Homo Sibiricus. Особенности сибирского областничества

Печатный аналог: Старцев А.В. Homo Sibiricus // Земля Сибирь. Новосибирск. 1992. № 5–6. С. 60–66.

В середине XIX столетия уроженец Сибири, крупный историк А. П. Щапов сформулировал свою земско-областническую теорию, направленную против чрезмерной государственной централизации. Эта теория, развитая в трудах и выступлениях Н. М. Ядринцева, Г. Н. Потанина и некоторых других деятелей Сибири, нашла немало сторонников и оформилась в общественно-политическое течение, получившее название сибирского областничества. Своими важнейшими задачами областники считали борьбу за хозяйственную и культурную самостоятельность Сибири, ликвидацию ее колониальной зависимости, отказ от выкачивания средств. уходивших в метрополию, прекращение бесконтрольного и хищнического использования богатств края.

В процессе становления областнического движения некоторые наиболее радикально настроенные деятели даже выступали за отделение Сибири от Российской империи и провозглашение самостоятельного государства. Они утверждали, что за Уралом под влиянием физико-географических условий в результате смешения пришлого русского населения с коренными жителями сформировался особый народ — сибиряки, значительно отличающийся от жителей Европейской России.

Требования хозяйственной и культурной самостоятельности для Сибири, а также рассуждения о сибирской нации вызвали немедленную и суровую реакцию со стороны центрального правительства, организовавшего судебный процесс над лидерами областнического движения. На процессе особо подчеркивался экстремизм лозунгов об отделении Сибири и затушевывались мысли о колониальном положении края. Власти и слышать не хотели о каких-то особых интересах Сибири, утверждая, что это всего лишь Азиатская Россия, а сибиряки — те же русские, живущие за Уралом.

Традиция подозрительного отношения к областничеству сохранилась и после падения царизма, когда Россия, возглавляемая большевиками, предприняла опыт строительства «самого справедливого», «самого передового», «самого, самого» общества. Идеи областников о необходимости самостоятельного решения местных проблем никак не вписывались в марксистскую доктрину о «планомерном, организованном в общегосударственном масштабе распределении продуктов»  [1]. Казарменный принцип, предписывавший, «…чтобы все работали по одному общему плану на общей земле, на общих фабриках и заводах и по общему распорядку»  [2], естественно противоречил идеям об особых интересах Сибири, обусловленных специфическими природно-климатическими условиями, составом населения, трудовыми и бытовыми традициями.

Не получили должного отражения сибирские особенности и в исторических исследованиях, написанных в известном методологическом ключе. В них подчеркивалось, что Сибирь является и являлась неотъемлемой частью России, что приводило к механическому переносу на Сибирь экономических и социальных закономерностей развития европейской части страны. Одним словом, делалось все, чтобы доказать, что никакой проблемы Сибири не существует и что сибиряки — это безликая часть «новой исторической общности — советского народа», осчастливленная перспективой коммунистического строительства.

Между тем, задолго до 1917 года во многих работах о Сибири авторы, совершенно далекие от областнических взглядов, подчеркивали, что «уже образовалось, вылилось в определенную форму сибирское лицо, яркое, характерное»  [3].

В чем же виделись особенности «сибирского лица»? Основываясь на свидетельствах современников, попробуем определить некоторые из них, отдавая предпочтение авторам-несибирякам, чтобы избежать упреков в тенденциозности.

Почти все, писавшие о Сибири в XIX — начале XX столетия, отмечали физико-географические особенности края, которые, по их мнению, оказывали очень большое, если не определяющее влияние на жизнь живущих здесь людей. Особенно остро ощущали это те, кто попадал в Сибирь впервые. Безбрежное море тайги, могучие. полноводные реки, неподвижность и тишина заснеженной тундры — все это разительно отличалось от природы Европейской России, восхищало и пугало одновременно. Поэтому неудивительно, что во многих описаниях сибирской природы доминировали минорные нотки.

«Так тихо, так пусто и холодно кругом, — писал плывший по Оби С. Я. Елпатьевский. — Мрачною стеною стоят прибрежные ели, громадною массою, медленно и беззвучно катит Обь свои тяжелые волны… Сырое, холодное утро. Мелкий сплошной дождь. Тусклое небо, тусклая река, тусклые берега. Куда-то в серую безграничную даль уходят за нами берега, откуда-то из тусклой серой дали выплывают навстречу нам все те же низкие плоские берега… Некрасива эта сибирская Амазонка с вечно мутным небом, с однообразными унылыми лесами, с восьмимесячною зимой, с тусклым летом»  [4].

Особенно остро чувство потерянности и беззащитности ощущалось в тайге. По словам А. П. Чехова, «фраза: «человек есть царь природы» нигде не звучит так робко и фальшиво, как здесь»  [5]. Первые впечатления от тайги у некоторых были схожи со священным ужасом дикаря, столкнувшегося с непонятным и грозным явлением, и наводили на мысль о суетности жизни и слабости человеческой плоти.

«Казалось, — писал С. Я. Елпатьевский, — передо мной был храм — суровый и мрачный храм… где человек придавлен к земле высокими стенами, темными сводами, молитвенной тишиной, и только душа его, отрешенная от всего земного, возносится к небу — туда, куда несутся эти строгие линии храма, эти острые шпили церковных башен, эти темные верхушки елей и пихт ..»  [6]

Несколько другое впечатление сложилось у А. П. Чехова.

«Сила и очарование тайги, — писал он, — не в деревьях-гигантах и не в гробовой тишине, а в том, что разве одни только перелетные птицы знают, где она кончается. В первые сутки не обращаешь на нее внимания: во вторые и в третьи удивляешься, а в четвертые и пятые переживаешь такое настроение, как будто никогда не выберешься из этого земного чудовища. Взберешься на высокий холм, покрытый лесом, глянешь вперед на восток, по направлению дороги. и видишь внизу лес, дальше холм, такой же кудрявый, а за ним третий, и так без конца; через сутки опять взглянешь с холма вперед — и опять та же картина»  [7].

Но если тайга навевала на непривычного человека тоску и уныние, то зимняя тундра вообще не воспринималась как место, где может жить человек. По словам декабриста А. А. Бестужева-Марлинского, «…это что-то страшнее могилы! Самая смерть связана с мыслью о жизни, а здесь она не дышала»  [8].

