Енисейск – Карское море: дневник пути на Север

Статья посвящена содержанию дневника, который В. В. Коневский, добровольный помощник Енисейского краеведческого музея, вел в июле–августе 1933 года, участвуя в экспедиции Сибирского гидрографического управления Северного морского пути под руководством Всеволода Ивановича Воробьева.

Выражаю благодарность Маргарите Тереховой за участие в расшифровке рукописи В. В. Коневского.

В фондах Енисейского историко-архитектурного музея-заповедника им. А. И. Кытманова хранится тетрадь «Дневник пути: река Енисей, остров Диксон, Карское море, устье Пясины, берег Харитона Лаптева, мыс Медвежий, мыс Маяк. 1933 год». Большинство записей сделаны карандашом и с трудом поддаются расшифровке.

Автором этих путевых очерков был Владимир Вячеславович Коневский (Каневский). Попав из Нижнего Новгорода в енисейскую ссылку за участие в дружине скаутов «Арго», в 1929–1934 годах он работал добровольным помощником Енисейского музея. В годы Енисейской ссылки В. В. Коневский принял участие в научных экспедициях на Большой Пит (1929), Нижнюю Тунгуску (1932) и острова Карского моря (1933).

В 1933 году с целью экономического освоения Северного морского пути Сибирское гидрографическое управление (СИБГУ ГУСМП, бывшее УБЕКОСИБИРЬ) организовало экспедиции по исследованию Карского моря и устьев Сибирских рек. Весь судовой и личный состав СИБГУ размещался на главной базе в Омске (управление, склады, мастерские) и зимовочной базе в Енисейске (основной пункт зимовки флота СИБГУ, судоремонтные мастерские и склады) (3, л. 65 (об)).

Работы велись в трех основных районах – Карском, Енисейском и Обском. Выполнение обширных планов обеспечивали гидрографические суда «Циркуль», «Фарватер», «Хронометр», «Штурман», «Штатив», «Широта», лихтеры №№ 1, 2, 3, 4, баржи №№ 5 и 6, моторные катера «Цапфа» и «Пент». Личный состав включал партии астрономов, топографов, гидрографов, строителей. Топопартии располагали гребными шлюпками и плоскодонными лодками-тоболками (4, л. 95 (об) – 96).

В. В. Коневский был принят в отряд, направлявшийся в северо-восточную часть Карского моря и Пясинский залив. Ранее 1933 года на островах, в шхерном районе и на материковом берегу Пясины гидрографические работы не производились. Карский отряд занимался определением астрономических пунктов, топографическими съемками, судовыми промерами глубин и подводного рельефа, постройками навигационных знаков.

Первая запись в дневнике была сделана на второй день пути – 6 июля 1933 года. Закончив приемку угля и снабжения пароходы «Циркуль», «Фарватер», «Широта» с лихтером № 1 и баржами №№ 5 и 6 отправились из Енисейска ранним утром 5 июля. Ожидание начала поездки отразилось в описании кораблей и ночного города:

«Наконец последняя ночь – Енисей гладкий, блестящий, зеркальный. Над головой бледно-сиреневое небо белой ночи. На западе черным крылом залегли ряды грозовых облаков. Тихий пустой бульвар, стрелы белых молчаливых церквей. Где-то тренькает гитара грустненький вальс, отдаленно лают собаки. Тихий Енисейск спит, спит не аллегорически, но по-настоящему, ибо ночь уже ушла за первую половину. На востоке неугасающая заря разгорается ярче и ярче. Наши пароходы как бы задумались в эту ночь о предстоящем им пути, о тысячах километров, холодных ледяных бурях, о ледниках Карского моря. Прощай, тихий Енисейск, надолго прощай» (2, л. 3 (об)).

Автор дневника знакомит читателей с руководителем экспедиции В. И. Воробьевым:

«Высокая худощавая фигура, темно-синий костюм, плотно облегающий тело, морская фуражка с крабом и белым чехлом. Бледное лицо, небольшая черная бородка, внимательный взгляд, уверенные движения, фразы и слова. Его нельзя не послушать – приветлив, но тверд. Это Воробьев, глава нашей экспедиции» (2, л. 2).

Именно таким предстает В. И. Воробьев и на фотографиях, опубликованных в книге Б. А. Сергеевского [1, c. 187, 246, 275].

В. В. Коневский разместился на барже № 6, где находились пять начальников топографических партий (М. К. Аликин, А. А. Черепанов, А. М. Поспеев, А. И. Гусев, А. В. Кастерин), пять старшин и рабочие:

«7 июля. День начался обычным чаепитием. Понемногу приглядываемся друг ко другу. Нас, так называемого технического персонала, на барке 5 начальников партий и 5 старшин – всего 10. Из них самый солидный по возрасту Аликин. Это типичный старый топограф инженерского типа, небольшая толстоватая фигура, фуражка с белым верхом, несколько обрюзгшее пухлое лицо. Затем Черепанов – это тоже старый топограф из военных топографов. Худое лицо, проницательные глаза за стеклами очков, любящий музыку, очень часто наигрывающий на одной струне разные мелодии, даже отчасти классический репертуар, вроде Чайковского и Шумана. Спокойное лицо, несколько сердито-критичного склада, аккуратный дорожный костюм – молчаливый и серьезный Поспеев. Пятнистый, как леопард, худой, рыжеволосый в красном вязаном берете Гусев. И затем длинноватое лицо, умные карие глаза, бритая и гладкая, как биллиардный шар, голова, майка без рукавов – Кастерин, мой начальник. Разместились кое-как и кое-где.

