Проблемы интерпретации языка образцов малого чжурчжэньского письма

Согласно китайским историческим источникам, так называемое малое чжурчжэньское письмо было создано в первой трети XII века. В «Истории Золотой Империи» говорится: «Сначала в государстве Цзинь не было письменности и когда при постоянном усилении государства оно вступило в дружественные связи с соседственными дворами, в сношениях с ними употреблялись письмена дайляоские [киданьские — А.Б.]. Государь Тай-Цзу поручил вельможе Сиинь составить буквы национальные и постановить для оных правила. Сиинь, держась формы полууставных букв китайских и следуя правилам письма дайляоского, сообразно с наречием своей нации составил письмена нюй-чжи»[1]. По другим данным, малое чжурчжэньское письмо (МЧП) было создано человеком по имени Ваньянь Сиинь позднее, при императоре Шицзуне в 60-е годы XII века[2]. Это письмо довольно скоро, уже в начале XIII века, вышло из употребления, однако языковые материалы, записанные этим письмом, продолжали использоваться в XV-XVI веках. Основным источником материалов по языку малого чжурчжэньского письма (МЧП) является словарь «Хуа-и и-юй», составленный в XV-XVI веках, в котором записанные знаками МЧП слова снабжены транскрипцией и китайским переводом. Обработка этого источника позволила В.Грубе конце XIX века расшифровать знаки МЧП[3]. В настоящее время в научный оборот в основном введены те тексты на языке МЧП, которые являются билингвами или трилингвами. Одноязычные тексты в записи знаками МЧП в наши дни практически не читаются — исключение составляют отдельные слова из эпиграфических находок, чтение и установление значений которых в равной мере не поддается проверке.

В классификации тунгусо-маньчжурских языков маньчжурский язык и язык образцов МЧП занимают особое положение, при этом взаимные отношения этих языков окончательно не были выяснены. Язык образцов МЧП одно время именовался «чжурчжэньским языком». В энциклопедическом издании «Языки мира» представлены две взаимоисключающие точки зрения на характер отношений между маньчжурским языком и языком МЧП[4]. В двух статьях этого тома отмечено, что язык образцов МЧП является диалектом или архаической формой маньчжурского языка (этой точки зрения придерживаются И. В. Кормушин, Г. Ц. Пюрбеев, а также О. П. Суник)[5], однако в то же время в нем представлен очерк А. М. Певнова «Чжурчжэньский язык»[6], по описанию которого язык МЧП в морфологическом отношении резко отличается от всех известных тунгусо-маньчжурских языков.

Цель нашего исследования — дать общую характеристику малого чжурчжэньского письма в плане передачи звукового облика слов, а также проследить соотношение читаемых слов со словами родственных языков. Прежде всего наше внимание обращено на маньчжурский язык, поскольку нам удалось показать, что в морфологическом отношении язык МЧП и маньчжурский язык полностью соответствуют друг другу[7]. Словарные материалы по языку МЧП, которые практически полностью представлены в «Сравнительном словаретунгусо-маньчжурских языков»: единичные дополнения по читаемым текстам не меняют общей картины, а эпиграфические материалы по существу не интерпретированы за недостатком данных. Анализ лексики языка МЧП показал, что словарный состав языка МЧП предельно близок маньчжурскому языку: для этих языковых формаций выявлено несколько десятков общих лексических единиц, которые отсутствуют в других тунгусо-маньчжурских (собственно тунгусских) языках. Немногочисленные расхождения в лексике объясняются ошибками в объяснении слов МЧП в словаре «Хуа-и и-юй», а также наличием словообразовательных вариантов слов, часть которых не документирована маньчжурскими словарями. Лишь небольшая часть слов языка МЧП не находит прямых аналогий в маньчжурском языке, однако сравнение этого материала с фактами южнотунгусских языков (нанайского, ульчского, орокского), а также орочского и удэгейского языков показывает, что подобные слова языка МЧП имеют тот вид, который по даннымсравнительно-исторической фонетики тунгусо-маньчжурских языков прогнозируется для маньчжурского языка.

Таким образом, как по данным лексики, так и по данным морфологии язык МЧП и маньчжурский язык представляют собой одну и ту же языковую формацию. Остается решить частные вопросы — насколько соответствуют друг другу написание и возможное произношение слов языка МЧП. Один из вопросов — как поступать в случаях, если написания слов знаками МЧП дают такие чтения, которые не соответствуют звучанию маньчжурских слов или законам сравнительно-исторической фонетики тунгусо-маньчжурских языков? Здесь имеется две возможности — либо считать, что такие факты являются проявлениями ненормированного графического узуса и элиминировать этот материал изсравнительно-исторических штудий, либо полагаться на реальность чтений знаков МЧП и продолжать востанавливать «чжурчжэньский язык» в таком виде, который мало похож на маньчжурский и тунгусские языки. Еще один вопрос имеет методический характер: возможна ли в принципе альтернативная фонетическая реконструкция «чжурчжэньского» языка на основе тех данных, которые оставлены историей в нашем распоряжении и тех методов исследования звукового строя и в особенности — исследования письма, которые уже дали нам такие результаты, которые плохо согласуются с языковой и этнической историей.

Сразу же надо обратить внимание, что МЧП как тип письма оказывается крайне несовершенным в передаче звукового облика морфологических показателей. Создаваемое по образцу китайской иероглифики и используемое носителями двух языков, одним из которых был китайский, МЧП ориентировалось на передачу слоговой структуры слова. С одной стороны, это приводило к появлению в нем особых знаков-идеограмм для суффиксов, с другой — к появлению значительного числа немотивированных вариантов при записи одних и тех же показателей.В последнем случае налицо проявление использования иероглифических знаков в целях фонетической транскрипции, дающие широкий выбор знаков для записи одного и того же слога.

