2014 год — год столетия енисейской экспедиции Марии Чаплицкой (1884-1921), польской исследовательницы, избравшей этнографию народов Сибири основной темой своей научной деятельности.
Мария Чаплицкая
Завершив работу в Гольчихе две спутницы Чаплицкой — орнитолог Мауд Хавиланд и художница Дора Кёртис — были вынуждены вернуться в Англию. Во всех поездках Чаплицкую сопровождал американский антрополог Генри Ушер Холл.
Жизни народов Енисейского региона посвящена книга М.А.Чаплицкой «Мой год в Сибири», изданная в Лондоне в 1916 году [1], а также ряд статей [2]. В Оксфордском музее Питт-Риверса хранятся артефакты и фотографии, привезенные из Сибири. К сожалению, значительная часть архивов и дневников экспедиции считается безвозвратно утраченной.
Чумы, фото М.Чаплицкой, PRM 1998.259.22.3
В современной Польше большое внимание осмыслению наследия М.А.Чаплицкой уделяет сотрудница Ягеллонского университета в Кракове Гражина Кубица [7]. Знакомство с текстами М.А.Чаплицкой и материалами Гражины Кубицы дало возможность обратиться к ряду вопросов и предположений, касающихся поездки представительницы Оксфордского университета к эвенкам.
В письме к Л.Я.Штернбергу, написанном 3/16 апреля 1915 г. в селе Монастырском на Енисее, Чаплицкая сообщает, что готовясь к поездке в Эвенкию она брала уроки эвенкийского языка у катехизатора Суслова:
«Мы только что возвратились из тундры от илимпийских, панкагирских и турийских тунгусов. Чапогиров видели мало… Раньше чем поехали в тундру, я здесь брала уроки тунгусского от одного господина, Суслова, который был катехизатором у тунгусов, а теперь стал купцом. Как учитель он не был удовлетворительный, так как всего хотел учить в рамах (надо: в рамках) русской грамматики, которой в сущности не знал. Но язык разговорный он знает хорошо, и вот составил словарь, который хочет Вам предложить. Я этого словаря не видала, так как он хотел за него 500 рублей, которых я ему не могла бы дать. Если Вы на счет цены сойдетесь и хотите взять риск покупки вещи невиданной, то я уверена, что там (в этом словаре) много материала. Я ему предлагала, что я возьму его работу и постараюсь, чтобы ее кто-нибудь напечатал, но г-н Суслов хочет получить деньги за нее. И вот я ему дала Ваш адрес» [8].
Сообщение Чаплицкой касается обстоятельств жизни катехизатора Михаила Михайловича Суслова (1869-1929), проповедовавшего христианство среди эвенков и принадлежавшего к известной в Туруханском крае династии. Наиболее яркими представителями семьи Сусловых были отец Михаила Михайловича миссионер протоиерей Михаил Иванович Суслов (1844-1915) и сын Михаила Михайловича основоположник советизации Эвенкии, исследователь религиозных и музыкальных традиций эвенков Иннокентий Михайлович Суслов (1893-1972). Близкого друга Сусловых Николая Удыгира (Пеле) гостья из Англии упоминает среди эвенков, собравшихся в Чиринде на муньяк (суглан) в феврале 1915 года.
Мичиха из рода Хукочар, фото М.Чаплицкой
«Мне посчастливилось встретить в Туруханске тунгусскую женщину, вдову русского ссыльного, существенно обогатившую мои познания тунгусского языка. Она также согласилась стать моей дамой-компаньонкой на период поездки к ее соплеменникам. Будучи немолодой, она, как и многие из тунгусов, достигших преклонных лет, отличалась активностью и жизнелюбием. Несмотря на все недостатки ее характера, я была рада ее присутствию со мной, так как она водила множество полезных знакомств среди тунгусов, к которым мы направлялись» [9].
«С большим трудом удалось уговорить тунгусскую женщину, у которой я сразу по приезде в Туруханск начала брать уроки тунгусского языка, за весьма приличное вознаграждение сопровождать меня в путешествии. За двадцать лет жизни в крестьянском деревянном доме в Туруханске сначала в качестве жены, а затем вдовы русского она утратила врожденную способность стойко переносить холод» [10].