Жизнь течет потихоньку на нашем корабле. Утром чай, ожиданье обеда, ужина, оживленные беседы по вечерам и затем сон… Рабочие наши индивидуальны каждый. В трюме едут рыбаки – 8 человек. Все как на подбор рослые, здоровые, с бывалым дядькой старшим рыбаком» (2, л. 8–9).

В кают-компании баржи звучала музыка Чайковского и Шумана в исполнении топографа Черепанова, велись литературные споры о Толстом, Маяковском, Белом.

Вспоминая Нижне-Тунгусскую экспедицию 1932 года, музейный работник отметил:

«Мелькают знакомые мне по прошлому году места – Подкаменная Тунгуска, Лебедь, Бахта, Мирное и т. д. Иногда берестяные конусы остяцких чумов. И снова без конца и края тайга с обоих берегов. Енисей за каждым поворотом открывает новые и новые перспективы, точно разворачивается лента какого-то кинофильма. Мерно работают винты, вспенивая серо-зеленый Енисей. С каждым поворотом винта, с каждым вздохом машины ближе и ближе Карское море» (2, л. 12).

9 июля, между Курейкой и Туруханском, часам к 5 вечера разыгрался шторм на 5–6 баллов, к 11 вечера волнение достигло 8 баллов. В часы шторма «Енисей был величественен и грозен, а суда экспедиции казались маленькими скорлупками» (2, л. 12 (об)).

Листая страницы, узнаем, что 10 июля караван прошел Туруханск и Игарку. 11 июля, миновав Дудинку, прибыл в Усть-Порт. Владимир Вячеславович писал заметки ночью при свете незаходящего солнца: «12 ч. 35 м. ночи – пишу ночью на палубе, мерно шумят волны, холодный резкий ветер. На небе низко над горизонтом – яркое ослепительное солнце» (2, л. 21).

12 июля путники ощутили близость Ледовитого океана:

«Ветер очень сильный, приблизительно около 8–9 баллов. Деревянный мол, около него две парусные шхуны, несколько моторных катеров. Кроме них, стоят на якоре три баржи, один лихтер далеко от берега. “Фарватер”, “Широта”, баржа и наша знаменитая № 6. Все это сейчас танцует дикую пляску. Барка наша стонет, скрипит, поет на разные голоса. Ходить по палубе затруднительно. Стакан чаю, вместо того чтобы попасть ко рту, описывает параболу и проливается на колени, стулья в каюте ползают, как пауки. На палубе резкий, холодный ветер, грохот волн, белая пена, брызги. Все это дает знать, что мы в преддверии Ледовитого океана» (2, л. 21–21 (об)).

В Усть-Порту состоялось окончательное распределение личного состава и средств экспедиции по отрядам. «Циркуль», «Фарватер» и два лихтера сформировали Карский отряд, в Енисейский отряд вошли «Широта», «Штурман», баржи №№ 5 и 6.

Дневник содержит рассказ о старшине 3‑й топографической партии австрийце Иоганне Гофмане:

«Гофман – это старшина Поспеева. В прошлом солдат армии его величества Франца-Иосифа. Во время войны он маршировал по австрийским и русским полям. Стрелял из манлихера русских – непонятных, неведомых людей. Иоганну (его зовут Иоганн Амбросимович) внушили, что русские дикари, что они жгут австрийские деревни, грабят и убивают всех, кто попадает под руку. Иоганн верил, он был доблестный “soldat”. Но однажды, после особенно жестокого штыкового боя, он на бивуаке задумался, что, собственно, он не знает точно, за что ему рисковать. Что русский “soldat” почти тот же Петер, Франц, Михель. И ему пришли на память строчки письма жены. Пшеница дала хорошие всходы, кукуруза тоже. Дочка Минни уже бегает и ждет папу. Скорей возвращайся Иоганн и папа…

