Печатный аналог: Ерохина Е.А. Сибирский вектор внутренней геополитики России / Отв. ред. Ю. В. Попков / Ин-т философии и права СОРАН. Новосибирск, 2012. PDF, 3244 Кб. Публикуемая статья представляет собой главы 19–21 указанной работы.

После евразийства: образ России в постсоветских геополитических исследованиях

Осмысление парадокса российской модернизации в постсоветских цивилизационных исследованиях

В пространстве современной геополитики после распада СССР представлен целый репертуар образных репрезентаций России. Их спектр чрезвычайно широк. Между тем, пространство выбора в настоящее время задается двумя полюсами, европейским как либеральным и евразийским как почвенническим. Это обстоятельство, а также целый ряд других причин, в числе которых — неприятие вестернизаторской модели модернизации основной массой российского населения, подтолкнули социологов подвергнуть коррекции некоторые положения формационной и модернизационной парадигм, базовым подходом для которых является системно-генетический, или, иначе говоря, системно-исторический подход. Кратко напомним его принципы.

Каждая система рассматривается как внутренне противоречивая и развивающаяся во времени, линейном и необратимом. Исторический процесс понимается как последовательное и неизбежное восхождение от низших форм развития — к высшим, от простых — к сложным, от несовершенных — к совершенным. Ключевыми категориями системно-генетического подхода, унаследованными от диалектических систем Г. Гегеля и К. Маркса, являются понятия прогресса и снятия, или диалектического отрицания предшествующей стадии последующей, более развитой стадией, в творческом синтезе, результатом которого становится новое качество. При этом исходное состояние, или предыдущая ступень исторического развития, включается в более развитое состояние как момент связи пройденных ступеней.

Первыми ощутили необходимость уточнения и коррекции некоторых положений системно-генетического подхода историки. Требовали объяснения временная растянутость и незавершенность модернизации российского общества. В рамках концепции «прогрессивного развития» не удалось найти убедительной интерпретации асинхронности социальных изменений в различных сферах общественной жизни. Так, например, научный тип рациональности и индивидуализированная модель поведения в российской культуре формируются в XVIII в. на петровском этапе преобразований, задолго до промышленного переворота и становления индустриального производства. Еще позже наступает черед политической модернизации. Всеобщая грамотность становится достоянием народа лишь в XX в. Фазы политической модернизации обычно чередуются в российском историческом процессе с антимодернизационными откатами. Не нашел объяснения и парадокс разнонаправленности социальных изменений государства и общества: чем более «насильственны» меры государственной модернизации, тем более «архаичным» оказывается общественный ответ на них. В результате такого противоречивого развития более поздние уклады жизни сосуществуют в российском обществе с более ранними, традиционными укладами.

Каждая последующая фаза модернизации усиливала различия между частями общества. Петровские реформы породили контраст между модернизированными столичными анклавами и консервативной российской провинцией. Советская модернизация привела к огромной социальной дистанции между городом и селом. Пост-советскую фазу модернизационного перехода сопровождал рост бедности подавляющего большинства россиян на фоне утраты обретенных в 1990-е гг. политических свобод.

Оказалось, что в рамках одного общества сосуществуют типологически различные его сегменты, каждый из которых имеет свою «хронологическую» привязку ко времени своего становления. В случае принятия аксиомы линейно-стадиального развития истории это означает, что каждый из таких сегментов общества хронологически «относится» к определенному, отстоящему далеко от современности, историческому периоду [1]. Парадокс одновременности типологически разнородных и хронологически одновременных явлений в структуре российского общества не ослабляется, а напротив, усиливается по мере развертывания глобализации. Она вовсе не ведет к поглощению исторически более «прогрессивным» укладом менее «прогрессивного». Напротив, социальное разнообразие только нарастает.

Стало очевидно, что линейно-стадиальная модель нуждается в корректировке, что и показал опыт России 1990-х гг. В пост-советский период отечественные исследователи активно начали осваивать миро-системный подход, в основе которого лежат модель «центр — периферия», предложенная А. Г. Франком, и концепт «неравномерного развития» И. Валлерстайна.

Миро-системный подход сформировался как критика концепта «недоразвитие», предложенного У. Ростоу для характеристики обществ, распрощавшихся с традиционной культурой, но не перешедших к зрелому модерну. В практике миро-системного подхода «недоразвитие» понимается как следствие эксплуатации ныне «недоразвитых» стран ныне «развитыми» странами. Поскольку «развитые» страны никогда не были «недоразвитыми», а были лишь «неразвитыми», недоразвитость не есть ни их первоначальное, ни их прошлое состояние. По Франку, недоразвитость является источником капитализации ныне развитых стран. Следуя этой логике, стоит согласиться с Франком в том, что для того, чтобы «недоразвитая» страна прошла все стадии экономического роста ныне «развитых» стран, она должна найти народы, которые можно эксплуатировать и довести до «недоразвитого» состояния, как это делали в прошлом ныне «развитые» страны.

Эта концепция ставит в центр анализа производство качественных различий, обусловленных функционированием капиталистической миро-системы как системы разделения труда. Именно она, по мнению Валлерстайна, вызвала к жизни национальные рынки и национальные государства Европы, сложившиеся к концу XVIIстолетия. Выигрыш, который они получили в результате неравноценного обмена, позволил им занять «ядерную» позицию в структуре становящейся в Новое время мировой экономики, оставив цивилизациям и регионам, включившимся туда позже, в Новейшее время, место в ее полу-периферии и периферии. Это противоречит представлению об «отсталости» «недоразвитых» стран и возможности «догоняющего» развития, способного вывести их в разряд развитых стран. «Специфические» черты «отстающих» стран являются результатом их включенности в мир-экономику и закрепления за ними их «догоняющего» места в миро-системе. «Великая иллюзия теории модернизации состояла в обещании сделать всю систему „ядром“ без периферии. Сегодня вполне очевидно, что это невыполнимо» [2]. Основываясь на марксистском подходе в понимании центра и периферии как частей системы присвоения прибавочной стоимости буржуазией, Валлерстайн рассматривает их отношения в категориях классового конфликта. Миро-системный подход позволяет увидеть российскую периферию не только как удаленную от столицы, крупного города или районного центра «глубинку», но и как пространство, испытывающее благодаря своему зависимому от центра положению ресурсное ограничение в развитии. Однако отказ от анализа отдельного обществ и связей между его членами оставил за пределами миро-системного исследования комплекс образующих общество неэкономических (исторических и культурных) отношений. Что представляет собой тот социальный клей, который скрепляет конкретное общество, несмотря на экономический антагонизм?

В этих специфических исторических условиях в российской науке на рубеже 1980–1990-х гг. происходит становление цивилизационного подхода. Среди множества теорий, возникших в этот период, одной из самых авторитетных была теория «расколотого общества». Ее автор, А. С. Ахиезер, рассматривал раскол как существенную характеристику российской цивилизации. Введя различие понятий конфликта и раскола, он определил раскол как конфликт особого рода, при котором в обществе ценность племенных (традиционных, архаических, этнических) границ оказывается существенно выше ценности человеческой жизни. В концепции Ахиезера Россия предстает «расколотой» страной, страной, где неизбежен конфликт между этническими и национальными ценностями, архаикой и модерном, Востоком и Западом. Раскол является состоянием общества, испытывающего дефицит культурных программ, способных преодолеть конфликт сторон на общенациональной основе путем корректировки целей, отношений, переосмысления смыслов, включенных в этот процесс. Такое состояние общества чревато этническими конфликтами.

Среди причин неспособности преодолеть раскол Ахиезер указывал две наиболее существенные: отсутствие общего культурно-смыслового поля и ограниченность возможностей, которыми обладает российская культура на наличном этапе своего исторического развития [3].

Концепция «расколотого общества» стала своего рода интеллектуальным вызовом. Среди «ответов», порожденных дискуссией вокруг нее, наиболее показательными в контексте обращения к образам России на пороге XXI в. можно считать неоконсервативную теорию А. С. Панарина и герменевтическую концепцию В. Л. Каганского. Оба автора в своей аксиоматике разделяют тезис Ахиезера о «внутреннем расколе» социокультурного пространства России. В то же время на вопрос о его интеграции они дали противоположные ответы: евразийский и анти-евразийский.

Россия между атлантизмом и евразийством в неоконсервативной концепции А. С. Панарина

Концепция А. С. Панарина опирается на «охранительную» интенцию в поиске модели цивилизационного развития России. Такая модель не дана ей изначально в силу промежуточного между Востоком и Западом положения в цивилизационном процессе [4].

«Для страны, занимающей промежуточное цивилизационное положение, решающее значение приобретает соотношение местной ─ малой народной ─ традиции и великой цивилизационной. В странах, чья национальная жизнь протекает под сводами собственной цивилизации, имеет место существенное совпадение великой и малой традиций ─ их отношение выступает как отношение частного к общему. Россия не имеет под собой этого благодатного свода. Изначально она, в качестве промежуточной страны, пребывала вне большой традиции Запада и Востока. Поэтому между ее малой (или малыми, если принимать во внимание многонациональный состав) народной традицией и великой цивилизационной традицией возникают острые конфликты, которые и образуют всю драматургию ее периодических модернизаций» [5].

Эти высказывания удивительным образом напоминает тезисы П. Я. Чаадаева. По своему смыслу они подчеркивает характеристику промежуточности, даже маргинальности России в цивилизационном процессе. В силу этого обстоятельства Россия периодически вынуждена пересматривать свой цивилизационный статус, воспроизводить себя в истории посредством смены социокультурных ориентаций ─ поисков нового баланса между западными и восточными имульсами. Именно поэтому всякая реформа, по мнению Панарина, ослабляет скрепы, фиксирующие положение страны на оси «Запад-Восток» и поэтому чревата тотальной дестабилизацией [6].

«В отличие от других, „нормальных“ стран, отличающихся относительной устойчивостью и цельностью своего культурного архетипа, Россия с самого начала формировалась как гетерогенное западно-восточное образование, сознательно решая проблему творческого синтеза различных цивилизационных начал… Неустойчивость России как социокультурного типа связана, таким образом, не столько с промежуточным геополитическим положением как таковым, сколько с проблематичностью тех синтезов, которые российское общество создавало в разные моменты совей истории» [7].

Современный цивилизационный процесс уподобляется Панариным неэквивалентному информационному обмену между разными культурами, одни из которых выступают «донорами», а другие ─ рецепиентами, готовыми пренебречь собственными нормами в пользу престижных «цивилизационных универсалий». В этой дихотомии он относит Россию к культурам второго типа [8]. Решающую роль в этом играет не уровень или качество российской культуры, а направленность массовых устремлений, сориентированных на глобализацию и общество потребления. В ситуации проигрыша в «соревновании двух систем» произошла мобилизация политически активного населения России в форме двух противостоящих проектов: вестернизаторского («атлантического»), и евразийского, опирающегося на собственную культурную традицию.

Атлантический сценарий, по мнению Панарина, России не подходит.

«Не раз приходилось слышать от наших западников, что лучше отступить до центральных областей страны (уж не до Садового ли кольца Москвы?), но избавиться от гирь „азиатского наследства“. Однако тем, кто готов отступать так далеко, пора понять, что им не дадут остановиться там, где они пожелают» [9].

Поскольку у России, в отличие от Запада, нет своего устойчивого ареала, устойчивость ей необходимо обрести внутри себя самой.

Высказывая скепсис в отношении атлантического проекта, Панарин выдвигает контраргументы против него. Первый из них заключается в том, что либерализм на русской почве приобретает черты своего антипода, тоталитаризма. Во-вторых, героический пафос, в котором так нуждается Россия, ныне на Западе в дефиците с уходом протестантской аскезы. Права человека и гражданина невозможно отстоять без крайних усилий. Однако не они, а пафос потребительского эмансипаторства движет сегодня русским человеком [10]. Поэтому следует обратиться к другой стратегии.