Сосуществование с могучими природными силами, стремление использовать их для своих нужд несовместимы были с расслабленностью духа, ленью, мечтательностью или пустозвонством. Русский крестьянин, посадский или служилый человек, очутившись за Уралом, вынужден был принимать правила игры диктуемые природой. Тосковать по покинутым родным местам было некогда, надо было отвоевывать у тайги землю под пашню, строить дома, заводить хозяйство. Помощи ждать было неоткуда. Поэтому с переселенца «быстро сбегают русское разгильдяйство и добродушная распущенность: он весь подбирается, подтягивается, его толстые, расплывающиеся губы резче складываются, крепче сжимаются; его глаза не смотрят открыто, а высматривают исподлобья, выслеживают… Не дрогнет рука, не побледнеет лицо, не забьется от страха сердце, когда неожиданно вылезет на него медведь, и уж, конечно, не будет жалости к этому медведю»  [9].

В отличие от российского крестьянина, вся жизнь которого протекала на виду у общины и под неусыпным контролем «мира», сибиряк, не отвергая общинного начала, больше полагался на самого себя, на собственные силы и собственный опыт. Это проявилось уже в начальный период освоения Сибири русскими, когда их важнейшим занятием являлась добыча пушнины, «звероловный промысел».

«Период зверования, теперь нами отживаемый, — писал Г. Н. Потанин, — был чем-то вроде средних веков для Сибири; нужно было сибирскому народонаселению укрепить свой дух. что совершается всегда путем тревожной жизни… Взамен войны история дала сибиряку звероловную жизнь, исполненную подвигов, неудач, страстей и трудностей»  [10].

По мере увеличения населения края и развития здесь земледелия и других промыслов, охота переставала играть определяющую роль в хозяйственных занятиях сибиряков. Но, тем не менее, даже в конце XIX века «звероловный промысел» являлся важной отраслью хозяйства, особенно в таежных и горных местностях, где занятия земледелием были затруднены или вообще невозможны.

Но и там, где капризная сибирская природа позволяла заниматься хлебопашеством, жизнь людей была далека от безмятежности. Свой хлеб сибирский крестьянин добывал тяжким каждодневным трудом в борьбе с суровым климатом, незнакомыми почвами, при помощи примитивных земледельческих орудий. Однако в отличие от своего российского собрата, сибиряк до начала массового переселения в начале XX столетия не ведал нужды в земле и размеры своих полей определял возможностью их обработать.

«Пашут кто где хочет, — писал Г. Н. Потанин, — на сенокос выезжают целой волостью в один день, и кто где скажет, тот там и косит… Вследствие этой широты места здесь нет тех обычаев скрупулезного деления пахотных земель, какие встречаются в России…»  [11]

Это обстоятельство не могло не повлиять на сибирское земледелие и на характер земледельца. Наличие большого массива незанятых земель мало стимулировало переход к интенсивному сельскому хозяйству. Если земельный участок истощался, его естественное плодородие снижалось, то крестьянин имел полную возможность бросить его, пустить в залежь и распахать соседний.

«У сибиряка много земли и леса, и он не жаден»  [12], — писал Л. П. Блюммер. Это, конечно, не означало, что старожилы-сибиряки наплевательски относились к богатствам природы, их окружавшим. Скорее, этим отличались переселенцы, широким потоком хлынувшие за Урал в конце XIX — начале XX века. Оторвавшись от своего крохотного надела где-нибудь в Орловской или Курской губернии и, слегка ошалев от земельного изобилия Сибири, и, к тому же, еще не чувствуя эту землю своей, крестьянин-переселенец зачастую не считал себя обязанным бережно относиться к природным дарам своей новой родины. Этому способствовали и некоторые особенности психологии российского крестьянина, считавшего, что все, к чему не был приложен труд, являлось «божьей» или «ничьей» вещью, пользоваться которой можно было по своему усмотрению. Особенно это было характерно для тех переселенцев, которые еще не окончательно «осели» в той или иной местности и не были приписаны к сибирским сельским обществам. Агроном И. М. Морозов, обследуя в 1907 году Алтайский округ, отмечал, что «непричисленные переселенцы в большинстве случаев не считали себя обязанными бережно относиться к основным богатствам поселков»  [13], рассматривая их как места временного проживания.

Подобное отношение переселенцев можно было наблюдать не только по отношению к земле, но и к другим природным богатствам Сибири. Прямо связывал возрастание хищничества в пушном промысле с появлением переселенцев из России губернатор Камчатской области. Он отмечал распространение в крае «бродячего приезжего элемента», для которого «промысел является весьма заманчивым и который для успеха промысла не брезгует ничем, прибегая ко всяким хищническим приемам»  [14].

В литературе конца XIX — начала XX века было немало споров относительно влияния переселенцев на хозяйственные занятия и бытовой уклад сибиряков. Причем в этих спорах прослеживается известная закономерность. Противники переселения старались не замечать положительного влияния переселенцев на старожилов, а сторонники движения за Урал, напротив, преувеличивали значение новоселов в хозяйственном освоении края, доводя свои рассуждения до выводов о якобы неизбежном вытеснении отсталых старожилов более культурными переселенцами. Статистик В. А. Остафьев, например, считал, что «…сибиряк дальше сохи и плуга ничего не понимает, он неподвижен и рутинен, дальше известной техники обработки, которой выучил его дед, он не идет… Его мысль тупа и крайне непредприимчива»  [15].

В противоположность В. А. Остафьеву, известный ученый-экономист А. А. Кауфман был убежден в том. что «о влиянии переселенческого элемента в смысле поднятия общего уровня сельскохозяйственных познаний и приемов не может быть и речи»  [16]. Обосновывая это утверждение, он указывал что в Сибирь переселялся не зажиточный преуспевающий земледелец, а «серый, темный, невежественный, лишенный материальных средств крестьянин, бедность и темнота которого единодушно признаются такими решительными препятствиями для перехода к сколько-нибудь более совершенным приемам и способам хозяйства»  [17]. Побудительные мотивы переселения в Сибирь были донельзя просты. «Переселенец того времени, — отмечал писатель И Д Телешов — стремился бежать из родной деревни прежде всего потому что там было ему невыносимо тесно, надел был мал и кормиться становилось нечем. А в Сибири обещали наделы большие, земля там родит много хлеба, там даже подати не берут первое время, а в дальних местах дают на хозяйство деньги и сыновей не берут в солдаты»  [18]. Все это вряд ли свидетельствовало о стремлении переселенцев показать «отсталым» сибирякам новые способы хозяйствования. А. А. Кауфман, не отрицая в принципе положительного воздействия переселения на хозяйство и быт сибиряков-старожилов, не считал его существенным. «Занося на новые места и иногда сохраняя те или иные мелочи второстепенного значения, — писал он, — новоселы в том что составляет сущность хозяйственного строя не только не учат старожилов а напротив — учатся у них»  [19].