«Мичиха происходила из одной из лучших семей Илимпийской тундры. В молодости она приехала вместе со своим отцом, князем Илимпийской территориальной группы тунгусов, в русское село Монастырское-Туруханск. Здесь она стала женой ссыльного преступника, прослывшего отъявленным шулером. Ее муж, человек хотя и испорченный, но хорошо образованный, сопровождал ее на обратном пути в тундру» [11].
В сложных перипетиях зимнего путешествия между польской и тунгусской дамами случались споры. Однажды, заподозрив своенравную тунгуску в меркантильном покушении на английские алюминиевые коробки, пани Мария пригрозила Мичихе спецоперацией аэропланов и десантников России и Англии. «Однако, не запугивание, но юмор был лучшим способом умиротворения Мичихи в периоды ее плохого настроения. Наверно, ничто в мире тунгусы не ценят выше доброй шутки» [12].
Имеющиеся данные позволяют со значительной долей уверенности идентифицировать Мичиху как Пелагею Кирилловну Хукочар, супругу Александра Мицкого. В книге А.Е.Лазебникова «Далеко, за Угрюм-рекой» со слов И.М.Суслова записано, что Пелагею Хукочар называли «Миццига»: «Михаил Михайлович Суслов знал мать Константина Мицкого в Чиринде, когда она еще не стала женой ссыльного поляка Александра Мицкого, и тунгусы звали ее русским именем Пелагея. Позже пристало к ней прозвище Миццига, что должно было означать Мицкая» [13].
Муж Мичихи известен в связи с золото-поисковой экспедицией Н.В.Асташева в Туруханский край в 1896 году:
«Некто Мицкий, попавший из России за какие-то неблаговидные дела в Сибирь и несколько лет служивший по приискам в южной системе Енисейского округа, в половине 1880-х годов перебрался в Туруханский край. Мицкий приехал в Туруханск молодым, энергичным и приличным человеком, имел денег, как говорят, до 4000 рублей; вскоре по приезде в Туруханск он поступил письмоводителем к о. Михаилу Суслову, и когда тот поехал к илимпийским тунгусам миссионерствовать, то и его взял с собой. Мицкий, пробыв год в кочевьях тунгусов, женился на дочери тунгуса, илимпийского князя, и остался в кочевьях, завел своих оленей, построил зимовье и прожил там семь лет, научившись отлично говорить по-тунгусски. Там он переписал девять тунгусских родов, много лет не плативших ясака и потерянных туруханским правлением; каждый год продавал по нескольку сот оленей на Олекминские золотые прииски чрез какого-то подрядчика-якута. Затем, разорив своего тестя какими-то торговыми операциями, Мицкий выехал в Туруханск, где был со всем местным начальством запанибрата и успел, как говорят, в одну зиму прожить остатки своего состояния, что-то около 2000 руб. За кражу Мицкий сидел в местной туруханской тюрьме год и три месяца. В тюрьме он научился сапожному ремеслу и по выходе оттуда живет в настоящее время в Туруханске в большой нищете, занимается у того же о. Суслова составлением отчета по благочинию» [14].
Т.В.Аристанова из Туруханска составила родословную своей семьи, где указаны четверо детей Александра Мицкого и Пелагеи Хукочар: Константин, Илья, Александра, Лидия — в архивных записях все они числились эвенками.
По сведениям Чаплицкой дедом Мичихи был большой шаман Ланга Хукочар. Эвенки рассказывали как из села Монастырского Ланга привез в качестве своего помощника духа оспы в виде птицы. Задумав использовать оспу против русских, шаман старался держаться в стороне от сородичей. Но когда вместе с русскими от эпидемии начали умирать тунгусы, Ланга поспешил отослать птицу болезни подальше на север [15]. Текст «Шаман Ланга и Харги-болезнь» содержится в сборнике эвенкийских преданий и сказок, собранных Николаем Оёгиром:
«Однажды эвенки возвращались с провиантом в стойбище. С ними был шаман Ланга, который вёз невидимого для всех Харги (злого духа). Харги усадили на оленя верхом. По дороге один эвенк хотел подойти, но Ланга не позволил.
— Я везу Харги, не подходите к нам.
Никто не подошел, и в этом стойбище никто не заболел. Ланга дальше поехал.