Именно ее Панарин именует евразийской. В его работах сложно встретить ссылки на евразийцев первой, эмигрантской волны. Мировоззренчески близкой ему оказывается позиция их оппонентов, православно ориентированных мыслителей, в частности, Г. Федотова и Г. Флоровского.

«Создатели русской идеи прекрасно осознавали цивилизационную специфику России и ее историческое призвание, назвав ее „третьим Римом“. Россия — Рим, сохраняющий великие интенции европейской цивилизации с ее прометеевским духом, с ее творческим беспокойством, обращенностью не в прошлое, а в будущее. Но она — особый, третий Рим, умеющий творчески распорядиться специфическим евразийским наследием, и творчески освоить опыт двух „предыдущих Римов“. Мне представляется, что русская идея, в отличие от идей эпигонствующего западничества, содержит особый тип откровения, обращенный к опыту современности, включая продуктивную критику современности» [11].

Несмотря на это, в области практических мер он настроен на одну «волну» именно с евразийцами, а не с православными мыслителями. Специфика евразийского сценария для России заключается, по его мнению, в необходимости усиления авторитарных тенденций, дистанцирования от Запада, возрастания роли государства в экономике, повышения значимости идеологического фактора [12].

Панарин определяет цивилизацию как надэтническую общность, имеющую своим основанием неформальную духовную связь этносов и регионов, разнородное население которых имеет общие смыслообразующие принципы, единые представления о достойном. Чем более гетерогенно население в этническом и политическом отношении, тем больше нагрузка на духовные факторы этого единства. Его опорой, по Панарину, является цивилизационная традиция, которая несводима ни к этническим устным традициям, ни к государственным идеологемам, рождающимся в рамках «высокой» письменной культуры.

В качестве духовно-мировоззренческого стержня в неоконсервативной концепции выступает религия, которая создает тот тип духовной общности, который преодолевает локализм, этноцентризм и детерминизм природной среды. Даже специфика политического режима может быть в какой-то степени преодолена им.

«Где же лежат основания действительной духовной власти ─ той способности вызывать подлинную веру, а вместе с нею и готовность к жертвенности и подвижничеству во имя целей, признанных великими? Только прояснив их, мы сможем взвесить перспективы евразийского проекта в России.

Речь идет об идеалах, обладающих достаточной интегрирующей силой для того, чтобы скрепить эмпирически столь разнородные, а сегодня нередко и прямо противопоставленные друг другу этносы, регионы, конфессии. Властвующий национализм и сепаратизм, используя в своих целях местное националистическое жречество, в лучшем случае представляет „малую“ традицию, обращенную к племенному прошлому. Однако как только в ответ на это „имперский центр“ центр пытается организовать акции полицейского умиротворения, так сразу же обнаруживается бессилие силы. Следовательно, племенным божествам архаичного национализма надо противопоставить нечто большее, чем голая сила. В рамках атлантического проекта им противостояла ниспровергающая цивилизационная „ирония“ деидеологизации. В рамках евразийского проекта им должна противостоять более высокая и напряженная вера» [13].

Концепция Панарина представляет собой умеренный, адаптированный к современным реалиям вариант евразийства. При этом с самим евразийством в ней оказывается не так много общего. Скорее, ее можно охарактеризовать как православно ориентированную модель модернизации. В этой модели образ России предстает нагруженным смыслами жертвенности и аскетизма, даже самоотказа в пользу верховной власти. При этом в оценке компетентности и заинтересованности представителей самой верховной власти у автора модели нет никаких иллюзий. «Трагедия современной российской элиты в целом и гуманитарной в частности состоит в том, что она оказалась из рук вон плохим хранителем цивилизационного наследия „третьего Рима“» [14].

«Мы видим, как номенклатура советского образца, точь-в-точь так же, как боярская номенклатура давних времен, стремясь к безраздельному удельному владычеству, не останавливается перед тем, чтобы разорвать громадную страну по клочкам» [15].

«Одно надо признать: нынешняя правящая элита не годится на роль элиты. Ее творческого потенциала явно не хватает на то, чтобы освоить пространство постсоветской Евразии как единое духовное пространство, содержащее общие принципы жизнестроения и общие вдохновительные цели. Экономикоцентризм ее мышления основан на социокультурном недоразумении: на неумении разгадать в послевоенном экономическом чуде Западной Германии, Европы, Японии скрытой энергетики больших целей — национального и цивилизационного самоутверждения народов, встретивших опасный вызов истории и мобилизовавшихся для достойного ответа» [16]. В этой логике остается неопределенность: кто же будет реализовывать проекты государственного строительства, если российская элита и в имперский, и в советский, и в постсоветский период традиционно «играла на понижение» цивилизационного статуса своей страны в сравнении с европейскими элитами [17]?

Автор неоконсервативной теории обрушивается на принцип национализма с критикой, порой весьма справедливой в контексте тех этнополитических процессов, которые происходили в странах СНГ после распада СССР. Его аргумент заключается в том, что в Западной Европе национализм совпадает с идеей цивилизационной интеграции, тогда как в России он оказался союзником этноцентризма и сепаратизма [18]. В силу этого национальная риторика должна быть заменена нейтральной региональной риторикой для того, чтобы остановить логику суверенизации этносов. Что же предлагается взамен принципа национального суверенитета?

Панарин видел будущее России в СНГ, который должен со временем трансформироваться в полноценную федерацию, где вместо «парада суверенитетов» утвердится принцип «нераздельной коллективной судьбы», а западнический гедонистический комплекс в качестве социокультурного основания уступит место большой государственной идее.

«Любая партия в России рано или поздно обнаруживает, что, для того, чтобы удержаться у власти, ей надо взять на вооружение государственническую и даже мессианскую идею, связанную с провозглашением мирового величия и мирового призвания России» [19].

По его мнению, наиболее адекватной формой государственности для России является не национальное «государство-минимум», а «служилое государство», основанное на существенной доле ратного и административно-политического компонента. Это обстоятельство проистекает из логики духовного по своей природе евразийского цивилизационного процесса, образуемого взаимоотношениями между сакральными фигурами Жреца, Воина и Пахаря в индо-европейской мифологии: Жрец (идеолог) блюдет «идейную монолитность» страны, Воин строит империю, дополняя единство духа единством, скрепленным силой, Пахарь держит этот свод на своих натруженных плечах общего кормильца страны [20]. «В нашем пространстве требуется существенно иной баланс общественно-необходимого времени…, чем в стабильном западном пространстве, доля производительного (экономического) времени, соответственно, ниже» [21]. Панарин настаивает на том, что геополитика без учета цивилизационного фактора остается грубой силой. Возвращение же в цивилизационное пространство как пространство религиозного напряжения, насыщенного смыслами, поднимает ратный труд Воина до уровня мистического подвига.

Концепция Панарина являет собой образец не только консервативно-охранительного взгляда на Россию, но и также современный инвариант философии русской идеи с ее характерными атрибутами утопизма, идеализма и мессианства. Проповедуемая идея авторитарной верховной власти компроментируется им же самим справедливой во многом критикой либерального режима постперестроечной России, отождествляемого с большевизмом. И если последняя аналогия вполне допустима, учитывая вполне «большевистские» методы шоковой терапии гайдаровского периода, то трудно согласиться с отождествлением большевизма с марксизмом только лишь на основе «западной» принадлежности обоих исторических феноменов. Критикуя марксизма за экономоцентризм, автор неоконсервативной теории, тем не менее, настаивает на приоритете экономической эффективности в выстраивании новой цивилизационной модели.

В концепции Панарина «гетерогенность» России, противопоставляемая им»гомогенности» Европы, выглядит преувеличенной. Однако, если обратиться к истории и культуры, окажется, что Европа как цивилизация далеко не монолитна ни в этническом, ни в конфессиональном, ни в каких-либо иных отношениях. Полагая, что опасность исходит именно со стороны так называемой «малой» традиции, определяемой им как племенная, Панарин фактически отождествляет национальные элиты и высокую письменную культуру, на которую те опираются в процессах нациестроительства, с устной традиционной культурой, что неверно методологически, и эмпирически, по факту, не соответствует реальности. Приписывание всей вины за распад СССР одной стороне, местным элитам, ответственным за производство привлекательной эстетики «малых форм» государственности, явным образом противоречит пропагандируемому импульсу самоорганизации. Культурный плюрализм, реабилитация ценностей укоренения, реванш провинций и другие источники творческого саморазвития на локальном и региональном уровне, определяемые автором евразийской неоконсервативной концепции как условия азкезы и героической мобилизации, в конце концов оказываются в подчинении у абстрактного государства, идеализируемого как воплощение некоего евразийского архетипа. «В противовес мифу о неуклонной концентрации и централизации, о решающих преимуществах крупных форм, в современной мировой культуре создается мифология „прекрасного малого“, более соответствующего человеческим измерениям социального бытия. Можно вообразить себе, какой силой, какой убедительностью должна обладать евразийская идея, чтобы нейтрализовать все эти враждебные импульсы» [22].

Пафос мессианства, предложенный в евразийском неоконсерватизме, входил в явное противоречие с социокультурными реалиями первой половины 1990-х гг., когда страна переживала системный кризис Но самым значимым ограничением евразийской концепции Панарина является ее дуализм применительно к оценке цивилизационной сущности России. Что же такое Россия: самостоятельная цивилизация или страна на стыке цивилизаций? Концепция Панарина оставляет возможность получить оба ответа. Подчеркивая этнокультурную гетерогенность России, он приходит к выводу о ее маргинальном статусе в цивилизационной структуре мира. Но если Россия маргинальна, значит, ее место может занять любая другая страна.

Пафос свободного выбора цивилизационного проекта нивелируется фатальной неизбежностью «служилого государства», структура которого напоминает кастовый строй индо-ариев и, в этом смысле, трехчастная модель (Жрец, Воин, Пахарь) служит не источником мотивации, а, скорее, напротив, вызывает в сознании ассоциацию барьера-ограничителя, накладываемого структурой на социальную мобильность индивида. Таким образом, оказывается, что, по существу, выбора нет.

Откуда же взять источник творческой энергии, способный интегрировать мессианский консерватизм? Панарин полагал, что ее неисчерпаемые ресурсы находятся в Сибири и на Дальнем Востоке.

«Можно ли утверждать, например, что сибирское и дальневосточное население России еще сохранило признаки немотовствующего народа, связанные, в частности, с наследием старообрядчества: традиционное трудолюбие, аскезу и мораль, патриархальные предпосылки дисциплины и законопослушания, жажду духовной веры? Именно этими признаками современная тихоокеанская цивилизация отличается от атлантической. Если эти признаки у нашего сибирского населения еще сохранились, …то цивилизационный маневр, связанный с некоторым смещением центра тяжести с Запада на Восток нашей страны сегодня возможен» [23].

Таким образом, в этой концепции азиатский вектор развития России напрямую соотносится с тихоокеанской цивилизацией, а население Сибири и Дальнего Востока противопоставляется соотечественникам, живущим в ее европейской части, как носитель патриархальных, трудовых, не испорченных гедонизмом ценностей. Россия оказывается «распяленной» между двумя цивилизациями, западноевропейской (атлантической) и азиатско-тихоокеанской, а основание ее единства опираются на мессианский утопизм русской идеи.

Евразийский образ пространства России в теории культурного ландшафта

Еще более радикальный ответ на вопрос о единстве России как цивилизации дает концепция В. Л. Каганского. Она опирается на либеральную интенцию и функциональную деконструкцию постсоветского геополитического пространства в духе постмодернистской методологии. Ее автор позиционирует себя не как геополитика, а как представителя отечественной теоретико-географической школы и автора концепции культурного ландшафта. Этим обусловлен и специфический фокус герменевтической географии, преодолевающий контроверзу «западничество — почвенничество». «Россия ─ страна самобытная, но это стоит понимать и как самобытность почвы исследовательских проблем» [24].

