатление:

«Набожным людям слышался гром пушек, палящих прямо в лицо святой православной церкви и разбивающих вдребезги святая святых русской нации» [46, с. 203].

Эти и подобные им смутные и преувеличенные свидетельства, полученные в Петрограде, 2 (15) ноября 1917 г. вызвали заявление об отставке народного комиссара просвещения А. Б. Луначарского, впрочем, вскоре отозванное [46, с. 203–204]. 8 (21) ноября 1917 г. заседавшим в эти дни в Московском епархиальном доме в Лиховом переулке Поместным собором Православной Российской церкви была создана специальная комиссия для фотографирования и документального описания повреждений кремлевских святынь и памятников. В состав комиссии вошли: председатель — митрополит Петроградский Вениамин (Казанский), члены — епископ Камчатский и Петропавловский Нестор (Анисимов), священник Сергий Верховский, М. Ф. Глаголев, А. И. Июдин, прапорщик В. Ф. Калиманов, В. В. Успенский, П. И. Уткин [13, с. 122].

14 (27)–17 (30) ноября члены комиссии произвели осмотр кремлевских сооружений и составили соответствующий акт, а 29 ноября (12 декабря) соборному совету был представлен доклад, к которому прилагалось 57 фотографий «…с внутренних и внешних повреждений Успенского собора, Гостунского собора, Патриаршей ризницы, Церкви 12-ти Апостолов, Чудова и Вознесенского монастырей, Петро-Павловской церкви внутри Николаевского дворца, с образов Николая Чудотворца». Данные фотографии были изготовлены кем-то из сотрудников известного московского фотоателье П. П. Павлова, возможно, сыном владельца Е. П. Павловым [41, с. 10]. Впрочем, идея фотографического, как наиболее объективного, документирования охватила в те дни не только участников Собора, но и многих жителей Москвы, результатом чего явились многочисленные фотофиксации кремлевских повреждений.

На основе доклада соборной комиссии и фотографий епископ Нестор (Анисимов) за неделю подготовил текст брошюры «для широкого распространения в народе», одобренный комиссией 8 (21) декабря. В определении комиссии говорилось:

«Признавая составленную брошюру во всем отвечающей действительности, всецело соответствующей фактической стороне составленного комиссией акта, притом изложенной в доступной для народа форме, а также признавая чрезвычайную важность немедленного же опубликования в широких народных массах сведений о повреждениях русской святыни — Кремлевских Соборов, комиссия просит Священный Собор преподать свое соборное благословение на напечатание таковой брошюры с воспроизведением в ней фотографий Кремлевских разрушений».

11 (24) декабря 1917 г. специальным постановлением собора брошюра под названием «Расстрел Московского Кремля» была одобрена к публикации [34, с. 7].

Текст брошюры, сыгравшей немаловажную роль в оформлении идеологем еще только зарождавшегося антибольшевистского движения, имел следующую структуру. Первая часть представляла собой воспоминания автора об обстановке в Москве во время боевых действий. Также она содержала религиозную и нравственную оценку действий «красных»: «Виновники, в безумной ярости разрушавшие святыни, в ужасе затворили кремлевские ворота и скрыли Кремль от взоров, справедливо боясь народного гнева» [34, с. 17]. Далее следуют разделы, посвященные десяти наиболее пострадавшим строениям Кремля: Успенскому собору, Чудову монастырю, колокольне Ивана Великого, Николо-Гостунскому собору, Благовещенскому собору, Архангельскому собору, Патриаршей ризнице, Собору Двенадцати Апостолов, Малому Николаевскому дворцу, Зданию судебных установлений. Последний, одиннадцатый, раздел посвящен пяти кремлевским башням, перечисленным в следующем порядке: Беклемишевская, Троицкая, Кутафья, Никольская, Спасская.

Заключительные восемь абзацев, завершающие брошюру, носили идеологический и отчасти даже общеполитический характер:

«Увы, безумная стратегия становится характерной для всех представителей самозваного правительства, и то же, что они сделали с Кремлем, делают ныне со всей Россией, разыскивая в ней орудиями смерти врагов своих бредовых утопий <…> Хочется верить, что если это были русские люди, то <…> ими руководили враги России <…> Позор этот может загладиться лишь тогда, когда вся Россия опомнится от своего безумия <…>» [34, с. 28].