Харги с Лангой по небу полетели к Северному полюсу. Пока летели, услышали пение людей посреди ночи. Харги, услышав песню, стрелой стал падать вниз. Ланга не мог удержать его.
Харги упал на землю посреди поющих людей. Послышались стоны, крик. Шаманы сказали:
— Это Ланга уронил Харги вниз.
Стали они ждать возвращения Ланги. Возвратился тот из-под земли на свое священное место.
С тех пор эвенки говорят, что темной ночью нельзя кричать: Харги услышит» [16].
Религиоведение было одним из основных направлений полевых исследований Чаплицкой. Изучая верования коренных народов Сибири, путешественница обращалась к шаманским традициям и символике надмогильных сооружений: «Я рассматривала вырезанные из дерева изображения животных на могиле умершего шамана. Поскольку шаман имеет в своем распоряжении всю вселенную, когда он обращается к высшим силам, тунгусские понятия о вселенной были представлены на могиле. Дружелюбно настроенный тунгус, объяснявший мне значения деревянных фигур, назвал похожее на свинью существо с огромными рогами „хали“, что на тунгусском языке означает „мамонт“. Останки мамонтов известны тунгусам, бивни мамонта они считают рогами» [17].
Интересным предметом из коллекции Чаплицкой является металлический жезл эвенкийского шамана, использовавшийся для «малых камланий» (медитаций). На верхней части стержня изображено лицо духа, на нижнем конце — медвежьи когти, которыми шаман цепляется за неровности и скалы, когда спускается под землю, «в исподь».
Металлический жезл эвенкийского шамана из коллекции М.Чаплицкой, PRM 1915.50.137
Металлический жезл эвенкийского шамана из коллекции М.Чаплицкой, PRM 1915.50.137
Одна из глав книги «Мой год в Сибири» повествует об общении с князем илимпийских эвенков Николаем Даниловичем Хирогиром по прозвищу Чунго. Характеристики, данные князю Чунго М.А.Чаплицкой, а также русскими учеными И.П.Толмачевым, В.Н.Васильевым, И.М.Сусловом, разительно отличаются от карикатурного образа «классового врага», сфабрикованного в 1920-е годы инструктором Туруханского РИКа по инородческим делам Илимпейской тундры Е.С.Савельевым, регистратором Туруханской экспедиции Приполярной переписи А.П.Лекаренко и авторами сценария советского фильма «Мститель».
Князь Чунго, фото М.Чаплицкой, PRM 1998.258.10.61
«Такие патриоты-тунгусы, как князь Николай по прозвищу Чунго, бывший во время нашей экспедиции старшиною или князем Илимпейского тунгусского рода, инстинктивно борются за наследие своих родичей и прежде всего за свой язык. Он любит рассказывать тунгусам, собравшимся в длинные зимние вечера перед гостеприимным комельком его балагана, о том, как жили тунгусы прежде, какие они были удальцы, как непохожи они на своих выродившихся слабых потомков — одним словом является хранителем традиций и преданий своего племени. Он большой любитель рассказывать сказки, чем он готов заниматься напролёт целые ночи, причем нередко сердится, если его не хотят слушать или слушают невнимательно, уходят, засыпают, так что слушание сказок является в иных случаях известного рода повинностью» [18].
«Тунгусские предания записаны в Туруханском крае в 1905 году. Главным рассказчиком был тунгусский князь Николай Хирагир, по прозвищу Чунго, — человек выдающийся по уму в своей среде» [19].
«В 1913 году на берегу реки Тэмэра (приток Нижней Тунгуски) с группой тунгусов я слушал пение былины о древних тунгусских богатырях. Певцом был 60-летний Николай Хирогырь (Чунго). Пение длилось 6-7 часов. Мелодия с диапазоном одна секунда была однообразна, нудна, скучна. Текст изобиловал метафорами, синонимами, даже цитатами реплик на языке какого-то неизвестного племени. Но присутствовавшие эвенки слушали певца внимательно, а по временам напряженно. Чунго был выборным князем (шуленга) Илимпейской управы, включавшей в себя 10 тунгусских родов. Принадлежал к числу известных тунгусам устных народных сказителей, и в то же время он был хорошим тунгусским олонхосутом» [20].