Явление вариативности написаний слов в образцах МЧП специально не изучалось, а иногда оно и просто замалчивается. В изданиях материалов и работах в качестве альтернативных написаний отмечалось только написание одного слога при помощи двух смежных слоговых знаков, один из которых передает инициальную часть слога, а второй его финальную часть (так называемые написания по фаньце). Отметим, что применение принципа фаньце в образцах МЧП само по себе является немотивированным и выглядит явным свидетельством отсутствия графико-орфографических норм для МЧП как системы письма.

I. Немотивированные дублетные написания одних и тех же слов:

1. ’a-hah[hoh] и ’a-hah-’ai , ahaa раб, ма. аха;
2. ’a-li-hu и ’a-li-k’u, aliku блюдо, ма. алику;
3. ’a-li-poh, alibu- давать и ’a-li-puh-wei, alibufi давать, ма. алибу- велеть взять;
4. ’an-с’un и ’an-с’un-wen ajsin золото, ма. аjсин;
5. ’a-li-yin и ’a-lin, alin гора, ма. алин;
6. nu-shih-yin и nu-shen necin согласие, гармония, ма. нэчин покой, тишина, мир;
7. han-ma, seleme меч: альтернативное написание слова seleme меч; ср. ма. сэлэмэ, сэлэму, п.-мо. seleme сабля; ср. sieh-lieh, sele меч и seh-leh sele железо, ма. сэлэ железо;
8. shen-wen serguven холодный и seh-lu-wen serguven прохладный, свежий, ср. ма. сэргувэн прохладный, свежий;
9. wuh-cu и wuh-shuh, udzu голова. ср. ма. узу голова
10. nah-rh-hung и nah-rh-kih, narhun тонкий, ма. нархун тонкий, слабый;
11. wuh-shih-yin, usin поле и wuh-tih-’oh поле. Эти дублеты не идентифицированы авторами ТМС (видимо, из за последней формы винительного падежа) и последняя форма есть только в указателе: ТМС II, 927в.
12. poh-nen[nun], bonio(n) обезьяна, ма. бонио обезьяна большая и puh-nen[nun]: to-pi puh-nen[nun] dobi bonio(n) гиббон. Ср также moh-nen[nun] monio(n) обезьяна, ма. монио обезьяна и Таким образом, в языке МЧП выявляются те же два варианта слова «обезьяна», которые известны в маньчжурском (ярчайшее доказательство несамостоятельности «чжурчжэньского» языка), причем второй вариант отмечен в двух разных написаниях.

II. Варианты слов в словосочетаниях, остававшиеся без интерпретации, но являющиеся альтернативными написаниями известных слов:

1. hao-sha haushan, hooshan бумага, ма. хоошан, хаушан бумага и hah-sha-lah hashala «бумага (документ)» в словосочетании: hah-lah-lu-woh hah-sha-lah alarbe hashala известие о победе;
2. puh-kuo дом и hah-li-yin-poh hala-in boo (или halin boo) дворец («дом (главы) рода»), ма. боо дом;
3. wuh-li ’oh-lin to-lo-woh-poh этические правила и ’oh-lin-’oh erge(n) дыхание, жизненная сила, ма. эргэн душа, дыхание, жизнь, жизненная сила;
4. yen-tih-hung туман, ма. jа туман вечерний, мгла, jа туги мгла, пары; слово туги здесь записано «не своими» знаками (ср. t’uh-kih, tugi облако);
5. tuan-tih-sun, dondisun слышать и то же слово в отрицательном обороте ’oh-shen tien-t’eh не понимать, ма. донзи- слышать, слушать.

III. Нарушение единообразия написания одной и той же морфемы, свидетельствующее об отступлении от морфемографического (логографического) принципа, и одновременно о непоследовательном проведении силлабографического принципа:

1. Написания hei-fu-li, hefeli живот, ма. хэфали, хэфэли живот, брюхо и hei-puh-t’eh, hefeten украшение у седла содержат разные написания одного и того же корня;
2. woh-mieh-pieh, emgimbi объединяться, ма. эмгилэ- соединяться и ’oh-muh emu один — запись глагольной формы в МЧП уклоняется от написания корня числительного, от которого она образована.

IV. Разные написания основ числительных и морфологических показателей числительных, также свидетельствующие о непоследовательности принципов письма:

1. kuo-rh-huan, gurhon ~ gurhuan тринадцать и тот же корень в ku-shen, gusin тридцать, ма. гусин тридцать;
2. ni-hun, ninggun шесть (перевод «шестнадцать» ошибочен), ма. нин»гун, и тот же корень в ning-cu, nindzu шестьдесят, ма. нин»зу шестьдесят. Расходящиеся написания числительных не могут быть отнесены ни за счет различий в звучании, ни за счет использования идеограмм, и объясняются только как отсутствие каких-либографико-орфографических норм записи звучащих слов.
3. woh-niu-huan, uiuhon, девятнадцать, wuh-ye-wen, uiun девять (Ср. ма. уjун девять, нан. хуjу(н), и wuh-ye-wen-cu, ujundzu девяносто (ма. уjунзу девяносто, нан, хуjунгу, хуjунзу девяносто);
4. знак -huan, обозначающий показатель числительных второго десятка (см. выше), присутствует в роли именного суффикса в слове — to-rh-huan: meh-t’eh-’oh-lin to-rh-huan,mederi targan бобер; ср. нан. тарга бобер.