Рассмотрим подробнее текст, описывающий состояние Никольской башни и ее иконы. Это один абзац, состоящий из шести предложений:

«На Никольской башне, которую разбили в 1812 г. французы, образ Святителя Николая, оставшийся невредимым от французского нашествия, ныне подвергся грубому расстрелу. Как Никольская башня, так и Никольские ворота совершенно изрыты снарядами, пулеметами, ручными гранатами и ружейными пулями. Совершенно уничтожен киот, прикрывающий икону Св. Николая, сень над иконой сбита и держится на одном гвозде. С одной стороны изображение Ангела сбито, а с другой прострелено. Среди этого разрушения образ Св. Николая уцелел, но вокруг главы и плеч святителя сплошной узор пулевых ран. При первом взгляде кажется, что иконы нет, но, всматриваясь внимательнее, сквозь пыль и сор вырисовывается сначала строгое лицо Святителя Николая, и в правом виске видна рана, а затем становится яснее и весь этот чудотворный образ — стена и ограждение Священного Кремля» [34, с. 22].

Здесь необходимо отметить отсылку к истории войны 1812 г., детальное описание разрушений внешнего антуража образа — киота, сени, изображений ангелов, указание на сохранность образа «среди разрушения», дважды повторенный термин «рана» по отношению к следам выстрелов, эпитет «стена и ограждение», соотнесение образа иконы одной из башен со всем Кремлем как единым целым.

При всем этом в тексте брошюры Никольская башня никак особо не выделена. Текст, посвященный ей, находится в ряду других описаний. То же можно сказать и о надвратной иконе Никольской башни. Всего в тексте брошюры «поименно» упомянуто как минимум восемь икон, а также говорится о «многих иконах», посеченных осколками и расхищенных в ходе октябрьско-ноябрьских событий. Более того, при описании покоев митрополита Петроградского Вениамина (Казанского) в Чудовом монастыре приводится следующее свидетельство: «В одной комнате снаряд пробил огромной толщины оконный откос и разрушил вплоть до стоящей рядом иконы Богоматери всю стену, а икона со стеклом и с висящей возле нее лампадой осталась невредима» [34, с. 18]. Более точно в докладе Комиссии Поместного Собора от 1 ноября: «…выбито совершенно стекло у иконы, но на самой иконе с висящей перед ней лампадой не оказалось ни малейшего следа повреждений» [32, с. 78]. Судя по фотографии, речь шла о богородичной иконе извода «Аз есмь с вами» работы начала ХХ в. Тем не менее мотив чудесного сбережения святыни оказался связан не с этим образом.

Во второй половине декабря 1917 г. по ст. ст. брошюра Нестора, включившая 28 фотоиллюстраций, в том числе фотографию надвратного образа с Никольской башни, была напечатана в московской типографии «Общественная польза» тиражом 10 тыс. экземпляров. Восемь тысяч из них сразу же были изъяты и уничтожены новыми властями [24, с. 88]. Впрочем, последнее не слишком повредило общественному воздействию текста брошюры и тем более самого факта обстрела Московского Кремля.

Новые власти в определенной степени осознавали негативное воздействие, которое оказывал на их репутацию сам факт кремлевских разрушений. Противодействие этому впечатлению производилось двумя способами: во-первых, проведением элементарных (по обстоятельствам времени и возможностям) ремонтно-восстановительных работ и, во-вторых, символическим «освоением» территории Кремля, насыщением его новой, революционной сакральностью.

Что касается первого способа, то 13 (26) ноября 1917 г. Московским военно-революционным комитетом был назначен специальный комиссар по охране памятников старины, а через три дня Московским советом была сформирована Комиссия по охране памятников искусства и старины [29, с. 20, 22]. Уже в своей брошюре Нестор (Анисимов) не смог не упомянуть о факте проведения новыми властями в самые первые послереволюционные недели работ, направленных на ликвидацию наиболее вопиющих из ноябрьских разрушений.

«Я видел Кремль, еще когда <…> стены храмов, пробитые снарядами, рассыпались <…>. Сейчас же эти раны чьей-то сердобольной, заботливой рукой по мере возможности <…> зашиты досками, покрыты железом, чтобы зимнее ненастье не влияло на эти разрушения еще более» [34, с. 23].

В январе 1918 г. Совнарком по ходатайству Комиссии по охране памятников Моссовета выделил на реставрацию Кремля 450 тыс. руб. [20, с 22].

Другое направление деятельности — революционная ресакрализация Кремля, получило свое начало 7 (20) ноября 1917 г., когда Московский военно-революционный комитет постановил:

«Устроить братскую могилу на Красной площади между Никольскими и Троицкими (ошибка в документе, надо — Спасскими. — В. Ж.) воротами вдоль стены. Похороны назначить на пятницу, 10 [23] ноября, в 12 час. дня» [1, с. 35].