«Воевали белые с красными, потом партизаны с белыми, потом пришла красная армия. Видя бой и беспорядок, тунгусы ушли в тундру. Решили они, по-видимому, отсидеться от войны. На всех путях в Илимпею стояли кордоны князя Чунго. Чунго Хирогирь тунгус был видный. В царское время он с приставом да с туруханскими купцами компанию вел, при Колчаке помогал белым вылавливать большевиков, которые из Красноярска в Туруханск с пароходами пришли и после по тундре разбежались. В общем, Чунго был враг советской власти» [21].
«Понедельник, 27 декабря 1926 г. Подъехали к голомо Николая Даниловича Чунго. Человек, который советскую власть ненавидит, бывший князь Илимпии. Старик сейчас болен. Скоро, наверное, окончит свои дни на сей земле. Собираю материал к его личности» [22].
«Далеко, далеко, в глубине тайги, за быстрыми, горными реками, за широкими лесами, за горами. Окружив себя кольцом горелой непроходимой тайги, далеко от путей русских на лесной поляне стоят чумы, богатые чумы — становище князя Чунго. Большие стада оленей у Чунго, много сот пасется их по тайге. Богател старый князь, собирая ясак, не сдавая его русским. Всегда мошенником был» [23].
По свидетельству А.П.Лекаренко в личном архиве Чунго хранил ясачные квитанции с 1845 года, грамоту за содействие экспедиции Толмачева и другие документы. Запись в дневнике Лекаренко о встрече с князем Чунго содержит неразборчивое упоминание «письма агличан» — каких-то бумаг с логотипом представительства фирмы Кодак в Бристоле, о которых Чунго говорил: «Агличан послал». Не пытаясь интерпретировать маловразумительное сообщение Лекаренко, в отличие от Чунго считавшего дореволюционные документы хламом, отметим, что в последние годы жизни (1920-1921) Чаплицкая работала в Бристольском университете. Исследовательница, не поддавшаяся отчаянию в самых экстремальных обстоятельствах сибирского путешествия, совершила самоубийство в своей квартире в Бристоле 27 мая 1921 года.
Публикуемый ниже перевод отрывка из книги «Мой год в Сибири» дает повод задуматься о значении встреч между представителями разных народов и мировоззрений как в реальных координатах пространства и времени, так и на страницах книг, написанных на разных языках.
Чунга (или, как его назвали при крещении, Николай) Хирогир — член одной из двух самых влиятельных семей (или родов) из десяти, составляющих Лимпийскую группу тунгусов. Чунга — человек необычайно утонченный и тактичный для тунгуса, истинный джентльмен. Впервые мы встретились с ним в тундре во время нашего путешествия, в чуме, где наши хозяева, как и во многих других местах, где мы останавливались на час-другой, абсолютно забыли о гостеприимстве, движимые чистым любопытством. Его вежливое приветствие приятно контрастировало с ажиотажем и толчеей, вызываемыми желанием пожать руку иностранцу, в результате чего мы, как правило, оказывались в центре небольшой группы, достаточной, однако, чтобы загородить от нас тепло, идущее от костра в центре чума. Именно Чунга парой властных слов заставил рассеяться галдящую группу любопытных и освободил для нас почетное место у огня, лицом ко входу. И только мы начали приготовления к приему столь долгожданной пищи, как он заявил: «Когда вы приедете в мой дом, вам не придется открывать ваши коробки с провизией», сочетая гостеприимное приглашение с упреком в адрес нерадивых хозяев, позабывших всякие манеры.
Чунга шесть раз был «князем» лимпийского народа, состоя, таким образом, на общественной службе в течение почти восемнадцати лет (князь выбирается на трехлетний срок мужчинами группы). Его такт и опыт до сих пор на службе действующего князя, к его советам прислушиваются старейшины. До недавнего времени он был главой преуспевающей семьи и отцом пяти сыновей и пяти дочерей; его спокойное и тактичное обхождение, достойная осанка и мудрость получили признание и уважение не только среди соплеменников, но также у представителей российских органов власти и торговцев.
