Корейские иммигранты и казачество на российском Дальнем Востоке: факторы и динамика взаимодействия (вторая половина XIX – первая треть ХХ вв.)

Работа подготовлена при поддержке гранта Академии корейских исследований (AKS-2007-R-11)

Широко расселившиеся в период с 60-х гг. XIX по 30-е гг. ХХ в. по территории всей южной части российского Дальнего Востока корейские иммигранты установили отношения практически со всеми социальными группами восточнославянского населения этого региона. Однако ни с одной из этих групп отношения дальневосточных корейцев не достигли такого уровня интенсивности и устойчивости, каким отличались их связи с казачеством. Особый характер отношений, сложившихся между корейцами и казаками, коренился в первую очередь в социально-экономической и культурной специфике казачьего населения региона.

На мой взгляд, наиболее сильное влияние на развитие отношений корейской иммиграции и дальневосточного казачества оказали такие черты последнего как:

1. сосредоточенность в руках населения и администраций АКВ и УКВ большей части приграничных земель региона, особенно привлекательных для корейских переселенцев, как по своему географическому положению, так и по ландшафтно-климатическим характеристикам;
2. объективная неспособность казачества (по причинам малочисленности и бремени сословных повинностей) к полноценному хозяйственному освоению своих обширных владений собственными силами;
3. традиционная активность и открытость казачьего общества в сфере этнокультурных контактов. Указанные факторы обусловили не только исключительные масштабы корейско-казачьего взаимодействия на Дальнем Востоке, но и его весьма своеобразные формы и результаты.

Регулярный характер отношения между корейскими иммигрантами и казаками приобрели относительно поздно. С 1863 по 1879 гг. географические ареалы размещения обеих общностей в регионе не соприкасались друг с другом. В этот ранний период истории корейской иммиграции в Россию дальневосточные корейцы, вселявшиеся в пределах Посьетского участка Ханкайского округа Приморской области, контактировали, главным образом, с представителями российской администрации и военными. На рубеже 60–70-х гг. ХIX в., во многом под давлением властей, часть иммигрантов переселяется с приграничных территорий на север и северо-восток, в Суйфунский и Сучанский округа, где встречает еще очень немногочисленное восточнославянское крестьянское население. Когда же с разрешения правительства в 1879 г. в Южно-Уссурийский край перемещаются 2615 станичников с берегов р. Уссури, жители корейских поселений Суйфунского округа становятся близкими соседями казаков.

Пожалуй, единственным примером устойчивого соседства корейского и казачьего населения в период до 1879 г. можно считать с. Благословенное, образованное в 1871 г. на землях Екатерино-Никольского округа АКВ корейцами, направленными сюда генерал-губернатором Восточной Сибири Н.П. Синельниковым[1]. Жители этого села, находившегося в окружении казачьих поселков, безусловно, не могли не установить в скором времени разнообразных связей с обитателями последних. Однако, судя по всему, содержание этих связей существенно отличалось от корейско-казачьих отношений, которые складывались в других районах дальневосточного региона. Причиной этого являлся особый статус корейцев с. Благословенного, фактически изначально приравненных в своих земельных и иных правах к русским крестьянам-стодесятинникам.

Таким образом, географические предпосылки для развития массовых отношений между корейским и казачьим населением российского Дальнего Востока сформировались в основном в период после 1879 г. Впрочем, само по себе соприкосновение южного края территории проживания казаков с северной границей ареала расселения корейских иммигрантов было еще не достаточным условием для возникновения между этими общностями глубокой взаимной зависимости. Подобная зависимость возникает, как правило, только при наличии в высокой степени значимых и обоюдных социально-экономических интересов.

Со стороны казачества такая заинтересованность в 80-е гг. XIX в., безусловно, уже существовала. Казачье население Зейско-Бурейской и Приханкайской низменностей обладало крупными душевыми и станичными наделами, которые отличались сравнительно высоким плодородием и при надлежащей обработке могли приносить хороший доход. Однако возделыванию этих земель препятствовал хронический дефицит рабочей силы, значительную часть которой из казачьего хозяйства изымало несение многочисленных и тяжелых сословных повинностей. Кроме того, сам военно-служилый образ жизни, связанные с ним ценности и стереотипы, приучали казаков смотреть  на земледельческий труд как на занятие второстепенное и непрестижное[2].

Вполне закономерно, что в подобных условиях, казаки искали возможностей привлечения трудовых ресурсов со стороны. В силу многих причин, — малочисленности переселенцев из западных районов России и относительно высокой стоимости их труда, а главное, их достаточной обеспеченности собственной землей, — казачество мало могло рассчитывать в этом отношении на восточнославянское крестьянство. Поэтому объективно единственным способом решения этой проблемы оставалось использование казачеством Дальнего Востока рабочей силы прибывавших в регион иностранных, восточноазиатских мигрантов.

