Колония или окраина? Сибирь в имперском дискурсе XIX века

 

Вопрос о месте Сибири в составе России имеет длительную историческую традицию, актуализируясь периодически возникающими политическими и экономическими подозрениями сибирского сепаратизма [1]. В советское время, благодаря Л. М. Горюшкину, в сибиреведении на несколько десятилетий закрепилось ленинское определение Сибири как «колонии в экономическом смысле». Сам же В. И. Ленин признавал трудность в определении статуса тех или иных территорий в составе Российской империи. Отсюда существовала некоторая неясность в его трактовке колониального характера Сибири: «как бы колония», «колония в экономическом смысле» [2]. Последнее утверждение и было воспринято последующей советской историографией, которая, опираясь на этот термин, стремилась преодолеть некоторый максимализм, присущий исторической литературе 1920–1940-х гг., и пыталась найти более простое и политически безопасное объяснение положения Сибири. Оценивая позицию областников, выдвигавших лозунг сибирской автономии, как реакционную, Л. М. Горюшкин с марксистских позиций не мог признать наличия, помимо классовых, устойчивых территориальных противоречий. В рамках господствовавших тогда идеологических установок он в известной степени игнорировал приведенные областниками факты политико-правового неравноправия Сибири в составе империи, хотя и признавал колониальный характер управления сибирскими коренными народами. В отношении же русского населения, полагал он, система управления принципиально не отличалась от Европейской России [3]. В последние годы жизни Л. М. Горюшкин уже с большей симпатией трактовал взгляды областников, соглашаясь с их претензиями на хозяйственный суверенитет Сибири, децентрализацию управления, финансовую самостоятельность [4].

Но дело было не только в ограничениях, накладываемых в советское время официальной наукой. И сегодня исследователям имперской управленческой политики приходится сталкиваться с известными трудностями в понятийном аппарате, пытаясь разобраться в хитросплетениях терминов: «центр», «внутренние губернии», «периферия», «окраина», «колония», «колонизация» и т.п. Не случайно В. А. Ламин и Д. Я. Резун вынуждены констатировать: «Специалисты по истории и экономике Сибири до настоящего времени не определились, что такое есть эта громадная страна: колония, или колонизуемая территория, или неотделимая часть неделимой России» [5]. Роль и место Сибири в составе Российской империи были более сложными, чтобы их можно было определить, оперируя только понятиями «колония» и «метрополия», за которыми, помимо неясных социально-экономических характеристик, тянется длинный шлейф эмоционально-этических оценок.

Автор данной статьи не претендует дать однозначный ответ на вопрос, сформулированный в заглавии, и ставит перед собой более скромную цель — показать в каких плоскостях разворачивался сибирский дискурс. История Сибири в составе Российской империи отнюдь не сводится только к истории колониальной эксплуатации, это еще и длительный процесс ее интеграции в единое административное, социокультурное и экономическое пространство. Очевидно, более продуктивным будет взглянуть на проблему как на процесс превращения Сибири в периферийный регион, осмысливания ее положения и перспектив в составе Российской империи. Видимо, стоит попытаться разобраться в вопросе о роли и месте Сибири при помощи категории «мир-империя» (в определении Ф. Броделя и И. Валлерстайна). «Мир-империя» подразумевает наличие «центра» и «периферий», различных видов неравенства периферийных регионов по отношению к центру. В центре «мир-империи» располагалась сильная государственная власть, привилегированная, динамичная, внушающая одновременно страх и уважение [6]. Напряженность в отношениях центра и регионов сохраняется длительное время, имея даже тенденцию к обострению в условиях модернизации. Майкл Хечтер, предложивший концепцию «внутреннего колониализма», заметил, что условия частичной интеграции периферии и государственного ядра «все больше воспринимаются периферийной группой как несправедливые и нелегитимные» [7]. Центр являлся особым символическим и организационным образованием, который стремился не только извлекать ресурсы из периферии, но проникать в нее, переносить туда свои духовно-символические принципы, организационно мобилизовать возможности периферии для своих целей [8]. Российская империя демонстрировала активный политически ориентированный процесс проникновения центра в периферию. Огромное пространство, слабость коммуникаций и сегментарное хозяйственное и демографическое присвоение новых территорий на востоке требовало образования на линии центр — периферия центров второго и третьего порядков, транслировавших функции главного имперского центра на удаленные регионы, имевших потенциально важное политическое значение. Управленческая интеграция окраин в общеимперское пространство может быть описана в понятиях географии власти, динамике властного освоения новой территории [9].

«Сибирский вопрос» был в значительной мере частным случаем окраинной политики самодержавия, принципы которой во многом зависели от господствовавших в то или иное время взглядов на природу взаимоотношений центра и регионов. Заметное влияние на региональную политику и региональные общественные настроения оказывали западные теоретические конструкции и западный колониальный опыт управления. Несмотря на то, что управление разными окраинами существенно отличалось, к XIX в. империя уже выработала, как казалось, универсальную модель их поглощения. Этот процесс довольно точно обозначил в начале 1880-х гг. восточно-сибирский генерал-губернатор Д. Г. Анучин: «При всяком увеличении нашей территории, путем ли завоеваний новых земель или путем частной инициативы, вновь присоединенные области не включались тотчас же в общий состав государства с общими управлениями, действовавшими в остальной России, а связывались с Империей чрез посредства Наместников или Генерал-губернаторов, как представителей верховной власти, причем на окраинных наших областях вводились только самые необходимые русские учреждения в самой простой форме, сообразно с потребностями населения и страны и не редко с сохранением многих из прежних органов управления. Так было на Кавказе, в Сибири и во всей Средней Азии…» [10]. Административное устройство Азиатской России в XIX в. рассматривалось как «переходная форма». Поэтому от особого статуса Сибири, законодательно закрепленного «Сибирским учреждением» 1822 г., и формально сохранявшегося вплоть до 1917 г., уже к 1870-х гг., как отмечали современники, сохранились лишь «одни обломки» [11]. В течение XIX в. «Сибирь» постепенно исчезала с административной карты России. В 1822 г. Сибирское генерал-губернаторство было разделено на два (Западно — и Восточно-Сибирское), в 1882 г. упразднено Западно-Сибирское генерал-губернаторство, в 1884 г. от Сибири отделился Дальний Восток, породив затянувшийся спор о границах между ними, а в 1887 г. Восточно-Сибирское генерал-губернаторство было переименовано в Иркутское. В обращение все чаще вводится понятие «Азиатская Россия». Применительно к Западной Сибири, которая в 1882 г. была выведена из под генерал-губернаторского управления, можно говорить, что она превратилась уже в своего рода «внутреннюю окраину», повысив свой статус интегрированности в имперское пространство, в отличие от Восточной Сибири, Дальнего Востока и Степного края, где сохранялась в значительной степени политически и управленчески автономная генерал-губернаторская власть [12]. Известный pусский пpавовед H. М. Коpкунов утвеpждал, что «и самое слово Сибиpь не имеет уже более значения опpеделенного администpативного теpмина» [13]. Вместе с тем, положение Сибири в составе России по-прежнему оставалось не совсем ясным.