С предельной заостренностью Каганский ставит вопрос о соответствии государства РФ стране России. Если РФ является преемственной СССР и (ранее) Российской империи, то страна Россия такой преемственности с прошлым не имеет. Пространство страны представляет собой, по его мнению, конгломерат территорий, тождество которых с Россией проблематично хотя бы потому, что многие из входящих в ее состав ныне ранее никогда не были частями России.

«Да и какой России — ведь в Россию „в максимальном варианте“ включаются части Ближнего Востока и Балкан (Афон, Иерусалим, Константинополь), Восточной Европы, кусочки северной Америки (Аляска и русская Калифорния), Китая (Манчжурия — несостоявшаяся или состоявшаяся „Желтороссия“); Монголия etc; отождествляют Россию и с Евразией евразийцев. Кроме того, Россия — государство (государства), русская (российская) культура и даже русская литература, святая Русь („Небесная Русь“), Россия мистиков и визионеров (Д. Андреев и др.), исторические Руси=России: Киевская (Киево-Новгородская), Владимиро-Суздальская, московская, императорская петербургская… Сюда включается (исключается) и Россия советская. А кроме того, и образы Россий» [25].

В теории культурного ландшафта Россия как объект исследователю не дана. Есть много разных Россий. Пространство РФ включает в себя фрагменты и части, каждый из которых имеет собственную определенность. В настоящий момент, по мнению Каганского, РФ включила в себя помимо собственно России (Москвы и номинальных регионов РФ) еще и фрагменты СССР, фактически не вошедшие в состав ставших независимыми государствами союзных республик (Приднестровье, Абхазия и т.д.). Все эти России, полагает автор концепции культурного ландшафта, реальны, но существуют они по-разному. Правильнее будет сказать, что они сосуществуют как мифологемы и идентификаторы различных социальных групп (слоев российского общества). «Камнем преткновения для российского культурного пространства является то обстоятельство, что любая из этих парадигм претендует на тотальность и единственность» [26].

Это делает проблематичным существование самой страны. При этом Каганским вполне справедливо проводится принципиальное отличие страны и государства. Как государство Россия, по его мнению, представляет собой несколько наложенных друг на друга обручей границ: старых, доставшихся в наследство от СССР, и новых. Как страна Россия определена в пространстве слабо и противоречиво: внутренние различия выражены в ней сильнее, чем внешние, а внешние связи прочнее, чем внутренние.

«Пространство поляризовано, почти распалось. Главные активные экономико-политические ресурсы сконцентрированы в немногих точках; подавляющее большинство регионов всех рангов финансово несостоятельны и несамостоятельны… В предельном огрублении страна — это огромный груз на ресурсной (нефтегазовой) трубе» [27].

Но труба экстерриториальна, не является магистралью, транспортной артерией, базой расселения, не оживляет ландшафт, главные города с ней не связаны, «зарытые в землю трубы — не каркас ландшафта, не основа расселения, в отличие от железных дорог и даже автомагистралей» [28].

Представляющееся цельным новое российское пространство есть, по мнению автора концепции культурного ландшафта, Великая Периферия, несинтезированные окраины разных природных и этнокультурных миров: Фенноскандии, христианского и мусульманского Ближнего Востока, китайско-манчжурского Дальнего Востока, особого буддистского мира и циркумполярной цивилизации палеоазиатских народов.

«С положением России между Востоком и Западом связывают ее судьбу, историческую миссию, функцию в мире, особость исторического существования. Выведение особенностей и судеб предмета из его положения, семантического места вполне оправданно. Но далеко не для всех мест/стран осмысленно выделять особую позицию „между“. Между Арктикой и Антарктикой — остальная поверхность Земли; нет никаких оснований выделить в ней некую часть и приписать особые свойства» [29].

Восток как совокупность цивилизаций очень обширен. Поэтому между Востоком и Западом нет единой области как целого, но есть множество регионов. Среди них и РФ. Для того, чтобы тезис об особом месте России в мировой цивилизационной структуре имел смысл, необходимо, считает Каганский, доказать, что она занимает существенной положение в промежуточной зоне между Европой и иными, не-европейскими цивилизациями. Таких доказательств, по его мнению, нет.

«Включенность в мировую глобальную экономику очень мала, мировые экономические интересы тоже, военные базы — реликт советской мировой экспансии. У страны нет внутренней и внешней политики. Страна-государство пребывает в переходном состоянии; что будет после его окончания на месте РФ — еще неясно. Может ли быть великой державой страна в состоянии самораспада?», — вопрошает автор [30].

Распад СССР — это не только распад государственного пространства. Он обнажил огромную проблему единства территории страны. Встал вопрос об основаниях связности огромной территории России, в том числе идейно-смысловой в условиях, когда прежние идеологии не работают. Технократические доктрины сами по себе не создают единого пространства, а либеральная идеология (в отечественной версии) к пространству безразлична. «Территория бывшего СССР, как в целом, так и в пределах РФ, сохраняет многие черты единства и сильные хозяйственные и иные связи. Существуют и мощные группы, заинтересованные в ее единстве, вплоть до реставрации державы типа СССР и/или Российской империи» [31].

Страх сепаратизма, опасения распада и повторения судьбы СССР побуждают элиты и общественность к поиску такого образа, который бы позволил решить проблему пространственной идентичности и самоопределения страны. По мнению Каганского, от этого образа ожидается «почвенность», культурно-историческая укорененность в прошлом российского государства и, одновременно, объективность, содержательность, концептуальность. Отсюда возникает огромный запрос не только на научные теории и объяснительные схемы, но и на мифологемы, среди которых, по его мнению, наиболее востребованным оказалось еще недавно малоизвестное евразийство [32].

Сам евразийский проект видится ему мнимым, несуществующим. Труды евразийцев, по его мнению, опираются на сомнительные предпосылки, отдельные суждения в них аргументируются ссылкой на отдельные факты и никогда — на большие массивы фактов. Евразийство ставится им в один ряд с другими концепциями, центрированными на определенном месте, например, с тем же европоцентризмом. «Российская школа географии категорически настаивает на том, что выделить для всей Земли универсальные вечные макрорегионы таким образом, чтобы включить в их содержание и природу и человека, практически невозможно» [33]. Такое абсолютизированное, вне научно обоснованных критериев, выделение регионов в научной географии неизвестно, а потому и ведущиеся вне географии попытки «выделения таких регионов нередко следуют евразийским идеям и потому не могут рассматриваться как независимое подтверждение» [34].

Каганский категорично настаивает на том, что естественные границы (моря, горы и т.д.) вовсе не обязательны в качестве критериев выделения регионов. В действительности, в его рассуждениях много справедливого: всякая граница в то же время может служить ядром обширного макрорегиона, каковым, например, для Европы, Северной Африки и Передней Азии является Средизменоморье, географически разделяющее их. С другой стороны, сам Каганский не готов отказаться от дихотомии «Европа — Азия», «виновной», с его точки зрения, в производстве небесспорных с научной точки зрения дискурсов, центрированных на определенном месте, в том числе европоцентризма и евразийства. Дихотомия «Европа — Азия» видится ему лишенной строгого смысла и требующей пересмотра. Тем не менее, ее он не торопиться называть «мнимой и навязанной».

Во многом справедливой видится и оценка евразийства как геополитического мифа, преодолевающего пропасть между почвенничеством и западничеством. Каганский соглашается с тем, что у него есть серьезные основания для существования. «Евразийство должно быть понято как источник культурно значимых вопросов, по-видимому, выражающих существенные черты если не самого пространства России, то его осмысления, привычного образа. Реконструкция евразийской модели необходима независимо от статуса ее содержания» [35].

Источник тех вопросов, на которые дает ответ евразийство, заключается в характеристиках определенной промежуточности, пограничности пространства России. Однако, рассуждает далее Каганский, такова характеристика любого пространства вообще, а не только российского.

Выведение свойств объекта из особенностей его пространственного положения является эвристическим приемом и законным методологическим ходом географии. Вместе с тем научный подход, предостерегает Каганский, не допускает редукции сущностей к пространству. Россия — Евразия как не-Европа и не-Азия представляет собой, по его мнению, «пространство промежуточно-пограничное и, значит, относительное и соотносительное». У евразийцев эта относительность становится абсолютной и онтологизируется. Другая логическая подмена заключается, по его мнению, в отождествлении культурного и природного ландшафта и приписывание тому и другому неизменности на протяжении столетий [36].

Наконец, Каганский обращает внимание на то, что при наложении территорий России и державы Чингисхана тезис об их структурном единстве не выдерживает критики. «Совпадать должны не площади, а ядра, основные центры, главные части — и направления связей периферии с ними» [37]. Историческая же конкретика показывает, что ядра этих государств находятся в противоположных концах географической Евразии.

«Разве ядрами державы Чингисхана были нынешняя Европейская Россия, Урал, Север Сибири? Разве основой России было Забайкалье и Монголия? Россия и держава Чингисхана близки только на карте, и то если включать в державу монголов весь север Сибири до Ледовитого океана. При близости территорий эти две евразийские державы базировались на разных полюсах географической Евразии» [38].

Для того, чтобы решить проблему выбора цивилизационной модели, необходимо, с его точки зрения, уйти от характеристики промежуточности и неопределенности. Иначе проблема выбора становится неразрешимой. Ставя Россию дискурсивно в центр, евразийцы, считает он, обращаются с ней как с периферией. И такой произвол по-своему закономерен. «Для Периферии (в терминологическом смысле) характерна фрагментироварность, отсутствие единства своего пространства, его несамостоятельность и несостоятельность; пространство периферии замкнуто на центр и дано в отношении с центром, для него нет иных единых оснований самоопределения, кроме внешних. Пространству Периферии присуща недооформленность, дефицит и внешний источник определенности, упорядоченности, формы; периферия „живет и мыслит“ в отнесенности к центру, постоянно колеблясь по оси „центростремительность — центробежность“ (таков и маятник культурно-политического самоопределения большинства регионов РФ). Внешнее определение и даже задание единства, сопровождающееся насилием над материалом и игнорированием в нем внутренних форм и различений — атрибут именно Периферии. Ей также присущи радикальные инверсии, сводящиеся в конечном итоге к задающей оппозиции „центр — периферия“. Евразийство правомерно и осмысленно трактовать в контексте идеологической ситуации развивающихся стран (классических периферий на уровне стран), тем более что Россия и была „первой развивающейся страной“ (по мнению Т. Шанина) именно в период становления евразийства» [39].

Между тем, полагает Каганский, в настоящее время переходно-пограничное состояние страны замещает ценностное самоопределение. Евразийское самоопределение подлинно Пограничной Периферии лишь подчеркивает то, чем Россия оказывается «на самом деле» [40]. Каганского не смущает статус России в качестве периферийной «окраины разных природных и этнокультурных миров». В конце концов «Пиренейский полуостров, ограниченный и отграниченный океаном, морями и мощными Пиренеями, мозаика конфликтующих частей, многократные попытки объединения полуострова срывались; Пиренеи — не только граница, но и ось Басконии (аналогичная по положению страна — Швейцария). Полуостровная Италия объединена (после Рима) лишь полтора столетия и тоже переживает сепаратизм. Ни разу ни один из четырех материков (Америка Северная, Америка Южная, Африка, Евразия) не был объединен одним государством, хотя ряд империй превосходил площадью материки» [41].

