Горбенко А. Ю. «Особый путь» литературы Сибири? (Опыт реконструкции историософских и литературно-критических источников сибирского областничества) // Сибирский филологический журнал. 2023. № 2. С. 98–111. DOI 10.17223/18137083/83/8.
Исследование выполнено при финансовой поддержке Российского фонда фундаментальных исследований (РФФИ), Правительства Красноярского края и Красноярского краевого фонда науки в рамках научного проекта № 20-412-243001.
Предпринята попытка реконструкции историософских и литературно-критических источников эстетики «старших» областников. Особое внимание уделяется статье Г. Н. Потанина «Роман и рассказ в Сибири». Показано, что важнейшими источниками построений Потанина стали идеи, высказанные в русской литературной критике и историософской мысли первой трети XX в. Потанин относился к литературе метрополии как к конституирующему Другому и декларировал «особость» пути развития литературы Сибири, опираясь при этом на сочинения Н. М. Карамзина, А. С. Пушкина, П. Я. Чаадаева и — шире — встраиваясь в сформированную в тот период отечественной интеллектуальной истории парадигму.
В 1986 г. Г. С. Морсон писал о том, что русская литература классического периода осознавалась и создавалась ее творцами как «неправильная» по сравнению с «нормальными» западноевропейскими литературами, формируясь как антитрадиция по отношению к ним [16]. По его словам, «облик дореволюционной истории русской литературы можно описать как восходящую спираль всё более экстенсивных нарушений “западных” эстетических норм и всё более крайних определений литературы как антилитературы или металитературы» [16, p. 25].
Морсон, пожалуй, отчетливее других историков русской культуры сформулировал мысль о «неправильном» («особенном», форсированном и т. д.) развитии русской литературы по сравнению с западноевропейскими, хронологически более ранними образцами (делая акцент на писательских авторефлексии и самоописании, а также на закономерно появлявшихся рецептивных «зазорах» между «своим» и усваиваемым «чужим» {1}). Однако он не был ни единственным, ни даже первым, кто писал об этом. Двумя десятилетиями ранее Ю. М. Лотман говорил о том, что «[р]усская литература XVIII в. находилась в состоянии повышенного динамизма», продолжая эту мысль в компаративном ключе: «Если сопоставить его с темпами культурной динамики европейских литератур того же столетия, то скорость ее покажется кинематографической, хотя и литературы Запада в это время переживали бурное развитие» [9, с. 157]. Позднее М. Л. Гаспаров начал одну из своих работ тезисом «Русская культура со времен Петра I должна была развиваться ускоренными темпами, нагоняя западную» [7, с. 434]. Вместе с тем именно Морсон наиболее отчетливо высказал идею о «неправильности» русской литературы {2}, о ее стремлении сделаться «антилитературой или металитературой».
Обозначив эту методологическую и концептуальную рамку наших рассуждений, в дальнейшем мы будем исходить из того, что пара явлений 1) запаздывающая в своем развитии, вынужденная развиваться ускоренными темпами (что стало одним из следствий форсированной модернизации, вестернизации России), поэтому «неправильная» русская литература XIX в. (особенно первой его половины), и 2) «нормальные» западноевропейские литературы, поставлявшие отечественной словесности формы, понимавшиеся как каноны, несколько десятилетий спустя была воспроизведена в более локальном масштабе: 1) русская литература, к 1870-м гг. ставшая во многом «нормативной» для отечественного читателя {3} и ориентиром для многих ведущих западноевропейских литераторов, и 2) запаздывающая в своем развитии по отношению к русской литературе литература Сибири.
Принципиально важно, что в обоих случаях такая компаративная перспектива была фактом самосознания отечественных литераторов, размышлявших и об «отсталости» «своей» литературы, и о ее «неправильности». По словам А. Щербенка, отчасти опирающегося на положения Морсона, отчасти же оспаривающего их, «русская литературная традиция не просто предстает как антитрадиция в результате типологического сравнения с западной: она конституируется как таковая с самого начала», «постоянно наруша[я] те жанровые, повествовательные и прочие литературные конвенции, с которыми сама себя соотносит» [14, с. 8, 9] {4}.
Сопоставление «своей» литературы с «другой» литературной системой, на фоне которой выявляется собственный дефицит («нормальной» жанровой системы, фикциональной литературы вообще, литературной критики или всех этих слагаемых литературного процесса), и попытки его восполнения, так или иначе связанные с движением по некоторому «особому пути», в обоих случаях были важнейшими элементами языка самоописания и столичных, и сибирских литераторов.
