Социальные противоречия, потрясшие российское общество в начале XX столетия, решающим образом обуславливали отношение его граждан к правоохранительным структурам самодержавия.
Полиция как один из важнейших институтов государственного управления занимала в правоохранительной системе российского государства особое место. Призванная охранять политические основы монархии, она неоднократно использовалась правительством в качестве карательного инструмента при подавлении общественных инициатив.
Это обстоятельство накладывало негативный отпечаток на отношение к полиции большей части населения Российской империи, не видевшего особой разницы в деятельности офицеров политической и чиновников общей полиций.
Между тем, наряду с охраной политических основ самодержавного государства одной из основных обязанностей общей полиции являлось обеспечение личной и имущественной безопасности его граждан. Издание в 1908 г. закона «О сыскной части» наглядно подтверждало приоритетность этого направления работы полицейских сыщиков.
Тем не менее, даже деятельность сыскных отделений в глазах российской общественности носила ярко выраженный карательный характер. Так, в широких кругах слово «сыщик» считалось неприличным, а содействие полицейским чиновникам при расследовании преступлений предосудительным.
В наибольшей степени взаимоотношения общества и полиции обострялись в условиях сибирской действительности. Нашедшие непосредственное отражение в социальном развитии региона, особенности формирования российского общества приобретали здесь несколько иную направленность и динамику.
В.Маковский. Осужденный
Вследствие массовой высылки в Восточную Сибирь наиболее тяжких уголовных преступников к концу XIX столетия значительную часть ее населения составляли ссыльные и ссыльнокаторжные. В местностях Енисейской и Иркутской губерний к указанному сроку количество осужденных и высланных в административном порядке россиян достигло 122 819 чел.[1]
Воздействие «штрафной колонизации» на жизнедеятельность сибиряков становилось поистине всеобъемлющим. С течением времени у жителей Восточной Сибири складывались свои, несколько отличные от общероссийских, нормы общественного поведения и морали.
«Загнанные и озлобленные ссыльные, во множестве собираемые и скученные со всех концов России, — отмечал по этому поводу известный исследователь сибирской ссылки Д. Дриль, — оказывают самое развращающее влияние на местное население, портят его характер и развивают в последних многие неблагоприятные черты»[2].
По наблюдениям современников тех событий, «ссыльные составляли истинный бич общества; своею испорченностью, наклонностью к праздности, пьянству и разным преступлениям они вносили порчу и в семейства старожилов, развращали молодое поколение и словом и делом увлекая его во все пороки»[3].
Неудивительно поэтому, что только по официальным отчетам, показатели потребление алкоголя среднестатистическим жителем Восточной Сибири были на порядок выше, чем у россиян, проживающих в Европейской России. Причем цифры реализации вино-водочных изделий в административных центрах края представлялись рекордными для всей Империи. Так, если один житель Дагестанской области потреблял за год не более 0,09 ведра водки, то среди иркутских обывателей этот показатель возрастал до 4,7[4].
Не менее страшным злом для сибиряков оборачивалось широкое, благодаря пришлым преступникам, распространение венерических заболеваний. По свидетельству Д. Дриля «сифилис, приносимый ссыльными партиями, натурализовался в крае, и [были] целые деревни им зараженные, и целые поколения от него вымершие»[5].
Не редкостью в жизни населения Восточной Сибири становились случаи нападения на служителей православных церквей и открытое противодействие представителям губернской власти.
Широкое распространение получали такие тяжкие виды преступлений против собственности сибиряков, как грабежи и разбои, зачастую сопровождавшиеся нанесением увечий и убийствами.
В сложившихся условиях к деятельности сибирской полиции предъявлялись особые требования. Однако отсутствие социальных гарантий и незначительность материального обеспечения оказывали решающее воздействие на качественный состав полицейских чиновников. Малый престиж полицейской работы приводил на службу в правоохранительные органы края далеко не лучших представителей сибирского общества. В результате этого насилие и грубость по отношению к населению подчас вытесняли законные методы и формы оперативной деятельности.
Поэтому слово «сыщик» в Сибири становилось нарицательным. Многие местные жители воспринимали подобную реплику в свой адрес как личное оскорбление. Более того, даже некоторые полицейские расценивали такое обращение со стороны обывателей, как крайне вызывающее и нередко отвечали своему обидчику … нанесением побоев.
Об одном из таких случаев рассказали в 1910 г. корреспонденты газеты «Голос Сибири». В рубрике криминальных новостей сообщалось, что «полицейский стражник Артемчик зашел в пивную на Матрешинской улице, где случилась у него ссора со стоявшей за прилавком Евдокией Кистиневой. Артемчик принял ее за гулящую, а Кистинева обругала его всякими словами. В ответ Артемчик кинул в Кистиневу бутылку, сломав при этом ей нижнюю челюсть».
В процессе дознания о происшествии обвиняемый не отрицал своей вины, но находил смягчающее обстоятельство. По словам полицейского «Кистинева его оскорбила, назвала «сыщиком»»[6].