Шла ночь, горели и дымили костры в окопах. Пахло кровью, потом и трупами. Шуршал дождь по гнилой соломе. Стыли пальцы в ботинках. Там за бруствером в темной ночи сырой мрак, где-то близко цепкая колючая проволока. На ней и в ней темные пятна людей, плотно прижавшихся к земле, повиснувших на проволоке, лежащих в одиночку, кучами в ямах. Они лежат спокойно. Им не холодно. Они неподвижны. Широко открыты глаза, стеклянным невидящим взором смотрят в темное небо. Никогда они больше не будут маршировать. Их никогда не разбудит труба горниста. Никогда они не ступят на родные поля. Иоганн ясно представил себе эти темные неподвижные пятна. В сыром мраке ночи плыли лица жены и ребенка. И вдруг он сразу ясно представил себе, что нужно сделать, чтобы не стать этим пятном, чтобы вернуться домой в Буковину. Вырваться живым из этой нелепой жизни. Скоро в красных теплушках Иоганн двигался вглубь огромной неизвестной дикой России. Их было много – Францев, Фридрихов, Карлов, Михелей и Иоганнов, понявших, почувствовавших и решившихся. Шли дни, месяцы, годы. Война утомленно грохотала, захлебываясь кровью, уже устало поглощая тысячи жизней. Фронт треснул, начал расползаться. Наступило похмелье, тяжелое, полное враждебности к тем, кто толкал на смерть, к тем, кто гнал на фронт. Вихревой волной, шквалом налетела революция. Солдаты ушли домой, чтобы замкнуть кровавое кольцо новых войн, войн каждого за свою правду. Иоганн работал. Он был батраком, был и рудокопом. Дрожал от лихорадки в мурманских болотах. Затем перебрался в Сибирь. Годы тифа, разрухи, голода… шли, шли эти бесконечные годы… Письма с Буковины реже и реже. Иоганн рвался домой, он хлопотал, он добивался. Но в Сибири было не до Иоганна. Тиф, голод и война, чехословаки, Колчак, Семенов. В последней отчаянной борьбе было не до Иоганна. Шли годы, мелькали дни полные жути, голода и беспросветности. И, наконец, Иоганн получил письмо. Писал брат, умерла жена, умерла Минни. Брат женился и спрашивал с Иоганна акт раздела хозяйства. Иоганн не ответил. Он сразу замкнулся в себе. Он умер для всех. И понял, что ехать ему некуда. Нет Минни, и Августы тоже нет. Иоганн остался в Сибири навсегда.

Кончилась гражданская война. Зализывая раны, Сибирь стала изучать себя. Потребовались люди. Люди, ставящие на карту жизнь, рискующие всем. Смело идущие туда, где вечное дыхание холода, где ослепительное солнце летом и мрак зимой, где дикие льды, глухая неизведанная тайга таит в себе новые возможности, огромные богатства. Нужны стали люди, стремящиеся туда, окрыленные одним стремлением, одной мечтой – дойти и узнать. Взглянуть в глаза неизведанному или умереть. Иоганн решил, что он может быть таким человеком, что ему нечего терять, и что он будет чувствовать себя спокойней в ледяных просторах Севера, растворит свою тоску в безграничных, бескрайних широтах Карского моря. Иоганн стал полярником. Теперь он работает в Лоцдистанции. С 1929 года плавает в должности старшины топографического отряда. Завхозит в экспедициях и исколесил все Карское море вдоль и поперек. Зимовал на Диксоне, острове Белом, Новой Земле. Промышлял на Камчатке, тонул в Беринговом проливе. И сейчас едет с нами завхозом экспедиции и старшиной 3‑й топографической партии. Все это рассказал мне Иоганн солнечной ночью, когда о галечно-песчаный берег с шумом и рокотом бились вспененные желто-зеленые волны» (2, л. 26 (об) – 30 (об)).

Вместе с Гофманом и топографом Гусевым Коневский посетил поселок Крестовый мыс, находившийся в 7 км от Усть-Порта.

«Среди безбрежной тундры обветренные кресты – это кладбище поселка Крестовый мыс. Они колоритны. И так к месту среди этой горизонтальной однообразной тундры. Ни деревца, ни кустика, ни изгороди. Одни кресты. Тишина, рокот волн. Ветер. Ни души – только тундра и кресты. Приходит на память мотив Баркаролы Чайковского – вот эти звуки воплощают все <…>

Высокий берег спускается к Енисею. На берегу огромных размеров восьмиконечный крест с крышей. Что он видел? Кем поставлен? Свистит, мчится дикая страшная беспощадная пурга. Мороз сковывает цепями, холодными неумолимыми объятиями. Моросит мелкий дождь, падает хлопьями снег. Крест стоит, стоит и вынесет все! Идут годы, он тот же серый, неизменный и задумчивый» (2, л. 31–31 (об), 33 (об)).

Встретившись в поселке с юраками, помощник Енисейского краеведческого музея посвятил несколько страниц дневника жизни хозяев тундры.

«Поют ветер и Енисей свою дикую вольную песнь. Жмутся домики друг к другу. Лают завывающим лаем остяцкие волкоподобные собаки. Гортанный говор, резкие восклицания. По склону горы взбирается группа юраков: три женщины, четверо мужчин. Яркое красное пятно – одна девушка в красивой яркой красной парке, воротник из белого песца. Волосы заплетены в ряд торчащих маленьких косичек. Лицо миловидное. Рядом молодой юрак в пиджаке, сапогах и русской рубахе, на голове кепка. Этот имеет вид уже почти русского. Поет ветер свою дикую песню, шумят волны непокоренного белогривого Енисея. Первобытный простор тундры, как море, расстилается кругом. А хозяева этой тундры вкрадчиво ступают по поселку под волчий лай собак и пропадают в фактории, чтобы за искристо-белый мех песца, за тяжелого, скользкого, черного, как бревно, осетра получить плитку чая, мешок муки, пестрый ситец» (2, л. 35 (об) – 36 (об)).