Его больше беспокоит обязательность евразийского пути России: сохранение империи как властной формы большого пространства, жесткая предопределенность будущей истории России, отбрасывающая иллюзию выбора, перспектива тотального огосударствления [42]. Эта обусловленность в учении евразийцев задается самим пространством. Именно это обстоятельство является для страны пугающим, так как, полагает Каганский, любое тотальное государство обречено на тотальный распад.

Евразийский проект отражает, по мнению автора теории культурного ландшафта, периферийность России, что и проявляется в трудности ее цивилизационного самоопределения. Евразийство видится Каганскому как одно из многих потенциальных самоопределений России, в числе которых могут оказаться и иные, не имперские и не периферийные. «Преодолеть евразийство — значит актуализировать спектр самоопределений России; обществу должны быть предъявлены все ответы на евразийские вопросы, а оно (общество) „должно захотеть“ услышать эти ответы на евразийские вопросы» [43].

Сам автор концепции культурного ландшафта останавливается лишь на деконструкции существующих идейных и методологических оснований единства страны, не предлагая никакой позитивной программы. Такая задача им не ставится. Автор не предъявляет своего ответа на евразийские вопросы.

Являясь сторонником регионального самоопределения и противником мер тотального государственного регулирования региональной политики, он справедливо оценивает ее современное состояние как «откат» назад, к советским временам сверхцентрализации. «Оказалось, что именно сверхгосударство не может быть государством. Сама правящая группа (язык не повернулся назвать ее элитой) обнаружила поразительное сочетание корысти с государственной недальновидностью и, по сути, приватизировала это государство. Произошла инверсия номенклатуры. Теоретики школы административного рынка, чей реализм всегда не ко двору, описывают этот эффект как втягивания в государство неизбежных функций отрицаемого им рынка и превращения самих институтов государства в своеобразные рыночные. Тотальное государство оказалось синонимом тотального рынка. После чего государство и было «продано» на этом рынке» [44].

Методологически и идейно Каганский противопоставляет свою позицию евразийству. Однако он, так же как и современные «евразийцы», абсолютизирует гетерогенность России, полагая единство страны несуществующим.

«Пространственно поляризованы, находятся на противоположных краях страны и две опоры экономики — финансовый и ресурсный секторы. Территориальное единство страны формально и экстенсивно, основано на ресурсах, деньгах, власти, силе. Деньги и нефтегазовый комплекс поляризуют, но не организуют страну; потоки статусов-ресурсов-денег не создают комплексных осей» [45].

И если его оппоненты позиционирующие себя в качестве евразийцев, Панарин А. С., Дугин А. Г. и др., предлагают некое видение будущего, желаемого для России, то автор герменевтической концепции культурного ландшафта остается сугубо в рамках теоретической географии постмодернистского толка, отказываясь от геополитического «приближения» к обсуждаемым им на страницах своих публикаций вопросов.

Структура внутреннего геополитического пространства России в концепции внутренней геополитики М. Ильина

Роль географических факторов в структурировании внутреннего геополитического пространства России

Проблема единства России как страны, остро стоявшая перед обществом и государством в 1990-е гг., не могла быть проигнорирована научным сообществом. Реакцией на распад СССР стало активное использование геополитических методов в исследовании структуры внутреннего пространства новых независимых государств на пост-советском пространстве: России, Украины и др.

Отказ от «внешнего», основанного на оценке возможностей воздействия политической системы на территорию, взгляда, предполагал смещение исследовательского акцента к анализу взаимодействия между принципами политической организации и географического устройства пространства. Такой подход основан на учете специфических качеств пространства, во взаимодействие с которым вступает политическая система. Территория в силу своих специфических качеств создает и ограничивает определенные условия для функционирования политической системы.

Наивно было полагать, как отмечали некоторые исследователи, что нормы демократического управления, пригодные для использования в стране с умеренным климатом и развитыми системами коммуникации, окажутся эффективными, например, для представителей африканских племен, проживающих поселениях, удаленных друг от друга на значительные расстояния в условиях экстремальной среды обитания [46]. С точки зрения такого понимания определенный интерес представляет концепция М. В. Ильина, которая является на сегодняшний день одной из немногих серьезных теорий внутренней геополитики России.

Ильиным вычленен ряд факторов, качественно определяющих условия управления [47]. Во-первых, это геоморфологический фактор, предполагающий учет влияния крупных геологических структур континентальных плит, горных цепей, островных дуг и т.п. На этом уровне конституируются основные геополитические области глобального уровня. Их конфигурация задается соотношением основных континентальных плит земной коры, платформ, и так называемых «окраин»: зон складчатости и океанических блоков земной коры. Во-вторых, это бассейновые разграничения, связанные с геоморфологией и рельефом местности. Бассейны крупных рек разграничивают пространства между океанами на сегменты, каждый из которых «привязан» к «своей» реке. Водораздельная граница связывает население, живущее в верховьях рек, с населением, обитающим вблизи океанического стока, потенциально вовлекая людей одной «большой» реки в политические объединения. В-третьих, это природно-климатический фактор, связанный с логикой широтного расположения полос тундры, тайги, леса лесостепи и степи, а также с климатическим влиянием океана, обуславливающим баланс температур и влажности. Этот фактор обеспечивает большую вариативность условий жизнедеятельности людей, а с ней и политических практик [48].

В-четвертых, это популяционные ареалы, конфигурация расселения, когда, помимо антропо-биологических качеств (расы, конституции и т.п.), обусловленных характером приспособления человека к окружающей среде, важное значение приобретают социальные качества: язык, этническая и цивилизационная принадлежность, демографический потенциал и плотность расселения и т.д. В-пятых, это хозяйственная и транспортная инфраструктура, искусственная среда, использующая естественные предпосылки и природные ресурсы для наращивания экономического потенциала, концентрации финансов и рабочей силы, в том числе высококвалифицированной. В-шестых, это конфигурация политических систем государств, опирающихся на инфраструктуры коммуникаций, институтов и организационных взаимодействий, обеспечивающих технологический процесс управления пространством. В-седьмых, это геостратегический фактор, учитывающий ресурсы силового воздействия и конфигурацию их размещений [49].

По мнению Ильина, конфигурация внутреннего геополитического устройства России и Украины, восходящих к Киевской Руси, имеет своим основанием перекрестье вертикальной речной магистрали с горизонтально протяженной широтной зоной. Т-образный алгоритм умножения Руси задал первый уровень политической дифференциации на внутреннюю, Малую Русь, очаг расселения, и внешнюю, Великую Русь, пространство экспансии. Одно из первых упоминаний о различении средоточия русских земель и пространства миграционных устремлений содержится, как считает Ильин, в сочинении византийского императора Константина Багрянородного об управлении империей [50].

Эта дифференциация предопределила две политические тенденции: усиления местных политий и политической централизации «выходящей из себя» Руси. Если первая тенденция была продиктована стремлением к усложнению и, посредством этого, упрочению управления, то вторая тенденция отражала потребность повторного внутреннего завоевания. Ильин предупреждает от преувеличения значимости традиции централизации. До начала имперского периода ни одна из этих традиций не доминировала над другой в политической жизни. Каждая из земель становилась центром консолидации тяготеющих друг к другу пространств в нишах речных бассейнов.

Структурным каркасом Руси в теории Ильина являются холмистые водораздельные гряды, отделяющие друг от друга бассейны стоков рек: континентального (Волги и Урала) и балто-черноморского (Днепр, Северная Двина, Северский Донец). Ордынское завоевание обнажило эту ситуацию и остро поставило вопрос о единстве геополитической традиции. Разгром Киева и маргинализация Новгорода способствовал возвышению новых, прикрытых лесом и мало досягаемых для ордынцев, центров: Великого княжества Московского, привязанного к верхнее-волжско-окскому бассейну, и Великого княжества Литовского, связанного с балтийским бассейном.

После ликвидации ордынского владычества Россия оказалась перед необходимостью выбора развития. Русский Запад тяготел к Польше и, через нее, к еще более дальнему Западу. С падением значения старого центра Великого княжества Литовского в Тракае и прилегающих к нему периферий, киевские, смоленские, брянские земли становились еще более далекой периферией вновь формируемого мало-польского ядра. Русский же Восток сделал свой выбор в пользу идеологической версии Третьего Рима. Это способствовало оформлению нового ядра с центром в Москве и новых периферий: Поволжья, Урала, Сибири, области казачьего войска.

Днепровские же земли становятся в XVI в. средоточием противоборства России, Польши и Османской империи (Ильин, России и Украины). По мере усиления России вXVII в. Польша ослабевает. В имперский период киевское «наследство» вместе с польским «ядром» достается Российской империи.

В предлагаемой Ильиным версии генезиса внутреннего геополитического устройства России можно выделить механизм воспроизводства политической конфигурации, состоящий в последовательности двух тактов. Первый такт представляет собой бросок вовне, выход за пределы очага формирования и освоение «несвоих» территорий. Второй такт воспроизводит логику «обратного» завоевания, централизации, граничащей нередко с деспотизацией [51].

Сравнивая внутреннее устройство Российской империи и СССР, Ильин заключает, что первое было более сложным, сочетавшим развитие новых (Петербург) с ростом традиционных (Москва, Киев) центров, совмещавшим освоение фланговых, обращенных к Европе, зон Прибалтики и черноморской Новороссии, и различных периферий. В целом, по мнению Ильина, в имперский период произошло усиление централизма как внутриполитической тенденции в ущерб развитию местных традиций политической самоорганизации. В советский период сверхцентрализация продолжала оставаться главенствующей тенденцией. Вместе с тем проявили себя и еще две, сугубо «советские» тенденции: упрощение структуры политико-административного управления и стремление к этно-культурной гомогенизации [52].

Во-первых, признание независимости Польши и Финляндии позволило привести в соответствие западные рубежи государства с естественными границами древнерусского политического пространства. Перенос же столицы из Петербурга в Москву ознаменовал смену тактов и переход от «броска вовне» к «обратному завоеванию». Во-вторых, был создан Союз Советских социалистических республик. В управлении союзными республиками установились принципы автономии и областного деления. В отношении же населения действовал принцип культурной унификации. Исключениями в этом отношении были первые десятилетия советской власти и период хрущевской «оттепели». В-третьих, произошла дифференциация традиционных центров: развитие одних игнорировалось, другим же присваивались имперские функции (общесоюзная — Москве, республиканско-украинская — Киеву).

Результат советского и постсоветского этапов развития внутренней геополитики Ильин оценивает следующим образом. Советский подход к освоению пространства отличался сочетанием мер стимулирующего к переселению характера с мерами принудительного по отношению к репрессированным узникам ГУЛАГА и ссыльнопоселенцам переселения. Унаследованный от империи приоритет сверхцентрализации и советская установка на упрощение и гомогенизацию в уменьшенном масштабе оказались воспроизведены в конфигурации политических структур новых независимых, образовавшихся после распада СССР, государств.

Внутренняя геополитическая структура Российской Федерации

Анализ современной внутри-геополитической структуры РФ Ильин строит на основе выделенных им групп факторов. Рассматривая геоморфологическую структуру территории РФ, он констатирует, что Российская Федерация занимает большую часть Восточно-Европейской платформы и продолжающих ее за Уралом структур Западной Сибири. К этому массиву примыкают структуры Сибирской платформы, совпадающей с территорией Красноярского края и Якутии, а также зоны складчатости от Алтая до Тихого океана. Основная часть ее пространств тяготеет к зонам континентального или функционально сходного арктического стока. Собственно океанический сток затрагивает лишь крайне западные и крайне восточные зоны страны.

Западные области РФ тяготеют к верховьям рек балто-черноморского стока, что обуславливает логику отношений между Россией и странами балто-черноморского бассейна по принципу «верховья — низовья». Из этого обстоятельства, по мнению Ильина, напрашивается вывод о недопустимости политической изоляции. Это противоречит геополитическим императивам: геоморфологическому, бассейновому, климатическому.

