В основу избранного мною варианта изучения имперской тематики положен регионально-управленческий исследовательский подход [1], позволяющий охватить важные сферы имперской региональной политики: имперская идеология и имперская практика в региональном прочтении; установление как внешних (в том числе и государственных), так и внутренних (административных) границ региона; динамика управленческой организации внутрирегионального пространства (властная вертикальная и горизонтальная структура регионального пространства, административные центры и их миграция. В этой связи важен процесс генезиса географического пространственного объекта, выделения его в особый предмет общественного сознания и сегментирования правительственной политики, политико-административной классификации территории и ее символической репрезентации внутри империи.
Под регионом в данном случае мною понимается не политико-административный территориальный субъект управления и хозяйствования, а историко-географическое пространство, создаваемого не столько физическим ландшафтом, сколько временем и историей. Д. Н. Замятин отмечает, что «историко-географическое пространство, в отличие от географического, структурируется главным образом за счет четкой пространственной локализации, репрезентаций и интерпретаций соответствующих исторических событий, происходящих (происходивших) в определенном географическом ареале (регионе)» [2]. Поэтому сегодня, подчеркивает известный французский социолог П. Бурдье, никто не будет настаивать на существовании критериев, способных «подтвердить „естественные“ классификации, основанные на „естественных“ регионах, разделенных „естественными“ границами» [3]. Официальная власть (как и ее оппоненты) активно прибегает к научному авторитету, чтобы подтвердить реальность и рациональность «произвольного деления», которое она стремится навязать, мобилизуя тем самым новую идентичность, впрочем, с плохо ею самой прогнозируемыми последствия осознания (или веры) территориального единства. Разделение и классификация пространства власти могут быть объективированы в институциональных формах (государственные и административные границы), а также восприниматься как политические стратегии регионалистов, пытающихся поставить на службу своим целям материальные и символические интересы местного населения.
Перспективность регионального подхода особо подчеркивает автор известной книги о Российской империи А. Каппелер:
«В будущем, как мне кажется, региональный подход к истории империи станет особенно инновационным. Преодолевая этноцентризм национально-государственных традиций, он позволяет изучать характер полиэтнической империи на различных пространственных плоскостях. В отличие от национальной истории, этнические и национальные факторы здесь не абсолютизируются, и наряду с этническими конфликтами рассматривается более или менее мирное сосуществование различных религиозных и этнических групп» [4].
Региональный подход к изучению имперской тематики неизбежно ставит в основу исследования концепцию «центр — периферия», теоретически разработанную Э. Шилзом и Ш. Эйзенштадтом. Значительная часть имперских конфликтов разворачивалась именно вокруг главной оси отношений между центром и периферией. Центр являлся особым символическим и организационным образованием, который стремился не только извлекать ресурсы из периферии, но проникнуть в нее, перенести туда свои духовно-символические принципы, организационно мобилизовать ее для своих целей. Огромное пространство Российской империи, слабость коммуникаций и фрагментарное хозяйственное и демографическое присвоение новых территорий на востоке требовали образования на линии «центр — периферия» новых центров, транслировавших функции главного имперского центра на удаленные регионы, имевших потенциально важное политическое значение. Империя была обречена больше чем внутренним губерниям, своему государственному и национальному ядру уделять внимания окраинам, где она соприкасалась с другими империями, где она имела возможности для своего расширения и откуда ей грозила опасность.
Власть, как всякий реальный объект и процесс, имеет временные и пространственные характеристики, испытывает воздействие природно-климатических, политических, экономических и социокультурных факторов. Для описания этих явлений и процессов мной и было предложено понятие география власти, охватывающее институциональную структуру и управленческую иерархию государственных учреждений в дихотомии «центр-периферия», пространственную морфологию власти и ее территориальную динамику.
Обозревая физическое пространство Сибири, несложно заметить, как исторически менялась ее административная конфигурация, как постепенно заполнялись управленческие лакуны, исчезали первоначальный государственный вакуум и территориальная разреженность власти. При этом административно-территориальная сетка неизбежно налагалась на географический ландшафт, стремилась учесть исторические контуры расселения этносов, совместить их с имперскими потребностями эффективного политического управления и экономического районирования. Для интеграции периферийных регионов в состав Российской империи чрезвычайно важным был процесс формирования внешних и внутренних границ, «оцентровывания» новой территории, создания локальных эпицентров имперского влияния. Их появление и миграция отражали изменение в направленности региональных процессов, смену административных, военно-колонизационных, хозяйственных и геополитических приоритетов империи.