Чтобы придать картине художественную выразительность, использовались метафоры: юраки «пропадают в черной пасти раскрытой двери маленького домика – фактории», «став “культурными” и оседлыми бедняками, они заградили, закрыли свободную ширь тундры поселками как Крестовый мыс» (2, л. 36 (об) – 37).

17 июля в Усть-Порту завершилась подготовка к выходу в Карское море. «Дневник пути» дает картину хлопотного дня:

«Встал в 5 утра и до момента отправки работал без конца. Нужно было загрузиться со всем инвентарем партии. Вопрос о погрузке на лихтер оказывается очень сложным из-за огромной перегрузки “Циркуля” и лихтера № 2.

Рейд Усть-Порта принял оживленный вид. По бугристым волнам прыгают шлюпки от “Фарватера” к барже № 5, от нее к “Циркулю” и лихтерам. Свистки, крики, шум. В 10‑й или 12‑й раз еду на “Циркуль” – разрешать вопрос о посадке береговых партий. Едва держащийся на ногах старпом “Циркуля” тов. Руденко – с красными глазами и хриплым голосом – водит меня по “Циркулю” и, наконец, дойдя до кают компании, бухается в кресло и бросает устало “давайте посидим и обдумаем”. Думаем, решаем, вычисляем и соображаем. Так незаметно проходит день. К вечеру палуба лихтера представляет из себя базар в Бухаре или площадь осажденного города. Бочки, мешки, ящики. Черные как черти угольщики, потные грузчики. Неизменные “вира”, “майна”. Наше снаряжение сложено как попало. И мы сами ходим как тени, гонимые с места на место. На мостике семафорит Руденко. Он в синем кителе и белой фуражке очень эффектен, стоя на мостике и манипулируя красными флажками. Постепенно все оформляется. Мы вселяемся в темный кубрик кормовой. Это довольно тесное помещение с двумя малюсенькими иллюминаторами. Но теплое и сухое.

Осталось погрузить сено, скот, идущий на Диксон и нам на питание, наши лодки – и все. Последние бочки бензина для авиабазы “Диксон” с грохотом вкатываются на палубу. Заботливый и внимательный Демидов, капитан “Циркуля”, пишет мелом на бочках “Авиа”. Он входит во все мелочи погрузки, расспрашивает о снабжении, помещениях партии. Чувствуется заботливый и внимательный хозяин. Кубики зеленого сена плотно уложены в ряды по обоим бортам. С глухим мычанием надвигается подгоняемый скот, как каблуки дамских башмачков стучат копыта первых коров, ступивших на железную палубу Лихтера. Одна, другая, третья… пятнадцатая… двадцать третья… пятая… все – 25 голов. С подвывающим лаем гремя цепями вбегают на палубу и оживляют ее восемь ездовых лаек для радиостанции Диксона. Ну все, остались только лодки. Грузим лодки. Солнце огненным глазом смотрит с горизонта, второй час ночи, третий. Скрипит лебедка, в воздухе покачивается последняя шлюпка. Она плавно опускается на палубу. Беру рупор и кричу: “На Циркуле! Погрузка лодок кончена”. Протяжный гулкий гудок, рокочет цепь якоря, ровный толчок, и под носом лихтера бурлит пена. Поехали. Баритонит “Фарватер”, альтом подвывает “Штурман”, басит “Широта”. Прощаются люди и пароходы – кто знает, увидим ли мы Усть-Порт в конце сентября? Ведь Карское море до сих пор еще в значительной степени Mare Incognitum для моряков. Смотрю на золотистые, розовые от ночного солнца домики Порта, на затихший миг, на знакомую барку № 6. На носу “Штурмана” замечаю стройную фигурку Ушакова – он усиленно машет мне. Все это удаляется, постепенно отодвигается… Пошли… Увязываем лодки, дополнительно переплетаем все веревками на случай шторма. На палубе тихое мычание и глубокие вздохи обреченных коров, звяканье цепями лаек. В небе круглый фонарь солнце» (2, л. 42 – 45).

Покинув Усть-Порт 18 июля, прошли Толстый Нос, Караул, Воронцово. 19 июля в районе Ошмарино и Сопочной Карги экспедиция вышла в Карское море. Пассажиры лихтера № 2 пели народные песни и рассказывали сказки:

«В кубрике песни, пенье без конца. Залихватские частушки перемешиваются с протяжными и унылыми песнями сибиряков. Главным заводилой городских песен и частушек новейшей формации – Соколов. Он очень молодой, почти мальчуган. Веселого, несколько строптивого характера с ленцой. Живой, быстроглазый, уже сильно тронутый городской культурой. Ему в противовес, так сказать, полярен – Чалбышев – нетронутая непосредственная деревня. Тихий, коренастый, тоже молодой, с внимательными любопытными карими глазами. Речь его пересыпана словами вроде следующих: “Сегоды”, т. е. нынешним летом, “Лонись” – в прошлом году. Сейчас он тянет что-то заунывное, свое таежно-сибирское. Под звуки эти я уношусь далеко-далеко своими мыслями. Песни затихли… Начались сказки… Чалбышев расскажет какую-нибудь невероятную чушь, улыбается с гордым видом и заявляет: “Вся!”» (2, л. 49).