Весной прошлого года Чунга посетил ярмарку Чапогиров. На этом ежегодном мероприятии меха обменивают на продукты питания и товары, которые на ярмарку привозят местные торговцы. Чапогиры — племя тунгусов, проживающее в тайге на южном берегу Нижней Тунгуски, в то время как лимпийский народ населяет тундру и более открытые пограничные территории полу-тундры и полу-тайги к северу от реки. Чапогиры, будучи лесными жителями, более изолированы и зачастую ведут более примитивный образ жизни, чем лимпийские тунгусы, которые относятся к ним несколько снисходительно. Конечно, они тоже тунгусы, — говорят лимпийцы, — но довольно «дикие».
Некоторые предприимчивые торговцы из числа тунгусов завезли из русских поселений на Енисее большое количество водки, так что на ярмарке практически каждый был, мягко говоря, в приподнятом настроении. Единственная слабость Чунги — и она не может не вызывать сочувствия и понимания среди его соплеменников — это водка. Все, случившееся потом, никогда бы не произошло, если бы он был трезв, так как в обычном состоянии он слишком внимателен к чувствам других, чтобы отпускать критические замечания в адрес чего-либо дорогого или значительного для собеседника.
На ярмарку прибыл известный чапогирский шаман. Чунга отправился в его чум с дружеским визитом, чтобы совместно раскурить трубку и поболтать о том о сем. Как уже известно, Чунга был сильно пьян. После обычного обмена приветствиями и новостями, они, по трагическому стечению обстоятельств, перешли к обсуждению достоинств лимпийских и чапогирских шаманов. Чунга, хотя и не был ярым приверженцем шаманизма, счел своим долгом защищать превосходство лимпийской магии. Он заявил, что Чапогиры — народ «дикий», и никак не могут иметь действительно могущественных шаманов. Шаман потребовал от обидчика немедленно взять свои слова обратно.
— Ха! — заявил Чунга, — ты прекрасно знаешь, кто я. Стоит мне сказать лишь слово приставу или священнику, и ты можешь представить, что останется от твоего облачения и бубна.
Использование шаманами ритуального костюма и бубна запрещено российским законодательством, хотя Чунга прекрасно знал, что на практике данный закон практически не применяется.
Шаман поднялся, злой огонек вспыхнул в его маленьких, налитых кровью глазах. Торжественно он взял в руки свой бубен. Раздался дребезжащий грохот, постепенно достигший силы громовых раскатов. Слушатели в чумах и на улице вмиг перестали шумно торговаться и болтать, застыв в немом ужасе. Никто не был болен. Для проведения шаманского ритуала могла быть единственная причина — и это было «проклятие»! Чунга, от страха в миг протрезвевший, неподвижно скорчился в центре чума, парализованный от внезапного осознания содеянного. Казалось, только его глаза продолжали жить. Они настороженно следили за прыгающей, покачивающейся фигурой шамана, куда бы он ни пошел, исполняя свой танец вокруг сидящей на корточках фигуры кощунника.
Все громче и громче звучало пение шамана. Он призывал Этигра, приносящего ураганы, болезни и смерть, прийти на звук бубна, где гремело и тряслось его изображение — извивающаяся стальная змея. В безумном волнении он призывал Иньяна, который на своих крыльях переносит шамана в мир духов, войти в орла с человеческим лицом, который лязгал и гремел вместе со змеем. Он собрал в свой бубен целый сонм духов, чьи изображения в форме звенящих кусочков металла рассекали воздух над головой трусливо сжавшейся жертвы. Он наколдовал, чтобы Иньян унес его далеко-далеко от земли, где хулители из лимпийского племени не могли причинить ему вред, в то время как Этигр изливал на противника свою ярость. Затем, как это заведено у северных шаманов, он смиренно склонился перед темными духами, а пение его перешло в тихие стенания:
— Не меня, не меня, но вас, о, могущественные духи, оскорбил Чунга. Не ради себя я призываю возмездие, но ради вас. Ибо это вас он оскорбил, о, Иньян, о, Этигр! Вас он оскорбил, оскорбив слугу вашего! Так пусть живет отныне Чунга Хирагир среди своих оленей — один, как перст, — и не будет рядом детей или работников, чтобы помочь ему.