Подобные сцены из жизни сибиряков наглядно демонстрировали то негативное отношение, которое испытывала значительная часть местного населения к полицейским чиновникам, призванным обеспечивать его личную и имущественную безопасность.
Между тем, явное недоверие широких слоев сибирской общественности к деятельности правоохранительных структур империи оказывало существенное влияние на эффективность их сыскной работы. В частности, по признанию полицейских чиновников, рассчитывать «на желаемое содействие со стороны жителей города [Иркутска] [было] нельзя, а зачастую наоборот неоднократно приходи[лось] изобличать жителей в сокрытии мест пребывания преступников и в содействии им избежать изобличения в содеянном»[7].
В некоторых случаях неприязнь общества приобретала крайние формы. Так, в ноябре 1909 г., по сообщениям прессы, в Благовещенске «был найден труп [агента полиции] Богораева, весь изувеченный, разрубленный на две части и вложенный в два мешка»[8]. В качестве одной из основных версий столь жестокого преступления корреспонденты приводили следующий факт: «В одном из мешков лежала записка следующего содержания: «Убит за то, что сыщик»»[9].
Впоследствии свидетель преступления Сафьянчиков подтвердил высказанные предположения. Из его показаний следствию стало известно, что «его хозяин [Симоношвилли – авт.] послал его в пивную за пивом. Там Сафьянчиков увидел, что Кауторадзе, Николадзе и Лашбжадзе убивают кого-то. Он пришел и сказал об этом Симоношвилли, на что последний ответил, что он знает: там убивают сыщика, и что такая же участь ждет и других сыщиков»[10].
Необходимо отметить, что на ухудшение взаимоотношений между российскими гражданами и чиновниками сыскной полиции в немалой степени влияла и специфика розыскной работы, зачастую сопряженная с силовыми действиями. При этом, несмотря на существовавшие в российском законодательстве правовые нормы, которые оговаривали все случаи применения физической силы, на практике значительная часть чиновников действовала вне правового поля.
Одной из основных причин частого нарушения законности служило то, что большое количество полицейских, в силу отсутствия профессиональной подготовки, не знало границ своих полномочий, оговариваемых российским законодательством. Проводивший в 1910 г. ревизию Иркутского сыскного отделения советник губернского управления Подъяпольский отмечал по этому поводу, что «надзиратели и городовые отделения с министерской инструкцией для сыскных отделений совершенно не знакомы и сыск производится примитивными способами»[11].
Поэтому в некоторых случаях, оперативно-розыскные мероприятия сыскной полиции, направленные на раскрытие преступления, сопровождались неоправданным физическим насилием над преступниками. А сами полицейские сыщики из разряда преследователей переходили в разряд подозреваемых.
Показательной в этом отношении является история, произошедшая с чиновниками Иркутского сыскного отделения летом 1909 г. Тогда, полицейские надзиратели Дурбажев и Моравский задержали по подозрению в краже двух человек Сучкову и Письменко.
О том, что случилось с подозреваемыми после их доставления в сыскное отделение, рассказал сам Дурбажев, оказавшийся через несколько лет на скамье подсудимых. Из его показаний следовало, что «когда Сучкова и Письменко на вопрос о виновности ответили отрицательно, допрашивавшие стали избивать их, при этом Дурбажев набросил им на головы мешок, чтобы не слышны были их вопли и угрожал им, что если они не сознаются, то не выйдут живыми»[12].
Позже суду стало известно и то, что «допрос Сучковой и Письменко» не являлся единичным случаем из сыскной практики Дурбажева и Моравского. Как выяснилось из дальнейших объяснений Дурбажева: «он и Моравский и раньше позволяли себе избивать находившихся под следствием, что бы вынудить показания»[13]. Более того, в своем последнем слове Дурбажев рассказал, что такая «работа» с подозреваемыми, в Иркутском сыскном отделении практиковалась всеми полицейскими чиновниками. По словам полицейского надзирателя «в сыскном отделении он служил всего 8 месяцев. Чтобы добиться признания, там избивали всех попадавших туда. Этим заведовал сам начальник отделения Аулин. Он устраивал при дознании пытки: сажал в холодный амбар, бил резиной.
Он же обвиняемый был только слепым исполнителем воли своего начальника, иначе мог бы лишиться куска хлеба»[14].
Следует отметить, что подобные методы силового давления применялись не только в Иркутске. В конце 1909 г. на страницах сибирской прессы появились критические заметки и о сыщиках Семипалатинска.
По сообщениям местных корреспондентов «в сыскном отделении Семипалатинска была организована настоящая система пыток и истязаний»[15]. Об этом же свидетельствовали те, кому «посчастливилось» побывать на допросе у полицейских. Потерпевшие рассказывали, что после задержания «их вывозили ночью за город, на остров и, что бы вынудить сознание, жестоко били, поднимали к верху и бросали на землю, душили, грозили убить»[16].
Неудивительно поэтому, что даже руководство российской полиции в официальной переписке признавало, «что к чинам полиции нередко предъявляются различными лицами обвинения в употреблении ими физического насилия при исполнении своих служебных обязанностей … нельзя не признать, что отдельные случаи применения чинами полиции физического насилия имеют место»[17].