20 и 22 июля «Циркуль» выполнил ледовые разведки и принес неутешительные известия: путь на Диксон был закрыт льдом. Из-за поздней весны кромка сильного невзломанного льда шла от мыса Лескина поперек Енисейского залива к северному входному мысу бухты Омулевой. При этом все бухты восточного берега – Широкая, Варзугина, пролив Крестовский – были забиты сплошным припаем.

Остановка у берега Енисейского залива дала Коневскому возможность ознакомиться с бытом рыбацкого стана юраков: «На болотной почве пирамидки чумов, обтянутых мешковиной, обрывками брезента. В чуме грязно, дымит костер, на закопченном крючке из дерева чайник. Плачет ребенок в одном из чумов и его плач как общий аккомпанемент всей безнадежности и беспросветности тундрового житья. Это не то, что у тунгусов. Там как-то больше бодрости, на лицах больше улыбок. И костры не дымят тлеющим пламенем плавника, а горят, потрескивая смолистым запахом кедровых и лиственных ветвей» (2, л. 52–52 (об)). Лодки и стан юраков запечатлены на рисунке, расположенном между строк текста.

В Енисейском заливе внимание путешественника привлек мыс Шайтанский:

«Слева от нас черно-коричневый, точно огромных размеров палец, выдается Шайтанский мыс. Вид у него дикий, суровый. Белая пена бурунов колотится у его подошвы. Ветры гуляют по его каменной голой вершине. Безбрежная даль Енисейского залива окутывает его. Волны ритмично покачивают, все дальше и дальше берег, он уже издалека больше не покажется. Волны большие, ровные, гладкие, широко и вольно перекатываются. Мы растворились в водной дали, кругом море, небо и волны. Мы в море» (2, л. 54 (об) – 55).

24 июля караван судов достиг бухты Широкой. На страницах тетради появляются размышления о арктических туманах и трагических обстоятельствах гибели ледокольного парохода «Руслан»:

«К вечеру выглянуло солнце, холодное солнце этих широт. На барже кричат петухи, их крик необычен среди этой обстановки, странен и как-то приятен, слушаешь его с удовольствием. Так же странен и не вяжется с обстановкой плач детей. Вода голубеет, льдин больше и больше. Вдали на горизонте они плывут как корабли. К ночи туман. Белые нити сплетаются, свертываются, растут. Вот и нет ни острова, ни баржи, ни лихтеров, ни бухты. Одна белая, молочная, светлая муть. Так закрыт белой ровной занавескою покой далеких прибоев. Льды и меланхоличный перезвон судовых колоколов. Холодом пронизывающая сырость. Вот он, туман севера. Вот они, пелены смерти. Среди такой же пелены в свинцовые волны, которые так же колыхались, как сейчас, в зелено-желтую глубину погрузился обледенелый “Руслан”. А за бледным непроницаемым саваном тумана метался и бился в стену рвущий, режущий ухо вопль сирены “Красина”. Но напрасно он рвал воздух своей сиреной. Напрасно на мостике внимательные глаза сверлили биноклем белую даль. Завеса тумана – завеса смерти – была непроницаема. И сомкнулись прикрытые ей свинцовые холодные волны над обледенелым “Русланом”, и не выдала тайны молочно-белая пелена завесы смерти. В одно целое сошлось все, нет ничего, нет мира. Только влажная палуба, холодная сырость и белые молочные стены» (2, л. 56 – 56 (об)).

25–26 июля ледовую разведку Карского моря осуществлял гидросамолет Н‑2, пилотируемый полярным летчиком А. Д. Алексеевым. 25 июля В. В. Коневский стал очевидцем натиска ледяного поля:

«Поднимаюсь на палубу. Яркое солнце, изумительно освещена вода, переливы неба самых радужных красок. Но ничто не радует, не интересует – холод, ползучий цепкий холод. Ползет, цепляется и напоминает, что властители и хозяева этих мест льды тут близко и диктуют свою волю. Энергия, настойчивость человека, правда, не останавливается перед этим барьером. Но… тревожный свисток “Циркуля” – вся философия к черту. В чем дело? Незамеченные, подкрались льдины, они шуршат, колышутся у бортов, тихо звенят и подступают ближе и ближе. А прямо на нас лезет целое огромное ледяное поле. Свисток другой, третий… Команда, топот ног. Сзади шмелем загудел самолет и взвился над наступающими льдами. Первый удар, второй. Лед поднимается на форштевень. Треск, еще, еще. Выбрались. Впереди, над пятнами воды и льда, низко-низко, самолет» (2, л. 59 (об) – 60 (об)).