8 ноября между Кремлевской стеной и проходившими тогда вдоль нее трамвайными рельсами начали рыть две братские могилы — от Никольской башни до Сенатской и от Сенатской до Спасской. 10 (23) ноября 1917 г. здесь состоялись похороны участников октябрьского вооруженного восстания в Москве.

Дж. Рид приводил в своей книге слова активиста, руководившего рытьем могил у кремлевской стены:

«Это братская могила, завтра мы похороним здесь пятьсот пролетариев, павших за революцию <…> Здесь, в этом священном месте, самом священном во всей России, похороним мы наших святых» [46, с. 211] (об этих похоронах см. также: [49, с. 208]).

В начале марта н. ст. встал вопрос о переносе резиденции Рабоче-крестьянского правительства в Москву. Характерно, что это решение, вызванное военно-стратегическими соображениями, сразу же вызвало обсуждение вопросов политического символизма. По воспоминаниям Л. Д. Троцкого, «вопрос о переезде правительства в Москву вызвал немалые трения». Одним из аргументов противников переноса резиденции был следующий: «Смольный-де стал синонимом Советской власти, а теперь его предлагают ликвидировать и пр. и пр.». По его словам, «Ленин буквально из себя выходил, отвечая на эти соображения:

“Можно ли такими сентиментальными пустяками загораживать вопрос о судьбе революции? <…> Что вы калякаете о символическом значении Смольного?! Смольный — потому Смольный, что мы в Смольном. А будем в Кремле, и вся ваша символика перейдет к Кремлю”» [53, с. 217].

11 марта 1918 г. Совет народных комиссаров переехал из Петрограда в Москву, но «прикладным» и «материалистическим» подходом действия новых властей применительно к символике Кремля не ограничивались.

Действительно, символическое значение Кремля и Красной площади существенно изменялось: из чисто исторического и религиозного символа он превращался в символ новой, революционной власти. В этих условиях первое государственное празднование «Дня Интернационала» (официально установленное название) 1 мая н. ст. в Москве обретало особое политическое значение. «Уже с начала апреля 1918 г. в советской России началась организация предстоящего празднования 1 мая, которое должно было отмечаться как событие общегосударственного масштаба» [56, с. 30].

Причем важно, что «первомайская демонстрация 1918 г. на Красной площади была <…> не столько праздничной, сколько торжественно-траурной» [1, с. 38]. В плане предстоящих торжеств, разработанном специальной комиссией Московского cовета, указывалось:

«При вступлении на Красную площадь пение умолкает, оркестр играет “Интернационал” и революционные марши. Процессии, проходя Братские могилы, салютуют (склоняют) знамена…».

Проект первомайского оформления Красной площади 1918 г. был разработан архитекторами А. А. и В. А. Весниными, «стремившимися отразить и триумф пролетарской революции, и скорбь о павших» [1, с. 40]. Главным способом торжественного украшения Кремля были избраны красные, с добавлением черного, флаги и полотнища. «Известия ВЦИК» так описывали декорированный Кремль:

«Подъезды (к Кремлю. — В. Ж.) украшаются зеленью и растениями. Здания, пострадавшие во время Октябрьской революции, драпируются с таким расчетом, чтобы закрыть разрушенные части. <…> Круглая Кутафья башня обвита кругом драпировкой из красной материи. Тут же плакаты с лозунгами: “Да здравствует всемирная Республика!” и др. По обе стороны башни два стяга с художественными изображениями. Далее по мосту два ряда флагов. Декорация Троицкой башни особенно величественна: с четырех сторон опускаются большие декоративные полотнища с лозунгами. В середине — большая художественная картина-панно, изображающая красного ангела с крыльями в отдалении в лучезарных тонах, на голубом фоне изображена эмблема социализма. <…> Художественно убрано здание [В]ЦИК (здание судебных установлений): оно как бы пылает в огне красной материи. <…> Государственные гербы и царские эмблемы замаскированы красной материей, на фоне которой художественно изображены эмблемы новой России» [20, 1 мая]. «…Кремлевская стена от Никольских до Спасских ворот увешана флагами» [Там же. 3 мая].

Проектом предусматривалось, в частности, затянуть кумачовыми полотнищами и иконы на кремлевских башнях. Что касается конкретно образа над Никольскими воротами, то, согласно заметке журналиста газеты «Наше слово», он «был закрыт футуристическим первомайским плакатом с надписью “Да здравствует интернационал”» [33, 15 (2) мая; цит. по: 36]. Реализация проекта нового убранства Кремля была поручена драпировщикам Кулагину, Тихомирову, Шмелеву при участии бригады учащихся бывшего Строгановского училища и представителей художественной секции московского Пролеткульта [50].