Однако, в период с 1879 по 1892 гг. проживавшие по соседству с казаками дальневосточные корейцы, по всей видимости, еще не имели необходимой мотивации к широкой продаже своего труда. Занимая землю в размере, соответствующем их потребностям, практически без административных ограничений, фактически не выплачивая налогов и выполняя лишь некоторые натуральные повинности, корейские иммигранты, как правило, быстро создавали крепкие и вполне самодостаточные хозяйства. Такие хозяйства скорее сами могли оказаться в роли потребителей рабочей силы, и действительно нередко вступали в отношения найма и аренды со своими соотечественниками, временно находившимися на российской территории[3].

Исходя из сказанного, можно с высокой степенью вероятности утверждать, что в период 1879–1892 гг. корейский труд мог применяться в хозяйстве дальневосточного казачества только в очень незначительном масштабе. Более активно в казачьем земледелии в это время использовались рабочие руки китайских иммигрантов, которые уже в 80-е гг. XIX в. столкнулись с административными запретами на получение собственных земельных участков в регионе.

Характер корейско-казачьих отношений на российском Дальнем Востоке стал быстро меняться с начала 90-х гг. XIX в. Важнейшей предпосылкой к этому послужил основанный на российско-корейских соглашениях 1884 и 1888 гг. циркуляр генерал-губернатора Приамурья А.Н. Корфа от 21 июля 1891 г. Этот документ положил начало разделению корейских иммигрантов в регионе на три категории:

1. прибывших до 1884 г. и предназначенных к принятию в российское подданство;
2. прибывших после 1884 г. и подлежащих возвращению в Корею;
3. временно находящихся в крае по национальным паспортам[4].

Реализация данного и ряда дальнейших, развивавших его, решений региональных властей привела к тому, что в 1894–1897 гг. большая часть находившихся в это время в Приамурье корейских иммигрантов в количестве 12278 чел. получила подданство Российской империи. В течение 1897–1898 гг. почти за всеми из этих корейцев в соответствии с действующим законодательством были закреплены земельные наделы площадью в 15 дес. на семью[5].

Получившие российское подданство и земельные наделы корейцы, как это и предполагалось изначально, принадлежали главным образом к иммигрантам I категории. Вместе с тем, вслед за ними в период 1898–1904 гг. по особым распоряжениям генерал-губернаторов Духовского и Гродекова права русскоподанных и наделы были предоставлены также некоторым корейцам II (не менее 936 чел.) и даже III категории, расселенным в Северо-Уссурийской и Хабаровской округах Приморской области[6]. Будучи приравненными по статусу к русским государственным крестьянам, все эти иммигранты отныне получили легальную возможность для беспрепятственного развития собственных земледельческих хозяйств.

Укрепившееся правовое и экономическое положение этой части корейского населения не создавало серьезных стимулов для налаживания ей устойчивых производственных связей с дальневосточным казачеством. По уровню своей интенсивности экономические отношения между русскоподданными корейцами и казаками, судя по всему, мало чем отличались от аналогичных отношений между казачеством и русским крестьянством.

В совершенно иной социально-экономической ситуации оказалась та часть корейских иммигрантов, которой по различным причинам российское подданство предоставлено не было, т.е. многие лица II и почти все представители III категории. Как иностранные подданные, они лишались права самостоятельного землепользования и могли находиться в России только в качестве сезонных работников. Все ранее созданные этими корейцами в Приамурье хозяйства должны были быть ликвидированы. Таким образом, получение средств к существованию и само пребывание данной части корейских иммигрантов в регионе было поставлено в зависимость от их способности найти здесь российского работодателя.

Несмотря на введенные правовые ограничения, доля иностранных подданных в составе корейской диаспоры на Дальнем Востоке России в дальнейшем постоянно и ускоренно возрастала. Этому способствовало не только затянувшееся кризисное экономическое и социально-политическое состояние Кореи, но и стремительный подъем экономики Приамурья, спровоцированный строительством в 1891 г. Уссурийской железной дороги и повлекший за собой резкое расширение объема практически всех типов рынков региона, включая рынок труда. Если еще в 1898 г. численность иноподданных иммигрантов была примерно равна количеству корейцев русского подданства, то в 1910 г., даже по неполным официальным данным, первый показатель превысил второй более чем в два раза[7].

Практическая работа по изменению статуса корейских иммигрантов, не подлежащих приведению к присяге русскому царю, началась летом 1892 г. с составления списков живущих в крае корейцев II категории (таких оказалось 4332 чел.) и объявления им о необходимости в течение 2-х лет освободить казенные земли и вернуться на родину. В 1892–1894 гг. из числа корейцев, намеченных к выдворению, места своего проживания в Южно-Уссурийском крае покинули 925 чел.[8] Опираясь на мнение такого сведущего современника, как старший чиновник по особым поручениям при приамурском генерал-губернаторе Н.А. Насекин, можно с уверенностью утверждать, что многие, если не большинство, из этих корейцев отнюдь не ушли из России, но просто перебрались в другие, русские, селения, осев там в качестве арендаторов или батраков[9]. Несомненно, что в число таких русских селений вошли и располагавшиеся вблизи первоначального ареала проживания корейских иммигрантов, поселки и станицы уссурийского казачества. Сказанное позволяет рассматривать 1892 г. как важный рубеж, открывший новый этап в истории корейско-казачьих отношений в регионе, который продолжался до 1910 г.