«Не то — это одно целое с огромной тоже, но все-таки далеко меньшей, чем она, Европейской Россией, — описывал свои впечатления ссыльный А. А. Ауэрбах, — не то — это как будто совершенно отдельное государство в государстве, относящееся, как будто колония к метрополии: так велика и существенна во всем разница Сибири с Европейской Россией» [14].

Пассажирское здание на станции Обь

Пассажирское здание на станции Обь

Помимо административной централизации и унификации необходимо было экономически и коммуникационно встроить Сибирь в Россию. Почта, телеграф, дороги, регулярное речное и морское судоходство, а главное — Сибирская железная магистраль — должны были притянуть Сибирь к Европейской России, дать мощный импульс переселенческому движению. В связи с поездкой в Сибирь в 1910 г. П. А. Столыпина бывший чиновник Комитета Сибирской железной дороги И. И. Тхоржевский заметил: «По обе стороны Урала тянулась, конечно, одна и та же Россия, только в разные периоды ее заселения, как бы в разные геологические эпохи. Впрочем, Западная Сибирь уже заметно сближалась с востоком Европейской России». И П. А. Столыпин, отмечал Тхоржевский, «чувствовал целостность — военную и живую — всего того огромного и пестрого материка, которым была Россия. Тот же Алтай, как и Уссурийский край, связывался живыми человеческими узлами с далекой (и вовсе не самостийной — ни тогда, ни теперь) Украиной. Но надо было крепче стянуть — и рельсами! — державное могущество великой России. А для этого одной только Сибирской железной дороги было тогда уже недостаточно. Ведь к ее рельсам только и жалось, довольно узкой полоской, все наше переселение! Помню, как переселенческое управление, после передачи из министерства внутренних дел в министерство земледелия, полушутя, полусерьезно, умоляло передать его в министерство путей сообщения: „Там — наше место“. Так тема земли связывалась со второй сибирской темой — железной дороги» [15].

Расширение империи на восток не ограничивалось только военно-политической экспансией, административным и экономическим закреплением новых территорий и народов в империи — это еще и сложный социокультурный процесс превращения Сибири в Россию. Определяющим в этом процессе являлось насаждение русско-православного элемента на окраинах. Для укрепления империи необходимо было создать критическую массу русского населения, которое и станет этнодемографической основой государственной целостности. В имперской политике господствовал стереотип, что только та земля может считаться истинно русской, где прошел плуг русского пахаря. Существовала своего рода народная санкция имперской экспансии, которая оправдывалась приращением пахотной земли с последующим заселением ее русскими [16]. Крестьянская колонизация сознательно воспринималось как необходимое дополнение военной экспансии, имперские власти стремились параллельно с военной службой, организовать переселенческую службу, соединить меч и плуг.

В российской колонизационной модели строительство империи считалось тождественным процессу поглощения Россией восточных окраин. Россия как бы росла за счет новых земель. Как заметил Д. Ливен: «Русскому колонисту было затруднительно ответить на вопрос, где собственно, заканчивается Россия и начинается империя?» [17]. Территориально-протяженные империи, к которым относилась и Российская империя, не имели четких внутренних границ имперского пространства, что создавало условия для расширения русских этнических границ, реализации на окраинах проекта «большой русской нации» [18]. Так, основатель Российско-Американской компании купец Г. И. Шелихов, заботился не только о коммерческом интересе, но и расширении русской территории, как он сам замечал в 1794 г. по поводу переселения крестьян на один из Курильских островов: «ибо там было и есть мое намерение завести помаленьку Русь» [19]. Н. М. Пржевальский во время поездки по Уссурийскому краю в 1867–1869 гг. с удовлетворением отмечал, что крестьяне принесли с собою «на далекую чужбину» родные им привычки, поверья, приметы, что они уже быстро перестают тосковать по родине, заявляя: «Что там? Земли мало, теснота, а здесь, видишь, какой простор, живи, где хочешь, паши, где знаешь, лесу тоже вдоволь, рыбы и всякого зверья множество, чего же еще надо? А даст Бог пообживемся, поправимся, всего будет вдоволь, так мы и здесь Россию сделаем» [20]. Освободив ссыльных и каторжных и направив их в Приамурский край, Н.Н. Муравьев-Амурский напутствовал: «С богом, детушки. Вы теперь свободны. Обрабатывайте землю, сделайте ее русским краем…» [21]. Это находило инстинктивное понимание и у ссыльных Сахалина, которые с гордостью заявляли:

«Нерадостная судьба наша заставляет позабыть свою родину, свое происхождение и поселиться на краю света, среди непроходимых лесов. Бог помог нам. В короткое время построили дома, очистили долину под поля и луга, развели скот, воздвигли храм, и, вы сами теперь видите, здесь Русью пахнет» [22].

А. В. Кривошеин, на которого была возложена реализация столыпинской переселенческой программы целенаправленно стремился превратить Сибирь «из придатка исторической России в органическую часть становящейся евразийской географически, но русской по культуре Великой России» [23]. В интервью французской газете «Figaro» (4 февраля 1911 г.) он разъяснял:

«Хотя крестьянин, переселяясь, ищет своей личной выгоды, он, несомненно, в то же время работает в пользу общих интересов империи» [24].

Вместе с тем, существовала известная толерантность на азиатских окраинах в отношении иноэтничного и иноконфессионального населения, при расширительном толковании желаемого «русского» колонизационного элемента в стремлении «сделать край русским». Местные власти на окраинах нередко оказывались в ситуации, когда общегосударственная установка на распространение православной веры, как важного имперского фактора, входила в противоречие с колонизационными задачами. С православным миссионерством, как культурообразующим компонентом русского нациостроительства в Азиатской России успешно конкурировала установка расширительного толкования русскости. Самодержавие не могло не учитывать высокую степень устойчивости русских крестьян старообрядцев и духоборов к ассимиляции в иноэтнической среде, сохранению ими русскости при отдаленности от русских культурных центров.