То, как этот инновационный дизайн воспринимался антибольшевистски настроенной частью населения, видно из записей в дневнике директора Оружейной палаты Ю. В. Арсеньева:

«17 апреля [30 апреля н. ст.] <…> Сегодня в городе идут усиленные приготовления к завтрашнему революционному безбожному празднику. Даже наш древний священный Кремль не избег поругания: на Красной площади Спасские и Никольские ворота завешаны громадными красными знаменами, которые закрывают и чтимые святые иконы. <…> В Кремле наша Троицкая башня и Кутафья также не избегли красных хоругвей и драпировок» [4].

7 (21) апреля 1918 г. Поместный Собор отреагировал на большевистскую «ресакрализацию» Кремля следующим постановлением:

«Всероссийский священный собор Православной церкви, осведомившись о намерении Совета народных комиссаров устроить в день 1 мая нового стиля политическое торжество с шествием по улицам в сопровождении оркестром музыки, напоминает верующим, что означенный день совпадает с Великою Средою. В скорбные дни Страстной Седмицы всякие шумные празднества и уличные шествия, независимо от того, кем и по какому случаю они устраиваются, должны рассматриваться как тяжелое оскорбление, нанесенное религиозному чувству православного народа. Посему, призывая всех верных сынов Православной церкви в упомянутый день наполнить храмы, Собор предостерегает их против какого-либо участия в означенном торжестве» [47, 8 (21) апреля; цит. по: 36].

Совет народных комиссаров отозвался распоряжением о сокращении пасхальных нерабочих дней до пяти, но все же легализовал праздник и облегчил для верующих доступ к кремлевским святыням [38, с. 68]. Тем не менее обстановка зримо нагнеталась, и назревала какая-то разрядка.

Первомайские манифестации были запланированы как состоящие из двух частей: политической — на Красной площади, перед революционным некрополем, и военной — на Ходынском поле. Отсутствие опыта организации подобных мероприятий явным образом сказывалось, и первая часть торжества существенно затянулась: прибывшие к Кремлю рабочие и красноармейские колонны не спеша проходили одна за другой. Парад «открылся почти на два часа позже, чем предполагалось. Произошло это потому, что отдельные части шли из районов вместе с рабочими и запоздали в своем шествии на Ходынку». Официальной газете приходилось опровергать тут же возникшие слухи, некомплиментарные для наркомвоенмора, и подчеркивать, что «в происшедшем запоздании тов. Троцкий ни с какой стороны не повинен» [20, 3 мая].

Однако это была не единственная «накладка» Дня Интернационала. В наиболее краткой форме происшествие изложил сотрудник Исторического музея А. В. Орешников:

«Плакат, которым был завешен образ (св. Николая на Никольских воротах. — В. Ж.), ветром или от иных причин сорвало; явилось в глазах народа чудо; служили молебен; когда я собирался уходить, слышен был выстрел, площадь от народа очистили» [38].

Об этом происшествии мы имеем целый ряд свидетельств, впрочем, весьма специфических. Ни одного текста, атрибутируемого непосредственному свидетелю, нам не известно. Всего мы располагаем 19 текстами, в которых так или иначе описано или упомянуто «чудо с полотнищем». Из них семь — свидетельства современников, записанные либо на следующий день, либо спустя два-три дня, пять — газетные публикации, отделенные от события самое позднее на три недели, три — тексты, опубликованные в Сибири в 1919 г., четыре — мемуарные фрагменты, написанные спустя годы, а иногда и десятилетия после событий мая 1918 г.

Наиболее обстоятельным из дневниковых свидетельств является запись писателя А. М. Ремизова. Под заголовком «1 мая», но явно на несколько дней позже, он записал:

«В связи с первомайским торжеством в Москве произошли следующие осложнения на религиозной почве. <…> Еще накануне 1-го мая, когда красной материей затягивались иконы на Никольских и Спасских воротах, произошло волнение среди собравшегося народа. Была послана депутация к патриарху. По предложению [члена Собора Н. Д.] Кузнецова, по телефону сообщили об этом управляющему делами Совета [народных комиссаров В. Д.] Бонч-Бруевичу. Тогда же Бонч-Бруевич обещал сделать немедленное распоряжение, чтобы иконы не затягивались материей».

Далее он сообщал:

«Неизвестно, явилось ли это следствием распоряжения Бонч-Бруевича или в данном случае сыграл свою естественную роль громадный гвоздь, вбитый в кремлевскую стену около иконы, но уже 1-го мая красное полотнище было прорвано именно в том самом месте, где находится лик Святителя Николая. Вчера (видимо, имеется в виду 2 мая н. ст. 1918 г. — В. Ж.) утром ветром завеса была разорвана пополам, так что ее нижняя часть отпала от верхней» [45].