Примерно с лета 1894 г. российская администрация перестала требовать от корейских иммигрантов II категории ухода за границу, но повышенное налогообложение, вероятность перемещения в северные районы Приамурья, а также общая неопределенность статуса этих корейцев, по-видимому, и позднее вынуждали их переселяться на земли восточнославянского, крестьянского и казачьего, населения. Однако основной составляющей миграционного потока, который устремился с 1892 г. на территории края, заселенные русскими, были представители III категории иммигрантов, т.е. неоседлые корейцы, в массе своей прибывшие в страну после 1891 г. Они почти не имели шансов на законных основаниях получить в России свой земельный надел; возможности же аренды ими земли у натурализовавшихся в крае соотечественников с 1892 г. были существенно ограничены. Значительная часть корейцев этой, в целом наиболее бедной и бесправной, категории направилась искать заработка в города и на крупные, прежде всего, дорожные, стройки. Тем не менее, даже такие иммигранты, при появлении доступной земли, были склонны возвращаться к занятию сельским хозяйством.

Процесс проникновения корейских иммигрантов в 1892–1910 гг. на территории дальневосточных казачьих войск достаточно трудно описать количественно, в точных цифрах. Так, по официальным данным, в округе УКВ в период с 1892 по 1897 гг. численность корейского населения была ничтожна (5–6 чел. в разные годы)[10]. Однако, по результатам переписи 1897 г., на той же территории находилось уже 888 корейцев. Примерно также (845 чел.) численность корейцев в округе УКВ оценивалась местной администрацией и в 1898 г.[11] Подобный резкий рост численности корейских переселенцев на землях уссурийского казачества, на мой взгляд, следует объяснять их систематическим недоучетом в предшествующие годы. По всей видимости, в действительности рост числа корейцев на этой территории был более равномерным. Свидетельством в пользу этого являются сведения, собранные чиновником Приамурского генерал-губернаторства Черняевым, согласно которым в 1894 г. на надельных землях казачьих станиц региона (вероятнее всего, речь идет в основном об УКВ) поселилось 336 корейцев[12].

Я не располагаю статистической информацией, которая описывала бы динамику численности корейского населения на территории УКВ в первое десятилетие ХХ в. Однако исходя из данных за 1908 г., по которым только в двух (из шести) станичных округах УКВ, — Полтавском и Донском, — насчитывалось 2682 лица невойскового сословия[13], можно говорить о том, что рост числа корейцев в эти годы, хотя и с меньшей скоростью, но продолжался.

Судя по имеющимся данным, количество корейских иммигрантов, проживавших в округе АКВ, в период 1892–1910 гг. оставалось достаточно стабильным. При этом подавляющую их часть по-прежнему составляли жители с. Благословенное (912 чел. в 1888 г. и 1298 чел. на 1910 г.), с момента основания села обеспеченные наделами в 100 дес. на семью и, как иммигранты I категории, принятые в 1895 г. в русское подданство[14]. Корейцы, начавшие прибывать в Амурскую область после 1891 г. и принадлежавшие, следовательно, к иммигрантам III категории, в основном находили работу в Благовещенске и на золотых приисках: в 1898 г. таковых было соответственно 101 и 1441 чел.[15] Таким образом, сделанную в 1910 г. в рапорте амурского губернатора А.В. Сычевского оценку корейской аренды казачьих земель как явления «наблюдавшегося ранее в редких и единичных случаях» в целом можно считать справедливой[16].

Если земли амурского казачества, в силу своей удаленности, а также непривычного и сурового климата, были малопривлекательны для иммигрантов, то территория УКВ и особенно южных его округов по своим условиям в основном вполне отвечала их потребностям и навыкам. Лучшее знакомство с природой региона, владение более адекватными ей сельскохозяйственными технологиями («грядковый метод») и орудийным комплексом и, что немаловажно, более высокие трудооснащенность и трудолюбие, позволяли корейцам успешно справляться с освоением угодий, являвшихся с точки зрения казачьего населения «неудобными» или вовсе непригодными для обработки.

Со стороны уссурийских казаков, привлечение иностранной рабочей силы очень часто было связано с необходимостью введения в хозяйственный оборот новых земель. Раскорчевка «новин» под пашню, их осушение и очистка от камней, были крайне тяжелой и трудоемкой работой, зачастую просто непосильной для казачьих хозяйств с малым числом работников. Проблема подъема целинных земель в округе УКВ особенно обостряется во второй половине 90-х гг. ХIX в., когда в Приморье прибывают свыше 7 тыс. переселенцев из европейских казачьих войск. Главным средством быстрого решения этой проблемы для приехавших казаков и стало использование «желтого труда», в т.ч. корейского.