Думается, что здесь как и в других спорах, где высказывались крайние точки зрения, истина находилась посредине. Верно то, что уровень обработки земли и агротехнические приемы в Европейской России были выше чем в Сибири, но это совершенно не означало что переселенцы несли с собой самое передовое. Кроме того, далеко не все возможно было применить в сибирских условиях. В тех случаях, когда переселенцы, используя свои трудовые навыки отличные от старожильческих, добивались положительных результатов, сибирские крестьяне не оставались к этому безучастными и перенимали опыт новоселов. Верно и то, что переселенцы оказавшись в новых условиях, учились хозяйствовать у местных жителей. Эти заимствования касались не только сферы хозяйства, но и организации жизни и быта. Известно, например, что Сибирь практически не знала лаптей и это являлось постоянным предметом насмешек над выходцами из «Расеи». Переселенцы быстро отказывались от векового обычая мыться в печах и по примеру сибиряков строили бани, являвшиеся важным атрибутом гигиены и отдыха. Со своей стороны, старожилы переняли российские традиции стойлового содержания скота и строили теплые стайки, что положительно сказалось на продуктивности местного животноводства.

Происходил взаимный обмен и в области питания, хотя различия в кулинарных традициях нивелировались медленно. Такое широко распространенное и любимое сибиряками блюдо, как пельмени, вначале воспринималось переселенцами скептически. «Чем в лепешки лепить, лучше так мясо пожарить» — говорили они. Что же касается сибиряков, то приличного стола без пельменей они не представляли. Эту особенность сибирской кухни отмечали многие современники. «Это очень хорошее кушанье — писал один из них, — но сибиряки кажется злоупотребляют им. Пельмени делаются обыкновенно из мелко рубленной до вида теста, говядины с перцем и луком. Эту говядину берут в размере половины чайной ложки и вкладывают в тонкий соченок теста, величиной в круг маленькой рюмки, загибают пирожок, соединяют оба его конца вместе, так что получается кругляшок с углублением и выпуклостями человеческого уха. Это пельмень. Сибиряки едят пельмени во множестве и в разных видах. Как суп их едят с уксусом, бульоном и перцем, едят со сливками, едят с горчицей, едят, просто обливши топленым русским маслом, едят с кисленьким вареньем, едят с медовой сотой. Весь обед может состоять из пельменей, они могут заменить даже пирожное. Сибиряк не знает лучшего кушанья этих пельменей, и (в особенности в заговенье, перед постом) их съедается невероятное количество. Иной действительно может съесть их до четырехсот штук (около четырех фунтов говядины)»  [20].

Помимо пельменей, сибиряки употребляли много хлебных продуктов. Здесь повсеместно был распространен обычай ежедневного выпекания хлеба, который всегда стремились держать свежим. В рационе питания постоянно присутствовала разного рода выпечка: пироги с разнообразной начинкой, шаньги, блины и прочее. Описывая завтрак у крестьянина сибирского притрактового села, А. П. Чехов сообщал: «К чаю мне подают блинов из пшеничной муки, пирогов с творогом и яйцами, оладий, сдобных калачей. Блины тонкие, жирные, а калачи вкусом напоминают те желтые, ноздреватые бублики, которые в Таганроге и в Ростове-на-Дону хохлы продают на базарах. Хлеб везде по сибирскому тракту пекут вкуснейший, пекут его ежедневно и в большом количестве. Пшеничная мука здесь дешевая тридцать — сорок копеек пуд»  [21].

Обилие скота у сибиряков позволяло собирать много молока, которое шло в пищу в различных видах. Летом ели сырое, топленое и квашеное молоко, сметану, творог. Зимой молоко замораживали, смешивая его иногда при этом с сырыми яйцами. На Алтае старожилы переняли от коренного населения способы долговременного хранения творога. Они отцеживали его на решете, потом отжимали в полотняном мешке, смешивали со сметаной и сушили в русской печке на противнях. Из сметаны сбивали «коровье масло», которое являлось основным видом животного жира, заготавливавшегося сибиряками.

Помимо хлебных, мясных и молочных продуктов жители Сибири употребляли много овощей. Некоторые крестьяне, помимо своих огородов, засевали репой, арбузами, дынями участки вдоль больших дорог для проезжающих.

«Раз как-то нам пить захотелось, — писал Л. П. Блюммер — Вот сейчас к дыням подъедем — сказал ямщик.

— К каким дыням?

— Теперь спелые… Митрофан Онин садил. Шутник!.. Коли, говорит, дыню с проезжающим есть будешь, так и помяни ему, что Митрофан Онин дыни садит. Старик!.. делать нечего, за шестерыми сынами живет, — ну и смеется! Чудак!»  [22]

Из напитков в Сибири широко распространены были различные виды кваса и разумеется, чай. С чаем жители Сибири познакомились давно, и он являлся самым распространенным и любимым напитком. Пили и водку. Сибирякам были хорошо известны способы приготовления водки-«самосидки», а с развитием в крае винокуренного дела ее стали производить промышленным способом. Немало спиртного привозилось и из России.

А ассортимент тогдашних сибирских винных магазинов для современного человека, приученного к подозрительной жидкости «из опилок», по недоразумению называемой водкой, может показаться невероятным и превосходил самое смелое воображение. Так, в магазине бийского купца Григория Татарникова в 1910 году имелось свыше 100 наименовании спиртных напитков, в том числе десятки названий кавказских, крымских, бессарабских коньяков и вин, широко были представлены Абрау-Дюрсо и Массандра, московские коньяки и наливки Шустова, водки Смирнова, французские и рейнские вина, даже кубинский ром и напитки из США и Бразилии. А ведь Татарников был рядовым провинциальным торговцем и его магазин не считался первоклассным даже в Бийске.

В связи с этим весьма любопытны свидетельства современников, касавшиеся употребления спиртного в Сибири. Л. П. Блюммер писал, что сибиряк «пьет так же как мы курим.., он пьет перед обедом, пьет с холоду, выпивает на семейном празднике, даже может быть, напивается допьяна, но никогда не унизится до того чтобы выказывать свое опьянение буйством, горластой песней или просто шатаньем при ходьбе».

По убеждению сибиряков, «безобразия в пьяном виде чинят только одни российские чиновники» — и это служит источником презрения к ним: «и выпить-то по-человечески не умеете! Собаки! Лакают — пока брюхо не лопнет!» — «Выпьет на грош — на рубль надо веревок покупать, чтобы вязать его…»

«Сибирскому мужику водка не в диво как русскому крестьянину, который дорвавшись до нее в кои веки, рад выпить море, — отмечал автор, — в Сибири мужик пьет умеренно и никогда не может напиться до безобразных возбуждений. Я не видел сибирских мужиков пьяными они все такие солидные, что как-то не верится чтобы они унижались до скотского опьянения к которому так склонен, например, петербургский мастеровой или русский мужик»  [23].