Секретарь Московского религиозно-философского общества С. Н. Дурылин 11 мая под заголовком «О чуде св. Николая» записал в дневник следующее: «Просветлела икона. Разодрано на мелкие клоки красное полотнище, накрывавшее икону». Далее он сообщал о разговорах о происшедшем с разными лицами: так, профессор богословия Московского университета и настоятель университетской церкви о. Николай Боголюбский, судя по всему, скептически отнесся к происшествию и не считал его за чудо, уполномоченный Поместного Собора по сношениям с советскими властями Н. Д. Кузнецов, напротив, с удовольствием рассказывал о событиях и говорил, что его «осаждают свидетели чуда», а епископ Волоколамский Феодор (Поздеевский) говорил о необходимости устроить к Никольским воротам крестный ход [15].

Пожелание, высказанное епископом Феодором, но явно разделявшееся не только им, было услышано.

9 (22) мая газета «Свобода России» опубликовала написанный накануне материал под названием «Беседа с патриархом Тихоном». В ней, со слов представителей делегации, прибывшей из Петрограда, сообщалось высказывание патриарха Тихона.

«По словам Патриарха, случай с разорвавшимся полотнищем над Никольскими воротами, которым был закрыт чудотворный образ Николая Угодника, произвел необычайное впечатление на православное население Москвы. Много кусков материи выпало, и они взяты богомольными москвичами. До сих пор у образа Святителя Николая толпится множество народа, и по просьбам различных делегаций Патриарх дал разрешение на устройство сегодня, 9 мая [ст. ст.], крестного хода к Никольским воротам» [51, 22 (9) мая].

8 (21) мая 1918 г. патриарх Тихон издал специальное обращение:

«9 сего мая с Нашего благословения состоится торжественный крестный ход и всенародное молебствие у Никольских ворот перед иконою Святителя и Чудотворца Николая, ныне, как и встарь, дивно охраняемою Промыслом Божиим в настоящие дни скорби и смуты. Призываем православных верующих жителей Москвы собраться вместе со святынями своих приходов на это церковное торжество и слиться в общей молитве, да сохранит Господь и впредь Своею милостию на радость и укрепление православного народа сию святую икону, осеняющую вхождение к святыням древнего Кремля» [11, л. 2–2об.] (опубликовано: [36]).

Полностью симметрично с тем, как Церковный Собор предупреждал верующих против участия в манифестациях 1 мая, теперь к рабочим Москвы обратился Московский совдеп, постановив «Николин день считать рабочим днем». Председатель совета П. Г. Смидович заявил, что считает намеченный крестный ход «контрреволюционным и направленным против советской власти», и «призвал московский пролетариат провести этот день как день будний, не участвовать в шествии и не отходить от станков» [44., 22 (9) мая].

Газета «Заря России» описывала крестный ход следующим образом:

«Вчерашнее церковное торжество, устроенное по инициативе союза православных приходов Москвы, оказалось по количеству участников и по той стройности, с какой оно прошло, беспримерным в истории церковной жизни последнего времени. <…> Торжество было подготовлено на местах целым рядом проповедей, в которых разъяснялось значение этого крестного хода. <…> К 11 часам Красная площадь настолько переполнена, что все прибывающие крестные ходы с трудом продвигаются сквозь живую чащу народа. Трамвайное движение прекратилось. <…> Ровно в 12 часов, по окончании литургии, из Казанского собора, с трудом продвигаясь сквозь толпу людей, процессия проходит к Никольским воротам, где и начинается молебствие, длившееся около часа. Во время этого молебна крестные ходы с разных сторон продолжают прибывать. Процессии прибывали до часу дня, проходя мимо патриарха. <…> Только с 2 часов дня начался отлив. Еще в 3 часа дня на Красной площади стояли группы людей. Наконец появились патрули, которые постепенно начали очищать площадь» [19, 23 (10) мая].

«Наше слово» писало, что

«к 12 часам дня Красная площадь представляла сплошное море голов. Здесь были сотни тысяч народа. <…> По окончании молебствия патриарх Тихон оставался у Никольских ворот в течение двух часов, пропуская крестные ходы, благословляя и кропя святой водой духовенство и народ» [33, 23 (10) мая].

Крестный ход, который приобрел такой огромный, беспрецедентный масштаб, не мог не восприниматься в том числе и политически. Так, Н. А. Бердяев вспоминал об этом дне, неслучайно именуя крестный ход «церковной демонстрацией»:

«В [19]18 году я участвовал в церковном шествии приходов с патриархом во главе. Эта церковная демонстрация приняла грандиозный характер» [7, с. 218]. Подобным образом, политически, оценивали событие и «Известия ВЦИК»: «Сегодняшний крестный ход является не столько церковным торжеством, сколько, применительно к условиям момента, очередным ходом в процессе собирания сил организующейся контрреволюции» [20, 22 (9) мая].