V. Ложные этимологические связи, порождающие квазиморфологические написания (в таких случаях заведомо разные морфемы осмысляются как одна и та же морфема и записываются одинаково): t’uan-cu-lah: ts’ien-t’eh-mei t’uan-cu-lah, cendeme tuancula проверять, экзаменовать, ср. ма. туваша- надзирать, присматривать за кем-л., тувакиа-, тувакиэ- хранить, охранять, беречь, оберегать и t’uan-to tongdo верный, лояльный, ср. ма. тон»до прямой, прямодушный,… преданный, верный, истинный. Написание и транскрибирование этих слов знаком t’uan — следствие «народной этимологии», связывающей заведомо разные слова.

VI. Нарушение единообразного написания грамматических показателей.

Нам известно 12 случаев различного написания заведомо одних и тех же словообразовательных и словоизменительных суффиксов (далее в скобках приведены разные знаки, использованные при написании одних и тех же суффиксов; цифры указывают число встретившихся написаний). — суффикс имен орудия -ku (-k’u (2 примера) /-ku (1 пример), cуффикс имен орудия -fun (-hung (2)/-fu (1), суффикс имен предмета -ptun (-t’eh (1)/-muh (1), суффикс винительного падежа -be (-woh (4)/-poh (9)/-’oh (6)/-huo (2), суффикскаузатива-пассива -bu- (-puh (1)/-poh (1)/-woh (1), суффикс деепричастия на -me (-mai (8 примеров)/-mei (18 примеров)/-ma (3 примера); употребление разных вариантов в 5 случаях не соответствует нормам гармонии гласных; суффикс деепричастия на -fi (-fei (2)/-wei (1), cуффикс причастия прошедшего времени -ha (-hai (6)/-hah (1)/-hei (9)/-huo (1) и некоторые другие, более редкие случаи.

В целом же число слов с вариантными написаниями в образцах языка МЧП едва ли не превосходит общее число слов, встречающихся в материалах по этому языку в повторных написаниях.

1. а) Совпадение конечных н: ’a-li-yin, alin гора (’a-lin — вариантное написание к ’a-li-yin ) Ср. ма. алин гора, cah-k’un, dzakun восемь. Ср. ма. закун, нан. закпо(н), восемь.hah-lu-wen, halhun горячий. Ср. ма. халхун жар, зной, жаркий, знойный, горячий и др. (всего 30 случаев); б) Альтернативная запись конечного н знаками с конечным ng:fuh-lah-kiang, fulagian, fulgian красный. Ср. ма. фулгиан красный; huo-shang, huashang монах-буддист. Ср. ма. хувашан, хоошан монах-буддист, хувэшэн монахиня-буддистка;koh-hung (koh-hung yoh-woh[wah]-hung), gehun johun светлый. Ср. ма. гэхун свет, светлый, и др. (3 случая).
2. Конечное н, не выписываемое в МЧП, но наличествующиее в маньчжурском языке: ’an-shoh, omshon одиннадцать. Ср. ма. омшон биа, сол.уiшун бе, умшон’ бе одиннадцатая луна. сu-wuh, dzuwun, dzugun путь, дорога. Ср. ма. зугун путь, дорога, fuh-huo-lo, foholon короткий. Ср. ма. фохолон короткий, низкорослый, приземистый и др. (всего 35 случаев).
3. Конечное н, отсутствующее в маньчжурском, но представленное в записи МЧП: ’a-hun-wen, agun старший брат. Ср. ма. агу старший брат; сu-’а ’оh-lin, dzua erin лето. Ср. ма. зувари [зуари], meh-t’eh-’oh-lin, mederi море. Ср. ма. мэдэри море и др (всего 14 случаев).

Однако имеется также ряд фактов, которые делают по существу невозможной задачей адекватную оценку надежности сравнений чтений записей МЧП даже с материалом маньчжурского языка, не говоря о других тунгусо-маньчжурских языках. Такими фактами являются довольно многочисленные параллельные варианты одних и тех же слов с конечным -н и без конечногов маньчжурском языке. Примеры: 1) ’an-pan, amba, amban большой, сильный. Ср. ма. амба великий, большой и амбан вельможа, вассал, чиновник, генерал, нан. амба(н) фольк. вельможа, властитель, большой, великий, высокий, ороч. амба очень, злой дух, черт, тигр, нег. амба злой дух, черт; 2) pa-nu-hung, banuhun (?) ленивый. Ср. ма. бануху, банухун ленивый, беспечный, нерадивый, нан. банхо, банохо ленивый, 3) cah-lu-wuh, dzarhu волк. Ср. ма. зархо, зарху, зархун шакал, гиена, нан. зарглу красный волк, орок. залгури красный волк, ульч. заргул шакал, уд. загу, ороч. заггу красный волк, эвенк. заргул шакал; 4) tih-lah-mei, dirame толстый. Ср. ма. зирамин, зирамэ толстый, добротный, щедрый, нан. зирами, зирми толстый (здесь, скорее всего, в МЧП записан второй, а не первый вариант). 3) shih-lu, shulhun?, shulhe? груша. Ср. ма. шулхун, шулхэ груша. В данных примерах выбрать конкретный пример соответствия из пары маньчжурских форм невозможно.