Лидеры сибирского областничества регулярно говорили об «особости» Сибири по сравнению и с Россией, и с Европой {5}. Так, размышляя в письме Н. М. Ядринцеву от 1 августа 1872 г. об устройстве общины, Г. Н. Потанин вопрошал: «Не понимаю, почему мы должны проходить тот же путь с Европой? Почему старый кирпич не может пригодиться в новом здании?.. Я так думаю, что этот кирпич можно рекомендовать вставить в алюминиевый дворец» (7, с. 120) {6}. Рассуждения об «особенных условиях, в которых живет сибирское общество», диктующих дефицит сибирской литературы, составляют одно из ключевых мест потанинской статьи «Роман и рассказ в Сибири» (далее — РРС). А в написанной три десятилетия спустя брошюре «Областническая тенденция в Сибири» (9) Потанин утверждал, что в силу географических и экономических «обстоятельств сибирское население не могло не чувствовать, что оно живет в стороне от русского мира, на отбросе. В этом чувстве отдаленности от центра и заключалось для простого сибирского обывателя сознание его обособленности» (9, с. 10). Тема особости Сибири оказалась центральной и в «Нуждах Сибири». Приведем один из множества имеющихся в ней ярких примеров:
«Если физические условия Сибири те же, что в Европейской России, то сибирская культура и сибирское искусство должны создать тождественные произведения с произведениями Европейской России, но если эти внешние влияния другие, то и творческая деятельность сибирского ума и воображения должны пробить особое русло» (10 с. 262).
Николай Михайлович Ядринцев
Логично, что неустанно декларируемая по самым разным поводам «особость» региона нуждалась, по мнению Потанина и Ядринцева, в специфической, «нормативной» репрезентации {7}.
В 1876 г. в газете «Сибирь» вышла программная статья Потанина РРС. В этой статье, оказавшейся главным манифестом вообще слабо систематизированных литературно-критических воззрений «старших» областников, Потанин предложил читателю анахронистический историко-литературный нарратив, игнорирующий весь предыдущий «сибирский» беллетристический опыт:
«Зная состав сибирского общества, можно было предвидеть, что на сибирской почве может обильно развиться тот род беллетристики, который посвящен описанию народного быта; но так как этот род в европейской России возник только в недавнее время, то понятно, почему и Сибирь до последнего времени не принимала никакого участия в создании русской беллетристики» (с. 220).
Необходимо сделать отступление и вспомнить, что взгляды Потанина на феномен фикциональной литературы вообще и сибирской литературы в частности, в конструировании которого он принял участие и как критик, и как литератор, существенно менялись со временем. В «Воспоминаниях» Потанин свидетельствовал о своих мечтах «сделаться сибирским романистом» (6, с. 186), пришедшихся на время учебы будущего литератора в Сибирском кадетском корпусе. Затем, в начале 1860-х гг. Потанин уже презрительно отзывался о «беллетристике» как о «бесплодном труде», «груде потраченной бумаги» и «усыпляющем средстве» [12, с. 90]. Десятилетием позднее он дошел до взгляда на фикциональную словесность как на «действенную форму сибирского самосознания, способную организовать “патриотов”, прежде всего местную интеллигенцию» [13, с. 144, 147].
«Старшие» областники исходили из отношения к критике как к институту, «курирующему» литературу. Эта функция критики, которую А. В. Вдовин называет «моделированием литературного развития» [4, с. 12], в отечественной традиции вышла на первый план в 1830–1860-е гг. Русские авторы усвоили такое понимание центральной задачи литературно-критического дискурса из работ немецких романтиков 1800-х гг. [4, с. 10]. В этом смысле сибирские областники с характерным запаздыванием «подхватили» способ работы своих старших столичных коллег, соединяя его с более хронологически близким методом «реальной критики» {8}.
В поздние годы лидер «сибирских патриотов» вернулся к пессимистическому взгляду на вопрос о сибирской литературе, в 1910 г. вновь диагностировав отсутствие в Сибири литературы (11, с. 281–282).