Широтное продолжение природно-климатических полос тундры, тайги, лесостепи, степи охватывает все пространство России от западных рубежей до Тихого океана. В то же время оно дробиться геоморфологическими и бассейновыми разграничениями, образуя сегменты различных по продуктивности и условиям жизни полос. Популяционные ареалы и конфигурация расселения сохраняют воздействие исходных геополитичесих формул расселения: во-первых, «островного» характера организации расселения; во-вторых, разграничения на внутренние и внешние зоны расселения. Это, по мнению Ильина, особенно наглядно проявляется при выявлении структуры расселения населения, базовая матрица которого представляет собой тип «ядро — оболочка» [53].

В этой структуре он выделяет два ядра. Первое, великорусское ядро, образовано плотно заселенным ареалом центральной России с московским мегаполисом в его сердцевине. Оболочка формируется чередой менее заселенных, нередко «островных», великорусских областей, а затем краев смешанного, еще более «островного» расселения русских и автохтонных этносов. С севера «кольцо» оболочки простирается от Карелии через автономии ненцев и коми к национальным республикам Поволжья и русским областям. От Поволжья кольцо поворачивает к западу через Мордовию и воронежское ответвление Слободской Украины. С запада «кольцо» продолжается новыми независимыми государствами. В данном кольце присутствую «разрывы», самый заметный из которых — Петербург.

Южным «довеском» великорусского ядра является Новороссия от низовьев Дона и Кубани до Нижней Волги и Урала. В ней, на взгляд Ильина, ощутимы элементы не столько «островной» модели, сколько «плавильного котла», хотя и здесь выделяется северо-кавказское обрамление сначала из казачьих краев, затем из горских республик.

Второе ядро внутреннего геополитического пространства России образуют, согласно его концепции, русскоязычные области Урала и Западной Сибири, которые выступают «Второй Великороссией». Это ядро не монолитно. Оно возникает из соединения «островов» тонкими нитями путей. Его структурную основу составляют мегаполисы, действующие как «плавильные котлы»: Екатеринбург, Омск, Новосибирск, Кемерово, Красноярск. Здесь «островитянство» становится более очевидным, чем в собственно Великороссии.

Второе ядро также имеет свое обрамление. С запада это печерско-волжская полоса национальных республик от Республики Коми и Ямало-Ненецкого АО на севере до Башкортостана на юге. С юга его окаймляет Казахстан, затем Алтай, Тува, Бурятия. На востоке «кольцо» продолжается автономными округами Красноярского края, уже в самом названии которого подчеркнута приграничность, и Якутией [54].

Своеобразным «двойником» Урало-Сибири в этой логике выступает ее Восточно-Сибирское продолжение. Образование «ядра» здесь осложнено, во-первых, суровыми климатическими условиями, во-вторых, геоморфологической дробностью. Тем не менее, здесь выделяется свое «малое» сибирское ядро, Байкальская Сибирь, со своими обрамлениями — Тувой, Бурятией и Якутией.

На Дальнем Востоке «островитянство» российской внутренней геополитики выражено еще сильнее в силу слабой развитости коммуникаций, связывающих регион с другими частями страны, недоразвитости хозяйственно-транспортной инфраструктуры, истончающейся к северу и востоку. На крайнем Востоке также бросается в глаза еще одна очевидная черта: асимметрия между ядрами и оболочками, а также между регионами в рамках больших региональных блоков. Консолидация таких блоков и их институциональное оформление в 1990-х гг. (в рамках, например, «Сибирского соглашения») свидетельствует о том, что оформление внутри-геополитических ядер является, по мнению Ильина, важной, хотя и не зафиксированной законодательно проблемой. Это приводит автора концепции внутренней геополитики России к заключению, что управление страной по-прежнему основано на имперских, сверх-централизаторских установках [55].

Основные положения теории внутренней геополитики ее автор предложил в середине 1990-х гг. Последующие в 2000-х гг. реформы управления — создание властной вертикали, отмена губернаторских выборов, утверждение принципа назначения на высшие региональные должности из центра, передача части значимых полномочий с регионального на федеральный уровень власти — подтвердили практический вывод о доминировании в высшем управлении страны ориентаций на сверх-централизацию.

Вместе с тем, стоит отметить, что изучение внутреннего геополитического пространства России содержало не только политико-географические, но и культурно-исторические аспекты. Итогом этого процесса стала «островная» концепция российской цивилизации, существенно расширившая представления о цивилизационных основаниях внутренней геополитики России. Ее автором стал В. Цымбурский, коллега М. Ильина по геополитическому цеху и соавтор концепцию «Острова России» [56].

Геополитическая формула России в «островной» концепции российской цивилизации В. Цымбурского

Распад СССР и проблема поиска оснований российской идентичности

Идея «островной» геополитики имеет корни своего происхождения в англо-саксонском мире и связана с историей британской экспансии в мировую экономику и политику. Поэтому нет ничего удивительного в том, что идея «островного» характера российской цивилизации, которая была предложена В. Цымбурским и М. Ильиным применительно к сугубо континентальной державе, каковой является Россия, первоначально вызвала удивление и непонимание среди исследователей [57].

«Островная» концепция цивилизационной идентичности России нетипична для прерванной в 1917 г. отечественной философской и геополитической традиции, ориентированной на идеологическую поляризацию «западничества» и «анти-западничества». Она предполагает признание самобытного характера российской цивилизации и ее геополитики. Почва для этого была подготовлена исторической наукой позднего советского периода. Идея самобытности исторического процесса России имела множество сторонников среди историков. Достаточно вспомнить концепцию генезиса капитализма в России Л. В. Милова. Интерес же к цивилизационным основаниям геополитики возвращается в отечественную науку на исходе советской эпохи.

В конце 1989-х — начале 1990-х гг., когда геополитика стала утверждаться в своем институциональном статусе в российской науке, наибольшей популярностью пользовались идеи Х. Маккиндера, К. Хаусхофера и русских евразийцев. Определенный интерес вызывали идеи современных американских геополитиков: Ф. Фукуямы, С. Хантингтона, З. Бжезинского. Общим лейтмотивом большинства геополитических исследований было положение об особом, центральном, положении России в Евразии и в мире. Х. Маккиндер описал его в характеристиках пространственной «сердцевины» земли (Heartland) и неподвижной «оси коловращения» истории (Pivot of History). На свой лад, по мнению Ильина, эту же идею выразил Н. В. Гоголь, когда нарисовал в посвященных Руси строках «Мертвых душ» эмблему застывшего вихря: «Спицы в колесах смешались в один гладкий круг». «История летит навстречу, вокруг и мимо птицы-тройки. До Руси доносятся лишь ее порывы. Здесь история как бы и не начиналась вовсе. Чтобы приобщиться к ней, Русь снова и снова пытается „выйти из себя“, устремиться на Запад или на Юг. Не стремление ли обрести себя и свою историю заставляет птицу-тройку Русь нестись в наводящем ужас движении?» [58].

С объединением Германии стало очевидно, что ялтинско-потсдамская система международных отношений исчерпала свой ресурс. Отказ СССР от вмешательства во внутренние дела стран Восточной Европы в 1989–1991 гг. совпал с набирающими силу сепаратистскими тенденциями внутри самого СССР, в его союзных и автономных республиках. Последовавший за Беловежскими соглашениями распад СССР остро поставил вопрос о геополитическом статусе России как государства и критериях ее самоопределения как страны наряду с другими такими же новыми странами: Украиной, Белоруссией, Молдавией, странами Прибалтики, Закавказья, Центральной Азии. На повестке дня остро встал вопрос о критериях геополитической идентичности России. В этих условиях общественное сознание россиян вновь разделилось, в соответствии с еще дореволюционными традициями, на «западников» и «державников».

Структурное преобразование советского режима в новый геополитический формат поставило вопрос об исторической преемственности РФ и новых независимых государств предшествующим. Являются ли новые государства совершенно «новыми» образованиями, никак не продолжающими судьбы советской державы, смененной ими, или все же ядро прежнего государства сохраняется и в новой форме сохраняет свою историческую и геополитическую роль? По мнению Цымбурского, именно по пути «сохранения» ядра пошли после демонтажа колониальной системы Великобритания и Франция, а еще ранее Испания и Португалия, отделенные от своих колоний морем. По этому пути двинулась и Россия в период постсоветского демонтажа геополитических структур СССР [59].

Либералы видели причину распада СССР в неспособности одного, отдельно взятого государства, построить экономику, альтернативную капитализму. «Почвенники» усматривали причину распада в сопряжении двух обстоятельств: сговоре внутренних элит, заинтересованных в расширении своих властных полномочий, и активизации геополитических оппонентов СССР, деятельность которых была направлена, при фактическом участии политических и финансовых элит западных стран, на «обрушение» цены на нефть, что привело и без того испытывающую кризис экономику СССР к коллапсу. В соответствии с этими идеологическими представлениями каждая из сторон стремилась предложить свои рецепты государственного строительства новой России и борьбы с волнами мирового кризиса. Концепция же «Острова России», которую Цымбурский начал разрабатывать в середине 1990-х гг. совместно с М. Ильиным, не придавала идеологическому фактору самостоятельного веса. Распад СССР требовал для своего анализа привлечения не одного, а нескольких уровней научного объяснения [60].

Первый из них, наиболее поверхностный, является политологическим. Он обращен к самоочевидным для каждого здравомыслящего человека тенденциям развития позднего советского режима. Он предлагает «номенклатурное» объяснение: бюрократическая структура, достигшая некоторого предела в своем росте, тяготеет к делению. Свою роль сыграл и ситуативный фактор. Подхваченный новыми российскими элитами для устранения М.Горбачева проект «независимости» России от СССР получил конкурентные преимущества по сравнению с проектом сохранения СССР, за который высказалось большинство его граждан на мартовском референдуме 1991 г.

Второй, более глубокий уровень интерпретации, опирался, по Цымбурскому, на миросистемные принципы анализа в духе Ф. Броделя и И. Валлерстайна. Используя инструментарий моделирования циклов развития мировой экономики, И. Валлерстайн предсказал глубокий кризис, в который вошла либеральная модель экономики в конце 1960-х гг. В 1990-е гг. мир находился, по его мнению, в конце «понижающей» фазы «Б» очередного кондратьевского цикла, и оказался перед необходимостью вступать в завершающую, наиболее драматичную его фазу, сопровождающуюся неустойчивым ростом экономики, затяжными экономическими депрессиями, необходимостью стран платить по государственным долгам, величина которых уже в том момент была огромной.

По мнению Валлерстайна, Горбачев первым из мировых лидеров понял, что возможности «залатать» долговые дыры у советской экономики не осталось. СССР был сверхдержавой прежде всего в силу своих особых отношений с Соединенными Штатами, вошедших в историю под названием «холодной войны». Если Соединенные Штаты не могли больше играть роль господствующей державы, холодная война теряла смысл. СССР рисковал оказаться в положении, когда его начнут рассматривать как еще одно полу-периферийное государство мировой капиталистической экономической системы. Горбачев, по предположению Валлерстайна, стремился сохранить за Россией/СССР возможность остаться мировой державой (или, по крайней мере, сильной региональной державой) за счет триединой программы: одностороннего прекращения холодной войны (в высшей степени успешного); освобождения СССР от ставшей теперь ненужной и чрезвычайно обременительной квази-империи в Восточной Европе (в высшей степени успешного); и перестройки советского государства с таким расчетом, чтобы оно могло эффективно функционировать в пост-гегемонистскую эпоху. Последний пункт этой программы завершился провалом [61]. Близорукость же ориентированной на запад политической элиты, перехватившей у Горбачева политическую инициативу, не позволила увидеть самоочевидной тенденции нарастания мировой понижающей волны, воздействующей своим влиянием на экономики национальных государств, в том числе и советскую экономику.