Другим фактором, повышавшим и без того стабильно высокий спрос казачества на внешние трудовые ресурсы, являлись частые военные мобилизации, надолго лишавшие казачьи хозяйства наиболее трудоспособных мужчин. В период 1892–1910 гг. массовая мобилизация дальневосточных казаков проводилась дважды – в 1900–1901 гг. и в 1904–1905 гг. Место ушедших на службу обычно занимали иностранные работники или арендаторы, от услуг которых зачастую не отказывались и после возвращения призванных казаков домой.

Таким образом, в основе быстрого развития в 1892–1910 гг. отношений найма и аренды между корейцами и казаками лежало стремление последних компенсировать сословно-обусловленные недостатки своего экономического положения, обеспечить устойчивость своих хозяйств, а порой, — их элементарное выживание. Вместе с тем, уже в этот период, наряду с сугубо потребительскими формами использования корейского труда, отмечались факты применения его для получения прибыли, в предпринимательской деятельности, как сельскохозяйственной, так и промышленной. В этих целях труд иммигрантов эксплуатировался не только отдельными зажиточными станичниками, но и целыми казачьими обществами, а также войсковой администрацией[17].

Использование дешевого корейского труда далеко не всегда сказывалось на развитии хозяйства казаков положительным образом. Сдавая землю в аренду корейцам, арендодатели нередко полностью прекращали заниматься сельским хозяйством и даже производительным трудом вообще, принимаясь «пить и гулять». Подобный паразитический образ жизни, помимо прочего, создавал условия для криминализации казачьей экономики, когда в погоне за «легкими деньгами» владельцы земли побуждали своих арендаторов засевать ее опиумным маком, продаваемым затем контрабандой в Китай. На значительный размах непроизводительной и криминализованной корейской и китайской аренды указывают свидетельства о существовании в округе УКВ целых поселков, жители которых после передачи надельных земель в обработку иностранцам покинули места проживания[18].

Определение реальных масштабов социально-экономического взаимодействия казачьего и корейского населения региона в 1892–1910 гг. – задача еще более сложная, чем установление точной численности иммигрантов. Во многом, это связано с тем, что не только корейское и русское население, но и казачья администрация были в целом не заинтересованы в предоставлении достоверных сведений по этому вопросу. По оценочным данным исследователя края Н.В. Слюнина, в конце XIX в. уссурийские казаки сдавали в аренду китайцам и корейцам половину своей распаханной земли[19]. В 1909 г., т.е. в конце рассматриваемого периода, по информации Амурской экспедиции, только в Полтавском и Гродековском округах УКВ в «желтой» (преимущественно, корейской) аренде находилось 7564 дес.[20]

Говоря об экономическом взаимодействии между казачьим и корейским населением, необходимо отметить, что земельная аренда в его структуре играла намного более весомую роль, чем наем. Это важное обстоятельство, на мой взгляд, характеризует не только состояние казачьей экономики, и, прежде всего, слабое развитие в ней капиталистических отношений. Не в меньшей степени, оно показательно для понимания характера социокультурных отношений сторон. Аренда, предполагающая высокий уровень производственной автономии, обособленности арендатора и арендодателя, была объективно более удобной формой экономического взаимодействия для представителей двух этносов, обладающих глубокими ментально-языковыми и технико-технологическими различиями. С другой стороны, после своего установления, в силу той же внутренней специфики, арендные отношения сами становились фактором замедления процесса конвергенции культур, стирания этнических особенностей соседствующего корейского и казачьего населения.

Тем не менее, в условиях и такой, дистанционной, формы экономических отношений, по прошествии лет их участники постепенно перенимали и усваивали элементы культуры друг друга. Особенно восприимчивым в этом плане было казачье население. Так, известно, что уссурийские казаки, раньше других групп восточнославянских жителей края, стали выращивать принесенные в Приамурье китайскими и корейскими мигрантами сою, чумизу, бахчевые и кукурузу[21]. Вместе с этими растениями, судя по всему, ими были позаимствованы и приемы их возделывания. Весьма вероятно (хотя эта тема на сегодня еще практически не изучена), что уже в 1892–1910 гг. процесс корейско-казачьей культурной интерференции затронул и сферу духовных представлений.

В некоторых местностях этнокультурное взаимодействие казаков и корейцев в рассматриваемый период приводило к ассимилированию, культурному и социальному «оказачиванию» последних. Так, рассчитывая, по-видимому, упрочить свое экономическое положение, о желании «показачиться» в конце XIX в. заявляли иноподданные корейцы, проживавшие на казачьих землях близ р. Иман. Как свидетельствуют фотографии корейцев в казачьей форме (предположительно жителей пос. Манакинского Полтавской станицы), сделанные в начале ХХ в., по крайней мере, части таких желающих все же удавалось получить согласие войсковой администрации. Кроме того, исследователями обнаружены данные о заключении между представителями уссурийского казачества и корейцами смешанных браков[22].