Проводя политику, направленную на политико-административную и экономическую интеграцию азиатских окраин в единое имперское пространство, самодержавие придерживалось определенной последовательности при переходе от военно-административного надзора за традиционными институтами власти к замене их общероссийской бюрократической системой государственных учреждений. Особое административное устройство Азиатской России в XIX в. рассматривалось как «переходная форма». В имперском расширении была заложена своего рода геополитическая сверхзадача, которая с 1860-х гг. формулируется как новый политический курс создания «единой и неделимой» России, в которой выделяется центральное государственное ядро, окруженное окраинами. Однако эти окраины со временем способны обрусеть и слиться с сердцевиной империи, ее внутренними губерниями, населенными русскими. Влиятельный консервативный публицист и редактор «Московских ведомостей» М. Н. Катков призывал к «внутреннему объединению» России, что представлялось ему более важным, нежели новое внешнее расширение империи.
Российский имперский проект предусматривал постепенное поглощение имперским ядром окраин, прежде всего за счет русской крестьянской колонизации, развития коммуникаций и экономической интеграции. Движение русского населения на имперские окраины (как стихийное, так и регулируемое государством) начинает сознательно восприниматься и в правительстве, и в обществе как целенаправленное конструирование империи. Помимо административного и культурного воздействия необходимо было экономически и коммуникационно встроить Сибирь в Россию. Почта, телеграф, а главное — Сибирская железная дорога — должны были притянуть и связать Сибирь к Европейской России. Это был сложный и длительный процесс, в котором сочетались тенденции империостроительства и нациостроительства, способных обеспечить империи большую стабильность, придать российскому имперскому строительству важный внутренний импульс и наметить национальную перспективу. Для укрепления империи необходимо было создать за Уралом критическую массу русского населения, которое и станет этнодемографической основой государственной целостности. Эта политическая стратегия опиралась на своего рода народную санкцию имперской экспансии, которая оправдывалась приращением пахотной земли с последующим заселением ее русскими. В русском национальном проекте крестьянская и казачья колонизация воспринималось как необходимое дополнение военной экспансии, имперские власти стремились параллельно с военной службой организовать переселенческую службу, соединить меч и плуг.
Памятник императору Александру III в Новосибирске
Однако существование генерал-губернаторств как бы закрепляло мысль о том, что эта часть империи изымается из-под действия общего законодательства. По словам известного российского правоведа А. Д. Градовского, генерал-губернатору было трудно отрешиться от предвзятой идеи, «что край этот есть нечто особое от остального государства» [5]. Правовая обособленность, за которой мерещилась обособленность политическая, угрожала столь желаемой управленческой унификации империи. Личностная природа генерал-губернаторской власти, при довольно частой смене генерал-губернаторов, неизбежно придавала дискретный характер правительственному курсу в отношении той или иной окраины. Смена персонажей на генерал-губернаторском посту имела нередко определяющий характер на направление и успех правительственных мероприятий. В условиях конфликта отраслевого и территориального принципов администрирования, губернаторы представлялись министрам более зависимыми от центральных властей, нежели генерал-губернаторы, с их высоким политическим статусом и относительной управленческой независимостью.
Одной из важнейших особенностей функционирования региональной власти в Азиатской России XIX — начала XX в. было отсутствие четкой грани между внешней и внутренней политикой, незавершенность процесса оформления государственных границ. Государственная граница в условиях Азии носила специфические фронтирные черты подвижной зоны закрепления и освоения. Долгое время (как, например, в случае между Российской и Китайской империями) межимперская территория имела характер буферной территории, населенной редким кочевым населением. Это была своего рода «ничейная земля» (terra nulius), несмотря на ее формальную принадлежность к той или иной империи. «Азиатская граница», как особый тип границы, представляла собой, с точки зрения европейского наблюдателя, аморфную «геополитическую чересполосицу», большую барьерную зону между империями, где продолжали существовать местные осколочные властные структуры. Поэтому особое место в системе административно-территориального устройства империи занимали пограничные области, в которых существовала не только упрощенная система управления при сохранении традиционных институтов самоуправления и суда, но сохранялся длительное время приоритет военной власти над гражданской, границы имели аморфные очертания и часто изменялись. В этом положении местная администрация становилась ответственной не только за внутреннее устройство области, но и за определение ее границ, в том числе и государственных, за проведение внешней политики в отношении сопредельных государств.