О том, что МЧП не могло адекватно передавать различия некоторых слов или слогов, свидетельствуют также одинаковые транскрипции таких слогов или частей слов, которые заведомо должны были иметь различное звучание. Примером может служить использование одного и того же знака meng в записи двух слов, заимствованных из монгольского языка: ср. 1) meng-ku-lu, monggоl монгол. Ср. ма. мон»го, мон»гу монгол, нан. мон»го наини монгол, сол. мон»гол монгол, эвенк. мон»о монгол, + п.-мо. monggul монгол.(ТМС I, 546а) и 2)meng-ku-wen, menggun серебро. Ср. ма. мэн»гун, нан. мэн»гу(н), ульч. мэн»у(н), уд.мэн»у(н), эвенк. мэн»ун серебро + п.-мо. monggun серебро (ТМС I, 570аб). Два заведомо разных слога монгольских слов — мон» и mo»ng, адаптированные по-разному в маньчжурском языке соответственно как мон» и мэн», в языке МЧП транскрибируются одинаково.

Очень важную роль для оценки возможной достоверности интерпретации графики МЧП дают статистические данные о характере самого МЧП и используемых для него транскрипционных средств китайской иероглифики. Согласно подсчетам А. М. Певнова[8], в МЧП зафиксировано 698 графем, при этом только у 322 графем (46%) отсутствуют транскрипционные омофоны, а 376 знаков (54%) имеют от 1 до 12 омофонов (что само по себе нормально для китайского письма и для любого логографического письма). По подсчетам того же автора, 40 знаков являются транскрипциоными полифонами[9] — сюда относятся те знаки, которые имеют имеют от 2 до 6–7 разных чтений или разных транскрипций. Если иметь в виду, что общее число слов языка МЧП даже с эпиграфическими материалами, не вошедшими в ТМС, едва ли превосходит 900 или 1000, то получается, что МЧП является по преимуществу идеографическим, (логографическим или иероглифическим) письмом — мы не можем называть его морфемографическим, так как в отношении передачи грамматических показателей и даже словообразовательных суффиксов в нем наблюдается полный произвол. Если по А. М. Певнову, количество знаков-полифоновсоставляло около 6% от общего числа знаков МЧП, то по Цзинь Ци Цуну, который сократил число знаков МЧП до 342 единиц[10], это количество вырастает примерно вдвое и достигает 12% (при этом оба автора не дают подсчетов частоты встречаемости таких знаков в тексте). Однако если речь идет о знаке, который чаще всего транскрибируется как ’oh, то он встречается в 65 примерах, и высокая частотность подобных знаков значительно снижает достоверность результатов фонетической интерпретации МЧП. По мнению А. М. Певнова, последовательное уменьшение числа транскрипционных омофонов является «важнейшей задачей дешифровки чжурчжэньской письменности»[11]. На практике же это означает подгонку разнообразных вариантов чтений написаний МЧП под данные исторической фонетики тунгусо-маньчжурских языков и разные варианты озвучивания китайских иероглифов за счет диалектов и данных по исторической фонетике китайского языка. Таким образом, в распоряжении того, кто берется за такую работу, имеются в распоряжении колоссальные ресурсы языковой вариативности, предусматриваемые историей сразу двух языковых семей, и представляющиеся вообще неисчислимыми по теориисравнительно-исторического языкознания. Однако при этом, в особенности на ограниченном фактическом материале, можно объявить единственым и достоверным первый попавшийся из огромного множества вариантов фонетической «расшифровки» МЧП. Можно не говорить о том, что попытка уменьшить число омофонов для китайской иероглифики при ее «дешифровке» в синхронном состоянии только на основании количества этих омофонов была бы фактически абсурдной — тем не менее для почти идеографической письменности МЧП она почему-то воспринимается всерьез.

Любопытные данные извлекаются из анализа средств транскрибирования знаков МЧП, в качестве которых выступают китайские иероглифы в своей фонетической функции. Насколько можно судить, мы не имеем разных вариантов транскрипции одних и тех же слов при одинаковой записи тех же слов в МЧП — за каждым вариантом транскрипции скрываются разные варианты записи слов знаками МЧП. Общее число знаков транскрипции, использованных в анализируемых материалах для записи слов языка МЧП, равно 281 единице. При этом не менее 100 знаков (36% от общего количества) встречаются только 1 раз, а еще 68 знаков (или еще 24%) встречаются от 2 до 4 раз. Таким образом, заметную частотность имеют только около 40% всех транскрипционных знаков. При этом в общем количестве знаков, используемых для озвучивания графем МЧП, имеются 38 пар знаков и 10 троек знаков, которые имеют идентичный фонемный состав и различаются только своими тональными характеристиками. Априори известно, что за тональными различиями китайских транскрипций слов языка МЧП и маньчжурского языка не скрывается никакой фонетической реальности. Наблюдения над употреблением знаков транскрипции слов МЧП, различающихся только тонами, дают неожиданные результаты: как правило, частотность «альтернативных» (редко использующихся) знаков очень невелика — более того, они используются для транскрибирования многосложных графем МЧП Примеры: знак mu4 используется только в слове mulin лошадь, знак yin4 используется почти исключительно для транскрибирования слова indahun собака. Таким образом, запись слов языка МЧП китайскими иероглифами, которая ранее однозначно считалась фонетической транскрипцией, на самом деле представляет собой сочетание транскрипции (передачи звучания слогов) с транслитерацией — специфической передачей различающихся графем МЧП.