Стол сибиряка, как мы видим, выгодно отличался от стола российского крестьянина, главной заботой которого было то, чтобы его семья «этот рабочий улей как можно умереннее потреблял еды и в то же время был достаточно сыт, чтобы устоять в непрерывной работе». Даже для крепких хозяев это представлялось постоянным объектом заботы. «Тут и хитрость змия и изворотливость дипломата, и тщательное знакомство с окружающей средой, ее обычаями и преданиями, и, наконец, глубокое знание человеческого сердца, — подчеркивал М. Е. Салтыков-Щедрин описывая своего «хозяйственного мужичка». — Первый предмет, представляющийся его вниманию, — хлеб. Он не подает на стол мягкого хлеба, а непременно черствый — почему? — потому что черствый хлеб спорее, мягкого хлеба вдвое съешь. Затем он круглый год льет в кашу не коровье масло, а конопляное, хотя первое можно найти дома, а второе нужно купить и оно обойдется почти не дешевле коровьего — почему? — потому что налей мужику коровьего масла он вдвое каши съест. Свежую убоину он употребляет только по самым большим праздникам потому что она дорога, да в деревне ее пожалуй и не найдешь, но главное потому что тут ему уж не сладить с расчетом: каково бы ни было качество убоины, мужик набрасывается на нее и наедается ею до пресыщения. Одно из средств за редкими исключениями — совсем изгнать ее из насыщающего обихода»  [24].

Такие ухищрения в снискании хлеба насущного для большинства сибирских крестьян были неведомы. По свидетельству Л. П. Блюммера, «…ест он так, как дай бы Бог есть чиновнику средней руки в Петербурге. Жена его встает в четыре часа топить печь, и пока он спит, изготовляет ему пряженики, блины, шаньги или что-нибудь вроде этого, в шесть часов он садится за чай, окруженный тарелками со всякой снедью и с горшком растопленного масла, в которое он макает пряженики (пироги с осердием — ливером как называют в Петербурге), шаньги или блины, запивая закуску чаем. Чай очень дешев сибирскому мужику, он получает его от проезжих обозных с караванами чая, а то и просто дарят ему, но сахар он покупает и потому старается его больше лизать чем кусать. Это впрочем не мешает ему сытно и плотно позавтракать за чаем»  [25].

Но такая сравнительно благополучная жизнь не сваливалась с неба, а являлась результатом ежедневного упорного, подчас тяжелого и изнурительного труда. Рассказывая о своем знакомом «сельском капиталисте» Петре Маркыче, Г. Н. Потанин замечал: «Сельские капиталы бывают двух происхождений: капиталы, основанные на физических силах, и капиталы основанные на способности к спекуляциям. Первые, конечно, недолговременны и расстраиваются с падением сил, они принадлежат крестьянам имеющим многочисленную семью состоящую из сильных рабочих членов. Петр Маркыч хотя и не имел большой семьи, но тем не менее принадлежал к этому роду капиталов, потому что приобрел состояние трудолюбием и силой воли». В страдную пору он «…работал без устали, не варив ни обеда, ни ужина, чтоб не тратить времени и если была лунная ночь, то они напролет метали стога. Такими усиленными трудами наживали они хозяйство».

Под стать Петру Маркычу была и его жена Пелагея Ивановна, трудившаяся не меньше если не больше мужа «Она проворно стряпала, наблюдала за птицей, огородом и скотиной, ходила за водой, убирала в избе и во дворе… Петр Mapкыч отпускал ее с работы только в сумерки; на улице хороводы водят, а она, воротясь с поля, бежит за зыбкой с ребенком на край станицы, где она нанимала одну старушку нянчить его; потом нужно было угомонить его или доить коров, держа его у себя на коленях. Утром до зари она снова относила ребенка на край деревни и уходила с мужем в поле…»  [26]

Зимой, когда полевые работы были закончены и, казалось, можно было отдохнуть, сибиряк не валялся на печи. По свидетельству Л. П. Блюммера, «в самую глухую зиму крестьяне рубят впрок дрова, которые оставляют в лесу: «Кому понадобится тот и вывезет». Траву, скошенную летом, тоже оставляют на зиму в поле для вывоза всем, кто в ней нуждается»  [27]

Немало времени уходило и на домашние дела: поправить изгородь, починить конскую упряжь и т. п. Большие сибирские усадьбы требовали постоянной ежедневной заботы зимой и летом.

Помимо основного и определяющего занятия — земледелия, — жители Сибири занимались скотоводством, различными видами ремесла, промышляли пушного зверя, ловили рыбу, держали пчел, перевозили грузы.

Ямщицкая гоньба играла особенно важную роль в Сибири с ее громадными расстояниями, длительностью поездок отвратительными дорогами. Как известно, Н. В. Гоголь считал, что основная беда России — дороги и дураки. Думается, что для Сибири дороги были все же большей бедой, нежели дураки, хотя на отсутствие последних тоже жаловаться не приходилось.

Практически все, писавшие о Сибири, в той или иной степени касались проблемы передвижения транспорта и дорог. Убийственную характеристику дал А. П. Чехов важнейшей сухопутной транспортной артерии края Сибирскому тракту. «Сибирский тракт, — писал он, — самая большая и кажется самая безобразная дорога во всем свете»  [28]. О второстепенных трактах и проселочных дорогах, не имевших общесибирского значения, и говорить не приходилось. К примеру, такой важный сухопутный путь как Чуйский тракт, связывавший Западную Сибирь с Монголией и Китаем, представлялся проезжавшим по нему сущим Божьим наказанием. «Чтобы иметь понятие о современном пути на Кош-Агач, — писал в 1869 году бийский окружной полицейский исправник Е. Замятин, — нужно видеть его в натуре, каждое же описание может показаться невероятным как, например, на Чуйских бомах есть места где вьючные и верховые лошади проходят по скале отвесно упадающей к реке. Пробираясь по неровной каменистой тропинке, лошади прыгают с камня на камень… по временам ударяясь боком о скалу, поднимающуюся вверх от тропинки. Проезжая по таким путям, самый искусный верховой ездок рискует на каждом шагу упасть с лошади и убиться до смерти»  [29].