География власти означает еще и сложный процесс адаптации российской бюрократии к региональным условиям, создание собственной управленческой среды, на которую влияли как общие имперские установки и методы властвования, так и специфические условия региона. Центр, заинтересованный в эффективном и по возможности дешевом административном и судебном аппарате, в условиях низкой привлекательности региона, вынужден идти на дополнительные меры по организации службы чиновников, создавая региональную систему льгот и привилегий. На азиатских окраинах проявил себя особый тип российского чиновника, носителя иных цивилизационных для окраины ценностей, имперских порядков и имперских технологий, управленческое поведение которого могло деформироваться под воздействием окружающей социокультурной среды. Российский чиновник не только переносил из центра петербургский чиновничий стиль, но создавал собственные управленческие методы и технологии. В Сибири было много чиновников, особенно высоко ранга, прошедших бюрократическую выучку на Кавказе, в Польше, в Средней Азии, способных транслировать управленческий опыт с одной окраины империи на другую.
Имперская политика на востоке в известной степени зависела не только от петербургских политиков, но и от взглядов и решимости местных администраторов, занимавших пусть и незначительные в бюрократической иерархии посты. Их видение имперских задач на азиатских окраинах основывалось на собственной трактовке географических и климатических условий края, этнографических познаний, колониального опыта других стран и даже на самостоятельном понимании внешнеполитических условий. Важно отметить и то, что окраинные чиновники и военные имели гораздо больше возможностей для карьеры (окраинные льготы, возможность получения наград и повышений по службе за особые заслуги), что позволяло им впоследствии занимать видные места в столичной иерархии, влиять на выработку в целом правительственного курса.
Важным направлением имперской географии власти являлось «научное завоевание» новых территорий и народов: «землеведение», картографирование, статистические описания, этнография. Научные экспедиции, специальные исследовательские программы, составленные по инициативе или под контролем центральной или местной администрации, должны были выяснить экономический потенциал региона (его орографию, гидрографию, геологию, климат, почвы, флору и фауну), наметить направления хозяйственного освоения, перспективы сельскохозяйственной и промышленной колонизации, выстроить стратегию управленческого поведения в отношении коренных народов, с учетом их социокультурной специфики. География, этнография и история Востока, мотивированные потребностями «знания-власти», развиваются под явным запросом имперской практики. В качестве экспертов, обсуждавших восточные имперские проблемы на страницах журналов и газет, а нередко и в закрытых особых правительственных совещаниях и комиссиях, часто можно видеть ведущих российских ученых, которые осуществляли интеллектуальный транзит достижений западной политической и экономической науки и практики.
Задачи управления требовали лучшей информированности о крае. Неслучайно появление в Сибири первых крупных научно-исследовательских организаций, отделов Русского географического общества, музеев, съездов «сведущих» людей связано с именами восточно-сибирского генерал-губернатора Н.Н. Муравьева-Амурского, западно-сибирского генерал-губернатора Н. Г. Казнакова, приамурских генерал-губернаторов А. Н. Корфа, С. М. Духовского, Н. И. Гродекова, Н. Л. Гондатти. В научных обществах (прежде всего в Русском географическом обществе и его отделах) в тесной связи с правительственными структурами (учеными комитетами и департаментами министерств, местными учреждениями) формировались экспертные группы ученых, обслуживавших правительственную политику. Именно здесь состоялась встреча русского административного опыта и европейских общественно-политических и колониальных идей. На протяжении всего XIX века Сибирь и Дальний Восток испытывали острый дефицит интеллектуальных сил, хронически не хватало врачей, учителей, образованных чиновников. В этих условиях «государственный потребитель» на восточных окраинах в целях удовлетворения запросов имперской практики не останавливался перед сотрудничеством (впрочем, взаимно дистанцированным) с политическими ссыльными, с людьми, имеющими, как тогда выражались, «предосудительный политический формуляр». Исторический опыт Российской империи демонстрировал не только дистанцию и даже конфликт между властью и наукой, но и своеобразные формы идеологической диффузии в сотрудничестве ученых и политиков, что особенно отчетливо проявилось в обосновании имперского расширения в Азии.
Регион — это не только историко-географическая или политико-административная реальность, но и ментальная конструкция, с трудно определимыми и динамичными границами. Ментальное картографирование есть продукт представлений о пространстве, его сложное семиотическое конструирование. У Российской империи была не только своя внутренняя Европа, но и своя внутренняя Азия, свой «внутренний ориентализм». Нам еще предстоит ответить на вопросы: может ли ориенталистский дискурс помочь понять сложную структуру «образов» Сибири, каковы ее место и природа в составе России, насколько применим колониалистский подход к ее изучению? Имперская тематика в Азиатской России должна включить сбалансированное сочетание регионального, национального и ориенталистского нарративов. На определение управленческих задач влияли не только политические и экономические установки, исходившие из центра империи, но и «географическое видение» региона, его политическая и социокультурная символика и мифология, трансформация регионального образа в правительственном и общественном сознании, как налагалась «карта сознания» (по выражению Лэрри Вульфа) на стратегические карты Генерального Штаба…» [6]. Следует понять, кто и как создавал амбивалентные по своему содержанию «образы» Сибири и как эти «образы» влияли на управление. Это позволит выйти на тему взаимных связей и влияния науки и политики, выявить экспертный уровень лиц, формулировавших разные имперские варианты политических идеологий и практик применительно к Сибири, проследить возможности и уровни научного и идеологического транзита западных колониальных теорий, а также пути формирования собственного российского вектора изучения внутреннего российского Востока и выработки имперских технологий управления.