Радикальный тезис об отсутствии в Сибири литературы разделял с Потаниным Ядринцев. Ограничимся одним примером — из статьи «Спящая красавица» (1882), начинающейся с утверждения «Искусство, художество, как и поэзия, не есть еще достояние нашего Востока, оно еще не создалось здесь <…> ему некогда было создаться» (ЛНС, т. 5, с. 70). Причиной такого положения дел, по мнению публициста, является абсентеизм: «Художество, как и наука, поэзия, музыка и образование, абсентеируются и вывозятся из Сибири» (ЛНС, т. 5, с. 70).
Вернемся к РРС. Показательно, что редакция «Сибири» сочла необходимым «сделать оговорку» («Автор, очевидно, относит начало беллетристики в Сибири к нашему времени. Но это ошибка»), приводя ряд примеров, призванных обосновать ошибочность построений Потанина (с. 219). Очевидно, что взгляды Потанина и редакции «Сибири» на критерии «сибирской беллетристики» разнились. Однако статья Потанина была уязвимой для критики и в силу других содержавшихся в ней системных противоречий. В начале статьи автор объясняет свое обращение к произведениям, часть которых «появил[а]сь уж лет пять тому назад», тем, что «должно высказаться об этих первых опытах сибирских беллетристов» (с. 219–220). Но уже в середине статьи он отказывает романам Кущевского и Омулевского в статусе «первых опытов сибирских беллетристов» (с. 228). В другом месте статьи Потанин помещает в пределах одного абзаца два разных тезиса: о «бедности» литературы Сибири и о ее отсутствии (с. 220). Но эта непоследовательность не может быть объяснена, скажем, небрежностью автора, и нуждается во внимательном анализе. Такой анализ дает возможность увидеть механизмы конструирования региональной литературной традиции, уточнить, как именно областники, поставив перед собой задачу сегрегировать литературное субполе Сибири внутри общенационального поля литературы, пробовали сконструировать фигуры писателя и читателя, которые отвечали бы ряду требований. Писатель должен был предложить читателю «нормативную», адекватную сибирскому материалу его репрезентацию, решающую набор идеологических задач. Читатель же, «правильно» восприняв такого рода фикциональный текст, должен был изменить свою жизнь, подчинив ее «нуждам Сибири».
Статья Потанина имеет несколько важнейших источников в отечественной литературной критике и историософском дискурсе, на которые прежде не обращалось внимания и которые мы постараемся реконструировать.
Григорий Николаевич Потанин
Доказывая, что действие романа Кущевского происходит в Сибири, Потанин поясняет смещение фокуса своего внимания в сторону от вопросов поэтики и эстетики так: «Это маленькое судебное следствие <…> нам было нужно в интересах нашей задачи, — рассмотреть вопрос, отчего нет беллетристов в Сибири» (c. 227). Слова «отчего нет беллетристов в Сибири», перекликающиеся с цитированным началом РРС, почти дословно повторяют название статьи Н. М. Карамзина «Отчего в России мало авторских талантов?» (1802). Карамзин, напомним, диагностировал дефицит отечественных «авторских талантов», сопоставляя русскую словесность с европейскими литературами:
«У нас, конечно, менее авторских талантов, нежели у других европейских народов, но мы имели, имеем их, и следственно природа не осудила нас удивляться им только в чужих землях» (3, с. 184).
Ответ на вынесенный в заглавие статьи вопрос, по мнению Карамзина, следует искать «[н]е в климате, а в обстоятельствах гражданской жизни россиян <…>» (3, с. 184). Идентичный ответ дает и Потанин, согласно которому причина отсталости литературы Сибири крылась в «особом строении сибирского общества», где не было дворянства, роль которого быть «движущей силой в умственном отношении» играло чиновничество. При этом «только часть его, и то, собственно, мелкое чиновничество, не отличающееся высоким образованием, вполне принадлежало местному населению по своему происхождению; остальная часть была слишком удобоподвижна и так слабо привязана к краю, что не могла в отношении его играть ту же роль, какую играло в провинциях европейской России прочно привязанное к своим усадьбам дворянство» (с. 220) {9}. По мнению Потанина, «[п]ока в европейской России беллетристика не захватывала низших слоев общества и описывала только жизнь “дворянских гнезд”, — трудно было ожидать появления беллетристики в Сибири» (с. 220).
Кроме того, выявляемый обоими критиками дефицит обнаруживается на фоне имеющих более длительную историю и более развитых на текущий момент литературных систем: Карамзин сравнивает русскую литературу с европейской, Потанин же выбирает в качестве камертона для сибирской беллетристики столичную словесность.