Несмотря на это, все наблюдатели подчеркивали быстроту передвижения по этим крайне дурным сибирским дорогам и удивлялись выносливости лошадей и ямщиков. «В России любят ездить шибко — писал Л. П. Блюммер, — в Сибири любят ездить сломя голову»  [30]. Декабрист А. А. Бестужев-Марлинский отмечал, что «быстрота, с которой ходят вдоль Сибири обозы, едва имоверна: в сутки они пробегают сто двадцать верст на одних лошадях, а нанимая по деревням сменных, ход их еще поспешнее…»  [31]

Вероятно, поэтому в Сибири говорили не «ехать», а «бежать». «Спрашивают: «Куда, ваше благородие, бежишь?» Это значит «Куда едешь?»  [32]

Чтобы ездить с такой быстротой по сибирским дорогам, нужно было обладать богатырским здоровьем и поистине нечеловеческой выносливостью.

«…Я не мог надивиться неутомимости коней и извозчиков, — писал А. А. Бестужев-Марлинский. — Они не отдыхают как наши, по четыре и более часов: полтора, много два — вот их привал. Сделав упряжку, обоз останавливается в деревне, просто на улице или среди двора… Сейчас горячим коням засыпают овса и варят себе кашу. Чуть поели — коней на водопой, и в оглобли. Извозчики садятся тут на возы и с час дремлют, между тем как лошади, покачиваясь, будто сонные, шагом идут по дороге…, но скоро клик „Пошел!“ пробуждает всех, и обоз пускается рысцой на всю упряжку»  [33].

Такой каторжный труд ямщиков оплачивался довольно высоко, и сибирские притрактовые села отличались своей зажиточностью, крепкими и добротными постройками, которые нельзя было и сравнивать с крестьянскими избами Европейской России. Здесь, по свидетельству С. Я. Елпатьевского, стояли «большие двухэтажные дома, — старые, почерневшие от времени и дождей, с лавками внизу, иногда с каменными кладовыми и всегда с громадными крытыми дворами. Везде широкое довольство, сытая обеспеченность — полная чаша». Богатые постройки, обеспеченная жизнь, по мнению автора, «говорят тебе о сибирско-мужицком царстве».  [34]

Строились сибиряки добротно, с размахом, что говорится — на века. Большинство домов в деревнях были деревянные, срубные. На нижнюю часть сруба, больше подверженную гниению, обычно шла лиственница, имеющая крепкую, упругую древесину. Дома, сложенные целиком из лиственницы, были долговечны, но зимой внутри помещения скапливалась влага. Чтобы избежать этого, нижние венцы клали лиственничные, а затем другие породы — чаще сосну.

Дома ставились на подклети. Обширное пространство под полом использовали в хозяйственных целях. Летом там удерживалась прохлада, и было удобно хранить молоко и другие скоропортящиеся продукты. Зимой домашнее тепло прогревало воздух в цокольном помещении и создавало благоприятную температуру для хранения овощей и других зимних припасов. В центральной части подполья делали углубление и ставили сруб — погреб, в котором человек мог стоять во весь рост.

Более зажиточные хозяева, занимавшиеся, кроме крестьянского труда, промыслами, ремеслом или торговлей, обычно строили двухэтажные дома. Нижняя часть дома включала хозяйственные помещения или лавку и сообщалась с верхней через люк, к которому вела лестница. Печи обоих этажей располагались одна над другой и иногда имели общую выводную трубу.

Но, кроме солидного внешнего вида. путешественников удивляло внутреннее убранство сибирских домов. «В этих домах, — отмечал Л. П. Блюммер, — нет ничего похожего на русские крестьянские избы. Комнаты высоки, все стены обшиты тесом и выкрашены синей или зеленой масляной краской (иногда, смотря по затейливости хозяина, разрисованы птицами, павлинами и всякой пестротой), русская печь у сибирячки содержится с кошачьей опрятностью. Под печкой всегда стоит ведро с известкой, и после каждой топки все почерневшие от дыма видные места немедленно забеливаются самой стряпухой, тотчас же по закрытии трубы»  [35].

Особенно тщательно содержалась горница — чистая половина дома. «Горница, — по словам А. П. Чехова, — это светлая, просторная комната с обстановкой, о какой нашему курскому или московскому мужику можно только мечтать. Чистота удивительная: ни соринки, ни пятнышка. Стены белые, полы непременно деревянные, крашеные или покрытые цветными холщовыми постилками: два стола, диван, стулья, шкаф с посудой, на окнах горшки с цветами. В углу стоит кровать, на ней гора из пуховиков и подушек в красных наволочках; чтобы взобраться на эту гору, надо подставлять стул, а ляжешь — утонешь. Сибиряки любят мягко спать»  [36].

Правда, вместе с удобством, чистотой и даже комфортностью сибирских домов современники отмечали недостаток украшений, разного рода мелочей, которые создавали бы уют обжитого места. «Как-то голо было даже в богатых домах, — писал С. Я. Елпатьевский, — не было картин и красивых вещей и тех красивых пустяков, которые составляют неизбежную принадлежность среднего обывательского дома в России… Не поднялась еще тогда художественная волна в сибирских душах, не потянуло их к искусству, красоте»  [37].

Эту особенность подметил и А. П. Чехов. Но, как бы реабилитируя в этом отношении сибиряков, он замечал: «Девять месяцев не снимает он рукавиц и не распрямляет пальцев: то мороз в сорок градусов, то луга на двадцать верст затопило, а придет короткое лето — спина болит от работы и тянутся жилы. Когда уж тут рисовать? Оттого, что круглый год ведет он жестокую борьбу с природой, он не живописец, не музыкант, не певец»  [38].

Да и сам С. Я. Елпатьевский, указывая на недостаточную, с его точки зрения, тягу сибиряков к прекрасному, писал: «Реки еще не изъездили, тайгу не исходили. Медведя не выгнали. Некогда было, недосуг»  [39].

Но сытая и благополучная по меркам Европейской России жизнь не удовлетворяла сибиряков. Покорив или, в крайнем случае, ужившись с могучей стихией сибирской природы, люди пытались ставить и решать извечные вопросы человеческого бытия: что есть счастье, справедливость, истина, добро и зло. Эти проблемы волновали не только тонкий и немногочисленный слой сибирской интеллигенции, они возникали в умах сибирских мужиков, которым, по мнению приезжих наблюдателей, и желать-то более нечего было.

Любопытный в этом смысле разговор произошел у путешествовавшего по Сибири А. П. Чехова с неким Петром Петровичем — человеком крепким, состоятельным, пахавшим землю, торговавшим скотом и немало повидавшим в жизни. Будучи уже женатым, он самостоятельно овладел грамотой и письмом, бывал в Томске, Иркутске, Ирбите; имел по многим вопросам собственные суждения и позицию.

Сам А. П. Чехов так описывал разговор с Петром Петровичем:

«Постилаю себе полушубок на полу, ложусь и ставлю у изголовья свечу. Петр Петрович приподнимает голову и смотрит на меня.