Журналист газеты «Свобода России», печатавшийся под псевдонимом «С-ъ», писал, что советскими властями были предприняты существенные меры к предотвращению беспорядков:

«Вокруг Красной площади, на Никольской улице, на Театральной площади, у здания Думы — везде посты красноармейцев. У “Метрополя” — грузовики с пулеметами. У “розария” — конный спешенный отряд. Кое-где летучие санитарные отряды. На кремлевской стене, между зубцами, толпится любопытствующий гарнизон Кремля».

Одновременно он сообщал о том, что в толпе «мальчишки продают листки — “Вразумление нечестивцам чудотворца Николая”» [51, 23 (10) мая]. К сожалению, содержание этих листовок неизвестно, но вполне вероятно, что под «вразумлением» подразумевалось именно «чудо с полотнищем».

Столкновение двух сакральностей — традиционной и революционной — сделали Московский Кремль пространством чрезвычайного символического напряжения. Почти одномоментное противостояние на Красной площади торжественно-траурной пролетарской манифестации и «чуда с полотнищем» стало своего рода «символической репетицией» надвигавшейся полномасштабной гражданской войны. Стихийные события у Никольской башни 1–2 мая и вызванный ими беспрецедентный успех уже хорошо организованного крестного хода 22 мая 1918 г. поставили поврежденную икону св. Николая в совершенно исключительное положение среди других московских (и, в частности, кремлевских) разрушений. После мая 1918 г. икона обрела особое и самостоятельное значение.

Именно тогда повреждения надвратного образа были истолкованы священноначалием Православной церкви как самодостаточный символ всех нанесенных революцией повреждений, а освобождение образа от красной завесы — как предсказание падения революционной власти. Наиболее вероятно, что около 22 мая родилась идея создания иконописного образа, в котором, подобно тому как это ранее делалось на иконах «малоярославецкого Спаса», были бы запечатлены следы обстрела. Как отмечал Г. Г. Прошин, «строго говоря, распространялась не икона, а живописное произведение на тему о ее повреждении» [42, с. 182]. Его мысль отчасти верна, и хотя образ-копия, несомненно, является полноценной иконой, в то же время он действительно задумывался, создавался и распространялся именно как икона «на тему о повреждении».

Н. М. Турцова, современный исследователь искусства и духовной жизни Древней Руси, вглядываясь в историю русского иконописания, приходит к очень глубокому наблюдению:

«известно немало примеров, когда новый иконографический вариант, появившись однажды, исчезает, оставляя лишь упоминание о себе в письменных источниках или единственный образец в изобразительном духовном наследии. Особенно часто такие памятники создаются в моменты активизации творческих процессов, типичных для сложной исторической эпохи. Продолжительность их существования далеко не всегда зависела от качества исполнения и даже явленных ими чудес: в ряде случаев отраженные в иконах проблемы либо теряли свою актуальность, либо особенности их прочтения, образов и символов становились непонятны мыслителям последующего времени. Образцы, которым предуготована короткая жизнь, представляют большой интерес, поскольку нередко именно в них дух времени засвидетельствован особенно ярко и живо» [54, с. 635].

В случае иконы, поднесенной епископом Борисом адмиралу А. В. Колчаку, действительно оказался «ярко и живо» засвидельствован «дух времени», и этот образ в полной мере может быть охарактеризован как иконографический вариант, которому была «предуготована короткая жизнь». Реконструкция этой «короткой жизни» позволит дополнить историю как религиозной, так и политико-идеологической эволюции российского общества в сложнейшую из сложных эпох его исторического бытия, но будет предметом уже другого исследования.