В нашем распоряжении нет прямых доказательств того, что Потанин читал карамзинскую статью, однако ее внимательное сопоставление с РРС оставляет мало сомнений на этот счет. Кроме того, Потанин вообще был хорошо знаком с наследием Карамзина. В «Воспоминаниях» он писал о том, что уже во время пришедшейся на 1840-е гг. учебы в кадетском корпусе читал «Историю государства Российского». «У Карамзина меня особенно интересовали примечания. Я их перечитывал по нескольку раз и делал из них длинные выписки». Более того, именно с работой над карамзинскими примечаниями Потанин связывал обнаружение у себя «больш[ой] склонност[и] к кропотливой работе, роющейся в мелочах» (6, т. 6, с. 41).
В более широкой перспективе статья Потанина встраивается в парадигму, сформированную крупнейшими русскими литературными критиками и философами первой трети XIX в. Речь идет о литературно-критическом дискурсе, который можно назвать дискурсом дефицита. Его стержневым элементом стали варьировавшиеся на разные лады утверждения о неразвитости (недостаточной развитости) русской литературы, ее «ничтожестве» или полном отсутствии. Помимо Карамзина на эту тему рассуждали В. А. Жуковский {10}, Н. И. Гнедич {11}, А. С. Пушкин, А. А. Бестужев {12}, И. В. Киреевский {13}, В. Г. Белинский {14} и др. {15}.
Пушкин в 1824 г. утверждал:
«У нас еще нет ни словесности, ни книг, все наши знания, все наши понятия с младенчества почерпнули мы в книгах иностранных, мы привыкли мыслить на чужом языке; просвещение века требует важных предметов размышления для пищи умов, которые уже не могут довольствоваться блестящими играми воображения и гармонии, но ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись — метафизического языка у нас вовсе не существует; проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать [здесь и далее курсив принадлежит цитируемым авторам. — А. Г.] обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных <…>» (12, т. 7, с. 14).
К этой пушкинской оценке очень близок один из тезисов Потанина — с той разницей, что место «книг иностранных» у него занимает литература метрополии. «Потребность в чтении в Сибири, — утверждал областник, — удовлетворялась произведениями Тургенева, Гончарова, гр. Толстого, Островского, Писемского и т. д. Этих же авторов читала и та часть сибирского общества, которая состояла из местных уроженцев: других писателей и другого чтения у них не было» (с. 229). Это рассуждение уязвимо с точки зрения истории и социологии литературы — хорошо известно, что сибирские читатели получили возможность знакомиться с сочинениями своих земляков задолго до появления статьи Потанина. Более того, эти произведения вышли за пределы Сибири, читались представителями литературного центра и становились объектами их критики.
Литературно-критический дискурс «ущербности» русской литературы коррелировал с более масштабным дискурсом «отсталости» России и связанной с последним идеей ее «особого пути». Можно предположить поэтому, что утверждение «Сибирь до последнего времени не принимала никакого участия в создании русской беллетристики» восходит к первому «Философическому письму» П. Я. Чаадаева. Разумеется, суждения Чаадаева носили более универсалистский характер, нежели тезисы Потанина, однако их соотношение вполне укладывается в обозначенную схему: Западная Европа–Россия / Россия–Сибирь.
Потанин писал о том, что «сибирские интересы еще мало затронуты; мы не знаем собственных наших потребностей; мы не знаем, за что приняться, если внутренний голос и зовет нас на доброе дело. Хорошие, честные личности, появляющиеся в нашей среде, не умеют еще полнее жить местной жизнью, местными умственными интересами. Прибавьте к этому, что мы воспитываемся всегда вдали от своей родины, и сделается понятно, что мы являемся дома отголосками чужого голоса, утратив свою оригинальность и самостоятельность» (с. 226). Здесь бросается в глаза целый набор «чаадаевских» мотивов. Ср.:
«Взгляните вокруг. Разве что-нибудь стоит прочно? <…> Ни у кого нет определенной сферы деятельности, нет хороших привычек, ни для чего нет правил, нет даже и домашнего очага, ничего такого, что привязывает, что пробуждает ваши симпатии, вашу любовь; ничего устойчивого, ничего постоянного; все течет, все исчезает, не оставляя следов ни вовне, ни в вас. В домах наших мы как будто определены на постой; в семьях мы имеем вид чужестранцев; в городах мы похожи на кочевников, мы хуже кочевников, пасущих стада в наших степях, ибо те более привязаны к своим пустыням, нежели мы к нашим городам» (13, 1991, т. 1, с. 323–324).