— Я вот что хочу вам объяснить…, — говорит он вполголоса, чтобы хозяин не услышал. — Народ здесь, в Сибири темный, бесталанный. Из России везут ему сюда и полушубки, и ситец, и посуду, и гвозди, а сам он ничего не умеет. Только землю пашет да вольных возит, а больше ничего… Даже рыбы ловить не умеет. Скучный народ, не дай Бог какой скучный! Живешь с ними и только жиреешь без меры, а чтоб для души и для ума — ничего, как есть! Жалко смотреть, господин! Человек-то здесь стоящий, сердце у него мягкое, он и не украдет, и не обидит, и не очень чтоб пьяница. Золото, а не человек, но, гляди, пропадет ни за грош, без всякой пользы, как муха или, скажем, комар. Спросите его: для чего он живет?

— Человек работает, сыт, одет, — говорю я. — Чего же ему еще нужно?

— Все-таки он должен понимать, для какой надобности он живет. В России небось понимают!

— Нет, не понимают.

— Это никак невозможно, — говорит Петр Петрович, подумав. — Человек не лошадь. Примерно, у нас по всей Сибири нет правды. Ежели и была какая, то уж давно замерзла. Вот и должен человек эту правду искать. Я мужик богатый, сильный, у заседателя руку имею и могу вот этого самого хозяина завтра же обидеть: он у меня в тюрьме сгниет, и дети его по миру пойдут. И нет на меня никакой управы, а ему защиты, потому — без правды живем… Значит, в метрике только записано, что мы люди, Петры да Андреи, а на деле выходим — волки. Или вот в рассуждении Бога… Дело не шуточное, страшное, а хозяин ложился и только три раза лоб перекрестил, как будто это и все; наживает и прячет деньги, небось, гляди, уж сот восемь скопил, все новых лошадей прикупает, а спросил бы себя, для чего это? Ведь на тот свет не возьмешь! Он и спросил бы, да не понимает: ума мало…»  [40]

В этом диалоге, помимо прочего, отчетливо проявлялась и самокритичность сибиряков. В работах, посвященных Сибири, хорошо прослеживается любопытная особенность: несибиряки отзывались о сибиряках лучше, чем сами сибиряки о себе. Прав был в этом смысле В. Г. Распутин, когда писал, что «он скорее будет несправедлив к себе, преувеличивая свои недостатки, чем достоинства, и он не станет скрывать разочарования в своих земляках и в своей родине, которые ему хотелось бы видеть лучше и совершеннее»  [41].

Стремление видеть свой край богатым и процветающим не только в смысле обильного стола и добротного жилища проявлялось в Сибири все отчетливее. Культ денег, стремление к наживе вообще никогда не были отличительными чертами русского человека. Известная особенность национального характера — поиски справедливости, правды, смысла жизни были характерны как для жителей Европейской России, так и для сибиряков. И хотя Сибирь, по словам Г. Н Потанина, «…представляет еще не сложившийся, хаотический мир.., все еще в движении, куда-то идет, к чему-то стремится»  [42], этот путь явно не определялся примитивными потребностями живого организма. «И в этой среде, и в этой глухой стороне, — писал Н. М. Ядринцев, — начинают пробуждаться другие потребности, и здесь находятся люди, желающие просвещения и блага своей родине»  [43].

Более отчетливо стали проявляться интеллектуальные, духовные запросы сибиряков, находившие яркое проявлением стремлении к знаниям, образованию. Именно на развитие просвещения была направлена наибольшая энергия немногочисленного образованного слоя, именно сюда направлялись наибольшие пожертвования местных капиталистов, именно это дело встречало наибольший интерес среди всех слоев сибирского общества. Сибиряки, по свидетельству С. Я. Елпатьевского, «…приветствовали всякие начинания в этом направлении, давали деньги на училища и библиотеки, на всякие курсы, на музеи, на сибирский университет, бывший долгой мечтой сибиряков, на помощь сибирскому студенчеству, мужскому и женскому, в Москве и Петербурге — на все, что отвечало устройству сибирской жизни, в особенности в области образования»  [44].

Значительно усложняется и обогащается общественно-культурная среда Сибири во второй половине XIX — начале XX столетия. Строятся школы, открываются газеты, начинают действовать различного рода научные и просветительские общества. Призывы общественных деятелей пролить на Сибирь «лучи правды и света» находят понимание среди большего числа сибирских жителей. Так, на строительство Сибирского университета в Томске пожертвования поступали не только от предпринимателей, но и от простых крестьян и мещан. Всеобщее сочувствие вызывали организовывавшиеся Общества попечения о начальном образовании, которые, несмотря на постоянную нехватку средств, работали на редкость эффективно. Например, за 16 лет своей деятельности Общество попечения о начальном образовании в Барнауле, организатором и душой которого являлся В. К. Штильке, открыло две начальные школы, две воскресные школы, две бесплатные школьные и одну городскую библиотеку, книжный склад (магазин), народные чтения, любительский театр, городской сад и, наконец, прекрасный Народный дом с залом на 1000 мест, сделавший бы честь любому губернскому городу  [45].

Не оставались глухими к общественно-культурным нуждам края местные капиталисты. «Золотопромышленник Кытманов, — писал С Я. Елпатьевский. — при мне сердито отпихивавший пристававших к нему нищих, выстроил гимназию, стоившую ему — говорили мне — двести тысяч, отправил учиться в Академию художеств енисейского мещанина, показавшегося ему талантливым и во время ученья содержал оставшихся в Енисейске жену и двух детей мещанина и давал деньги на всякие просветительные дела»  [46].

И не желанием получить доход или прославиться руководствовались деловые люди. В 1912 году наследник бийского купца П. А. Копылова — Антон Петрович Копылов пожертвовал городу 100 тысяч рублей на строительство Народного дома. Свой поступок он обосновывал тем, что «…в г. Бийске простой народ часы своего досуга проводит не только бесполезно, но часто и вредно, в целях отвращения народа от пьянства, проведения в среде его посредством чтений, лекций, кинематографов и т. п. здравых нравственных понятий и основных правил общежития и предоставления ему разумных развлечений…»  [47]

Процесс формирования духовно-культурной сферы в Сибири имел свои особенности, которые были обусловлены многими факторами. В частности, значительное влияние на него оказывало переселение, превратившееся в начале XX века в широкий и едва ли управляемый поток. Прибывшим в Сибирь новоселам требовалось определенное время, чтобы ощутить себя сибиряками и осознать насущные проблемы своей новой родины. Ясно, что в первое время мужику из «Расеи» было ох как не до духовности и вопросов сибирской ментальности. Нужно было налаживать хозяйство и обустраивать жизнь. А так как подавляющее большинство переселенцев являлось бедняками, то доминирующей мыслью была надежда на то, что»на новом месте будет хорошо и сытно»  [48]. И носителей такой психологии было несколько миллионов.