Возможно, имено этой оосбенностью объясняются некоторые различия в транскрипциях слов языка МЧП и их маньчжурских эквивалентах. Так, на основании истолкования транскрипций слов языка МЧП считается, что в языке МЧП еще не было палатализаций согласных т > ч и д > з (чж), которые характерны для маньчжурского языка. Действительно, слоги языка МЧП с начальными элементами ti и t’i соответствуют примерно в двух десятках примеров маньчжурским слогам чи и зи, и, на первый взгляд, язык МЧП по этому признаку выглядит архаичнее маньчжурского языка. Однако внимательный анализ слов языка МЧП со слогами ti и t’i (ti, di) и ci и c’i в транскрипции (ci- dzi), показывает, что ни та, ни другая пары знаков не дают однозначных фонетических соответствий этих слов в маньчжурском языке.

Примеры:

1. t’i-hai-kih, caasi от, соответствующее (вопреки авторам ТМС) ма. часи туда, в ту сторону, по ту сторону, нан. чиаси назад, ульч. те:си спиной, задом, уд. чаихи вдаль, далее, эвен. ча:ски дальше, далее, вперед, эвенк. ча:ски, часкаки, подальше + п.-мо. cagagur подальше, глубже. (ТМС II, 376а-377а).
2. t’i-huo, coko курица. Cр. ма. чоко курица, петух, чоко, нан. чико, ороч. чоко курица. ТМС II, 403б чоко. Слово часто сравнивается с п.-мо. takiya, мо. тахяа курица, др.-тюрк. taquq курица, кор. та(л)к курица, но ни один пример не подтверждает огласовки, даваемой транскрипцией языка МЧП;
3. huh-tih-lah, hudargan подхвостник Ср. ма. кудархан, хударган подхвостник, эвенк. кудурга подхвостник + мо. xudurga(n) подхвостник, др.-тюрк. quduruq хвост. (ТМС I, 423б) 3) meh-tih-’oh, mede слух, молва. Ср. ма. мэдэ, мэдэхэ весть, известие, нан. , ульч. мэдэ весть, известие,
4. tih-hah-sah, dagasa близкий. Ср. ма. дартаj короткий промежуток времени, скоро, нан. дапти ненадолго, уд. да:с’а близкий;
5. tih-hai, dzaha судно, корабль. Ср. ма. заха лодка долбленка, захудаj судно, корабль, лодка большая;
6. tih-rh-hah-lah, dzirgala радость, удовольствие, радоваться, веселый. Ср. ма. зирга- наслаждаться, блаженствовать, сол. зирга- наслаждатьcя < п.-мо. zirga наслажаться, блаженствовать;
7. tih-wen, dzin приходить. ср. ма. зи- [зидэрэ] приходить, нан. ульч. зи- приходить, приближаться
8. wuh-shih-yin, usin поле; Ср. ма. усин пашня, поле, нива, нан. уси(н) пашня, огород, орок. уси(н) пашня, огород, ульч. усу(н) пашня, огород, ороч. уси(н) пашня, огород. и wuh-tih-’oh, udi: (-be) поле. (ТМС II, 927в) — слово явно имеет общий корень с предыдущим, имеющим то же самое значение.

Таким образом, употребление слогов с элементами t’i и ti в словах языка МЧП таково, что они не только не демонстрируют сохранения качества переднеязычных, палатализовавшихся в маньчжурском языке, но часто соответствуют слогам с иными гласными (примеры 1–5) или же используются для записи слов с исконными для тунгусо-маньчжурских языков среднеязычными согласными (примеры 1–2, 5–8). Если попытаться усмотреть за такими написаниями какие-либо особые фонетические соответствия, то они так или иначе окажутся нерегулярными, даже если с целью подгонки материала МЧП под какую-то видимость реальности придется полностью переписать всю историческую фонетику тунгусо-маньчжурских и заодно переделать историческую фонетику монгольских языков (ряд слов с указанными особенностями заимствован из этих языков).

1. Имеется ряд примеров, в которых слоги языка МЧП с начальными слоги ci, c’i также не соответствуют предполагаемому для них звучанию: 1) cah-c’ih-li, cacari шатер. Ср. ма. чачари шатер, палатка + мо. cacar шатер, мо. цацар шатер (ТМС II, 386б) — едва ли можно считать данную форму близкой к тюрк. catir шатер, палатка; 2) сi-rh-huan, dzorhon двенадцать. Ср. ма. зорхон, зоргон, зоргон биа двенадцатый месяц года; 3) ce-ci-mei, сecime почтительный. (только в указателе: ТМС II, 923в). Ср. нан. сэчэ(н), Бк. сэцэ(н), ульч. сэчэ(н), старательнй, усердный, прилежный, уд., ороч. сэчэ, эвенк. сэчэн старательный, усердный, трудолюбивый, исполнительный, послушный + мо. сэцэн, цэцэн мудрый, умный, смышленый (ТМС II, 147б-148а): любопытно несоответствие начальных согласных по звонкости-глухости; 4) сi-suh-lah, dzasala делать, приготовлять. Авторы ТМС включили данную форму в словарную статью зи= срезать (ТМС I, 255аб), однако более вероятно здесь отражение мо. zasa- приводить в порядок, исправлять, улучшать, тюрк. jasa- строить, делать, устраивать (ДТС 245а); 5–6) fuh-сi-hi nieh-rh-ma, fusi nialma подданный. Ср. ма. фуси негодяй, подлец, низкий, подлый, фусихун низкий, подлый, низший класс людей и nu-shih-yin,necin согласие, гармония. ср. ма. нэчин прямой, ровный, … покой, тишина, мир. В примерах 1–4 огласовка слов языка МЧП в транскрипциях не соответствтует огласовке тех же слов в родственных языках и языке-источнике, в двух последних примерах употребление слогов сi и shih выглядит прямо противоположным фонетике (эти слоги используются один вместо другого и обозначают заведомо не те согласные, какие они должны были бы обозначать). Что касается примеров несовпадения согласных по звонкости-глухости между транскрипциями слов языка МЧП и маньчжурским языком, а также другими языками, то такие случаи исчисляются десятками.