Таким образом, важнейшую роль в российском империостроительстве и нациостроительстве должны были сыграть не столько военные и чиновники, сколько мирные крестьяне-переселенцы. Это была сознательная политическая установка. Председатель Комитета министров и вице-председатель Комитета Сибирской железной дороги Н. Х. Бунге в своем политическом завещании в 1895 г. указывал на русскую колонизацию как на способ, по примеру США и Германии, стереть племенные различия:

«Ослабление расовых особенностей окраин может быть достигнуто только привлечением в окраину коренного русского населения, но и это средство может быть надежным только в том случае, если это привлеченное коренное население не усвоит себе языка, обычаев окраин, вместо того, чтобы туда принести свое» [25].

Именно русские крестьяне-переселенцы должны были духовно скрепить империю, являясь «живыми и убежденными проводниками общей веры в целостность и неделимость нашего отечества от невских берегов до Памирских вершин, непроходимых хребтов Тянь-Шаня, пограничных извилин Амура и далекого побережья Тихого океана, где все, — в Азии, как и в Европе, одна наша русская земля, — одно великое и неотъемлемое достояние нашего народа» [26]. М. К. Любавский в «Обзоре истории русской колонизации» определял прочность вхождения той или иной территории в состав Российского государствах в соответствии с успехами русской колонизации, и, прежде, всего крестьянской [27]. В этом виделось кардинальное отличие Российской империи от колониальных империй Запада.

Ф. Ф. Вигель, проехавший через Сибирь в 1805 г. в составе посольства графа Ю. А. Головкина в Китай, писал, что активная британская политика в американских колониях сослужила плохую службу метрополии, и Англия не только утратила эти колонии, но обрела в их лице опасных соперников. Другое дело Россия, убеждал Ф. Ф. Вигель, которая смотрела на Сибирь, «как богатая барыня на дальнее поместье». Дремотное состояние Сибири, как он считал, было только на пользу России, именно оно обеспечило то, что все осталось в руках государства, а не было разбазарено частными лицами. Поэтому Сибирь, «как медведь», сидит у России на привязи. Однако в будущем, рассуждал далее Вигель, Сибирь будет полезна России как огромный запас земли для быстро растущего русского населения, и по мере заселения Сибирь будет укорачиваться, а Россия расти [28]. Н. И. Надеждин также заметил, как к «основному ядру» империи, где «география имеет чисто Русскую физиономию», где расположена «коренная Русская земля», присоединяются в Азии и Северной Америке новые земли. Это, по его словам, наш Новый Свет, который «деды наши открыли и стали колонизовать почти в то в то же время, как прочие Европейцы нашли новый путь к Азиатскому югу и открыли восток Америки» [29]. Историк Сибири начала XIX в. П. А. Словцов рассматривал Сибирь как часть России, передвинувшейся за Урал [30].

Н. Я. Данилевский также утверждал, что направлявшиеся из центра страны колонизационные потоки, как правило, «образуют не новые центры русской жизни, а только расширяют единый, нераздельный круг ее» [31]. Он решительно отрицал завоевательный характер российского государственного пространства:

«Россия не мала, но большую часть ее пространства занял русский народ путем свободного расселения, а не государственного завоевания. Надел, доставшийся русскому народу, составляет вполне естественную область, — столь же естественную, как, например, Франция, только в огромных размерах, — область, резко означенную со всех сторон (за некоторым исключением западной) морями и горами. Область эта перерезывается на два отдела Уральским хребтом, который, как известно, в своей средней части так полог, что не составляет естественной географической перегородки» [32].

Таким образом, процесс русской колонизации можно представить, растянутым во времени, поэтапным «расселением русского племени», что не создавало колоний западноевропейского типа, а расширяло целостный континентальный массив государственной территории [33]. В каждом географическом фрагменте Российского государства, считал Данилевский, появляется не «отдельная провинциальная особь» и не государственное «владение» как таковое, но «сама Россия, постепенно, неудержимо расширяющаяся во все стороны, заселяя граничащие с ней незаселенные пространства и уподобляя себе включенные в ее государственные границы инородческие поселения» [34]. Поэтому различия между центром и колонизуемыми окраинами виделись ему не политическими, а лишь временным экономическим отставанием, обусловленным временем заселения и культурного освоения. Отстаивая идею целостности государственного пространства, Н. Я. Данилевский, а вслед ему и Г. В. Вернадский [35], были склонны, скорее преуменьшать эти различия, чем их преувеличивать. В крестьянском движении на восток была заложена своего рода геополитическая сверхзадача. П.П. Семенов-Тян-Шанский писал об изменении в результате русской колонизации этнографической границы между Европой и Азией путем ее смещения все дальше на восток [36].

Но и в начале XX в. эта политическая стратегия сохраняла доминирующее значение.

«Необходимо помнить, — писал в 1900 г. военный министр А. Н. Куропаткин, — что в 2000 году население России достигнет почти 400 мил. Надо уже теперь начать подготовлять свободные земли в Сибири, по крайней мере, для четвертой части этой цифры» [37].

Приамурский генерал-губернатор Н. Л. Гондатти главным лейтмотивом своей деятельности считал лозунг: «Дальний Восток должен быть русским и только для русских» [38]. Лозунг «единой и неделимой России» восторжествовал в имперской окраинной политике. Отчетливо этот курс, применительно к Сибири и Дальнему Востоку был сформулирован в выступлении 31 марта 1908 г. П. А. Столыпина в Государственной думе по поводу строительства Амурской железной дороги. Столыпин предупреждал своих оппонентов: «…Оставлять это край без внимания было бы проявлением громадной расточительности». Речь главы правительства имела программное значение и была проникнута важными политическими и идеологическими мотивами.

«Наш орел, наследие Византии, орел двуглавый, — напоминал депутатам премьер-министр. — Конечно, сильны и могущественны и одноглавые орлы, но, отсекая нашему русскому орлу одну голову, обращенную на восток, вы не превратите его в одноглавого орла, вы заставите его только истечь кровью» [39].