За изменениями на административной карте Российской империи стоял процесс ее внутреннего устроения. С вхождением в состав Русского государства зауральских территорий и до 80-х гг. XIX в. можно видеть, как оформлялось и расширялось пространство Сибири. Но одновременно набирал силу обратный процесс, когда Сибирь стала постепенно сокращаться и даже исчезать с административной карты России. С созданием Приамурского генерал-губернаторства произошло географическое отделение Дальнего Востока России от Сибири, ускорились процессы внутренней административной и экономической консолидации нового региона, имевшего преимущественно морскую ориентацию. Различные комбинации территорий в «большой административной группе» — генерал-губернаторстве, не только повторяли природный ландшафт, но и активно формировали новую географию. Интерпретация региона постепенно изменялась с расширением его границ, внутренней управленческой специализацией и дифференциацией, изменением этнодемографической структуры населения, появлением новых экономических интересов и приоритетов. Разрасталось специальное (экстерриториальное) деление Сибири, зачастую не совпадавшее с общими административными границами и центрами, что свидетельствовало об усложнении регионального управления и усилении ведомственного влияния имперского центра.
Сложные, противоречивые и динамичные картины Сибири и Дальнего Востока России, формирующиеся на протяжении XIX — начала XX в. в общественном сознании и воззрениях политиков, во многом определили импульсивность и непоследовательность правительственных действий в регионе, существенно повлияли на имперскую географию власти, породили многочисленные управленческие проблемы в отношениях центра и окраины. Без широкого понимания исторического контекста империи невозможно уловить смысл длительных внутриправительственных дебатов о направленности сибирского регионального курса, понять технологию выработки и принятия управленческих решений, уяснить содержание многочисленных нереализованных проектов и альтернатив реформаторской деятельности в Сибири и на Дальнем Востоке России.
ПРИМЕЧАНИЯ
- Подробнее см. мои статьи: Генерал-губернаторская власть в XIX столетии. К проблеме организации регионального управления Российской империи // Имперский строй России в региональном измерении (XIX — начало XX в.). М.: МОНФ, 1997; Сибирский вариант управленческой организации XIX — начала XX в. // Вестник РГНФ. 2001. № 3; Имперское управление азиатскими регионами России в XIX — начале XX веков: некоторые итоги и перспективы изучения // Пути познания России: новые подходы и интерпретации. М.: МОНФ, 2001; Имперское пространство России в региональном измерении: дальневосточный вариант // Пространство власти: исторический опыт России и вызовы современности. М.: МОНФ, 2001; Региональные параметры имперской «географии власти» (Сибирь и Дальний Восток) // Ab Imperio. 2000. № 3–4; Географические, административные и ментальные границы Сибири (XIX — начало XX в.) // Административное и государственно-правовое развитие Сибири XVII — XXI веков. Иркутск, 2003.
- Замятин Д.Н. Русские в Центральной Азии во второй половине XIX века: стратегии репрезентации и интерпретации историко-географических образов границ // Восток. 2002. № 1. С. 44.
- Бурдье П. Идентичность и репрезентация: элементы критической рефлексии идеи «региона» // Ab Imperio. 2002. № 3. С. 52.
- Каппелер А. «Россия — многонациональная империя»: некоторые размышления восемь лет спустя после публикации книги // Ab Imperio. 2000. № 1. С. 21. См. также вгляд К. Мацузато на исследовательские возможности регионализма и «географического подхода». — Regions: A Prism to View the Slavic-Eurasian World. Towards a Discipline of “Reginology”. Sapporo, 2000. P. IX-X и его статья — The Concept of “Space” in Russian History — Regionalization from the Late Imperial to the Present // Empire and Society: New Approaches to Russian History. Sapporo, 1997. P. 181–216.
- Градовский А.Д. Исторический очерк учреждения генерал-губернаторств в России // Собр. соч. СПб.,1899. Т.1. С. 329.
- Герасимов И.В. От редакции: Обновление Российской империи и парадоксы ориентализма // Ab Imperio. 2002. № 1. С. 242; Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М., 2003.