Прибывавший люд был самый разный и по национальности, и по вере, и по бытовому укладу. Но, как подчеркивал С. Я. Елпатьевский, «при этом сталкивании шла великая нивелировка, стирались взаимно острые углы — национальные, религиозные… Постепенно создавалась особая атмосфера Сибири, складывались новые обычаи, нравы, вкусы, верования, обычное право, костюмы, манеры питания, быт, язык»  [49].

Как змея выползает из своей старой шкуры, так и люди, переселявшиеся в Сибирь, оставляли за Уралом многое из своей прошлой жизни, в том числе и многие, казалось бы, неискоренимые черты и привычки. «Все это пришлое население быстро — во втором, а иногда и в первом поколении — осибирячивалось и утрачивало национальные черты, — писал С. Я. Елпатьевский. — Мне приходилось наблюдать, как сравнительно быстро осибирячивались поляки, украинцы, немцы, евреи, но особенно поразительно быстро — великороссы»  [50]. Человек, решившийся назвать этот суровый край своей родиной, «…не знает, не чувствует разделительных граней — религиозных, национальных, — он безгранный, вненациональный, он сибиряк, он только областник.. О человеке, пришедшем из-за Урала, говорит: «Он российский»  [51].

В чем же, по мнению современников, выражалось «осибирячивание»? Чем сибирский мужик отличался от мужика российского?

В сибиряке, по утверждению С Я. Елпатьевского, «…мало русской тоски, русской мечты, русского раздумья и русского сердоболья, — ему в равной мере чужды и Гамлет и Дон-Кихот, но он знает, чего хочет, и он крепкий, жилистый и умеет хотеть и может мочь»  [52].

Л. П. Блюммер считал, что «сибирский мужик, вышедший из России, как в умственном, так и в нравственном отношении превосходит русского мужика, которого, сравнительно с сибирским мужиком, справедливо назвать мужичонкой. В Сибири мужик как-то выглядит даже больше и сановитее. Он молчалив и серьезен, но никогда не прочь посмеяться и иногда бывает очень колок и юмористичен. Он ни перед кем не ежится, не подличает, он никогда не робок. Он смело говорит резон и дело, не преклоняясь перед авторитетом всякой чернильной души»  [53].

Несмотря на то, что сибирский край являлся местом каторги и ссылки, которая, кстати сказать, в подавляющем большинстве своем была не политической, а уголовной, здесь во многом сохранялась более здоровая нравственная атмосфера, что вообще характерно для провинции. Сосланный в середине 80-х годов прошлого столетия С. Я. Елпатьевский удивлялся тому, что «…через Урал почему-то не перешагнули подлые русские ругательства, похабные слова. И даже недавний обитатель этапа быстро переставал употреблять их и переходил к единственному сибирскому ругательству «язвите», «пятнайте»  [54]

Предложение Л. П. Блюммера, который добирался из Томска до Барнаула с обозом, везшим с приисков золото, приготовить оружие на случай возможного нападения разбойников искренне развеселило сопровождающего:

«— Здесь ведь не Италия, чтобы разбойники были… Там Фрадиаволо я читал… И вы, верно, тоже читали… Это пустяки! Вы не думайте, что здесь Италия!

— Я никогда этого не думал, а полагал только, что здесь Сибирь, куда ссылаются из России все воры и разбойники…

Это замечание почему-то вызвало самый задушевный смех. После я узнал, что сомнение мое относительно разбойников было очень смешно…»  [55]

Как это ни странно, но, говоря современным языком, криминогенная обстановка в Сибири была вполне нормальной, что совершенно не соответствовало широко распространенным представлениям о ссыльно-каторжном крае. Не только разбойничьи нападения, но и кражи здесь были редкостью. «По всему тракту не слышно чтоб у проезжего что-нибудь украли, — писал А. П. Чехов — Нравы здесь в этом отношении чудесные, традиции добрые. Я глубоко убежден, что если бы я обронил в возке деньги, то нашедший их вольный ямщик возвратил бы мне их не заглянув даже в бумажник. На почтовых я ездил мало и про почтовых ямщиков могу сказать только одно: в жалобных книгах, которые я читал от скуки на станциях, мне попалась на глаза только одна жалоба на покражу: у проезжего пропал мешочек с сапогами, но и эта жалоба что видно из резолюции начальства, оставлена без последствий так как мешочек был скоро найден и возвращен проезжему. О грабежах на дороге здесь не принято даже говорить. Не слышно про них»  [56].

Отсутствие в Сибири крепостного права и помещиков, относительная немногочисленность дворянства наложили глубокий отпечаток как на внешнее поведение так и на внутренний мир сибиряка. «Слово «барин», — писал С. Я. Елпатьевский, — редко звучало в Сибири и прилагалось — не очень почтительно — только к чиновному начальству. Сибиряк всегда был глубоко демократичен и не очень верноподданный… Потомки вольных смелых людей, уходивших от склоки, связанности, от скудности русской жизни искать долю в жизни в беспредельной Сибири, — сибиряки никогда не чувствовали нежности к русскому правительству и не благоговели не трепетали как раньше русские пред царской властью»  [57].

При этом сибиряки искренно недоумевали, глядя на людей рвавшихся в Россию.

«Меня все оставляли в Сибири, всякий сибиряк хвастал своей Сибирью — писал Л. П. Блюммер.

— В Россию пробираетесь: свое зубам добро… А только будь я на вашем месте, если бы в три бича меня гнали отсюда, не пошел бы. Россия — это глупость одна. Лучше бы вам здесь…»  [58]

Многие жители России, переселившись в Сибирь, по свидетельству С. Я. Елпатьевского, «помнили еще свои родные места, знали что там остались их родственники дядья, тетки, но когда я спрашивал — неужели их никогда не тянет в свою Владимирскую губернию — посмотреть родное село, они равнодушно отвечали:

— А чего мы там забыли? Чего смотреть? — И всегда оканчивали фразой, которую часто приходилось слышать от сибиряков: — Сибирь-то у вас, а не у нас»  [59].

Стремление жить собственным умом и интересами, а также отсутствие «нежности» к правительству ощущалось в Сибири во всех слоях населения, включая предпринимателей и даже чиновников. Это проявлялось во многих отношениях и, в частности, в отношении к «крамольным» идеям и к врагам правительства политическим ссыльным.