Через два месяца, уже в Государственном совете по этому же поводу он добавил: «Амурская дорога — предприятие несомненно культурное, так как оно приближает к сердцевине государства наши ценные колониальные владения» [40]. В развитие этой темы, но уже по поводу дальневосточного порто-франко, выступал 14 января 1909 г. товарищ министра торговли и промышленности Остроградский, заявил, что он исполняет свой долг не перед окраинами, а перед «Государством Российским, единым, нераздельным и цельным»: «По моему мнению, это не колония, по моему мнению, этот край представляет собою только одну из областей цельного и нераздельного государства, объединенного одною географическою и политическою чертою. И что нам нужно, что желательно, что необходимо, это то, чтобы черта эта была также и единой культурной границей. Нам нужно, чтобы данная область стала Российской окрайной не только на карте, но и по духу, которым должна быть проникнута вся внешняя и внутренняя жизнь местности» [41]. Эта точка зрения была явно преобладающей в формирующейся российской континентальной геополитике, когда будущее России виделось на суше («нашей суше»), а то что называли колониями, есть только «области, тесно сливающиеся с метрополией и ничем от нее неотделяемые и неотделимые» [42].

Л. Е. Горизонтов видит в этом перспективу «двойного расширения» Российской империи: за счет внешнего территориального роста империи в целом, и за счет параллельного роста имперского ядра [43]. Российский имперский проект, предусматривая постепенное поглощение имперским ядром (прежде всего за счет крестьянской колонизации и развития коммуникаций) Сибири. Это был сложный и длительный процесс превращения сибирских и дальневосточных территорий в Россию, процесс, в котором сочетались тенденции империостроительства и нациостроительства, волевое соединение нации с династической империей. Этот двуединый (хотя и внутренне противоречивый) процесс должен было придать империи большую стабильность и обеспечить национальную перспективу.

Однако в Сибири для имперской политики вставала новая угроза — формирование у местного населения чувства территориальной обособленности, осознания своей непохожести и социально-экономической ущемленности в отношениях между центром и окраинами, выстраивания иной, конкурирующей с «большой русской нацией», сибирской идентичности. Современники отмечали, что сибиряки держали себя особняком и говаривали: «Он из России» [44]. М. С. Каханова в 1858 г. поразило отличие сибирского крестьянина от его собрата в Европейской России:

«Сибирский крестьянин умнее, прямодушнее, гостеприимнее русского, в нем нет ни той раболепной услужливости, ни той равнодушной грубости, которые так обыкновенны в русском крестьянине; он веселее и бодрее его» [45].

П. А. Кропоткин записал в дневнике в 1862 г. свои впечатления о характере сибиряка, сознающем «свое превосходство над русским крестьянином». Комментируя это обстоятельство, он пояснял, что о России и о «рассейских» сибиряки отзываются с презрением, а само слово «рассейский» считается даже несколько обидным [46]. Приехавшему в начале 1870-х гг. на службу в Сибирь П. П. Суворову также пришлось столкнуться с подобным явлением.

«Это слово „российские“ … имеет глубокий, даже политический смысл. В нем заключается представление о России как о чем-то отдаленном, не имеющем родственного, близкого соотношения ее к стране, завоеванной истым русским. В Иркутской губернии, — писал он, — мне даже приходилось слышать слово „метрополия“ вместо Россия» [47].

Он заметил в сибиряках даже некоторую ненависть к приезжим, особенно чиновникам, которых именовали «навозными». Еще более резкие характеристики содержатся в «Записках о Сибири» политического ссыльного И. Г. Прыжова, который писал в 1882 г. в «Вестнике Европы» о том, русский народ совершенно одичал в Сибири, сибирское население «слишком часто, если не вообще, — тупое и озлобленное», которому доставляет удовольствие «сожрать заезжего человека или, как здесь говорится, „российского”» [48]. Управляющий Морским министерством И. А. Шестаков, проехавший в 1886 г. году через Сибирь, записал в дневнике: «Россия, пожалуй, возродится Сибирью. У нас остаются дураки, а сюда идет сметка, способность…» [49]. О чувстве собственного достоинства жителя Западной Сибири писал в 1898 г. Н.Г. Гарин-Михайловский:

«Здешний сибиряк не знает даже слова „барин“, почти никогда не видит чиновника, и нередко ямщик, получив хорошо „на водку“, в знак удовольствия протягивает вам, для пожатия, свою руку».

Отношение же к России у сибиряка, отмечает писатель, «сбивчивое». С уважением говорят: российский плуг, российский пахарь, но тут же можно услышать от какой-нибудь бабы: « А что в глупой России умного может быть?». Местные богатеи, недовольные новыми порядками, вызванными притоком переселенцев, ворчат: «Доведут, как в России: ни хлеба, ни денег не станет» [50]. В начале XX в., с организацией массового переселения за Урал, правительство начинает сознавать политическую опасность таких настроений в сибирской старожильческой среде. Главноуправляющий землеустройством и земледелием кн. Б. А. Васильчиков заявил об этом в Государственной думе:

«Лозунг „Сибирь для сибиряков“ широко проник во все слои и группы местного населения. Отсюда вытекает и совершенно определенно выраженная недоброжелательность к переселению; выражаясь в низших, менее культурных слоях подчас прямым насилием против пришлого населения, в более культурных слоях это же настроение выражается в форме огульного порицания всей переселенческой политики Правительства и противопоставления ей особой сибирской политики» [51].

Психологическое и культурное своеобразие сибиряков поражало и пугало современников. А. А. Кауфман отмечал, что амурские крестьяне выглядели настоящими американцами, непохожими на русского мужика. И главное было не в том, что они использовали американские сельскохозяйственные орудия, а нечто более важное — то, что у амурского крестьянина была «необыкновенная восприимчивость к новизне, отсутствие всякой рутины, проявляющееся в его земледельческом хозяйстве» [52].

«Если внимательно и долго прислушиваться, то, боже мой, как далека здешняя жизнь от России! — описывал свои амурские впечатления А. П. Чехов. — Начиная с балыка из кеты, которым закусывают здесь водку, и кончая разговорами, во всем чувствуется что-то свое собственное, не русское. Пока я плыл по Амуру, у меня было такое чувство, как будто я не в России, а где-то в Патагонии или Техасе; не говоря уже об оригинальной, не русской природе, мне все время казалось, что склад нашей русской жизни совершенно чужд коренным амурцам, что Пушкин и Гоголь тут непонятны и потому не нужны, наша история скучна и мы, приезжие из России, кажемся иностранцами. В отношении религиозном и политическом я замечал здесь полнейшее равнодушие. Священники, которых я видел на Амуре, едят в пост скоромное, и, между прочим, про одного из них, в белом шелковом кафтане, мне рассказывали, что он занимается золотом хищничеством, соперничая со своими духовными чадами. Если хотите заставить амурца скучать и зевать, то заговорите с ним о политике, о русском правительстве, о русском искусстве. И нравственность здесь какая-то особенная, не наша» [53].