ЛИТЕРАТУРА И ИСТОЧНИКИ

1. Абрамов А. С. У Кремлевской стены. 6-е изд., доп. М. : Политиздат, 1984. 368 с.
2. Акафист святителю и чудотворцу Николаю, архиепископу Мир Ликийских [на русском языке] / пер. иеромонах Амвросий (Тимрот) // Собор Святой Живоначальной Троицы лейб-гвардии Измайловского полка. URL: http://www.izmsobor.ru/ru/novosti/2-uncategorised/47-kondac
3. Антонова М. В., Комова М. А. О протографе скульптуры Св. Николы Ратного, упомянутой в «Сказании о Николе Мценском» // Ученые записки Орловского государственного университета. Сер. Гуманитарные и социальные науки. 2015. № 2 (65). С. 317–319.
4. Арсеньев Юрий Васильевич. Дневник. 1918. 17 апреля // Прожито. URL: https://prozhito.org/note/676885
5. Ассонов В. И. Город Малоярославец и юбилейные торжества в нем в 1912 году. Калуга: Тип. Е.Г. Архангельской, 1914. [4], 31, 26, [1] c.
6. Бартенев С. П. Московский Кремль в старину и теперь. Исторический очерк кремлевских укреплений. М.: Синодальная тип., 1912. Т. 1. 290 с.
7. Бердяев Н. А. Самопознание / подг. А.В. Вадимов. М. : ДЭМ ; Междунар. отношения, 1990. 336 с.
8. Бурганова М.  А. Образ Святителя Николая в церковном искусстве // Декоративное искусство и предметно-пространственная среда. Вестник Московской государственной художественно-промышленной академии им. С.Г. Строганова. 2017. Т. 1, № 2. С. 29–38.
9. Гагкуев Р. Г., Репников А. В. Великая революция 1917 года: иллюстрированная летопись. М.: Эксмо; Яуза, 2017. 224 с. (1917. К столетию Великой революции).
10. Гагкуев Р. Г., Репников А. В. Великий и страшный 1918 год: иллюстрированная летопись начала Гражданской войны в России. М.: Яуза-каталог, 2022. 400 с.
11. Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Ф. 3431. Оп. 1. Д. 238.
12. Грунт А. Я., Старцев В. И. Петроград–Москва. Июль–ноябрь 1917. М.: Политиздат, 1984. 280 с.
13. Деяния Священного собора Православной Русской церкви. 1917–1918 гг. М., 1994. Т. 3: Деяния 31–40. 260 с.
14. Дмитриева О. О., Иванова Т. Н. 100-летний юбилей Отечественной войны 1812 года: дискуссии на страницах российских журналов в 1912 году // Вестник Челябинского государственного университета. 2016. № 2. С. 42–50.
15. Дурылин Сергей Николаевич. Дневник. 1918. 11 мая (28 апреля) // Прожито. URL: https://prozhito.org/note/379626
16. Журавлев В. В. «Политическая агиография» в Гражданской войне: структура биографических текстов в системе вождистского культа А. В. Колчака // Гуманитарные науки в Сибири. 2015. Т. 22, № 4. С. 64–70.
17. Журавлев В. В. «Символ спасения»: репрезентация контрреволюционной диктатуры в очерках С. А. Ауслендера об А. В. Колчаке (I) // Исторический курьер. 2019. № 5 (7). С. 113–137.
18. Журавлев В. В. Поездка А. В. Колчака на фронт 8–26 февраля 1919 года: идеологический дизайн // Развитие территорий. 2017. № 4 (10). С. 24–35.
19. Заря России (Москва). 1918.
20. Известия ВЦИК (Москва). 1918.
21. Историческое описание Малоярославецкого Черноостровского Николаевского общежительного монастыря / сост. и[еромонах] Л[еонид (Кавелин)]. СПб.: Тип. Я. Трея, 1863. 162 с.
22. Камалова А. А. Структура и смысл хайретизмов в акафисте святителю Николаю // Российский гуманитарный журнал. 2013. № 2. С. 142–145.
23. Кашеваров А. Н. «Советизация» кремлевских монастырей // История Петербурга. 2019. № 1. С. 65–69.
24. Кашеваров А. Н. Православная Российская Церковь и Советское государство (1917–1922). М. : Крутицкое Патриаршее Подворье, 2005. 440 с.
25. Колоницкий Б. И. Символы власти и борьба за власть: к изучению политической культуры российской революции 1917 года. 2-е изд. СПб.: Лики России, 2012. 320 с.
26. Кременский Н. В., свящ. Знаменитейший день 1812 года. Бой при Малоярославце. М.; СПб.: Т-во И.Д. Сытина : Сел. вестн., 1912. 31 с.
27. Кремль Московский // Великая Октябрьская социалистическая революция : энциклопедия / под ред. Г. Н. Голикова, М. И. Кузнецова. М.: Сов. энцикл., 1977. С. 270–272.
28. Лебедева Е. Н. Торжества по случаю 100-летия Отечественной войны 1812 года в документах Российского гос. архива кинофотодокументов // Вестник архивиста. 2012. № 3. С. 70–81.