По воспоминаниям известного российскою издателя М. В. Сабашникова, его отец — крупный иркутский купец — регулярно через Китай получал запрещенный герценовский «Колокол» и «…читать его приходили не одни только политические ссыльные, купцы да интеллигенты. С большим интересом, но под покровом тайны за «Колоколом» следили и официальные лица»  [60]. Что же касается революционеров различных оттенков — от декабристов до социал-демократов, — то в Сибири они отнюдь не попадали в положение отверженных, как предполагали власти. Скорее наоборот. Нередко теплый прием и неплохо оплачиваемые должности находили «государственные преступники» у сибирских капиталистов. У того же В. Н. Сабашникова доверенным лицом по закупке пушнины служил ярый враг царизма и всякой власти вообще, ссыльный М. А. Бакунин, который впоследствии совершил свои знаменитый побег из Сибири. По некоторым свидетельствам, дерзкий побег удался не без помощи хозяина.

Другой крупный предприниматель — енисейский золотопромышленник И. П. Кытманов — с большим уважением и симпатией отзывался о ссыльных декабристах многих из которых он хорошо знал  [61]. И таких примеров было много.

Отсутствие должного почтения к властям, независимость в суждениях, сравнительное материальное благополучие, а также осознание колониального положения своего родного края — все это неизбежно делало сибиряка областником, стремившимся освободиться от назойливой и далеко не бескорыстной опеки метрополии. Но в отличие от многих движений за независимость, сибиряки никогда не разыгрывали «национальную карту» и не использовали в качестве идейной основы националистических идеи. Рассуждения о «сибирской расе», предпринимавшиеся некоторыми деятелями областничества, не являлись сколько-нибудь серьезными и не пользовались широкой популярностью. Идеолог «сибирских патриотов» Н. М. Ядринцев, по словам Г. Н. Потанина, «…был адвокатом не одной какой-нибудь расы — он принял на себя защиту всего населения Сибири не различая племен»  [62].

Эти обстоятельства резко отличали сибирское областничество от многих национально-освободительных движений внутри России. Лейтмотивом публичных выступлений и действий «сибирских патриотов» всегда были интересы территории а не нации. Сибирь, по словам С Я Елпатьевского, «…давно осознала себя отдельным обособленным коллективом. Были глупые разговоры «Московских ведомостей» о сибирском сепаратизме, но областничество было уже всеобщим сознанием Сибири. И всегдашним требованием от центральной власти было признание этого областничества, своих специальных нужд и прежде всего права самим устраивать свою жизнь…

Трудно учесть пределы и характер будущей эволюции Сибири, но нужно думать, основные черты сибирского лица останутся те же…»  [63]

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Коммунистическая партия Советского Союза в резолюциях и решениях съездов конференции и пленумов ЦК. Т. 2. М., 1970. С. 55.
2. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 41. С. 311.
3. «Былое», неизданные номера журнала Кн. 1. Л., 1991. С. 60.
4. Русские очерки. Т. 3. М., 1956. С. 531, 534–535.
5. Там же. С. 461.
6. Там же. С. 536–537.
7. Там же. С 461.
8. Там же. Т. l. С. 143.
9. Там же. Т. 3. С. 538.
10. Литературное наследство Сибири. Т. 7. С. 154.
11. Там же. С. 214.
12. Русские очерки. Т. 2. С. 592. Речь идет о статье «Не столь отдаленные места Сибири», впервые опубликованной в журнале «Отечественные записки» в 1875 году за подписью «Хайдаков». Долгое время считалось, что под этим псевдонимом выступал известный сибирский писатель И. А. Кущевский. На наш взгляд, статья принадлежит перу Л. П. Блюммера (См.: Литературное наследство Сибири Т. 7. С. 206).
13. Морозов И. М. Алтайский округ в колонизационном отношении. Полтава, 1908. С. 19.
14. Российский государственный исторический архив (РГИА). Ф. 398. Оп. 75. Д. 256. Л. 75.
15. Юридический вестник. Т. 8. 1891. С. 432.
16. Северный вестник 1891, № 4. С. 46.
17. Кауфман А. А. Переселение и колонизация. СПб., 1905. С. 327.
18. Телешов Н. Записки писателя. Рассказы. М., 1987. С. 147.
19. Кауфман А. А. Переселение и колонизация… С. 328.
20. Русские очерки. Т. 2. С. 585–586.
21. Там же. Т. 3. С. 444.
22. Там же. Т. 2. С. 592.
23. Там же. С. 586, 593.
24. Салтыков-Щедрин М. Е. Собрание сочинений в 10-ти Т.  Т. 9. М., 1988. С. 109.
25. Русские очерки. Т. 2. С. 592.
26. Литературное наследство Сибири. Т. 7. С. 153, 160.
27. Русские очерки. Т. 2. С. 592.
28. Там же. Т. 3. С. 454.
29. Центр хранения архивных фондов Алтайского края (ЦХАФ АК). Ф. 163. Оп. 1. Д. 99. Л. 26–26об.
30. Русские очерки. Т. 2. С. 591.
31. Там же. Т. 1. С. 153–154.
32. Там же. Т. 3. С. 441.
33. Там же. Т. 1. С. 154.
34. Там же. T. 3. С. 530, 540.
35. Там же. Т. 2. С. 592.
36. Там же. Т. 3. С. 442.
37. «Былое». Кн. 1. С. 57.
38. Русские очерки. Т. 3. С. 442–443.
39. «Былое». Кн. 1. С. 57.
40. Русские очерки. Т. 3. С. 449–450.
41. Распутин В. Г. Сибирь, Сибирь… М., 1991 С. 35.
42. Литературное наследство Сибири. Т. 7. С. 192.
43. Там же. Т. 5. С. 140.
44. «Былое». Кн. 1. С. 58.
45. Гришаев В. Ф. Тропою памяти. Барнаул, 1987. С. 141–142.
46. «Былое». Кн. 1. С. 58.
47. ЦХАФ АК. Ф. 174. Оп. 1. Д. 87. Л. 25 об.
48. Телешов Н. Указ. соч. С. 156.
49. «Былое». Кн. 1. С. 59.
50. Там же.
51. Там же. С. 60.
52. Там же. С. 59.
53. Русские очерки. Т. 2. С. 592–593.
54. «Былое». Кн. 1. С. 60.
55. Русские очерки. Т. 2. С. 590–591.
56. Там же. Т. 3. С. 444.
57. «Былое». Кн. 1. С. 60.
58. Русские очерки. Т. 2. С. 585.
59. «Былое». Кн. 1. С. 56.
60. Сабашников М. В. Воспоминания. М., 1988. С. 43–44.
61. «Былое». Кн. 1. С. 53.
62. Литературное наследство Сибири. Т. 7. С. 45.
63. «Былое». Кн. 1. С. 60.