Он замолчал и бросился на землю с закрытыми глазами, по лицу пробегали судороги, все его тело содрогалось, губы с выступившей на них пеной шевелились. Бубен со стуком упал рядом с ним, колотушка бубна описала в воздухе круг, когда он отбросил ее от себя, и упала к ногам Чунги, ужас на лице которого говорил о тщетности любых попыток избежать проклятия. В оцепенении он уставился на нее. Собравшиеся вокруг люди смотрели на него со страхом и любопытством. Они видели человека — старого, согбенного, сломленного, как казалось, под гнетом проклятия, которое уже легло на его ссутуленные плечи…
Историю проклятия рассказал мне старик из рода Ялогир, который забрал Чунгу домой с ярмарки. Я рассказала ему об атмосфере подавленности и апатии, которая, казалось, бременем легла на зимовье Чунги, когда мы были его гостями. Он сказал, что семья обречена, и пустился в объяснения.
Действие проклятия началось еще до нашей встречи с Чунгой. Несколько недель прошло со дня его злополучного визита на ярмарку, и, хотя его разум по-прежнему тревожило предчувствие беды, которая, как он точно знал, рано или поздно обрушится на его плечи, ничего особенного пока не случилось. С юга пришла весть о смерти чапогирского шамана. Однако и это не могло ослабить страх Чунги; он знал, что проклятие не умирает с человеком, его наславшим. Затем в течение нескольких часов болезнь поразила его старшего сына, доблестного молодого мужчину тридцати лет. В разгар короткого лета тунгусские семьи разбредались на охоту и рыбалку. Но Чунга не позволил ни одному из своих детей покидать озеро, у которого на зиму были разбиты их чумы. Что бы ни случилось с его детьми, он хотел видеть это собственными глазами. Он поручил заботу об оленях, которая требовала частых отлучек из дома, мужу своей старшей дочери.
Одно за другим он испробовал все лекарства, полученные в разные периоды времени от российских торговцев на реке. Молодому человеку становилось все хуже и хуже. Его память изменяла ему; казалось, он жил в параллельном мире, мире, сотворенном шаманом, из которого он пытался звать отца, будто через все расширяющийся залив моря. Он звал его по имени:
— Чунга Хирагир! Чунга Хирагир! Чунга останется один посреди своего стада оленей — один, как перст.
Откуда мог юноша знать это? Никогда не повторял Чунга ни одной живой душе слова, эхом звучавшие в его сердце. Теперь, во всяком случае, его жена и дети знали о судьбе, которая таилась за облаками, парила над его домом с тех пор, как он вернулся из тайги.
Чунга пересек озеро и горы за ними, нашел своего зятя, взял на себя заботу о стаде, а его отправил на поиски лимпийского шамана. В третьем чуме, куда зашел он на своем нелегком пути, мужчина внезапно серьезно заболел. Там его и похоронили. В тот же день умер старший сын Чунги. Его отец вернулся домой как раз вовремя, чтобы услышать последние слова умирающего: «Одинок, как перст».
Это случилось летом. Когда той зимой я приехала в балаган (зимнюю хижину) на озере, у Чунги остался только один сын, пятнадцатилетний мальчик. Одна из его дочерей умерла, другая была очень больна — без малейшей надежды на выздоровление, как считали домочадцы; третья страдала депрессией. Всех удивил тот факт, что у младшей дочери был жених, который до сих пор сохранял бесстрашие и был готов на ней жениться. Да, его мать была шаманкой и могла отвести проклятие от сына и его жены. Старшая дочь, недавно овдовевшая, присматривала за стадом; однако по законам тунгусов скоро ей предстояло отправиться в семью умершего мужа. Чунга никого не мог нанять на работу; никто не хотел жить в доме, в котором столь очевидно действовали темные духи. Одна и та же идея фикс становилась неизменным симптомом болезни каждого из детей — они продолжали повторять отцу:
— Ты останешься один, как перст, — указывая указательным пальцем, — среди своих оленей и богатства.
Тунгусы говорили, что мертвый шаман «входил» в жертв. Жена Чунги предложила мне сакуй (зимнее пальто с капюшоном), принадлежавший одному из ее умерших сыновей. Когда я заметил, что скоро он станет впору младшему мальчику, она сказала:
— Нет, ему никогда не придется носить сакуй взрослого мужчины.
Все остальные также принимали его судьбу как должное, хотя в ту пору юноша отличался отменным здоровьем:
— Бедный мальчик! — повторяли вокруг, когда речь заходила о младшем сыне, — Бедный мальчик!