О закономерности такого явления утверждала и наука о колониях, за достижениями которой следили как в правительстве, так и в сибирском обществе. Сибирские областники создали целое учение об образовании под влиянием ряда факторов в Сибири особого культурно-антропологического типа («сибиро-русской народности»), по образцу того, как это происходило в Америке. В действительно самобытных чертах русского жителя Сибири, что неоднократно отмечали этнографы, путешественники, а сибирские областники возвели в целую теорию, российские централизаторы видели лишь угрожающие симптомы. Нередко эта критика сибиряков доходила до абсурда, и со страниц правой печати вставал образ безнравственного хищника, бескультурного и бездуховного потомка ссыльных, у которого лишь одна страсть — нажива. Это была явная антиномия созданному стараниями теоретиков «официальной народности» сусальному образу патриархального, богобоязненного и смиренного русского мужика, воспитанного в жестких рамках вотчинной власти крепостного права [54].

Поэтому мало было заселить край желательными для русской государственности колонистами, важно было укрепить имперское единство культурными скрепами. Выталкиваемый из Европейской России за Урал земельной теснотой и нищетой переселенец уносил с собой сложные чувства грусти по покинутым местам и откровенную неприязнь к царившим на утраченной родине порядкам. Существовало опасение, что русский человек, оторвавшись от привычной ему социокультурной среды, легко поддастся чужому влиянию. В специальной записке о состоянии церковного дела в Сибири, подготовленной канцелярией Комитета министров, указывалось на необходимость объединения духовной жизни сибирской окраины и центральных губерний «путем укрепления в этом крае православия, русской народности и гражданственности» [55]. Постановка этой важной задачи, по мнению правительства, вызывалась сибирскими особенностями: определенным религиозным индифферентизмом сибиряков-старожилов, разнородным этноконфессиональным составом населения. Современникам бросалось в глаза то, что, при бытовом достатке в домах сибиряков, богато украшенных икон не видно. Поражали не только просторы и природные богатства Сибири («Вот в какую страну приехали, странно как-то даже») или отсутствие соломенных крыш, но и то, что в сибирских селах, несмотря на зажиточность жителей, церкви деревянные, небогатые, а многие просто убогие [56]. Настораживало и большое количество в Сибири раскольников, мусульман, буддистов, шаманистов. Чтобы остановить процесс отчуждения переселенцев от «старой» России и восстановить в «новой» России знакомые и понятные властям черты русского человека, необходимо было направить на него культуртрегерскую и миссионерскую деятельность. Управляющий делами Комитета Сибирской железной дороги А. Н. Куломзин в конце XIX в. настаивал на срочных мерах по культурному сближению Сибири с Россией, и призывал не жалеть денег на школы и православные церкви, чтобы не дать сибиряку «дичать» [57].

Уже в первой половине XIX в. появляются в правительственных кругах опасения в благонадежности сибиряков, предчувствие, что Сибирь может последовать примеру северо-американских колоний. Наука и колониальная практика твердили, что со временем колонии неизбежно стремятся к независимости. Опасались как происков разного рода недоброжелателей России, так и распространения на Сибирь через политических ссыльных революционного духа. В правительстве рано начинают задумываться над перспективой сибирского сепаратизма. В середине 1820-х гг. такой возможностью пугал Ф. В. Булгарин, доносивший, что еще масонская группа Н. И. Новикова вынашивала планы устройства республики в Сибири, чтобы затем по ее образцу преобразовать всю Россию. П. И. Небольсин предупреждал в 1848 г. Военное министерство о преждевременности занятия Амура, пока не устранен «внутренний враг» в самой Сибири в лице недовольных российскими порядками беглецов из центральных губерний, раскольников, ссыльных поляков и т. п. Он запальчиво призывал: «…Надобно убить этого врага, надобно убить, с корнем вырвать мысль, укоренившуюся в сибиряках, что Сибирь совсем не Россия», что «Россия сама по себе, а Сибирь сама по себе». Это может со временем навести сибиряков на мысль о повторении опыта американских штатов. Сибирь, по его словам, еще не готова к самостоятельному контакту с цивилизованными народами, симпатии сибиряков могут легко обратиться в сторону американцев [58]. Н.Н. Муравьев-Амурский также свидетельствовал о наличии господствовавшего в Петербурге предубеждения, «что Сибирь рано или поздно может отложиться от России». Однако фобия сибирского сепаратизма оказалась не чужда и ему самому. Основную опасность за Уралом, на его взгляд, могут представлять, помимо поляков, сибирские купцы-монополисты и золотопромышленники, не имеющие «чувств той преданности Государю и отечеству, которые внутри империи всасываются с молоком» [59]. М. А. Бакунин утверждал, что Амур, соединивший Сибирь с внешним миром, «со временем оттянет Сибирь от России, даст ей независимость и самостоятельность». Добавляя при этом, что в Петербурге этого вполне серьезно опасаются и боятся, как бы Муравьев не провозгласил независимость Сибири [60]. Сибирский корреспондент «Колокола» в 1862 г. предупреждал правительство, что если оно и впредь будет игнорировать нужды Сибири, то должно помнить, что «ветерок, враждебной ему, гражданской свободы скоро проникнет через Амур во всю Сибирь, и тогда ему придется расстаться с зауральскими владениями еще вернее, чем оно теперь расстанется с Польшей» [61]. У Н.А. Серно-Соловьевича в 1862 г. при аресте изъяли проект конституции, которая предусматривала федеративное устройство России со столицей для Сибири в Иркутске. В листовке «Великоруса» (январь 1863 г.) писалось: «Да здравствует союзная конституция Руси, Украины и Сибири» [62]. В. И. Кельсиев в «Исповеди» (1867 г.) напоминал правительству, что поляки не упустят случая «насолить» в Сибири [63]. Н. А. Ишутин распускал слухи о том, что Сибирь хочет отделиться от России, а Соединенные штаты Америки обещали в том помочь» [64]. В записке, составленной в III Отделении, о политических настроениях сибиряков (21 февраля 1866 г.) отмечалось: «Открытые в Сибири заговорщики имели целью распространение нигилизма и отделение Сибири, корни их заговора пущены глубоко; в нем участвуют служащие по Министерству народного просвещения, чиновники, даже купечество и золотопромышленники…» [65]. 1 января 1868 г. в статье «Современная Россия и ее развитие» Н. П. Огарев писал: «Сибири в будущем суждено сыграть по отношению к европейской части России ту же роль, которую играют Соединенные Штаты по отношению к Англии, т. е. пойти путем самостоятельного развития» [66]. «Московские ведомости» с известной периодичностью запугивали правительство возможным восстанием и объявлением независимости Сибири [67]. Когда в начале 1880-х гг. Н. М. Ядринцев задумал издавать газету и намеревался ей дать название «Сибирское обозрение», то поддерживавший его П. П. Семенов Тян-Шанский предложил, чтобы не раздражать чиновников, менее вызывающее — «Восточное обозрение» — иначе, опасался он: «Это будет пахнуть сепаратизмом» [68]. Подобные настроения создавали определенный фон для общественного мнения, как в столице, так и в Сибири, оказывали влияние на правительственную концепцию Сибири. Сыграл свою роль и польский национальный фактор, транслировавшийся в Сибири не только на уровне слухов или скупой официальной информацию, но через непосредственный контакт с многочисленными польскими ссыльными, появившимися в крае еще с конца XVIII столетия.