Возвращаясь к тезису «добровольного отказа» от груза контроля над Восточной Европой в концепции «Острова России», обратим внимание на аргументацию Цымбурского, которую он приводит для обоснования необходимости более глубокого подхода, нежели чисто политологический, и даже миросистемный, в объяснении причин распада СССР. Она формулируется в тойнбианских категориях «вызова» — «ответа»: в условиях нового вызова Россия как самоорганизущаяся система оказалась вынужденной среагировать моментальным сжатием, вернувшись к доимперскому уровню своей памяти [62]. На этом третьем уровне анализа и проявился цивилизационный паттерн России — «остров», который в том момент не был воспринят как серьезный конструкт ни «имперцами», ни «западниками» [63].

И те, и другие видели в РСФСР некую «химеру». С распадом же СССР Россия предстала как самостоятельная геополитическая константа. Переключение на «островной» паттерн удержало Россию от «соблазна» глубокого «погружения» в технологические проблемы Европы. Однако не является ли такое «отступление» на «остров» шагом, продиктованным требованием текущего момента, и поэтому не имеющим ничего общего с глубинными цивилизационными процессами? К тому же сами российские элиты постперестроечного периода видели ситуацию совсем иначе, полагая, что именно после распада СССР наступил настоящий момент единения России с Европой.

В этой связи Б. Межуев, глубоко анализировавший идеи Цымбурского, напоминает о том, что реконструкция геополитической стратегии России базируется в «островной» концепции на следующих положениях:

1. геополитика государства производна от цивилизационного выбора страны. Этот выбор — ориентация на Европу — сделан Россией в XVIII в. В настоящее время она переживает его кризис. Сегодня совершенно очевидно, что Россия не стала органичной частью Европы и отторгается в этом качестве последней;
2. парадоксальным образом «имперскость» России связана с ее европеизмом. Отказ от европейских ориентаций повлек за собой отказ от «имперства» и вернул Россию в ту геополитическую нишу, которая является «коренной» для нее и которую она занимала в момент своего возникновения в XVI в [64].

Это побуждает отвлечься от политических и обратиться к культурно-историческим аргументам в духе сравнительного изучения цивилизаций и культурфилософского подхода, на которые опирается концепция «Острова России».

«Остров Россия» и «Великий Лимитроф»

Философско-методологическая аксиома «островной» концепции цивилизационной специфики России строятся на оппозиции приобретшей в 1990-х гг. известность теории «столкновения цивилизаций» С. Хантингтона. По версии Хантингтона, платформами для новых политических союзов в образовавшемся после распада СССР геополитическом раскладе должны стать существующие цивилизации, мыслимые как монолиты, скрепленные единой религией. Линии будущих фронтов локальных войн должны, по его мысли, проходить как раз по границам межцивилизационных платформ. На основе религиозного признака Хантингтон выделяет конкретные цивилизации, что, собственно, дает повод критически настроенному читателю задуматься о том, насколько правомерно отождествление религиозных сообществ с цивилизациями.

Цымбурский вызывает в сознании читателя иные метафоры цивилизационных пространств, нежели те, что связаны с тектоникой «плит» и «разломов». Он предлагает образ «туманности», которая возникает из космической пыли, собравшейся вокруг звездного ядра. В центре плотного ядра находится народ или группа народов, выступающих главными носителями цивилизации. Вокруг ядра располагается цивилизационная периферия, состоящая из народов, которые в большей или меньшей степени приближаются к ядру. На достаточной удаленности периферия может переходить во внецивилизационную область или периферию другой цивилизации. Такая картина заставляет задуматься над строением межцивилизационных ареалов и отношением их народов к «ядрам» цивилизаций [65].

Цымбурский предлагает несколько критериев выделения цивилизации: этнический, конфессиональный, языковой. Опираясь на географическое распределение языковых, этнических и конфессиональных признаков, он проводит индикацию различных областей Восточной Европы по степени их близости романо-германскому ядру Запада. Так, например, этнический критерий (принадлежность к славянской, финно-угорской, балтийской этнокультурной общности) мотивирует особенности судеб стран западно-христианской Восточной Европы — Польши, Венгрии, Прибалтики — которые прослеживаются от «второго издания крепостничества» до встраивания этих государств в структуры Евросоюза в качестве «бедных кузин» других европейских государств [66].

Конфессиональный критерий определяет положение некоторых народов, в частности, румын-валахов, в отношениях с ближайшими соседями. Румыны, будучи лингвистически близки родной им романской Европе, исторически не попали в сферу влияния «римского» христианства. Поэтому в отношениях, например, с угроязычными венграми-католиками, претендующими на роль поборников «истинно европейского духа», им пришлось столкнуться с восприятием себя как представителей «азиатского» православия [67]. Особого упоминания заслуживают культурные формы и, в их числе, графика письменности: латинская либо кириллическая.

К востоку от опорного ареала «коренной» Европы, где романо-германская этнокультурная основа, западное христианство и латинское письмо выступают вместе, простирается пространство, на котором отдельные признаки этого комплекса отщепляются друг от друга и порознь сходят на нет. Чем восточнее, тем более расплывчатыми и спорными становятся признаки цивилизационной идентификации при том, что элиты восточно-европейских стран повсеместно пытаются сблизить народы своих стран с «коренной» Европой. Убывание указанных признаков с запада на восток можно рассматривать как меру приближения к России. Географическим же рубежом между Европой и Россией являются Карпаты: неслучайно именно к этому региону тяготеет феномен униатства, нейтрализующий пороговость региона в межцивилизационном пространстве [68].

Двигаясь вдоль границ России с запада на восток, можно обнаружить иные пространства, вызывающие в сознании метафору «туманности». Следующим после восточно-европейского цивилизационного междумирья возникает вклинившийся между Россией и Ближним Востоком Кавказ. Двигаясь через тюркский Азербайджан наблюдатель оказывается в центрально-азиатском пограничье России, Среднего Востока и Китая. При движении вдоль границ территории России повсеместно обнаруживается межцивилизационный характер населяющих их народов, чья цивилизационная идентичность нередко оказывается под влиянием конкурирующих цивилизационных «ядер». Это промежуточное пространство, отделяющее Россию от цивилизаций, лежащих у теплых морей, Цымбурский и называет «Великим Лимитрофом».

В такой культурной географии метафора «расселины», цивилизационного «разлома», прочерчивающего линии будущих фронтов, утрачивает эвристичность. На ее месте проступает ступенчатый континуум, сетка перекрещивающихся признаков, умножающих репертуар ролей, из которых могут выбирать народы, населяющие окраины больших цивилизаций. С политической же точки зрения эти территории, пролегающие вдоль сухопутных границ России и континентальных тылов «приморских» цивилизаций, представляют собой поле геостратегической и геоэкономической борьбы за контроль над ресурсами. После того, как Россия «отхлынула» с некоторых его участков, возвращение к имперской стратегии в отношениях с соседями уже невозможно. Это обстоятельство требует переступить рамки парадигмы «столкновения цивилизаций» и сделать паузу в споре о том, что такое Россия: Европа или Евразия.

При таком подходе Россия как геополитический объект может быть описана тремя признаками. Во-первых, это целостная геополитическая ниша русского этноса, которую он делит с финно-угорскими и тюрко-монгольскими народами Поволжья, Урала и Сибири. Она лежит к востоку от романо-германской платформы и уже в пору своего становления в XVI в. превзошла ее площадью, а в XVII в. образовавшаяся платформа заполнила собой пространство между Европой и Китаем. Вторым признаком является трудность для освоения пространств на севере и востоке страны. В то же самое время за 400 лет своего существования Россия не знала ни одного крупного соперника с этой стороны. Наконец, третьей конститутивной для российской цивилизации чертой является ее отделенность от Европы, родины либеральной цивилизации, поясом народов, примыкающих, но не входящих ни в одну из цивилизаций. На этих землях, присоединившихся к мир-экономике Запада (в терминологии Ф. Броделя) как его внешние аграрные провинции, идущая на Западе модернизация оборачивалась рефеодализацией и контрмодернистским присоединением Восточной Европы к рыночному хозяйству социально обновленного западно-европейского мира [69].

Земли Лимитрофа в совокупности с единством геополитической ниши русского этноса в определении паттерна России отождествлены у Цымбурского с границами острова, которые одновременно включены в его тело, и вместе с тем замыкают его в ядре, служа защитой от иных «цивилизационных» влияний, исходящих от образных «континентов» («Европы», «Ближнего Востока», «Китая»). «Остров» то включает эти воды в свое геополитическое пространство, подступая к тому или иному «континенту», то отступает от него, защищаясь «морем». При этом «островное» прочтение цивилизационной специфики России вовсе не исключает, но предполагает совмещение с паттерном России — «хартленда», безгранично разомкнутой «сердцевины» земли [70], переживающей, ввиду отсутствия ясных границ, постоянный переход России в не-Россию и наоборот. Отсюда возникает сочетание размытости границ с неприступностью [71].

Метафора острова возвращает нас к отождествлению Лимитрофа с проливом, омывающим «Остров Русь». Националистическая реакция внутри-союзных «территорий-проливов» на отход России из Европы, получив поддержку российских «демократов», привела к сжатию пространства России и обнажила геополитическую нишу русского этноса в ее дистанцировнности от иных цивилизационных платформ [72]. Это изменило самовосприятие россиян, побудив их к отказу от претензий на реализацию некоей всемирно-исторической миссии и обратив их к необходимости прагматично отстаивать собственные национальные интересы.

Если признать за геополитикой не только форму выражения страны как географической данности, но и претворение ее в историческом опыте народа, то в этой логике «островной» характер российского континентализма может быть проинтерпретирован как результат органического пребывания России вне Европы с момента ее становления как коллективного геополитического субъекта, т.е. с XVI в. При всем ее стремлении обрести доступ к морям, который в терминах концепции Х. Маккиндера может быть проинтерпретирован как «тяжба» «Хартленда» с приморьем, страна «втягивала» в себя континентальные части Евразии: Сибирь, Степной край и Дальний Восток. Заполняя собой эти пространства, русские имели дело с народами того же «острова», а не с народами других цивилизационных платформ. Более того, по мере расширения пределов «острова», Россия включала в свое цивилизационное пространство народы Лимитрофа и земли его окраин в качестве структурных элементов своего пространства (например, в качестве союзных республик СССР).

Цымбурский неоднократно проводит аналогию между Россией и Англией, воспринимавшей себя до XVI в. в качестве континентальной силы в Европе до тех пор, пока ее окончательное выдворение с континента не выразилось в островном самоопределении англичан. В этом психологическом повороте он увидел начало классической британской политики XVIII — XIX вв. с ее озабоченностью судьбой определенных, стратегически важных для островного государства участков приморья [73]. Также и российский напор на Европу и Среднюю Азию в XVIII-XX вв. завершился «отслоением» «территорий-проливов», интегрированных за 300-летний имперский цикл. В настоящее время, по мнению Цымбурского, необходимо выбрать наиболее значимые, стратегические с точки зрения национальных интересов России локусы на пространстве Лимитрофа и развивать сотрудничество с их странами и народами. При этом следует всеми силами избегать «имперского» искушения, которому Россия поддавалась в течение предыдущих 300 лет.

В этой связи приоритетами на десятилетия должны стать, по мнению авторов «островной» концепции, три основных геополитических интереса: принятие сегодняшних контуров государства, приоритет внутренней геополитики, приоритет русского востока с его этническими автономиями. Наступило время решать задачи на востоке, отложенные на века имперским, прозападным курсом. Вменяя России континенталистские миссии, можно потерять время, предназначенное для ответа на основной, не «китайский», а собственно российский внутренний геополитический вызов [74].