27 июля были записаны впечатления о прогулке по тундре:

«Наши суда, пришвартовавшиеся у кромки льда, кажутся утомленными путниками, отдыхающими в пути. Я иду в первый раз в жизни в тундру. Блестящий, твердый, рассеченный трещинами лед звенит и хрустит под ногами. Скоро кончается небольшой подъем, и я в тундре. Почва вязкая, мокрая, идти по ней чрезвычайно трудно. Ноги точно кто задерживает. Лед, пароходы, лихтера остались позади. Кругом меня раскинулась вдаль и вширь серо-желтая, бурая равнина. Она иногда переходит в холмообразные возвышенности, порой ее пересекают овражки с ручьями на дне их. Но сама она остается неизменной и вечно однообразной. Ни малейшего намека на кустик, деревцо. Близ Усть-Порта встречается еще карликовая береза, сланцевая ива. Здесь же нет ничего. Ровно и голо, как колено. Покров преимущественно моховой, травянистый. Тишина царит вокруг. Слышно, как пульсирует кровь. Как будто все умерло или же вообще никогда ничего не жило, не существовало здесь. Иду и жадно вглядываюсь. Так вот красива тундра. Воображение рисует зимние картины. Безгранично, беспрепятственно гуляющий ветер. Дикие, необузданные вихри и вьюги. Молчание несколько подавляет. Хочется жизни, звуков. Пробую петь. Голос как-то глухо разносится, точно совершенно не имеет никакого резонанса. Но здесь не так мертво, как показалось сначала. Чьи-то следы на иле ручья. Какая малюсенькая серо-белая пичуга порхает передо мной. И на горке вижу песцовую ловушку. Знать даже имеются и люди. Поднимаюсь на возвышенность. Там, далеко, где берег делает излучину, что-то дымится. Посмотришь более пристально, видишь маленькие избушки – рыбачьи. Живут люди (!) – Чем? Как живут? – вопрос. Но живут. Возвращаюсь к пароходам. Их черные силуэты у белых льдин резки, ярки и четки. Люди, копошащиеся на льду, голоса, иногда мычанье коров создают необычную картину. Наверное, на этих пустынных берегах первый раз такая оживленная и такая солидная компания – два парохода с двумя лихтерами» (2, л. 63 – 64 (об)).

Ожидание вскрытия Енисейского залива затянулось до 3 августа.

«Необычной была жизнь у пустынного берега тундры, вернее у полукилометровой ледяной кромки, отделяющей от основного берега. Ходили по тундре, охотились. Партия строителей строила знак. Люди муравьями копошились на снегу. Пароходы дымили, на лихтерах завывали собаки и мычали коровы. Все вместе – и пароходы, и коровы, собаки, люди и лихтеры – ждали, упорно ждали продвижения вперед, ждали и нервничали каждый по-своему. Один лед был невозмутим. Он спокойно сжимал нас своими цепкими белыми челюстями и непоколебимо преграждал нам дорогу вперед. Наконец однажды мы развели пары и, просвистев 3 раза прощание пустынному берегу, пошли… но не вперед, а назад. Нашу партию высадили на Крестовском острове. Это была наша первая работа. Затем нас сняли, и 9 августа мы прибыли на остров Диксон» (2, л. 66 (об) – 67 (об)).

«Путь до Диксона навсегда останется у меня в памяти, – писал В. В. Коневский. – Голубой простор неба незаметно сливался с зеленовато-голубым морем. Кругом льдины. И вот это-то сочетание белого, голубого и зеленого создавало изумительные контрасты <…> Белые искрящиеся льдины сверкают на закате. Это поразительно красиво. Но кое-кому не до любований. На мостике две фигуры – Демидов и Воробьев. Они внимательно смотрят в бинокли. “Циркуль” идет осторожно, ощупывая каждый шаг, обходя льдины и выискивая путь. Очень часто под дном “Циркуля” раздается толчок. “Циркуль” вздрагивает всем корпусом, с шуршанием и громом разрушая льдину. Тогда быстро поворачиваются фигуры на мостике и тревожно смотрят на ползущий позади на буксире лихтер. Им не до любований природой – “Циркулю”, капитану Воробьеву и лихтеру – для них это трудный путь и даже несколько рискованный» (2, л. 68, 69 (об) – 70).

Прибытие на Диксон Владимир воспринял со свойственной ему эмоциональностью:

«Вот и я стою, наконец, на почве острова Диксона. Вспоминается как я стремился сюда, как хотелось увидеть самому этот остров». Дневник повествует о Бегичеве, Натальченко, радиостанции, норвежской могиле, городке ездовых собак. «О Диксоне много можно писать, но приходится экономить бумагу. Что удивительнее всего – это чистые детские голоса, звенящие колокольчиками в свежем воздухе. Да, дети здесь есть, дети – это настоящая победа человека над Севером. Дети здесь рождаются даже, зимуют великолепно, жизнь Диксона на полном ходу. Держись, старина Север, держись – воля и энергия человека сломят тебя» (2, л. 72–72 (об)).