Кроме этих системно значимых совпадений на уровне идей, оформленных подчас в почти идентичных словесных конструкциях, догадка о «чаадаевском» подтексте статьи Потанина имеет прочную источниковедческую опору. Известно, что автор РРС был хорошо знаком с «Философическими письмами» — менее чем за год до публикации своей статьи Потанин высоко отзывался о предложенных в них «обобщениях» (8, с. 154). Кроме того, имя Чаадаева прямо, хотя и по второстепенному поводу, упоминается в РРС.
Наконец, необходимо учесть, что Чаадаев в своих «письмах» активно опирался на западноевропейский интеллектуальный контекст. Как показал М. Б. Велижев, ключевые идеи первого «Философического письма», используемую в нем «систему аргументации», а также «целые языковые конструкции» Чаадаев почерпнул в созданных в первой четверти XIX столетия сочинениях французских католических философов-традиционалистов и немецких философов первой половины XIX в. [5, с. 72 и сл.].
В таком случае картина становится более многомерной и вместе с тем обретает еще больший изоморфизм. Лидер сибирских «патриотов» Потанин говорит об «особости» сибирского материала, требующего особой же репрезентации. В свои рассуждения об этом он имплицирует, среди прочего, конструкции Чаадаева, который, говоря о «выпадении» России из западноевропейского пути исторического развития, опирался на сложившуюся в западноевропейской мысли традицию.
Подчеркнем, что Потанин не просто эксплуатирует отдельные элементы литературной критики и историософской рефлексии первой трети XIX в.; его мысль движется в русле парадигмы, сформированной именно в эти десятилетия. При этом в сочинениях лидера сибирского областничества сохраняется парадоксальность, свойственная русской общественной мысли того периода, когда были созданы историософские источники его статьи. Вспомним, что в основе дискурса «особого пути» России, как это было показано целым рядом историков идей, лежала немецкая концепция «Sonderweg».
Реконструкция источников РРС позволяет увидеть нетривиальный эффект, порождаемый этой статьей и демонстрирующий невыполнимость потанинской программы «культурного сепаратизма», невозможность создать литературу Сибири, в сущности, ex nihilo, отвергая одновременно и средства литературы центра, и ресурсы региональной словесности. Автор декларирует «особость» пути развития литературы Сибири и отношение к литературе метрополии как к «конституирующему Другому» (И. Нойманн), но делает он это с помощью средств, заимствованных из общероссийского дискурсивного репертуара {16}.
Как отмечают М. Л. Майофис и А. Р. Курилкин, «[в] центре литературно-критических дискуссий на протяжении всей первой четверти XIX в. была одна проблема — строительство национальной литературы. Отсюда вытекали болезненные вопросы о “народности” в литературе и средствах передачи национального колорита, о выборе литературных ориентиров в европейской культуре и их соотнесенности с российской поэтической традицией» (5, с. 22). Рассуждения «старших» областников воспроизводят (конечно, менее отчетливо и систематически) эту парадигму. Качество литературы, которое можно определить как «сибирскость» (хотя сами сибирские интеллектуалы этим понятием не оперировали) — то, что должно было сделать литературу Сибири областнической, — выступило в их сочинениях структурным и функциональным аналогом «народности». Вместе с тем эта «сибирскость» всё же была более определенным и менее эссенциалистским понятием, нежели «народность» — категория, доминировавшая в русской литературной критике «в разных значениях на протяжении пятидесяти лет — в 1820–1860-е гг.» [4, 2011, с. 16]. Как показал К. В. Анисимов, поначалу «[к]лючевым критерием областнической литературы становится <…> патриотизм», однако вскоре, осознав, что его легко имитировать, Потанин и Ядринцев постарались «абстрактную идеологему <…> наполнить конкретным содержанием, например, превратить в показательный сюжет» [1, с. 173, 174], основанный на мотиве возвращения интеллектуала-сибиряка на родину с тем, чтобы принести ей пользу {17}.