Опасения, что Сибирь, по примеру колоний западно-европейских стран, отделится и образует независимое государство были удивительно живучими. Сибирь в глазах правительства была как бы скомпрометирована процессом «сибирских сепаратистов»-областников [69]. По поводу открытого в Омске в 1865 г. «заговора» министр внутренних дел писал:

«Преступная и бессмысленная цель заговорщиков заключалась в отделении Сибири от России и образовании из нее какой-то федеративной республики в роде Северо-Американских Соединенных Штатов. К счастию, это тайное общество не успело окрепнуть и число его адептов оказалось весьма незначительным. Для осуществления своих преступных замыслов заговорщики, как видно, рассчитывали более на будущее, для чего и старались преимущественно действовать на молодое поколение» [70].

И хотя западно-сибирский генерал-губернатор А. О. Дюгамель успокаивал, что сибирское население не сочувствует «этой горсти заблудших юношей», Александр II настоял не спешить с успокоительными выводами и дождаться результатов расследования.

А. Н. Куломзин писал в мемуарах, что перед его внутренним взором «каким-то кошмаром» стояла мысль о том, что «в более или менее отдаленном будущем, вся страна по ту сторону Енисея неизбежно образует особое отдельное от России государство» [71]. Это приводило зачастую к необоснованным поискам сибирского сепаратизма. Иркутский генерал-губернатор А. Д. Горемыкин выискивал и вычеркивал в газетных статьях слова «Сибирь и Россия», заменяя их словами «Сибирь и Европейская Россия», вместо «сибиряки» требовал писать «уроженцы Сибири». Даже к политическим ссыльным он относился лучше, чем к сибирякам, которых считал сепаратистами [72]. М. Н. Катков и К. П. Победоносцев неоднократно напоминали Александру III об опасности областнических настроений в Сибири и происках поляков [73].

Впрочем, другой наблюдатель, Фритьоф Нансен, рассуждая о возможности сибирского сепаратизма, оценивал его потенциал скептически. Напротив, утверждал он, сибиряки — это не ирландцы, добивающиеся гомруля, они никогда не забудут того, что они русские и будут всегда противопоставлять себя азиатским народностям. Отвергал Нансен и опасение, что азиатские владения Российской империи вытягивают лучшие силы из центра страны, понижая тем самым ее экономический и культурный уровень. В отличие от испанских, португальских и британских колоний, Сибирь представляет, по его мнению, «в сущности, естественное продолжение России и ее надо рассматривать не как колонию, а как часть той же родины, которая может дать в своих необозримых степях приют многим миллионам славян» [74].

В составе России Сибирь имела как бы две ипостаси — отдельность и интегральность [75]. П. Н. Милюков в этой связи замечал: «Последний продукт колонизационного усилия России — ее первая колония — Сибирь стоит на границе того и другого» [76]. Сибирь манила романтической свободой, своими богатствами и одновременно пугала своей неизведанностью, каторгой и ссылкой. Онапредставлялась залогом российского могущества, землей, где, по словам фонвизинского Стародума, можно доставать деньги, «не променивая их на совесть, без подлой выслуги, не грабя отечество» [77]. В российских правительственных кругах на Сибирь долгое время смотрели как на случайно доставшуюся колонию, видя в ней «Мехику и Перу наше» или «Ост-Индию». Хотя, отправляясь в Сибирь в 1819 г. с ревизией, М. М. Сперанский предостерегал от модного заблуждения «превозносить Сибирь и находить в ней Индию». Сибирь в представлении россиян все еще оставалась концом света, «дном мешка» [78]. И, как отметил Ю. М. Лотман, к началу XIX в. Сибирь уже вошла в литературу и устную мифологию как символ ссылки [79]. Один из русских помещиков даже назвал «Сибирью» пустынное место в Тверской губернии, куда он ссылал для наказания своих крепостных [80]. Переход через Уральские горы вольными и невольными путешественниками окрашивалось сильными эмоциями, как вступление не просто в новое неведомое географическое пространство, но в другую жизнь. Ссылка в Сибирь многими воспринималась равносильной смерти. Ссыльные поляки, пересекая границу между Европой и Азией, Россией и Сибирью, попадали в пугающий их чужой мир, страну изгнания, пребывание в которой сравнивалось с адом [81]. Д. Кеннан так описывал драматическую сцену прощания невольных переселенцев с родиной у пограничного столба «Европа-Азия»: «Некоторые дают волю безудержному горю, другие утешают плачущих, иные становятся на колени, прижимаясь лицом к родной земле, и берут горсть с собой в изгнание, а есть и такие, что припадают к холодному кирпичному столбу со стороны Европы, будто целуя на прощание все то, что она символизирует» [82]. Но было в сознании ссыльных и светлое ожидание того, что они покидают «ненавистную Россию», с ее самодержавным деспотизмом, крепостным рабством и земельной нуждой. Знакомясь с Сибирью ближе, они проникались к ней теплыми чувствами, стирая в сознании прежние стереотипы.