На рубеже 10-х гг. ХХ в. корейско-казачьи отношения на Дальнем Востоке вступают в следующий этап развития, отличительной особенностью которого стали попытки их прямого регулирования со стороны российских властей. Начало этому этапу положил известный закон 1910 г., наложивший запрет на применение «желтого труда» на казенных работах в Приморской области. Данный закон заставил администрацию УКВ свернуть свои отношения с корейскими арендаторами и наемными работниками. Однако главным арендо- и работодателем для иммигрантов являлось не войско, а домохозяева и казачьи общества. Учитывая это, генерал-губернатор Приамурья Н.Л. Гондатти с января 1912 г. неоднократно ставил перед войсковой администрацией вопрос о принятии мер по борьбе с использованием «желтого труда» населением. В ноябре 1914 г. такое давление, наконец, привело к изданию наказным атаманом УКВ распоряжения о полной ликвидации (к осени 1916 г.) отношений аренды и найма между казаками и азиатскими иммигрантами[23].

Распоряжение войсковых властей было встречено широким недовольством, которое в некоторых случаях принимало форму открытого протеста – в виде подачи в администрацию индивидуальных и коллективных жалоб. Более того, при попустительстве многих станичных и поселковых атаманов, казачье население в большинстве своем фактически успешно саботировало инициированную сверху борьбу с «желтым трудом». В обстановке связанных с мировой войной массовых мобилизаций потребность казачества в привлечении рабочих рук со стороны приобрела еще большую остроту и любые препятствия на пути ее удовлетворения грозили казачьему хозяйству тяжелым уроном[24]. Возмущение населения в январе 1917 г. вынудило войсковую администрацию ходатайствовать перед властями края о продлении сроков ликвидации экономических отношений с иммигрантами[25].

Таким образом, проводившаяся государством в 1910–1917 гг. политика ограничения и регулирования азиатской иммиграции в целом потерпела на казачьих территориях неудачу. Численность корейского, в первую очередь, нерусскоподанного, населения в округе УКВ (также как и в Приамурье в целом, где к 1917 г. она достигла 100 тыс. чел.[26]) продолжала возрастать. Некоторое сокращение присутствия в регионе и на войсковых землях китайских мигрантов этому, по всей видимости, только способствовало. Об относительной стабилизации численности корейцев в это время можно говорить лишь применительно к Амурской области[27], что, однако, вряд ли объясняется политикой властей.

В основном прежней оставалась в период 1910–1917 гг. и тенденция развития хозяйственных связей между казачьим и корейским населением. По результатам сельскохозяйственной переписи 1917 г., в трех южных округах УКВ в «желтой» (т.е., главным образом, корейской) аренде находилось 13108 дес. земли, что составляло в среднем по 4,3 дес. на каждый казачий двор. 769 казачьих хозяйств из 2939 хозяйств этих трех округов использовали труд наемных работников, значительную часть которых составляли корейцы[28].

Кардинальные изменения в отношения казачьего и корейского населения Дальнего Востока внесли события, произошедшие в России и в Северо-Восточной Азии в период 1917–1922 гг. Прежде всего, в эти годы приток корейских иммигрантов на казачьи территории заметно усилился. Если в дальневосточном регионе в целом численность корейцев увеличилась с 1917 по 1923 гг. примерно на четверть (со 100 до свыше 124 тыс. чел.[29]), то на землях УКВ ее рост был в несколько раз большим, по крайней мере, двукратным. По данным переписи 1923 г., на бывших войсковых землях проживало почти 4 тыс. безземельных корейских семей[30]. Такая активизация вселения корейцев на казачьи территории, по-видимому, была обусловлена наличием здесь наиболее обширного фонда неосвоенных, но пригодных для ведения сельского хозяйства угодий, контроль над которыми в ходе гражданской войны и демонтажа войсковых институтов существенно ослаб.

Концентрация корейских иммигрантов на казачьих землях, формирование новых районов их компактного проживания вели к качественной перестройке их самосознания, укреплению их этнокультурной идентичности, замедлению, если не полному прекращению, ассимиляционных процессов. Этому способствовала также начавшаяся ранее, после оккупации Кореи Японией в 1905 г., политизация корейской иммиграции, создание на ее базе целого ряда общественных и партийных организаций, в той или иной форме провозглашавших задачи национально-освободительной борьбы и практически в ней участвовавших[31]. Наконец, на сознании и поведении дальневосточных корейцев не могли не отразится как большевистские лозунги национального равноправия и самоопределения, так и первые реальные шаги новой власти по повышению правового статуса инородческого населения Советской России.