Цымбурский полагал, что не Россия-Европа и не Россия-Евразия как цивилизационные векторы вхождения страны в глобальный мир отвечают адекватно на вопрос о ее цивилизационной принадлежности. Таким ответом может быть в настоящий момент лишь «Россия-в-Евразии». Паттерн (модель) острова вовсе не означает «эмиграции» России из Евразии. Напротив, это предполагает, что собственно геополитические интересы России привязаны к Великому Лимитрофу в максимальной степени, тогда как проблемы других цивилизационных платформ — Европы, Ближнего и Среднего Востока, Индии и Китая — должны иметь для нее скорее миро-системный, нежели собственно геополитический смысл [75]. Это предполагает совсем иной взгляд на геополитику, нежели существовавшие ранее.

Урал и Сибирь в геополитической формуле России

Таким образом, ситуация 1990-х гг. вполне может быть описана в категориях экстериоризации Великого Лимитрофа и утверждения модели «России-в-Евразии» впервые с момента возникновения российской цивилизации, т.е. с XVI в. По логике, такая ситуация должна обернуться для России идеологическим обесцениванием иллюзорной принадлежности западному цивилизационному клубу и отказом от прямого присутствия в геополитике соседних государств. Что касается внутренней геополитики, то из нее должны вытекать федерализация политического устройства России и подъем местного самоуправления.

Общепринятый взгляд на Россию как на великую европейскую державу, подкрепленную с востока «азиатским» тылом, должен быть изменен. Конец 1991 г. был временем счастливого недоразумения: Россия радовалась, что вернулась в «общеевропейский дом», а Европа начала осознавать, что избавилась от нее. Наконец недоразумение рассеялось и, по утверждению Цымбурского, не в нашу пользу [76].

Отодвинувшись от Европы, Россия не стала из-за этого азиатским государством, уравновесив отход из Европы отступлением от Ближнего и Среднего Востока. Ныне Россия меньше, чем когда-либо за последние три века, принадлежит как мирам Европы, так и мирам Азии. Россию окружает пояс государств, несравнимых с ней по военной мощи, за исключением Китая. Как следствие, российская геополитика должна стать геополитикой внутренней, нацеленной на оптимизацию использования российских пространств. Главный внешний вызов, идущий со стороны Китая, обусловлен внутренней недоосвоенностью сибирских и дальневосточных земель. Такая ситуация требует переоценки приоритетов государственного строительства [77].

Если исходить из логики необходимости сохранить то, что осталось после распада СССР, следует обратить самое пристальное внимание на базисную геополитическую структуру РФ, которая в прошлом была защищена евразийскими наращениями, а в постсоветские годы была наглядно проявлена как в своей уязвимости, так и в своей жизнеспособности [78]. Она, по мнению Цымбурского, делится на две фланговые части — европейскую (до Урала) и дальневосточную — и третью, срединную, урало-сибирскую часть.

На флангах основные коммуникации проходят меридионально: так текут реки, так проходят железные и авто-дороги. Легко обнаружить, что очерченное таким образом геополитическое строение приобретает вид рамки. В нем исключительное значение приобретают «угловые» регионы, где фланговое развертывание встречается с широтным. Во-первых, это балтийский северо-запад с Санкт-Петербургом и Калининградской областью, где Россия непосредственно граничит с государствами Евросоюза; во-вторых, это Северный Кавказ и Нижнее Поволжье с выходом к Черному и Каспийскому морям; в-третьих, это дальневосточное приморье с выходом на Японию, США и страны азиатско-тихоокеанского региона и, далее, Австралию и Новую Зелендию. Четвертый фланг (северо-восток Якутии, Чукотка, Камчатка, Магаданская область) выходит к Берингову проливу [79].

Значимость «фланговых» регионов традиционно осмысливается российскими элитами как первоочередная. Здесь есть несколько причин. Это и выход соответствующих регионов к морям, и определение целостности коммуникационного контура. Собственно, в определении Цымбурского эти «скрепы» и есть «Россия морей», каждая из которых завязана на экстравертивные проекты. Эти регионы оказываются чрезвычайно привлекательными с точки зрения очагового привлечения инвестиций и развития интеграционных проектов, ориентированных на зарубежье. В то же время они представляют весьма лакомый кусочек для «обкусывания России с краев» [80].

На фоне такой функциональной неоднозначности регионов-«скреп» совсем иначе проявляется роль пятой скрепы, региона, который по своей композиционной роли сближается с указанными регионами, но лежит, в отличие от них, в глубине континента и «обкусыванию» не подлежит. Это восточный Урал и Юго-Западная Сибирь, где уральский долготный клин «врезается» в широтные полосы сибирской тайги и степи, а нить Транссиба разворачивается широким веером дорог в Европейской России [81].

Урало-сибирское звено геополитически связывает два фланга, Европейскую Россию и Дальний Восток, обращенные, соответственно, к Восточной Европе и Тихому океану. Этот регион, пребывающий между двумя образными «тупиками», оказывается стержнем, обеспечивающим коммуникационную целостность России. Благодаря урало-сибирскому посредничеству регионы-фланги включаются в систему, каждому из них придающую новое геополитическое качество.

Развертывание регионов-флангов является долготным. В организации Европейской России определенная роль принадлежит Волге и Дону, транспортным магистралям, идущим с севера на юг. На Дальнем Востоке ту же роль играет побережье Тихого океана и течение рек, например, Лены, с юга на север. Развертывание же Урало-Сибири является по преимуществу широтным. В нем основная роль принадлежит Транссибу и Северному морскому пути.

Помимо своего стержневого, коммуникационного значения, урало-сибирский регион выполнят еще две значимые функции. Этот макро-регион соседствует с юга с Казахстаном, прилегая к южным «территориям-проливам». С северной же стороны он выходит на территории Северной Сибири, очаговое освоение которых является основным (сырьевым) ресурсом поступления средств в российский бюджет.

В этой ситуации не столько курьезом, сколько симптомом необходимости нового геополитического видения, выглядит идея переноса столицы за Урал, которая активно обсуждалась в начале 1990-х гг. Цымбурский приводит примеры того, как переносом столиц закреплялись изменения в геополитике народов. В 1920-е гг. сдвигом турецкой столицы из Стамбула в Анкару отметилось возникновение турецкой национальной государственности. В 1960-е гг. переезд столицы Бразилии с Атлантики вглубь континента стал началом наступления бразильцев на огромные пространства в центре страны. В наши дни проекты переноса столиц Германии и Казахстана нацелены на интеграцию слабо вписанных в целостность этих государств регионов [82].

В то же время, разбирая материалы дискуссии о перемещении столицы в Новосибирск, состоявшейся в июне 1995 г., Цымбурский обращает внимание на то, что эта идея вызвала неприятие у сибирских ученых, участников дискуссии [83]. В условиях кризиса начала 1990-х гг. она была проинтерпретирована как попытка подмены насущных для государственного строительства мер федеративного переустройства России пересадкой Центра с сохранением его управленческих «повадок» на новые земли за деньги регионов.

Идея сдвига федерального центра на Восток предстает в этом свете как инобытие подлинной проблемы: Россия, если она стремиться к сохранению себя как целостной страны, должна переопределить себя геополитически. Самоопределяясь в качестве европейского довеска, ей придется все время сталкиваться с проблемой территориального единства. Единственно возможный выход заключается в пересмотре представлений о геополитической структуре страны.

Следуя этой логике, имеет смысл говорить о смене геостратегической парадигмы, предусматривающей отказ от прежних притязаний и постановку новой цели: отстаивание собственного экономического, политического, социокультурного пространства перед лицом растягивания России между Европой и Азиатско-Тихоокеанским регионом.

Частью этой перестройки должна быть работа на федерализм, децентрализацию страны, развитие ее зауральских регионов. Анализируя аргументы участников дискуссии, сторонников и противников идеи переноса столицы за Урал, Цымбурский приходит к убеждению о взаимосвязи между сверхцентрализацией, вынуждающей промышленно-аграрные регионы Урала и Южной Сибири выпрашивать у Москвы средства на развитие территорий, и внешне-политической ориентацией России на вывоз сырья и топлива, что с необходимостью вводит компрадорский элемент в ее экономику. Такая ситуация порождает притягательную иллюзию у части местных элит относительно возможности избавиться от «избыточных» посредников, переместив компрадорство с федерального уровня на региональный [84].

В силу этого концепция новой «зауральской столицы», третьей после Москвы и Петербурга, если ей будет уготована счастливая судьба, должна быть ориентирована не на номенклатурные цели, а на новую геополитическую сборку исходя из понимания мирового расклада и места России в нем. Это предполагает совсем иную внешнюю и внутреннюю, в том числе экономическую и демографическую, геополитику, нацеленную на отказ от обязательств, связанных с имиджем «европейской» державы [85]. «Пока мы исходим из естественности пребывания российского центра на крайнем западе нашей платформы, а также из ориентированности большей части наших хозяйственных связей на Европу как из данности навечной, у нас нет никакой возможности свести три вызова — китайский, мирохозяйственный и созданный внутренними диспропорциями — в единый блок с комплексным решением. „Китайскую опасность“ приходится рассматривать изолированно, что неизбежно приводит к выводу о необходимости для ослабленной России покровителя-союзника. А потребность в союзнике при наличном состоянии нашей армии и экономики на практике оборачивается поиском того, кому бы нам лучше сдаться…

Наоборот, концепция „новой Срединной России“ позволяет спаять все три вызова и на первое место поставить двуединую задачу: развивая инфраструктуру востока, резко нарастить значимость урало-сибирского пространства (в том числе его глубинной „ядровой“ части, недоступной для непосредственного китайского натиска) в транзите тихоокеанских товаров и, далее, вообще в функционировании экономик этого ареала и в проецировании их на Восточную Европу» [86].

Возвращаясь к обсуждению возможности создания такой стратегии чуть позже, летом 1998 г., Цымбурский говорит о необходимости дополнить проект «возвышения» урало-сибирского ядра с укрепленным дальневосточным флангом определенной идеологией, содействующей формированию в массовом сознании россиян представления об Урало-Сибири как об опорном регионе России. Такая комплексная «переоценка составляющих» в пользу «парадоксальной российской сердцевины» могла бы послужить на благо развития России, связав ее разнонаправленные фланги.

Однако такая перспектива в формате режима правления БН. Ельцина, унаследованного В. В. Путиным, не была реализована. Напротив, продолжился курс на встраивание России как экспортно-сырьевой страны в систему мировой экономики, что усилило и без того зависимое положение сибирского макро-региона и России в целом от колебаний мировой конъюнктуры цен на нефть. Продолжился и передел постсоветских ресурсов в условиях сложившегося между «властью» и «народом» консенсуса невмешательства.

«Власти даже не нужно, чтобы народ присутствовал при ее деяниях, состоящих в утилизации ресурсов. Самое интересное, однако, в том, что наступает момент, когда ресурсов становится достаточно мало, остается все меньше того, что еще можно утилизовать. И тогда ресурсом, подлежащим утилизации, становится само население» [87].

Сложившийся режим правления Цымбурский едко назвал ЗАО «Россия», «The Great Russia Utilization Inc», «компания по утилизации предыдущих накоплений», оставшихся от некогда большой и сильной страны, в формах, санкционированных мировой экономикой и глобальным распределением власти [88].

В 2000-е гг. идея централизации взяла верх над процессами федерализации и развитием самоорганизации местных сообществ. Несмотря на некоторые позитивные инновации, принятие законов о местном самоуправлении и разделении компетенций между уровнями власти, принципы межбюджетных (межуровневых) отношений сохраняются незыблемыми, не оставляя большинству регионов России возможности опираться на потенциал саморазвития [89]. Дефицит региональных средств, необходимых для социально-экономической и политической модернизации территорий, обнаруживается повсеместно, за исключением тех российских регионов, которые являются нефтедобывающими.