Декабристы ехали в сибирскую ссылку с известным предубеждением к стране изгнания. Но уже первые впечатления от Сибири и сибиряков рассеивали прежние взгляды и входили в противоречие с господствующим мнением. «Я воображал себе Сибирь холодной, мрачной, страшною, заселенной простодушным и бедным народом, — вспоминал В. Ф. Раевский, — и вдруг увидел огромное слободы, где не было ни одной соломенной крыши, и народ разгульный и бойкий» [83]. Декабристы отмечали ли социально-экономическое и психологическое своеобразие старожильческого населения. Об этом свидетельствовало все: манеры поведения сибиряка, его быт, пища, интерьер жилища, известный имущественный достаток [84]. Поэтому сибиряк, не знавший крепостного гнета, привыкший к самостоятельности, живущий в относительном довольстве в сибирском «мужицком царстве» привлекал взоры не одного поколения деятелей освободительного движения в России. Но они любили не столько Сибирь настоящую, сколько Сибирь будущую. Декабрист П. Н. Свистунов писал сестре 26 июня 1840 г. из Кургана: «Сибирь, одно имя которой теперь приводит в содрогание, в будущем не будет вызывать таких чувств как всякий мало изведанный край, она таит в себе большие возможности» [85]. Большие надежды на Сибирь возлагал М.В. Буташевич-Петрашевский. В 1841 г. он писал, что «Сибирь заменит настоящую Россию и что в ней возникает народность русская без примеси и правление республиканское будет в ней господствующим» [86]. О том, что Сибири суждено в будущем стать «отдельной империей», говорил в 1848 г. петрашевец-сибиряк Р. А. Черносвитов. В сибирских городах, унаследовав традиционное фрондерство местного купечества, под влиянием декабристов, петрашевцев, ссыльных поляков начинает формироваться не внушающая доверия властям сибирская интеллигенция.

Меняется представление о Сибири и у простого россиянина. П. И. Небольсин писал, что в 1840-е гг. Сибирь, может быть, несколько утратила в глазах русского крестьянина ореол «края особенно привольного», но зато простой народ переставал дичиться ее. Сюда все чаще идут вольные переселенцы, работники на прииски не потайными тропами, а «с законным паспортом за пазухой» [87]. Сибирь переставала быть всероссийским пугалом. Известный интерес представляет проект отставного бергмейстера Порецкого о колонизации Сибири, оказавшийся во внимании правительства в 1843–1844-е гг. В объяснительной части проекта Порецкий писал:

«Сибирь — страшное слово по сие время для многих простолюдинов центральной России, но не в политическом смысле, а только в отношении отдаленности Сибири и тамошней стуже, которая, по их разумению, смертоносна и существует там повсеместно. Лишение прав состояния, в их смысле, состоит в лишении возможности быть сытым и ленивым. Когда ссылаемые на поселение обыватели тех (малоземельных великорусских. — А.Р.) губерний приходят в Сибирь и физически убеждаются в противоположном этому понятию положении Сибири, тогда восхищение их изливается в изобретенном ими лаконизме: там бы умер, здесь бы встал!» [88].

Современники писали о сибирских крестьянах как о людях более развитых в культурном отношении по сравнению со своими российскими собратьями. Все чаще начинает звучать сравнение Сибири с Северо-Американскими штатами. На протяжении XIX в., хотя и медленно, шел процесс постепенного крушения стереотипа Сибири как «царства холода и мрака». Привлекательный образ Сибири и ее жителей вставал со страниц сочинений сибирских писателей, русских и иностранных путешественников, из частной корреспонденции [89].

Серьезное воздействие на правительственную политику в Сибири оказали господствовавшие в то время теоретические представления. Наука и колониальная практика твердили, что со временем колонии стремятся к независимости. «Дух журналов» в рецензии на книгу знаменитого российского статистика К. И. Арсеньева «Начертания статистики Российского государства» в 1819 г. ужасался, что Сибирь именовалась колонией России [90]. Опыт англичан в Северной Америке и Индии, а также собственный опыт в Закавказье заставляли самодержавие с большой осторожностью относиться к колониальному вопросу. В 1852 г. Николай I самолично взялся рассуждать о статусе Сибири, сравнивая ее с Кавказом и Закавказьем, где он признавал колониальный характер своей политики. По его мнению, особое кавказское управление «не может быть примером для Восточной Сибири» — Закавказье отделено от России горами и населено «племенами еще враждебными и непокоренными», тогда как Восточная Сибирь лишь отдалена от «внутренних частей государства» и населена «народом, большею частию русским» [91]. Но одним росчерком пера, даже монаршего, нельзя было решить проблему места Сибири в составе Российской империи. Самодержавие понимало, что открытое признание колониального характера сибирской политики может охладить чувства, как русских жителей, так и представителей коренных народов к метрополии.

Очевидно, на неприятие взгляда на Сибирь как на колонию повлиял американский синдром, посеявший в головах российских политиков и интеллектуалов убеждение в том, что все колонии в будущем отделятся от метрополии. Об этом же твердила и европейская колониальная наука. П. Леруа-Болье заявлял: «Метрополии должны привыкнуть <…> к мысли, что некогда колонии достигнут зрелости и что тогда они начнут требовать все большей и большей, а, наконец, и абсолютной независимости» [92].

Вопрос о месте сибирского региона с особой актуальностью встал в самом начале 1860-х гг. Целям и задачам колонизации азиатских окраин империи было посвящено три заседания (11, 22 марта, 1 апреля 1861 г.) Политико-экономического комитета Русского географического общества [93]. Разгоревшаяся дискуссия продемонстрировала разнобой, царивший во взглядах на цели и методы освоения огромных зауральских пространств, которые давно обещали значительные выгоды государству, но до сих пор отсутствовало ясное представление, как их достичь. В процессе обсуждения отчетливо выявилось два подхода к колонизации окраин. Первый исходил из принципиального отличия сибирских и дальневосточных земель от колоний типа Индии для Англии или Кубы для Испании. Оставить сибирские земли незаселенными означает «оставить при живом государственном теле безжизненную глухую часть, которая будет напрасно затруднять развитие народной жизни внутри государственного тела». Отсюда призыв не скупиться на затраты и быть готовым пожертвовать настоящим во имя будущего. Схожей позиции придерживался и вел. кн. Константин Николаевич и недоумевавший откуда возникла мысль, «будто соединение Азиатских губерний с губерниями России, находящимися в Европе, было непрочно». По его мнению, правительство обязано «равно заботиться о благосостоянии всех своих подданных», и не следует ради выгоды одной части государства жертвовать благосостоянием другой. Н. Н. Анненков, который провел в 1851 г. ревизию Западной Сибири, высказывался в пользу ускоренного развития промышленности в Сибири: «Ослабления зависимости Сибири от России чрез развитие промышленных сил опасаться нельзя, если само правительство не подаст тому повода, смотря на Сибирь как на колонию» [94].