29. Малинин Н. Вступление // Нестор Камчатский, еп. Расстрел Московского Кремля. М. : Столица, 1995. С. 5–27.
30. Малоярославец: (очерки по истории города). Малоярославец: Отд. культуры администрации Малоярославецкого р-на, 1992. 149 с.
31. Морина Л. П. «Политическое» в современных дискурс-аналитических исследованиях // Вестник Санкт-Петербургского университета. Философия и конфликтология. 2015. № 4. С. 134–140.
32. Московский Кремль после артиллерийского обстрела осенью 1917 года: фотографии. / авт.-сост. И.С. Пармузина. М.: ГИКМЗ «Московский Кремль», 2017. 91 с.
33. Наше слово (Москва). 1918.
34. Нестор, еп. Камчатский. Расстрел Московского Кремля (27 октября — 3 ноября 1917 г.). М.: Общественная польза, 1917. 24 с.
35. Нечаева Т. Н. Некоторые иконографические типы святителя Николая Чудотворца Мирликийского в русской иконописи XVI–XIX вв. (по произведениям иконописной коллекции ЦАК МДА) // Вестник Российского гуманитарного научного фонда. 2001. № 3. С. 133–140.
36. Николин день в Москве. 1918 год / публ. Н. Кривошеевой. // Дневники. 2011. 28 июня. URL: http://www.diary.ru/~sundayschool/p163510127.htm
37. Октябрьское вооруженное восстание в Москве // Великая Октябрьская социалистическая революция: энциклопедия / под ред. Г. Н. Голикова, М. И. Кузнецова. М.: Сов. энцикл., 1977. С. 401–407.
38. Орешников Алексей Васильевич. Дневник. 1918. 2 мая (19 апреля) // Прожито. URL: https://prozhito.org/note/152421
39. Освобождение России (Пермь). 1919.
40. Паламарчук П. Г. Сорок сороков. М.: Книга и бизнес ; Кром, 1992. Т. 1. 416 с.
41. Пармузина И. С. Фотографии последствий обстрела Московского Кремля в конце октября — начале ноября 1917 г. в собрании Музеев Московского Кремля // Сборник докладов конференции «Фотография в музее». 16–18 мая 2017 г. СПб., 2017. 199 с.
42. Прошин Г. Черное воинство. 2-е изд. М. : Политиздат, 1988. 352 с.
43. Путешествие Антиохийского Патриарха Макария в Россию в половине XVII века, описанное его сыном, архидиаконом Павлом Алеппским. М.: О-во сохранения лит. наследия, 2005. 752 с.
44. Раннее утро (Москва). 1918.
45. Ремизов Алексей Михайлович. Дневник. 1918. 1 мая // Прожито [Электронный ресурс]. URL: https://prozhito.org/note/404780
46. Рид Дж. Десять дней, которые потрясли мир / предисл. В. И. Ленина и Н. К. Крупской. М.: Госполитиздат, 1957. 352 с.
47. Родина (Москва). 1918.
48. Рындина А. В. Древнерусская мелкая пластика. Новгород и центральная Русь XIV–XV веков. М.: Наука, 1978. 191 с.
49. Савин А. И., Тепляков А. Г. «Красные похороны». Новая похоронная обрядность в молодой советской России // Идеи и идеалы. 2021. № 3-1. С. 205–228.
50. Сазиков А. В. Первые праздники советской власти // Революция в искусстве и новации в художественном образовании : материалы Междунар. науч. конф. памяти Александра Алексеевича Дубровина, ректора МГХПА им. С.Г.Строганова в 1999–2007 годах. М., 2017. С. 42–47.
51. Свобода России (Москва). 1918.
52. Собрание русских икон из частной коллекции Игоря Колесова. URL: http://georidericons.com/kollektsiya-spasov/ikona-spas-nerukotvornyj-13
53. Троцкий Л. Д. К истории русской революции / сост. Н.А. Васецкий. М. : Политиздат, 1990. 447 с.
54. Турцова Н. М. Иконографический вариант «Богородица Вертоград заключенный»: проблема интерпретации // Труды Отдела древнерусской литературы / Рос. акад. наук, Ин-т русской литературы (Пушкинский Дом). СПб.: Дмитрий Буланин, 2004. Т. 56. С. 635–657.
55. Филарет (Гумилевский). Исторический обзор песнопевцев и песнопения греческой Церкви. 2-е изд., доп. Чернигов, 1864. X, 466, VI с.
56. Шаповалов С. Н. Особенности организации и проведения первого советского государственного праздника в 1918 г. // Общество: политика, экономика, право. 2011. № 2. С. 30–34.
57. Эрлихман В. Праздник на краю пропасти: празднование в России 100-летнего юбилея Отечественной войны 1812 года // Вокруг света. 2012. № 10. С. 168–176.
58. Юбилейный сборник в память Отечественной войны 1812 года / под ред. И. Ф. Цветкова. Калуга, 1912. 58, 112 с.