Что же касается конкретно Сибири, то в настоящее время нет никаких оснований считать, что она входит в разряд регионов первоочередных государственных интересов. Сибирь (за исключением Забайкалья и Иркутской области) не вошла в число геополитически важных для России территорий, для развития которых были приняты федеральные целевые программы, таких, как, например, те, что нацелены на развитие Южных Курил, Дальнего Востока, Северного Кавказа, Калининградской области [90]. Такой выбор обусловлен традиционной для России геополитической логикой флангового развертывания к морским бассейнам, ориентированного на экстравертивные амбициозные проекты в азиатско-тихоокеанском, китайском и восточно-европейском направлении: например, саммит АТЭС (2012) и Олимпийские игры в Сочи (2014).

Понятна обеспокоенность верховной власти наращиванием сил НАТО на западе и демографическим давлением Китая на востоке. Вместе с тем, сохраняющаяся ориентация на энергосырьевой сценарий развития страны оставляет нерешенными ключевые для России важнейшие проблемы: региональной диспропорции, китайского «давления», смены технологического уклада. В этом смысле Сибирь репрезентирует типичный российский макро-регион, институциональные условия развития которого не эволюционируют в направлении технологических и социальных преобразований структуры экономики и общества [91].

Ориентация на сбыт ресурсов на запад консервирует статус России как полупериферийной державы, несмотря на ее амбиции евразийского лидера. Для того, что бы реализовать модернизационный и инновационный потенциал, России необходимо опереться на человеческий ресурс. Это обстоятельство делает Сибирь уникальным регионом, так как она располагает, помимо индустриально-сырьевой базы, еще и населением с высоким уровнем образования.

В своих последних работах Цымбурский сравнивает 2000-е гг. со смутным временем, понимая под Смутой приватизацию власти, превращающую национальный интерес в частное дело представителей групп элит. Ключевой, по его мнению, проблемой для России оказалась слишком тесная связь между правящей элитой и внешними центрами силы, что оставляет за скобками большое количество «лишних людей», чья деятельность не связана с обслуживанием нефтяных и газовых трубопроводов, финансовых потоков и «силовым» обеспечением ресурсных и финансовых трансакций. Это выбрасывает в «зону неудачников» критическую массу находящихся на нижних социальных этажах людей, блокирует социальные лифты, усиливает недовольство и напряженность [92].

Диагноз, который В. Цымбурский поставил правящему классу России еще в 2002–2003 гг., подтвердился и в современной политической истории России. В ближайшей будущем российские регионы, в том числе и Сибирь, будут находиться в зависимости от мировых процессов и воли геополитических субъектов, чьи интересы никак не связаны с благополучием живущих на данных территориях людей. Таким образом, налицо проблема поиска и реализации оптимальной модели внутренней геополитики, нацеленной на удовлетворение интересов максимально большего числа россиян, такой модели, которая позволила бы решить проблему единства страны в совокупности с назревшими институциональными преобразованиями. Инновационная модель развития предпочтительнее «охранительной» не только с позиции интересов самих сибиряков, но и для национальных интересов России, если понимать под ними в первую очередь интересы граждан страны.

Такая модель в совокупности составляющих ее элементов идеологии, методологии и технологии сделает Сибирь привлекательным с демографической точки зрения регионом, отодвинув угрозу исхода населения в европейскую часть, позволит нарастить экономический потенциал, снизив масштаб региональных диспропорций, укрепит позиции России в мировой геоэкономике, подтвердив ее роль надежного международного партнера в налаживании

1. торгового транзита по «Великому Транссибирскому пути»
2. политического диалога в отношениях между модернистским «Западом» и традиционным «Востоком», реагирующим на контр-модернистские импульсы,
3. диалога культур народов и цивилизаций на евразийском материке.

В такой новой модели у Сибири, не попадающей в настоящее время в зону геополитических приоритетов современной российской власти, может появиться шанс на то, что она станет, исходя из своего интеллектуального потенциала, центром роста инноваций, ориентированных на «внутреннее» потребление, а не на экспорт ресурсов и идей в «земли иные, отдаленные».

Стоит отметить в этой связи необходимость смены имиджа Сибири.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Корель Л.В. Адаптация в меняющемся мире: от традиции к рациональности // Россия и россияне в новом столетии: Вызовы времени и горизонты развития. Исследования новосибирской экономико-социологической школы. Новосибирск: Изд-во СО РАН, 2008. С. 165.
2. Валлерстайн И. Россия и капиталистическая мир-экономика, 1500–2010 // Свободная мысль. 1996. № 5. С. 42.
3. Ахиезер А.С. Архаичные ценности в современном этническом конфликте // Анализ и прогноз межнациональных конфликтов в России и СНГ. Ежегодник. М: РНИСиН,1994. С. 36–38.
4. Панарин А.С. Россия в цивилизационном процессе (между атлантизмом и евразийством). М.: ИФ РАН, 1995. С. 27.
5. Там же. С. 131–132.
6. Там же. С. 46.
7. Там же. С. 47.
8. Там же. С. 54.
9. Там же. С. 122.
10. Там же. С. 126–127.
11. Панарин А. С. «Вторая Европа» или «Третий Рим»: парадоксы европеизма в современной России // А. С. Панарин. «Вторая Европа» или «Третий Рим»: избранная социально-философская публицистика. М.: ИФ РАН, 1996. С. С. 143–144.
12. Панарин А.С. Россия в цивилизационном процессе… С. 128–129.
13. Там же. С. 134–135.
14. Там же. С. 229.
15. Там же. С. 89.
16. Там же. С. 240.
17. Там же.
18. Панарин А.С. Расколы и синтезы: конкурс цивилизационных проектов в Евразии // А. С. Панарин. «Вторая Европа» или «Третий Рим»: избранная социально-философская публицистика. М.: ИФ РАН, 1996. С. 110.
19. Панарин А.С. Юбилей Победы: итоги трех мировых войн для России // А. С. Панарин. «Вторая Европа» или «Третий Рим»: избранная социально-философская публицистика. М.: ИФ РАН, 1996. С. 78.
20. Панарин А.С. Россия в цивилизационном процессе… С. 132.
21. Панарин А.С. Расколы и синтезы… С. 107.
22. Панарин А.С. Россия в цивилизационном процессе… С. 154.
23. Там же.
24. Каганский В.Л. Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство: сборник статей. М: НЛО, 2001. С. 508.
25. Там же. С. 380.
26. Там же.
27. Там же. С. 385.
28. Там же.
29. Там же. 405–406.
30. Там же. С. 409.
31. Там же. С. 411.
32. Там же. С. 412.
33. Там же. С. 428.
34. Там же.
35. Там же. С. 416.
36. Там же. С. 430.
37. Там же. С. 431.
38. Там же.
39. Там же. С. 443.
40. Там же.
41. Там же. С. 429.
42. Там же. С. 422–423.
43. Там же. С. 447.
44. Там же. С. 509–510.
45. Там же. С. 385.
46. Ильин М.В. Этапы становления внутренней геополитики России и Украины // Полис. 1998. №3. С. 82–94.
47. Ильин М.В. Российский Дальний Восток в геополитической системе координат азиатско-тихоокеанского региона // Россия и Корея в меняющемся мире. Материалы научно-практической конференции. Серия «Научные доклады». № 48. М.: Московский общественный научный фонд, 1997. С.33–47.
48. Там же.
49. Там же.
50. Ильин М.В. Этапы становления внутренней геополитики России и Украины…
51. Там же.
52. Там же.
53. Там же.
54. Там же.
55. Там же.
56. Ильин М.В. Проблемы формирования «острова России» и контуры его внутренней геополитики // Вестник МГУ. Серия 12. Политические науки. 1995. № 1. С. 37–53.
57. Межуев Б.В. «Остров Россия»: время и место одной историософской концепции // Российское экспертное обозрение. 2006. № 5 (19). Режим доступа: http://www.archipelag.ru/ru_mir/ostrov-rus/cymbur/ostrov
58. Ильин М. В. Проблемы формирования «острова России» и контуры его внутренней геополитики // Вестник МГУ. Серия 12. Политические науки. 1995. № 1. С. 37.
59. Цымбурский В.Л. Остров Россия // В. Л. Цымбурский. Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. 1993–2006. М.: РОССПЭН, 2007. С. 5–6.
60. Там же. С. 21.
61. Валлерстайн И. После либерализма. Пер. с англ. / Под ред. Б. Ю. Кагарлицкого. М: Эдиториал УРСС, 2003. С. 22.
62. Цымбурский В.Л. Остров Россия. С. 21.
63. Межуев Б.В. «Остров Россия»: время и место одной историософской концепции // Российское экспертное обозрение. 2006. № 5 (19). Режим доступа: http://www.archipelag.ru/ru_mir/ostrov-rus/cymbur/ostrov
64. Там же.
65. Цымбурский В.Л. Народы между цивилизациями // Pro et contra. 1997. Т.2, № 3. С. 155.
66. Там же. С. 158. Цит по: Амсден А., Тейлор Л. Рынок встретил достойного противника: реалии экономического перехода на востоке Европы // Рубежи. 1995. № 4. С. 130.
67. Цымбурский В.Л. Народы между цивилизациями. С. 158.
68. Там же. С. 160.
69. Цымбурский В.Л. Остров Россия. С. 8.
70. Страда В. Хронотоп России // Империя пространства: Хрестоматия по геополитике и геокультуре России. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2003. С. 5–8.
71. Цымбурский В.Л. Остров Россия. С. 10.
72. Цымбурский В.Л. Метаморфоза России: новые вызовы и старые искушения // В. Л. Цымбурский. Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. 1993–2006. М.: РОССПЭН, 2007. С. 30–31.
73. Там же. С. 31–32.
74. Там же. С. 39.
75. Цымбурский В.Л. Земля за Великим Лимитрофом: от «России-Евразии» к «России в Евразии» // В. Л. Цымбурский. Россия — земля за Великим Лимитрофом: цивилизация и ее геополитика. М.: Эдиториал УРСС, 2000. С. 22.
76. Цымбурский В.Л. Зауральский Петербург: альтернатива для российской цивилизации // В. Л. Цымбурский. Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. 1993–2006. М.: РОССПЭН, 2007. С. 280..
77. Там же. С. 281.
78. Цымбурский В.Л. А знамений времени не различаете… // В. Л. Цымбурский. Россия — земля за Великим Лимитрофом: цивилизация и ее геополитика. М.: Эдиториал УРСС, 2000. С. 123.
79. Цымбурский В.Л. Геополитика для «евразийской Атлантиды» // Pro et Contra. 1999. Т. 4, № 4. С. 153.
80. Там же. С. 154.
81. Там же. С. 157.
82. Цымбурский В.Л. Зауральский Петербург… С. 284.
83. Шиловский М. Областники были бы против // Вечерний Новосибирск. 9.02.1995.
84. Цымбурский В.Л. А знамений времени не различаете… С. 131–132.
85. Там же. С. 133.
86. Там же. С. 134–135.
87. Цымбурский В.Л. ЗАО «Россия», Интернет ресурс «Русский журнал». Режим доступа: http://old.russ.ru/politics/20020508-tzim
88. Там же.
89. Суспицын С.А. Реалии и альтернативы развития Сибири // ЭКО. 2011. № 9. С. 30–31.
90. Там же. С. 31.
91. Там же. С. 32–33.
92. Цымбурский В.Л. Откуда подует ветер? Интернет ресурс «Русский журнал». Режим доступа: http://old.russ.ru/politics/20030410-tzim