Зачастую отмеченные выше рассуждения Потанина и Ядринцева об «особости» Сибири были связаны с их анализом колониального положения Сибири. А. В. Ремнев писал, что «народнический дискурс, в рамках которого областники действовали и размышляли, включал идею отсталости России как своего рода преимущества перед дряхлеющим Западом», а «[к]ультурное развитие благодаря естественным богатствам и простору может <…> в Сибири <…> явиться пышнее и богаче», нежели в метрополии Российской империи [11, с. 241]. В этом смысле лидеры сибирского областничества, исходившие из того, что «неправильность» развития и временная «отсталость» Сибири могут стать существенным ресурсом для ее будущего, снова воспроизводили сформировавшуюся в русской культуре к концу 1830-х — началу 1840-х гг. модель, согласно которой «главное преимущество России состояло в ее отсталости», а носители этой логики (в частности Чаадаев) «предсказали своей стране трансформационный прорыв, который однажды поможет ей возглавить всемирное содружество держав» [8, с. 45].
Как известно, выстраивание историко-литературной генеалогии зачастую мотивировано идеологически и легко обретает черты (авто)мифотворчества. Это правило работает и в данном случае. Перед нами механизм, любопытным образом связанный с разнообразными сценариями «изобретения традиций», которые, как показал Э. Хобсбаум, наводнили Европу в период между 1870 и 1914 гг. [Hobsbawm, 1983]. Исходя из сибирефильской установки Потанин элиминирует реально существовавшие литературные факты и тем самым изобретает скорее не традицию, а ее отсутствие — в этом отношении жест критика коррелирует с практикой его столичных предшественников, заявлявших об отсутствии русской литературы.
Характеризуя литературное самосознание Потанина и Ядринцева, К. В. Анисимов справедливо отмечал, что «[к]лючевым деятелям областнического движения было свойственно ощущение, что сибирская словесность начинается непосредственно с них <…>» [Анисимов, 2005, с. 176]. Вместе с тем решение Потанина «задержать» «начало беллетристики в Сибири» нуждается в дополнительном объяснении. Безусловно, этот ход понадобился Потанину и для решения более общей задачи — масштабирования идеологического значения сибирского областничества, деятели которого стремились к формированию культурно-социальной среды Сибири. Одним из ключевых средств решения этой задачи для Потанина, наряду с публицистикой и научным дискурсом, была именно фикциональная литература {18}.
Флаг Сибири — политический символ сибирского областнического движения
В этом смысле статья Потанина коррелирует с первым «Философическим письмом» Чаадаева не только на уровне семантики, но и в том, что касается прагматики. По словам М. Б. Велижева, «за содержательной полемикой по вопросам историософии», спровоцированной скандальным чаадаевским сочинением, «скрывается чисто политическая проблематика, связанная с интерпретацией вопроса, кому надлежит вести Россию к “светлому будущему”» [Велижев, 2018, с. 108]. Сходной прагматикой была наделена и статья Потанина, с той оговоркой, что он и его единомышленники решали вопрос о том, «кому надлежит вести к “светлому будущему”» Сибирь.
ЛИТЕРАТУРА
Анисимов К. В. Проблемы поэтики литературы Сибири XIX — начала XX века: особенности становления и развития региональной литературной традиции. Томск: Изд-во ТГУ, 2005. 304 с.
Анисимов К. В. Климат как «закоснелый сепаратист». Символические и политические метаморфозы сибирского мороза // НЛО. 2009. № 99. С. 98–114.
Атнашев Т., Велижев М. «Особый путь»: от идеологии к методу // «Особый путь»: от идеологии к методу / Сост. Т. Атнашев, М. Велижев, А. Зорин. М.: НЛО, 2018. С. 9–35.
Вдовин А. В. Концепт «глава литературы» в русской критике 1830–1860-х годов. Tartu: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2011. 238 с.
Велижев М. Язык и контекст в русской интеллектуальной истории: первое «философическое письмо» Чаадаева // НЛО. 2015. № 135. С. 71–87.
Велижев М. «Особый путь» развития России в 1830-е годы: Sonderweg, государство и образованное общество // «Особый путь»: от идеологии к методу / Сост. Т. Атнашев, М. Велижев, А. Зорин. М.: НЛО, 2018. С. 106–140.
Гаспаров М. Л. Антиномичность поэтики русского модернизма // Гаспаров М. Л. Избранные труды. М.: Языки русской культуры, 1997. Т. 2: О стихах. С. 434–455.