Вместе с тем, положение дальневосточного казачества в 1917–1922 гг. менялось, по существу, в прямо противоположном направлении. Численность казаков в регионе, в результате прямых потерь в ходе первой мировой и гражданской войн и особенно эмиграции в Китай, сократилась. Вследствие этого в трех бывших южных округах УКВ к 1923 г. доля корейского и казачьего населения впервые примерно сравнялась, а в Гродековской и Покровской (бывший Полтавский округ) волостях удельный вес корейцев достиг 51%[32]. К концу 1922 г. были упразднены войсковые организации дальневосточных казаков. С изъятием в пользу государства войсковых земель начался процесс практической ликвидации сословных привилегий казачества. Под действием, как стихийных внутригрупповых процессов, так и целенаправленной политики советских властей стала быстро разрушаться целостность и обособленность амурского и уссурийского казачества, сама социокультурная идентичность этих общностей.

Значительное изменение соотношения демографического и социально-политического потенциалов корейского и казачьего населения региона создало объективные предпосылки для трансформации всего комплекса сложившихся между ними ранее отношений. Поскольку такая трансформация неизбежно должна была привести к полной потере казачеством его прежнего доминирующего положения, она сопровождалась заметным всплеском корейско-казачьих противоречий. Однако форму открытых межгрупповых конфликтов эти противоречия начали приобретать в основном уже позднее, в послевоенный период.

Период 1923–1937 гг. был временем наиболее глубокого и всеобъемлющего вмешательства государства во внутреннюю жизнь и взаимоотношения корейского и казачьего населения Дальнего Востока. При этом советская политика 1923–1937 гг. была направлена сначала на искоренение противоречий сформировавшихся между двумя общностями при царском режиме, а затем, — на определение их места в новой, тоталитарной общественно-политической системе СССР.

Необходимо отметить, что политика, проводившаяся советским государством, в отношении дальневосточных корейцев на всем протяжении изучаемого периода отличалась двойственностью. С одной стороны, следуя своим доктринальным классово-интернациональным приоритетам, большевистская власть стремилась к уравниванию социально-экономического и правового статуса корейцев и русского населения. С другой, прагматически отстаивая интересы национальной безопасности единственного социалистического государства, она была вынуждена постоянно ужесточать контроль за всеми сферами жизни корейской диаспоры и ограничивать любую ее потенциально опасную активность.

Советская политика в отношении дальневосточного казачества характеризовалась большей определенностью. При некоторых колебаниях, в период 1923–1937 гг. она была подчинена в основном целям «расказачивания», ликвидации привилегированного положения казаков, а, в конечном счете, и их групповой, социокультурной специфики вообще.

В силу глубокой взаимной зависимости обеих общностей, их по существу симбиотического состояния, независимо от воли самого государства, задачи корейской и казачьей политики в регионе решались фактически взаимосвязано.

Важнейшей мерой, которая должна была лишить отношения корейцев и казаков их неравного, эксплуататорского характера, стала развернутая государством на юге Дальнего Востока с 1923 г. землеустроительная кампания, сопровождавшаяся масштабным перераспределением сельхозугодий. К 1929 г. по итогам землеустройства число корейских хозяйств Приморья, имевших свой надел, возросло с 2311 до 7208 (45355 едоков). При этом в бывших южных округах УКВ (Гродековский, Покровский, Ханкайский районы) число таких хозяйств составило 1312 (7919 едоков) [33]. Землей наделялись, прежде всего, иммигранты, принадлежавшие к рабочим и трудовому крестьянству и прибывшие на Дальний Восток до 15 ноября 1922 г., а также лица, имевшие перед советской властью политические заслуги. Землеустройство корейских иммигрантов было тесно связано с их правовой интеграцией в советское общество. Одним из главных условий получения корейцами своего надела являлось наличие у них гражданства СССР, либо отсутствие препятствий к его оформлению в ближайшем будущем. Если в 1923 г. в Приморской губернии проживало 33765 корейцев, обладавших советским гражданством, то в 1929 г. во Владивостокском округе их количество достигло 61675 чел. [34]

Землеустройство иммигрантов, меры властей по контролю над эксплуатацией корейских арендаторов и батраков, а главное, — возросшая активность самих корейцев в отстаивании своих прав, вызывали недовольство, а порой и прямое сопротивление многих казаков. Чаще всего, такое сопротивление принимало стихийные формы – изгнания корейцев с казачьих наделов, избиений и даже убийств[35]. Вместе с тем, во многих случаях террор против корейского населения являлся частью вполне организованной и сознательной борьбы с большевистским режимом, которая велась представителями зажиточного казачества в форме т.н. «политического бандитизма». Существует целый ряд свидетельств о том, что белобандиты целенаправленно громили в Приморье корейские поселения, лавки и кооперативы[36]. В то же время, следует отметить, что противоречия между двумя общностями в эти годы нельзя свести только к социально-экономической, классовой борьбе. По своему содержанию и по степени охвата различных слоев как корейского, так и казачьего населения, они имели более широкий характер, что, по сути, признавали и сами власти, указывавшие на существование в приморской деревне «национального антагонизма»[37].