Невозможно было избавиться от ощущения, что эта несчастная семья безнадежно запуталась в паутине судьбы. Постоянно случалось что-то, подкрепляющее это впечатление. Младшая дочь и ее меланхоличная сестра сопровождали нас, когда мы вновь отправились в путь. Сани последней возглавляли процессию; ее сестра правила санями с нашим багажом непосредственно передо мной. Было довольно темно — в это время года дневного света там мало, а то и нет вообще; мы двигались через полосу леса. Внезапно мой возница резко натянул поводья, так как сани с багажом преградили тропу. Олени стояли, дрожа всем телом и фыркая от ужаса.
— Что случилось?
— О, ничего, — ответил мой возница, — олени почуяли волков среди деревьев.
Так как это было обычным делом в наших путешествиях, объяснение показалось вполне удовлетворительным. Однако две сестры стояли возле моих саней и тихо о чем-то переговаривались. Младшая из девушек старалась убедить сестру и, очевидно, себя, что это был волк. Но вторая лучше знала, в чем дело:
— Нет, я точно видела Чапогира между теми двумя деревьями, там, слева. Мой олень отпрянул, я обернулась и увидела его. Там, где он стоял, было не темно. Теперь он не оставит меня в покое.
Когда весной мы вернулись в Монастырское-Туруханск, чтобы дождаться парохода, который должен был увезти нас на юг, Чунга прибыл в это небольшое селение на реке несколько дней спустя. По тундре еще было возможно передвигаться, снег лежал глубокий и мягкий. Однако на утро после его приезда то тут, то там уже показалась незамерзшая вода. Его походка была несколько нетвердой, взгляд замутненным, однако цель своего прихода он объяснил с присущей ему вежливостью. Он попросил пятьдесят рублей. Могу ли я ему их одолжить? Он возвращался домой в тот же день. Он обещал прислать деньги с зятем до прихода первого парохода. В его манере не было раболепия, он не пытался стыдливо оправдываться. Он казался абсолютно уверенным в том, что я соглашусь быть его другом в беде, как поступил бы и он, попади я в переплет. Он просто поблагодарил меня, когда я отсчитала купюры. Его зять должен был также принести мне обещанную фотографию, сделанную русским геологом, — возможно, единственную фотографию во всей Лимпийской тундре.
Прошло несколько дней. Снег быстро таял. Лед на реке должен был тронуться со дня на день. Сын шаманки все не приходил. Сообщили, что лед на Енисее вскрылся у села Верхне-Имбатское, в трех днях к югу. Ранним утром следующего дня посланец одного из торговцев вручил мне пакет. В нем я нашла пятьдесят рублей и пожелтевшую фотографию. Накануне поздно вечером его принес зять Чунги. У него не было никаких других дел в поселке, поэтому он сразу отправился в обратный путь. Он не мог терять драгоценное время. Его путь на протяжении нескольких сотен верст лежал вдоль Тунгуски, а лед на реке мог тронуться в любой момент.
Во время завтрака нас заставил вздрогнуть громовой раскат. Мы бросились на берег реки. Лед на Тунгуске тронулся! Почуял ли жених дочери Чунги опасность своевременно, успел ли он добраться до берега? Или, возможно, в тот самый момент его безжизненное раздавленное тело плыло среди обломков саней в этом хаосе кружащихся и натыкающихся друг на друга льдин? Я так никогда не узнала об этом. Но даже сейчас я с содроганием думаю — как ни абсурдно это звучит, — что я тоже попала в паутину, погубившую Чунгу, став невольным орудием мести умершего шамана [24].