Нами обнаружен один пример, транскрипция которого позволяет однозначно оценить ее интерпретацию в сопоставлении с известынми данными исторической фонетикитунугсо-маньчжурских языков как заведомо нереальную. Это слово pan-tih-hai живой, ср. ма. банзи- родиться, появиться, нан. балзи-, ульч. балди-, уд. багди-, эвенк. балди- родиться (ТМС I, 69б-70б) балди-. Ожидаемая фонематическая транскрипция слова должна бы выглядеть как **bandiha. Однако переход согласных л>н является одним из самых поздних изменений в тунугсо-маньчжурских языках (он не отмечен даже для ранних состояний собственно маньчжурского языка) и известен только в маньчжурском языке. Палатализация согласного д>з имела место и в маньчжурском, и в нанайском языке, и является более ранним изменением. Поэтому фонематическая транскрипция этого слова как **bandiha не может восприниматься всерьез, так как по существу выворачивает наизнанку все представления о хронологии звуковых изменений в тунгусо-маньчжурских языках. Чтобы избежать вопиющих противоречий, приходится делать допущения, что либо слог, записываемый как di на самом деле читался как dzi (что вероятнее всего), либо конечнослоговое n соотносится с реальным l.

Если говорить о методике верификации чтений знаков МЧП и слов методом перекрестной проверки, которую предлагал А. М. Певнов[12], то придется признать, что данный прием для материала образцов языка МЧП малопригоден, а для задач реконструкции исторической фонетики такой метод и просто неприменим. Наличие в материалах по языку МЧП значительного количества графических вариантов слов, для которых нет возможности предполагать разное произношение значительно снижает достоверность записи слов знаками МЧП и ее китайской транскрипции как источника фонетической информации. Указываем, что разные графические варианты слов языка МЧП принадлежат одному и тому же источнику — словарю «Хуа-и и-юй», и следовательно, не являются ни диалектными, ни разновременными — они могут быть только следствием несовершенства графики. Если мы можем, ориентируясь на маньчжурский язык, установить, какой из двух засвидетельствованных вариантов записи слова знаками МЧП ближе к звучанию слова в маньчжурском языке, то при отсутствии таких вариантов точность записи слова знаками МЧП оказывается гадательной, а все утверждения или предположения — неверифицируемыми. Распределение отдельных знаков в слове, отражающее некоторые особенности их функционирования одновременно как идеограмм (способов записи конкретных морфем) и как фонетических знаков также не позволяет формулировать утверждения «Это слово должно было быть записано так-то и так-то». Например, знак МЧП -rh-, представляющий собой единственный знак для записи согласных, не может считаться способом отражения согласного r, так как в первую очередь (в 40% случаев своего употребления) он используется для изображения китайского именного «эрного» суффикса, а уже потом — как одно из средств передачи согласного r в составе отдельных слогов.

Кроме этих обстоятельств, в корпусе образцов языка МЧП имеются и еще некоторые особенности, препятствующие однозначной интерпретации знаков языка МЧП. В ряде слов при записи их знаками МЧП нарушается гармония гласных, что побуждает признавать несоответствие «графемного чтения» и реального звучания. Яркий пример — несоблюдение законов гармонии гласных. Можно отметить более десятка случаев нарушения гармонии гласных в записи слов МЧП, однако при этом у нас нет никаких признаков фронтального разрушения гармонии гласных в маньчжурском языке даже спустя 500 лет после того, как МЧП вышло из употребления, или того же в каком-то тунгусском языке Если изучать такое явление, как регулярность или нерегулярность изображения конечного -н в формах существительных и числительных, то выясняется, что и здесь нет ожидаемой последовательности.

Второе, не менее серьезное обстоятельство, не позволяющее серьезно относиться к самостоятельной дешифровке «чжурчжэньского» языка — это отступления от известных фонетических соответствий между известными нам тунгусо-маньчжурскими языками и вычитываемым из графики МЧП отдельным «чжурчжэньским языком», а также нерегулярные соответствия между этим «чжурчжэньским» и маньчжурским языками, что отмечалось и самими исследователями языка МЧП[13]. Полученная при этом картина не может рассматриваться иначе, как парадоксальная. Во-первых, при полной идентичности грамматики и лексического состава языка МЧП и маньчжурского языка фонетические различия между ними не могут быть значительными. Во-вторых, в плане проявления тех фонетических соответствий между маньчжурским языком и тунгусскими языками, которые характеризуются исключениями или несколькими рядами (например, отпадением или сохранением инициального согласного х-, имеющегося в южнотунгусских языках, но регулярно отпадающем и при этом сохраняющемся в нескольких десятках слов в маньчжурском языке), то здесь маньчжурский язык и язык МЧП ведут себя абсолютно одинаково. Отмеченные А. М. Певновым три примера сохранения начального х- в языке МЧП при утрате его в маньчжурском неубедительны: два из них явно приходятся на произвольные написания, а в третьем — hah-tu, adu платье, одежда (ср. ма. аду платье, одежда, орок. абду хозяйство, имущество)[14] начальный согласный восстанавливается на основе его «этимологического» сравнения с тюркским словом kedgu ’одежда’, которое с очевидностью неверно (по нашему мнению, рефлексом этого тюркского слова в языке МЧП является форма koh-c’uh-leh-hei,geculehe одежда парадная, ср. ма. гэчухэри название ткани, одежда парадная шелковая). Обратим внимание, что в маньчжурском слове хучин и его эквиваленте в материалах языка МЧП, записанном как hi-shih huchin колодец, начальный согласный имеется, хотя по данному правилу должен был бы отсутствовать. Вообще для языка МЧП и маньчжурского языка характерны даже не просто сходства внешнего вида слов, но даже одни и те же пары фонетических вариантов слов (ср. выше слово «обезьяна»).