С 13 августа топографы приступили к работам на Каменных островах, расположенных в Пясинском заливе Карского моря. Ниже публикуется отрывок о высадке 2‑й топографической партии с судна «Циркуль» на берег Западного Каменного острова:

«С Диксона ушли 12 августа. Вечер серый, мутный, слегка туманный. Вышли из бухты, море мерно колышется как дыхание спящего, и на темной поверхности так же мерно колышутся льдины. У черты горизонта дымит уходящий “Фарватер”. Скоро скрылся Диксон. Ночь светлая, но все-таки ночь, холодно на палубе. Долго шли морем. Водная ширь и небо сливались в одно целое. Картина очень своеобразная. Красивая. Небо уже сумрачно по-ночному. На западе темная, на востоке яркая алая полоса. Воздух наполнился какой-то голубоватой опаловой дымкой. Безграничное бескрайнее пространство моря, узкая полоска горизонта и то же море (небо) над головой. Среди этой водной глади затерялся точкой наш “Циркуль”. Пенит волны, а они тоже изумительны по своей красоте, зеленые с яркой белой жемчужной пеной. И, мерно содрогаясь корпусом, движется вперед и вперед. Изредка из воды выглянет любопытная нерпа или, буровя воду, проплывет морской заяц, и снова водная пустыня.

Разметки на Лоте Томсенена (измеритель водных глубин) около 1–2 ночи понизились снова. Льды. Сначала отдельные небольшие льдинки, затем настоящие айсберги. Потом ледяные поля. Стало сразу холоднее. Ход тише, тише. Едем, ползем, затем встали. Пошли почти. То и дело удары льда по бортам, или характерный режущий звук форштевня по льдинам… Демидов пристально смотрит вдаль, Дубровин безнадежно машет рукой: “Не пройдем!” – “Два румба влево. Один румб вправо. Так держать”. Лавируем. Может и пробьемся. Разводы, чистая вода, ход быстрей, так – льды слева, едва движемся. Так карабкались до 6.30. В 6.35 чистая вода и на горизонте черточка земли. Приближаемся к нашей резиденции.

Рассвет… туманный, серый… На горизонте ближе и ближе вырисовывается остров. Уже можно различить отлом и размывы берега. Иду в кают-компанию. Темно, свет потушен давно. Мерно рокочет скачущим шумом винт за кормой. Дребезжат стаканы и позвякивает графин. Выпиваю воды. В дверях Войканд – “Ну, Робинзоны, скоро вылезать”. На палубе К. и Воробьев. На мостике Демидов. Ход тихий. Прямо перед нами серые камни, скалы гранита. Выше тундра, поднимающаяся горой. Серо и холодно. С грохотом и звоном падает якорь. Спускают шлюпку и нашу несчастную посудину “тоболку”. На берегу чуть заметные точки копошатся. Астроном Карандашев собирает свой лагерь. Ну, всего хорошего, крепкое рукопожатие капитана, и мы отплываем. Высадились. Раскинули лагерь. “Циркуль” свистнул и исчез черной точкой за горизонтом. Кругом нас пустыня. Остров имеет, как выяснилось, 35 км в окружности. По береговой полосе серые гранитные скалы. Они образуют причудливые коридоры, ходы, ущелья, выступают ступенями, имеют внутренние гроты, пещеры. Вид суровый и дикий. Вылитая тундра. Однообразная, желто-зеленая. Она, в свою очередь, поднимается выше в некоторых местах. Иногда прорезана скалами, сопками. Почва большей частью болотная. Растительность обычная тундровая – чахлая травка да лишайники. Из животных видел ходы полевок. Редкие следы оленя и, кажется, нет больше никого и ничего.

Близ лагеря нет дров. Приходится ездить за ними на лодке с километр. С утра начали съемку. Скоро пришлось вернуться из-за резкого холодного ветра и тумана. На другой день (15 августа) вышли снова, я остался в лагере. Проходит день, постепенно солнце склоняется к горизонту. Жду и не могу дождаться. 10 вечера – нет, 11 – нет. В 1 час иду спать. В 2.30 вышел из палатки и увидел Гладышева (рабочий нашей партии). Утомленной походкой приближался он к лагерю. – “Где наши?” – “Они пошли другой дорогой. Я напрямки шел”. Туман холодный, страшно плотный окутывает все кругом. Плохо заметны очертания предметов, лежащих на 10 шагов от меня. Беру с собой хлеб, консервы, ружье и иду на поиски. Возможно, что они сильно обессилены. Явно же где-нибудь в стороне от лагеря.