Зорин А. «Особый путь России» – идея трансформационного прорыва в русской культуре // «Особый путь»: от идеологии к методу / Сост. Т. Атнашев, М. Велижев, А. Зорин. М.: НЛО, 2018. С. 36–51.
Лотман Ю. М. Литература в контексте русской культуры XVIII века // Лотман Ю. М. О русской литературе. СПб.: Искусство-СПБ, 1997a. С. 118–167.
Лотман Ю. М. «Езда в остров любви» Тредиаковского и функция переводной литературы в русской культуре первой половины XVIII века // Лотман Ю. М. О русской литературе. СПб.: Искусство-СПБ, 1997б. С. 168–175.
Ремнев А. В. «Короткий» XIX век Сибири: сибирское время и пространство // Изобретение века. Проблемы и модели времени в России и Европе XIX столетия / Под ред. Е. Вишленковой, Д. Сдвижкова. М.: НЛО, 2013. С. 229–250.
Серебренников Н. В. О ситуации в областниковедении // Сибирский текст в русской культуре: Сб. ст. / Под ред. А. П. Казаркина, Н. В. Серебренникова. Томск: Изд-во ТГУ, 2007. Вып. 2. С. 86–94.
Чмыхало Б. А. Молодая Сибирь: регионализм в истории русской литературы. Красноярск: Изд-во КГПИ, 1992. 200 с.
Щербенок А. Деконструкция и русская классическая литература: от риторики текста к риторике истории. М.: НЛО, 2005. 232 с.
Hobsbawm E. Mass-Producing Traditions: Europe, 1870–1914 // The Invention of Tradition / Ed. by E. Hobsbawm, T. Ranger. Cambridge: Cambridge Uni. Press, 1983. P. 263–307.
Morson G. S. Introduction: Literary History and the Russian Experience // Literature and History: Theoretical Problems and Russian Case Studies / Ed. by G. S. Morson. Stanford, California: Stanford Uni. Press, 1986. P. 1–30.
ИСТОЧНИКИ
(даны в круглых скобках)
Бестужев А. А. Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 годов // Декабристы: эстетика и критика / Сост., вступ. ст. и коммент. Р. Г. Назарьяна, Л. Г. Фризмана. М.: Искусство, 1991. С. 116–127.
Жуковский В. А. Письмо из уезда к издателю // Жуковский В. А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М.: ЯСК, 2012. Т. 12. С. 176–185.
Карамзин Н. М. Отчего в России мало авторских талантов? // Карамзин Н. М. Избр. соч.: В 2 т. М.; Л.: Худож. лит., 1964. Т. 2. С. 183–188.
Киреевский И. В. Обозрение русской литературы за 1831 год // Киреевский И. В. Избранные статьи / Сост., вступ. ст. и коммент. В. Котельникова. М.: Современник, 1984. С. 80–92.
Критика первой четверти XIX века / Сост., вступ. ст., преамбулы и примеч. М. Л. Майофис, А. Р. Курилкина. М.: Олимп; АСТ, 2002. 520 с.
ЛНС — Литературное наследство Сибири: В 8 т. Новосибирск: Зап.-Сиб. кн. изд-во, 1969–1988.
Письма Г. Н. Потанина / Сост. А. Г. Грумм-Гржимайло, С. Ф. Коваль, Я. Р. Кошелев, Н. Н. Яновский. 2-е изд., перераб., доп. Иркутск: Изд-во Иркут. ун-та, 1987. Т. 1. 280 с.
Письма Г. Н. Потанина / Сост. А. Г. Грумм-Гржимайло, С. Ф. Коваль, Я. Р. Кошелев, Н. Н. Яновский. Иркутск: Изд-во Иркут. ун-та, 1988. Т. 2. 344 с.
Потанин Г. Н. Областническая тенденция в Сибири. Томск: Паров. типо-литогр. Сиб. Тов-ва Печатн. дела, 1907. 64 с.
Потанин Г. Н. Нужды Сибири // Сибирь, ее современное состояние и нужды: Сб. ст. / Под ред. И. С. Мельника. СПб.: Изд. А. Ф. Девриена, 1908. С. 260–294.
Потанин Г. Н., Васильева М. Г. «Мне хочется служить Вам, одеть Вас своей любовью»: Переписка / Сост. Н. В. Васенькин, Г. И. Колосова. Томск: Изд-во ТГУ, 2004. 418 с.
Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. 4-е изд. Л.: Наука, 1977–1979.
Чаадаев П. Я. Полн. собр. соч. и избранные письма: В 2 т. М.: Наука, 1991.
ПРИМЕЧАНИЯ (даны в фигурных скобках)
О последнем см.: [10].
Лотман, скажем, делал акцент на том, что «новая русская литература мыслила себя не сателлитом той или иной <…> литературы, а в качестве европейской <…>» [9, с. 158].
Ср. слова Потанина о роли «Тургенева, Гончарова, гр. Толстого, Островского, Писемского и т. д.» (6, т. 7, с. 229). Далее ссылки на эту статью приводятся с указанием страницы в круглых скобках.
Повторим: на наш взгляд, «сибирский» материал дает все основания рассмотреть соотношение литературы Сибири с канонизирующейся столичной литературой в качестве изоморфных тем, которые, как это убедительно показал Морсон, связывали последнюю с ее западноевропейскими предшественницами.
Насколько нам известно, областники не использовали словосочетания «особый путь». В этом смысле перед нами ситуация, идентичная той, что сложилась в рамках важнейшей для истории дискурса «особого пути» в России полемики 1836 г. (к которой мы обратимся ниже), когда «[с]амо словосочетание “особый путь” участниками дискуссии не употреблялось, однако концепция “особого пути” или метафорика “пути” в дебатах явно присутствовала» [3, с. 15].
Ср., однако, гораздо более позднее утверждение Потанина: «Так как в жизни искусства Россия пошла по пути Европы, то и артистическая жизнь Сибири построится, вероятно, по европейскому типу» (10, с. 292).
Эта тема достаточно подробно исследована в сибиреведении. См. прежде всего: [13; 1].
О близости Потанину подхода «реальной критики» см.: [13, с. 152].
Это тем более показательно, если учесть, что вообще Потанин «подчерк[ивал] исключительное значение климата» Сибири [2, с. 112].
«Критика – но, государи мои, какую пользу может приносить в России критика? Что прикажете критиковать? <…> Критика и роскошь – дочери богатства; а мы еще не Крезы в литературе!» («Письмо из уезда к издателю», 1808) (2, с. 178).
Размышляя о причинах «малых успехов нашей словесности», Гнедич задавался вопросом, «отчего при таком множестве книг мы так мало видим хороших сочинений, даже хороших переводов, даже выборов для них хороших?» («Рассуждение о причинах, замедляющих успехи нашей словесности», 1814) (5, с. 193).
Напомним, что в 1825 г. Бестужев заявлял: «…у нас есть критика и нет литературы, мы пресытились, не вкушая, мы в ребячестве стали брюзгливыми стариками!» (1, с. 117). Одна из причин такого положения дел, по мнению критика, состояла в том, что «мы воспитаны иноземцами. Мы всосали с молоком безнародность и удивление только к чужому» (1, с. 117). На это ему возражал А. С. Пушкин, вопрошавший в частном письме: «Где же ты это нашел? именно критики у нас и недостает» (12, т. 10, с. 114).
«Наша литература — ребенок, который только начинает чисто выговаривать» («Обозрение русской словесности 1829 года», 1830) (4, с. 80).
Морсон заметил, что тезис «У нас нет литературы» стал рефреном дебютной статьи Белинского «Литературные мечтания» (1834) [16, p. 22].
Эта тема полностью не ушла с критической повестки и в последующие десятилетия XIX в. См., например, статью М. А. Антоновича «Причины неудовлетворительного состояния нашей литературы» (1878).
Анисимов отмечал, что областники, стигматизировав «многолетн[юю] традици[ю] произведени[й], которые только бы “били” “на эффекты” местной жизни и “нимало” не задевали “горькой действительности”», встали перед ключевым вопросом: «Тогда из какой же “плоти” создавать местную литературу?» [1, с. 179]. Ответом на него и стал отмеченный эффект.
Подробнее об этом «биографическом сюжете» см.: [1, с. 176–197].
См.: [13; 1]. По справедливому замечанию Чмыхало, во взглядах Потанина начала XX в. «первостепенную важность приобрел момент саморазвития “сибирской литературы”, ее особых исторических путей и особой миссии. <…> на нее возлагались надежды на идеологическое обеспечение все более политизирующегося областнического движения» [13, с. 164].