С целью устранения данных противоречий при изучении родственных связей дешифруемого таким способом «чжурчжэньского» языка мы встречаем столь значительное число нарушений межтунгусских звуковых соответствий, что это вынуждает наряду с соответствиями вводить понятие «подобий», то есть разнотипных нерегулярных сходств между словами[15], при этом причины нерегулярности соответствий никак не объясняются. Нет надобности говорить, что концептуализация нерегулярных фонетических соответствий — своего рода создание «сравнительно-уподобительной фонетики» с уравнением ее в правах с законами исторической фонетики и дальнейшее теоретизирование на этой основе напрямую противоречит основаниям сравнительно-исторического языкознания. В рамках «подобий» объединяются и необъяснимые отклонения от фонетических соответствий, и факты лексических заимствований, и графические варианты слов, и, самое главное — неверные чтения слов в графике МЧП. Ясно, что подобные отступления от лингвистической теории возможны только в такой малоисследованной области, как изучение тунгусо-маньчжурских языков. «Подобия» применительно к нанайскому, негидальскому или даже маньчжурскому языку выглядят новым словом в науке. Но нет никаких сомнений, чтобы такой инструмент исследований родственных языков, как «подобия», не могли бы воспринять всерьез даже тюркологи и финно-угроведы, не говоря уже об индоевропеистах.

Надо заметить, что для верификации чтения отдельных графем метод перекрестных чтений оказывается неприменимым в приницпе. Этот метод годится только для работы с письменностью на неизвестном языке, поскольку он пригоден только для приближенного определения группы неизвестного языка при дешифровке неизвестного письма. Если же язык, который записывался исследуемой графикой, уже известен (а то, что «чжурчжэньский» не только принадлежит тунгусо-маньчжурской группе, но и предельно близок маньчжурскому языку, было установлено более 100 лет назад), то его применение теряет смысл. Даже перекрестная проверка чтений знаков МЧП путем подстановки одних и тех же чтений во все слова, где встречается данный знак , не может дать надежных результатов, так как такая проверка всецело зависит только от таких фонетических соответствий, которые известны нам по другим языкам. Те соответствия, которые не были известны ранее, или эксклюзивные рефлексы каких-то фонем, которые свойственны только изучаемому языку и отсутствуют в других языках, этим методом не выявляются — более того, как раз такой метод дает в распоряжение дешифрующего полный простор для неверифицируемых домыслов. Самая фантазийная гипотеза, предусматривающая в «чжурчжэньском языке» какие-либо фонетические признаки, не свойственные другим языкам — например, фронтальное наличие какого-либо конечнослогового согласного, например, «п» или «з», который мог исчезнуть бесследно во всех других тунгусо-маньчжурских языках, но сохранился бы в «чжурчжэньском»- в таком случае оказывается неопровержимой. Кстати, применяемая методика не позволила бы и установить наличие конечных согласных в закрытых слогах, если бы их не было в родственных языках. Без сомнения, все аналогичные выкладки того же рода будут столь же сомнительными.

Крайне неубедительным оказалась и попытка проверить сепаратную фонетическую расшифровку «чжурчжэньского» языка по материалам заимствований. Число примеров, отвечающих признакам предполагаемых заимствований из языка МЧП в языках Приамурья (нанайском, ульчском, нивхском) оказалось незначительным, а фонетические характеристики их — настолько неопределенными, что в правдоподобности своих предположений усомнился и сам автор[16]. Тем не менее название специальной работы на эту тему может создавать видимость некоего позитивного решения проблемы и физического наличия некоторого языкового материала.

Гипотеза о неизвестном субстрате, лексика которого вошла в состав языка МЧП и маньчжурского языка, выдвинутая с целью объяснения специфики лексического состава этих языковых формаций[17], не выглядит убедительной. Против нее есть два аргумента:

1. Не совсем понятно, почему этот субстрат проявляется исключительно в языке МЧП и маньчжурском языке, но ему не принадлежат, например, слова, присутствующие также и в нанайском или ульчском языках;
2. Совершенно необоснованным оказывается отождествление этого неизвестного субстрата с языком Когуре, поскольку ни одна из известных нам немногочисленных когуреских лексем не находит эквивалентов в языке МЧП и маньчжурском языке. Почти нет и изолированных маньчжуро-корейских лексических изоглосс.