Скоро я совсем растворился в молочной белой пелене тумана. Ничего абсолютно не видишь. Иду как будто ощупью. И в то же время холодно от пронизывающей сырости. Вдруг впереди смутные очертания фигуры человека. Стреляю. Человек поворачивает ко мне. Это Кастерин. Очень усталый вид. В руках кипрегель. – “Лагерь далеко?”… Садится прямо в снег. Подзакусили. Он отправился дальше по указанному направлению. Иду дальше. Туман стелется как волны, струится, движется. Поднимается ветер. Но ветер страшно холодный. Ствол ружья заледенел, покрылся ледяной корочкой. Солнцем и ветром пробило туман. Оказывается я взял мало вправо и отошел порядочно от береговой черты. Возвращаюсь к берегу. Горы кончились. Передо мной широкая равнина, постепенно снижающаяся, а дальше синеет море. Никого впереди, очевидно разошлись в тумане. Так и есть. Вернувшись в лагерь, всех нашел спящими» (2, л. 73–76).

На этом месте дневниковые записи прерываются. Вероятно, по завершении топосъемок на Западном и Восточном Каменных островах В. В. Коневский продолжил работу в партии А. В. Кастерина. 2‑я топографическая была высажена «Циркулем» в шхерах Минина, близ островов Челльмана, с заданием идти материком к югу до мыса Рыбного. Остров на юге шхер В. И. Воробьев назвал по фамилии топографа Кастерина. 23 сентября партию Кастерина с большим трудом удалось разыскать среди шхерного лабиринта Плавниковых островов, не нанесенных на карты.

Экспедиция не обошлась без потерь. 20 сентября на обледеневшей палубе «Циркуля» в тяжелых условиях осеннего шторма был брашпилем убит боцман Никитин. 24 сентября между Диксоном и мысом Скуратова погибли во льдах три человека с лихтера Северопуть № 1. 4 октября у Гольчихи при аварии шлюпки из-за штормового берегового прибоя погиб механик «Фарватера» И. К. Турбов (4, л. 98–98 (об)).

Вернувшись в Енисейск 20 октября, четыре судна Карского и Енисейского отрядов вместе с лихтерами и баржей № 5 стали на зимовку в устье реки Мельничной у Енисейского затона. Баржа № 6, совершенно негодная из-за ветхости к дальнейшей эксплуатации, была оставлена в Игарском порту (4, л. 98 (об)).

Рисунки в «Дневнике пути» могут служить косвенным подтверждением вероятности существования не найденных плана и зарисовок стойбища питских эвенков. План и зарисовки тунгусского становища и шаманского чума на реке Большой Пит, выполненные В. В. Коневским, упомянуты в Кратком отчете летних исследовательских работ Енисейского музея за 1929 год. Культура эвенков питской территориальной группы не изучена этнографами, поэтому материалы, относящиеся к экспедиции на Большой Пит, являются немаловажным вкладом в тунгусоведение.

«Дневник пути», как и записи 1929 года об экспедиции на реку Большой Пит (1, л. 14–44), показывает, что участие в северных экспедициях служило источником ярких впечатлений и творческого вдохновения В. В. Коневского.

Участники экспедиции, упомянутые в дневнике В. В. Коневского:

1. Алексеев А. Д., полярный летчик, пилот гидросамолета СССР Н‑2 (Dornier Wal);
2. Аликин М. К., начальник 10‑й топографической партии, топограф I разряда;
3. Войканд И. П., помощник командира гидрографического судна «Широта» (с 18.VII до 28.IX на «Циркуле»);
4. Воробьев В. И., заместитель начальника Сибирского гидрографического управления ГУСМП, начальник экспедиции;
5. Гофман И. А., старшина 3‑й топографической партии, бывший солдат Австро-венгерской армии;
6. Гусев А. И., начальник 4‑й топографической партии, топограф I разряда;
7. Демидов Ф. П., командир гидрографического судна «Циркуль»;
8. Дубровин В. К., помощник командира г/с «Циркуль»;
9. Карандашев С. Г., начальник 1‑й астрономической партии, астроном, магнитолог;
10. Кастерин А. В., начальник 2‑й топографической партии, старший топограф;
11. Руденко И. С., старший помощник командира г/с «Циркуль»;
12. Поспеев А. М., начальник 3‑й топографической партии, старший топограф;
13. Черепанов А. А., начальник 5‑й топографической партии, топограф I разряда;
14. Шабунин А. И., начальник Карского отряда экспедиции, гидрограф.

ЛИТЕРАТУРА

1. Сергеевский Б. А. Гидрографические исследования юговосточной части Карского моря. Гидрографическое управление Главсевморпути при СНК СССР, Л., 1936.

ИСТОЧНИКИ
(в круглых скобках)

1. Архив города Енисейска (АГЕ) Ф. Р‑250. Оп. 1. Д. 54.
2. Енисейский историко-архитектурный музей-заповедник им. А. И. Кытманова. Номер в Госкаталоге: 24478332, номер по КП (ГИК): ЕКМ КП 3513, инвентарный номер: Д 1100/4.
3. Исторический архив Омской области (ИАОО). Ф. 31. Оп. 1. Д. 316.
4. Исторический архив Омской области (ИАОО). Ф. 31. Оп. 1. Д. 317.