В связи с этим министр внутренних дел Маклаков строго указывал всем подведомственным ему чиновникам, что «такие приемы, как при производстве розыска, так и при охранении общественного порядка представляются совершенно не терпимыми и должны быть преследуемы и искореняемы самыми решительными мерами»[18].
Однако, несмотря на предписания высших чиновников департамента полиции «при исполнении своих высоких и ответственных обязанностей по охране общественной безопасности и спокойствия предъявлять свои требования к нарушителям закона твердо и настойчиво, безусловно в спокойной и вежливой и корректной форме, не допуская грубых и оскорбительных выражений и не прибегая к физической расправе», с течением времени избиения и пытки не прекращались. Причем жертвами «полицейского произвола» становились не только лица, причастные к криминальному миру, но и вполне законопослушные обыватели.
Так, осенью 1913 г. сибирские сыщики вновь применил физическую силу с превышением своих служебных полномочий. На этот раз пыткам и побоям подверглись иностранные подданные, являвшиеся свидетелями убийства семьи читинского мещанина Абрама Геринбурга.
Решивший во что бы то ни стало раскрыть это преступление начальник Читинского сыскного отделения Ф.С. Ялин, по утверждению китайцев, сам перешел рамки закона, вынуждая очевидцев убийства, давать нужные ему показания.
Методы «работы» со свидетелями не отличались особым разнообразием. Как рассказал впоследствии один из задержанных — Чжан-зе-де, полицейские «били его железом по спине, что бы он все-таки давал показания». Другого китайца — Хоу-чжан-туна «начальник отделения Ялин и старший городовой били, что бы он не отказывался от показаний», а третьего – Ван-юн-хая «ставили на колени на четыре часа»[19].
При этом необходимо отметить, что по службе Ф.С. Ялин характеризовался, как «человек исполнительный и энергичный службист»[20].
Однако при допросе бывшего помощника полицмейстера г. Читы Букаса удалось выяснить, что вместе с тем «Ялин вынуждал побоями сознание у обвиняемых и систематически занимался их истязаниями»[21].
Тем не менее, поданные на рассмотрение военного губернатора два расследования «о неправильных действиях по службе Ялина» по жалобам Мордановича и Тимофеевой «на причинение им побоев были оставлены без последствий»[22]. А возбужденное по факту истязания китайских подданных дело через некоторое время было прекращено «за недостаточностью улик»[23].
Таким образом, отсутствие специальной подготовки, формирующей соответствующие навыки практических действий, и правовая неграмотность обуславливали жестокость сыщиков по отношению к представителям не только преступного мира, но и широких слоев обывателей, когда злоумышленников вместо нейтрализации убивали, оружие применяли далеко не всегда обоснованно, а использование физической силы превращали в физическое насилие.
Существенное влияние на качество правоохранительной деятельности наряду со слабым надзором губернской администрации и недостаточным профессионализмом полицейских оказывало и само сибирское общество, пораженное спорами уголовной ссылки.
Ссыльные уголовные преступники к концу XIX в. практически полностью интегрировались в сибирское общество и стали его неотъемлемой частью.
Уголовная ссылка явилась мощным источником распространения криминальной субкультуры, сформировавшим у местного населения пагубные для него стереотипы поведения, создававшие, в результате, не только благоприятную среду для развития преступности, но и до крайней степени обострившие взаимоотношения общества и полиции.
В таких условиях правоохранительная и особенно сыскная деятельность требовала чрезвычайных форм и методов, зачастую граничащих с противоправными деяниями.
Примечания
- Подсчитано на основании: Марголис А.Д. О численности и размещении ссыльных в Сибири в конце XIX в. // Ссылка и каторга в Сибири XVIII начала XX вв. Новосибирск, 1975. С. 229.
- Дриль Д. Ссылка во Франции и России. Из личных наблюдений во время поездки в новую Каледонию, на о. Сахалин, в Приамурский край и Сибирь. СПб., 1899. С. 164.
- Там же.
- Пьяная Сибирь// Сибирь. 1910. №192. С. 2; Слово Архиепископа Серафима о необходимости борьбы с пьянством // Иркутские губернские ведомости. 1912. № 5578. С. 1.
- Дриль Д. Указ. соч. С. 165.
- Бутылка с квасом // Голос Сибири. 1910. №6. С. 3.
- Государственный архив Иркутской области (далее — ГАИО), ф. 91, оп. 1, д. 2646, л. 50.
- Оправданы // Сибирский край. 1912. №12. С. 2.
- Там же.
- Там же.
- ГАИО, ф.32, оп. 13, д.21, л. 4.
- Судебная хроника // Сибирские вести. 1913. №20. С. 2.
- Там же.
- Там же.
- Сибирские письма // Сибирские вопросы. 1909. №42. С. 25.
- Там же.
- ГАИО, ф. 455, оп. 1, д. 261, л. 1.
- Там же.
- ГАИО, ф .245, оп. 1, д. 1194, л. 5.
- Там же.
- Там же, л. 6.
- Там же, л. 7.
- Там же.