Так называемая «дешифровка» МЧП на основе постулата о фонетической однозначности его знаков по существу зашла в тупик. Характерными для работы в этом направлении на нынешнем этапе следующие особенности:

1. устранение из описания всего, что касается формальной стороны МЧП (внешний вид знаков, статистические данные их встречаемости, подробное описание соотношение знаков письма и слоговых транскрипций);
2. искусственное приспособление реконструируемых «чжурчжэньских» форм под данные исторической фонетики тунгусо-маньчжурских языков (в основном в виде гибридизации материалов эвенкийского языка с фактами маньчжурского);
3. принципиальное элиминирование маньчжурских языковых данных при «чжурчжэньских» иллюстративных примерах в области лексики и морфологии (в противном случае моментально становятся заметными либо тождество языка МЧП и маньчжурского языка, либо искусственность «чжурчжэньских» форм);
4. Намеренная фрагментированность подачи «чжурчжэньского» языкового материала: при описании какого-то явления, где 3–4 приводимых примера создают видимость строгих соответствий, но при этом в полном корпусе материала почти всегда находятся столько же примеров, отменяющих данное соответствие;
5. сознательное устранение отдельных фактов из описания (как правило, это такие слова МЧП, в интерпретации которых ранее были допущены ошибки, а также графические варианты слов).

Вместе с тем интерепретация языка МЧП на основе фактов маньчжурского языка не только позволила идентифицировать большое количество слов языка МЧП, для которых не были известны лексические параллели, и непротиворечиво описать морфологический строй языка, представленного в «Хуа-и и-юй», но также и дала возможность разобраться с особенностями использования МЧП как системы письма.

Таким образом, в итоговой интерпретации материалов языка МЧП исследователь как бы стоит перед выбором:

1. либо признать, что перед нами особый «чжурчжэньский» язык, письменная система которого идеально строга (хотя для этого решительно нет доказательств), но который показывает при этом исключительно несистемные фонетические соответствия с родственными ему языками и характеризуется совершенно уникальной на фоне этих языков морфологической системой, которая не вписывается в рамки сравнительной фонетики и морфологии тунгусо-маньчжурских языков;
2. либо признать, что перед нами хорошо знакомый всем маньчжурский язык, слова и грамматические формы которого записаны весьма несовершенным смешанным морфемно-слоговым письмом, для которого к тому же было характерно отсутствие единообразных норм графики и орфографии.

Вполне понятно, что несистемность в графике в решении данной дилеммы оказывается ожидаемой и прогнозируемой, в то время как несистемность в сравнительной фонетике и морфологии будет говорить или о недостоверных результатах, или о несостоятельности исходных гипотез и некорректности применяемых методов.

В настоящее время можно признать, что МЧП характеризуется как смешанная система письма, в которой унаследованы от китайской иероглифики идеографические черты в сочетании с опытом использования иероглифов как слоговых знаков для транскрибирования иноязычных слов. Эти же особенности, очевидно, были характерны для других средневековых письменностей народов Дальнего Востока — так называемого большого чжурчжэньского письма (о котором мы до сих пор почти ничего не знаем), разновидностей киданьского письма, а также средневекового корейского письма иду. Как и в случае с МЧП, дешифровка и интерпретация языка текстов, записанных этими системами письма возможны только при наличии двуязычных или многоязычных текстов.

ЛИТЕРАТУРА

1. История Золотой Империи. Новосибирск, 1998. С. 102–103.
2. Ларичев В. Е. Тайна каменной черепахи. Новосибирск, 1966. С. 237, 239–240.
3. Grube W. Die sprache und Schrift der Juchen. Leipzig, 1896
4. Бурыкин А. А. Серия «Языки мира» (<рец на кн.> Палеоазиатские языки. М., 1996; Монгольские языки. Тунгусо-маньчжурские языки. Японский язык. Корейский язык. М., 1997) // ЯЛИК, 1999, февраль. N 31, С.12.
5. Кормушин И. В., Пюрбеев Г. Ц. Введение // Языки мира. Монгольские языки. Тунгусо-маньчжурские языки. Японский язык. Корейский язык. М., 1997; Суник О. П. Маньчжурский язык // Языки мира. Монгольские языки. Тунгусо-маньчжурские языки. Японский язык. Корейский язык. М., 1997
6. Певнов А. М. Чжурчжэньский язык // Языки мира. Монгольские языки. Тунгусо-маньчжурские языки. Японский язык. Корейский язык. М., 1997.
7. Burykin A. A. Morphological Aspects of the language of the Jurchen Script // Writing in the Altaic World (Studia Orientalia, 87). Helsinki, 1999. P.29–39.
8. Певнов А. М. Проблемы дешифровки чжурчжэньской письменности // ВЯ, 1992, N 1. С. С. 39.
9. Там же.
10. Цзинь Ци Цун. Нюйчжэнь цыдянь. Пекин, 1984.
11. Певнов А. М. Проблемы дешифровки… С. 41.
12. Певнов А. М. Специфика чжурчжэньской письменности и ее дешифровки // Linguistic and oriental studies from Poznan, vol. 4, 1999. С.29–30.
13. Певнов А. М. Звуковые изменения в чжурчжэньско-маньчжурском языковом континууме // Гуманитарные науки в Сибири. 1995, N 4. С. 94.
14. Там же.
15. Певнов А. М. Об одном нивхско-маньчжурском соответствии и о «подобиях» в чжурчжэньском и монгольских языках // Языки народов Севера, Сибири и Дальнего Востока. СПб., 1999. С.80–84.
16. Певнов А. М. Маньчжурский или чжурчжэньский? (об источниках заимствований в языках Приамурья и Сахалина) // Аборигены Сибири: проблемы изучения исчезающих языков и культур. Тезисы Международной научной конференции. Новосибирск (Академгородок), 26–30 июня 1995 г. Новосибирск, 1995. с.117, 119.
17. Певнов А. М. О лексике предположительно когуреского происхождения в чжурчжэньском и маньчжурском языках // 100 лет Петербургскому корееведению. СПб., 1997. С.27–28.