ПРИМЕЧАНИЯ
- Czaplicka M. A. My Siberian Year, Mills&Boon, Londоn, 1916
- Collins D.N., ed. The Collected Works of M. A. Czaplicka, Vol. 1: Collected Articles and Letters, Richmond, Surrey: Curzon Press, 1999
- Czaplicka M.A. Aboriginal Siberia. A Study in Social Anthropology, Oxford, 1914
- Иохельсон В.И. (рец.), M.A. Czaplicka Aboriginal Siberia, a Study in Social Anthropology (Инородческая Сибирь, исследования в области социальной антропологии). Oxford University Press, 1914. Р. I–XIV, 1–374, 16 plates, 2 maps) // Живая старина. Периодическое издание Императорского Русского географического общества, год XXIV, вып. III, 1915. Пг., 1916. C. 317–321
- Василевич Г.М. Эвенки. Историко-этнографические очерки (XVIII — начало XX в.), Л., 1969 C. 30-31
- Решетов А.М. М.А. Чаплицкая и ее статья «Жизнь и деятельность Н.Н. Миклухо-Маклая» // Австралия, Океания и Индонезия в пространстве времени и истории: Статьи по материалам Маклаевских чтений 2007–2009 гг., СПб. 2010. C. 22–31
- Kubica Grazyna The Shaman’s Curse: Maria A. Czaplicka and her Studies of Shamanism// Shaman. Journal of the International Society for Shamanistic Research, vol. 22, nos. 1-2, spring/autumn 2014, Budapest, 2014, P. 5-33; Kubica Grazyna Maria Czaplicka i jej syberyjska wyprawa // Maria Czaplicka, Moj rok na Syberii, Redakcja naukowa i wprowadzenie Grażyna Kubica, Torun, 2013, P. 7-41; Kubica Grazyna A Good Lady, Androgynic Angel, and Intrepid Woman: Maria Czaplicka in Feminist Profile // Deborah F. Bryceson, Judith Okely and Jonathan Webber (eds), Identity and Networks. Fashioning Gender and Ethnicity across Cultures, New York and Oxford, 2007, P. 146–163.
- Санкт-Петербургский филиал aрхива РАН. Ф. 282. Оп. 2. Д. 308
- Czaplicka M.A. Siberia and some Siberians // Journal of the Manchester Geographical Society, vol. 32, 1916, P. 33
- Czaplicka M.A. Tribes of the Yenisei. The Oxford Expedition // Times Russian Supplement, 13, September 18, 1915, P. 6
- Czaplicka M.A. My Siberian Year, BCR, 2009, P. 74
- Czaplicka M.A. My Siberian Year, BCR, 2009, P. 76-77
- Лазебников А.Е. Далеко, за Угрюм-рекой, М., 1970, С. 39
- Хейн И.А. Дневник поисковой экспедиции, снаряженной Н.В. Асташевым в систему р. Нижней Тунгуски // Известия Красноярского подотдела Восточно-Сибирского отдела Императорского Русского Географического Общества, Т. 2. Вып. 5. Красноярск, 1909
- Czaplicka M.A. My Siberian Year, BCR, 2009, P. 205; Hall Henry Usher Shamanist Bird Figures of the Yenisei Ostyak // University of Pennsylvania, The Museum Journal, vol. 10, Philadelphia, 1919, P. 210
- Оёгир Н.К. Чтоб не гас костер… Эвенкийские народные сказки, загадки, приметы, наставления, cтихи. Красноярск, 2006, С. 112-113
- Czaplicka M.A. On the track of the Tungus // Scottish Geographical Magazine, 33, 1917, P. 289–303
- Толмачев И.П. Заметка по поводу «образцов тунгусской народной литературы» в пересказе В.Н.Васильева // Записки Императорского Русского Географического Общества, т. XXXIV, 1909, C. 42-44
- Васильев В.Н. Тунгусские предания // Живая Старина, вып. III, год XVII, 1908
- Материалы Суслова И.М. справочного характера о музыке, музыкальных мелодиях эвенков. Архив Красноярского краевого краеведческого музея (КККМ). В/ф 4457-1 пи рук 41 Л. 41-42; Суслов И.М. Эвенкийская музыкальная культура и тунгусская музыка в предреволюционный период (материалы к докладам этнографической секции Географического общества). Архив КККМ. 8392 пи (р) 394 Л. 20-21
- Никитин М.А. Путь на Север: очерки Туруханского края. М, 1929, C. 22-31
- Туруханская экспедиция Приполярной переписи: этнография и демография малочисленных народов Севера. Красноярск, 2005. C. 167
- Литературный сценарий фильма «Мститель». Февраль 1930 г., ЦГАЛИ СПб. Ф. 168 Оп. 1 Д. 10
- Czaplicka M.A. My Siberian Year, BCR, 2009, P. 213-224