Уже во второй половине 20-х гг. для партийных и советских органов Дальнего Востока стало очевидным, что проводимая политика не достигает своей цели. Несмотря на меры по землеустройству количество безземельных корейцев, т.е. потенциальных арендаторов и батраков, продолжало расти  в регионе опережающими темпами (81 тыс. чел. по Владивостокскому округу на 1929 г.[38]), что объяснялось постоянным притоком иммигрантов, желающих получить в России землю, из-за границы. Не будучи способным в таких условиях до конца разрешить социально-экономические противоречия в деревне, прежний курс в то же время еще более усугублял проблемы национальных отношений и внешней безопасности советского Дальнего Востока.

С 1926 г. региональные власти приступают к постепенному ограничению и регламентации вселения корейцев на территорию края. Одновременно с этим, создаются и частично реализуются различные проекты добровольно-принудительного перемещения иммигрантов в северные районы Дальнего Востока и в западную часть страны[39].Однако совокупное влияние этих мероприятий на демографическую и социально-политическую ситуацию в крае было незначительным.

Развернутая с 1930 г. массовая коллективизация во многом сняла с повестки дня вопрос корейского безземелья и связанных с ним неравенства и казачьей эксплуатации труда иммигрантов. Кроме того, насаждение колхозов привело к тому, что часть дальневосточных корейцев (по некоторым данным до 50 тыс.) ушла в Маньчжурию. Вместе с тем, репрессии в ходе коллективизации и последующая паспортизация 1933–1934 гг. нанесли, по крайней мере, не менее значительный урон численности дальневосточного казачества[40]. Результатом подобной дерусификации приграничной полосы явилось то, что и после своеобразного разрешения социальных противоречий в регионе, острота проблем его внутренней и внешней безопасности нисколько не ослабла. Поэтому следующим, вполне закономерным шагом в череде попыток достичь баланса классовых и национальных интересов советского государства стала депортация 172 тыс. чел. из 204-тысячного корейского населения Дальнего Востока в Казахстан и Среднюю Азию[41].

Таким образом, тесная социально-экономическая интеграция дальневосточного казачества и корейской диаспоры определила во многом общую историческую судьбу этих групп. В силу в основном независящих от них, в т.ч. политических, факторов, казаки и корейцы стали частью обширного и сложного проблемного комплекса, в течение полувека влиявшего (в целом негативно) на развитие дальневосточного региона страны. Этот комплекс, безусловно, мог бы найти свое рациональное разрешение, которое позволило бы названным общностям занять новое, более эффективное положение в системе региональных отношений. Однако в условиях тоталитарного режима государство предпочло разрубить проблемный узел одним ударом, силовым путем упростив и ослабив общественную структуру региона.

Примечания:

1. Корейцы на российском Дальнем Востоке (вт. пол. XIX – нач. ХХ вв.). Кн.1. Владивосток, 2004. С. 5, 40–41.
2. Ермак Г.Г. Семейный и хозяйственный быт казаков юга Дальнего Востока России (вт. пол. XIX – нач. ХХ вв.). Дис…канд. ист. наук. Владивосток, 2000. С. 87; Материалы, относящиеся до земельного и экономического положения Амурского и Уссурийского казачьих войск. Вып.1. СПб., 1902. С. 116–117, 167, 183.
3. Пак Б.Д. Корейцы в Российской империи. М.,1993. С. 66–69; Петров А.И. Корейская диаспора на Дальнем Востоке. 60–90-е гг. XIX в. Владивосток, 2000. С. 75, 80–81, 130–132.
4. руды Амурской экспедиции. Приложение к вып.11. Песоцкий В.Д. Корейский вопрос в Приамурье. Хабаровск, 1913. С. 3.
5. Петров А.И. Указ. соч. (2000). С. 89, 114–115.
6. Корейцы на российском Дальнем Востоке. Кн.1. С. 167; Петров А.И. Указ. соч. (2000). С. 111–113.
7. Корейцы на российском Дальнем Востоке. Кн.1. С. 7; Песоцкий В.Д. Указ. соч. С. 6; Петров А.И. Указ. соч. (2000). С. 93.
8. Корейцы на российском Дальнем Востоке. Кн.1. С. 93–99.
9. Петров А.И. Указ. соч. (2000). С. 112–113.
10. Кабузан В.М. Дальневосточный край в XVII – начале ХХ вв. (1640–1917 гг.). М.,1985. С. 226–227.
11. Кабузан В.М. Указ. соч. С. 227–228.
12. Пак Б.Д. Указ. соч. С. 84.
13. Годовой отчет Уссурийского казачьего войска по гражданской части за 1908 г. Владивосток, 1909. С. 3.
14. Корейцы на российском Дальнем Востоке. Кн.1. С. 296, 299; Петров А.И. Адаптационные проблемы корейской диаспоры Дальнего Востока России начала ХХ века // Адаптация этнических мигрантов Приморье в ХХ в. Владивосток, 2000. С. 38; Петров А.И. Указ. соч. (2000). С. 96.
15. Пак Б.Д. Указ. соч. С. 86.
16. Корейцы на российском Дальнем Востоке. Кн.1. С 236.
17. Иванов В.Д. Взаимоотношения уссурийских казаков с приграничным населением сопредельных территорий (вт. половина XIX – начало ХХ в.) // Многонациональное Приморье: история и современность. Владивосток, 1999. С. 80–82.
18. Краснов П. По Азии. Путевые очерки Маньчжурии, Дальнего Востока, Китая, Японии и Индии. СПб., 1903. С. 160; Материалы, относящиеся… Вып.1. С. 180; Приамурье (Цифры. Факты. Наблюдения) М., 1909. С. 401; Слюнин Н.В. Современное положение нашего Дальнего Востока. СПб., 1908. С. 75–76; Щагин Э.М. Октябрьская революция в деревне восточных окраин России (1917 – лето 1918 г.). М., 1974. С. 43.
19. Слюнин Н.В. Указ соч. С. 62.
20. Труды Амурской экспедиции. Вып. 1. СПб., 1911. С. 79.
21. Ермак Г.Г. Указ. соч. С. 118; Иванов В.Д. Указ. соч. С. 81.
22. Ермак Г.Г. Указ. соч. С. 74; Кутузов М.А. Уссурийские казаки: национальный состав социальной группы // Многонациональное Приморье: история и современность. Владивосток, 1999. С. 75; Материалы, относящиеся… Вып. 1. С. 179.
23. РГИА ДВ. Ф. 1. Оп. 12. Д.772. Л. 17об.–18; Ф. 702. Оп. 5. Д.339. Л. 1, 5–5об.; Киреев А.А. Уссурийское казачество в политическом процессе на Дальнем Востоке России. Дис… канд. полит. наук. Владивосток, 2002. С. 221–222, 224, 226.
24. Киреев А.А. Указ. соч. С. 226.
25. РГИА ДВ. Ф. 1. Оп. 12. Д.772. Л. 18–18об.
26. Приморский край: Краткий энциклопедический справочник. Владивосток, 1997. С. 249.
27. Численность корейцев в Амурской области с конца XIX в. и до советского времени оставалась в целом стабильно незначительной. Так, в 1923 г. в области насчитывалось всего 3334 лица этой национальности (Корейцы на российском Дальнем Востоке. Кн.2. С. 319.)
28. ГАПК. Ф. 1167. Оп. 1. Д. 4. Л. 65, 69.
29. Корейцы на российском Дальнем Востоке. Кн.1. С. 19.
30. Материалы по экономическому районированию Приморья. Владивосток, 1925. С. 59, 185.
31. Корейцы на российском Дальнем Востоке. Кн.1. С. 9–12.
32. Материалы по экономическому районированию Приморья. С. 51, 59.
33. Итоги переписи корейского населения Владивостокского округа в 1929 г. Хабаровск, Владивосток, 1932. С. 2; Кузин А.Т. Дальневосточные корейцы: жизнь и трагедия судьбы. Южно-Сахалинск, 1993. С. 47. Данные на 1917 г. приведены по Приморской губернии, на 1929 г. – по Владивостокскому округу.
34. Итоги переписи… С. 3; Корейцы на российском Дальнем Востоке. Кн.1. С. 19; Кузин А.Т. Указ. соч. С. 48–50.
35. Кузин А.Т. Указ. соч. С. 60–61.
36. Два года Советской власти в Приморье. Владивосток, 1925. С. 140.
37. РГИА ДВ. Ф. 2422. Оп.1. Д.573. Л. 430.
38. Итоги переписи…С. 3.
39. Лыкова Е.А. Корейские крестьяне в Приморье в 20-е годы ХХ в. // Корейцы на российском Дальнем Востоке. Владивосток, 1999. С. 53; Торопов А.А. К вопросу о депортации корейского населения // Политические репрессии на Дальнем Востоке в 1920–1950-е гг. Владивосток, 1997. С. 248–251.
40. Лыкова Е.А., Проскурина Л.Н. Деревня российского Дальнего Востока в 20–30-е гг. ХХ в. Владивосток, 2004. С. 131, 140; Уссурийское казачье войско: история и современность. Владивосток, 1999. С. 57–60.
41. Танцуренко Е.И. Депортация корейского населения Приморья в документах Государственного архива Приморского края // Политические репрессии на Дальнем Востоке в 1920–1950-е гг. Владивосток, 1997. С. 238–242; Торопов А.А. Указ. соч. С. 252–256.