Противоположный взгляд в Политико-экономическом комитете на колонизацию азиатских окраин империи был обозначен в выступлении известного знатока Востока барона Е. К. Мейендорфа. С его точки зрения, последние приобретения в Азии (речь шла, прежде всего, об амурских землях) не представляют экономических выгод для России, а только «отнимают у нас и время, и силы замечательных деятелей». Более того, оценивая перспективы колонизации, он выдвигал мрачный прогноз: «…Предполагая даже, что мы успеем устроить благосостояние всех новых наших поселений, мы этим только будем споспешествовать их отделению от метрополии, как учит история всех колоний» [95]. Возражая Е. К. Мейендорфу, академик К. М. Бэр призывал не бояться возможного отделения колоний, ссылаясь на опыт Англии, которая, по его мнению, только экономически выиграла от самостоятельности своих бывших заокеанских владений.

Впрочем, фобия сибирского сепаратизма появилась раньше, чем в самой Сибири начали формироваться автономистские настроения и появилось сибирское областничество [96]. Основой областнической теории стали стихийно пробуждавшийся у части сибирской интеллигенции местный патриотизм, эмоциональное восприятие проявлений неравноправия в отношениях центра и окраины. На сибиряков угнетающе действовало то, что многие реформы не были распространены на Сибирь, вызывали недовольство централизация в управлении, отток культурных сил из региона в столицы. Областнические настроения (доходя в своих крайностях до идей автономизма и даже сепаратизма) подогревались тем, что административная опека центра создавала на практике трудности в решении местных сибирских вопросов. Недостаточное, по мнению сибиряков, знание столичными чиновниками условий жизни Сибири приводило к принятию некомпетентных решений. На эффективности правительственных мероприятий в Сибири сказывались ведомственная разобщенность, засилие военно-бюрократических методов управления, отсутствие планомерности в действиях местных и центральных властей. Значительным было воздействие на областников господствующих в то время в русском освободительном движении федералистских идей. В числе идейных предшественников обычно называют также ссыльных декабристов и петрашевцев, А. И. Герцена, М. А. Бакунина [97]. Анализ публицистических статей, научных трудов и эпистолярного наследия идеологов сибирского областничества Н. М. Ядринцева и Г. Н. Потанина свидетельствует о значительном влиянии на формирование и эволюцию их взглядов практики европейской колониальной политики, политических и экономических теорий того времени [98].

Питаясь чувствами нарождающегося сибирского патриотизма, областники творчески восприняли современные им федералистские и колониалистские теории, заложив основы регионализма, не только как влиятельного общественного течения, но и особого научного направления. Политический аспект регионализма проявился прежде всего в осознании своего политического или социально-экономического неравноправия или превосходства, а в потенции и в стремлении к автономии или даже к государственной обособленности. Для выявлении направленности региональной динамики, в известной мере, может оказаться продуктивным определение фаз национального движения, предложенных Мирославом Хрохом [99]. От стихийно формируемого регионального самосознания и местного патриотизма, через политическую актуализацию и теоретическое конструирование местными интеллектуалами (политиками, общественными деятелями, учеными) региональной идентичности, к выдвижению идей административно-хозяйственной автономии и даже государственного сепаратизма.

Когда к рубежу XIX-XX вв. процесс хозяйственного освоения Сибири заметно ускорился, это, в свою очередь, заметно обострило отношения центра и сибирского региона, вывело из латентного состояния проблемы не только экономические, но и политические, привело к дальнейшему увеличению государственных расходов, росту дефицита сибирского бюджета. Посыпались обвинения, что Сибирь живет за счет остальной России. Заговорили о дефицитности окраин, тяжести затрат на их нужды из государственного бюджета. Редактор «Гражданина» кн. В. П. Мещерский демонстративно заявлял, что «один Невский проспект, по крайней мере, в пять раз ценнее всей Сибири» [100]. Это было напрямую связано с так называемой проблемой «оскудения центра». «Санкт-Петербургские ведомости» в сентябре 1900 г. отмечали, что все более и более явной становится борьба центра с окраинами на экономической почве, первому кажется, «что его во всем обходят и дают предпочтение окраинам в ущерб его интересам». Давление на правительство справа нарастало. Огромные затраты на строительство Сибирской железной дороги, переселенческое движение крестьян вызвали ожесточенную критику со стороны дворян-землевладельцев. Они требовали перераспределения расходов между окраинами и центром для поддержки последнего. Затраты на железнодорожное строительство в Сибири российским централизаторам представлялись неоправданно высокими. В харьковском уездном комитете Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности князь А. Д. Голицын открыто заявлял, что правительство тратит огромные суммы на железнодорожное строительство в Сибири, тогда как в самой России состояние путей сообщения совершенно неудовлетворительное [101]. Редактор «Нового времени» А. С. Суворин писал о том, что «пора оставить рубль в хозяйстве русского человека, а не вынимать его из этого хозяйства на необъятные горизонты» [102]. Помещики опасались оттока из центральных губерний на окраины дешевых рабочих рук. В качестве аргумента выдвигалось утверждение, что снижение плотности населения окажет сдерживающее влияние на экономическое и культурное развитие всей страны. Редактор «Гражданина» В. П. Мещерский, доказывавший, что прежде чем вкладывать в Сибирь огромные средства, ее необходимо «ассенизировать», избавить край от ссыльных и каторжных, которые «гуляют взад и вперед по Сибири вольными казаками». Поэтому со строительством дороги для «соединения этой громадной людской клоаки» с Европой пока лучше подождать. Полковник Генерального штаба Н. А. Волошинов писал в 1889 г.:

«Триста слишком лет Сибирь считается покоренной русскими, но владеет ли ею Россия? Принадлежит ли на самом деле Сибирь русскому народу и русскому государству? Пользуется ли этим громадным пространством своих владений стомиллионный русский народ или им владеют и извлекают из него выгоды несколько тысяч заброшенных туда выходцев, назвавших себя „сибиряками“ и готовых забыть, что они русские…» [103].

Особенно отчетливо расхождение экономических интересов центра и региона проявлялось в вопросах колонизации, свободы торговли, как внутренней, так и внешней (КВЖД, porto-franco дальневосточных портов и устьев сибирских рек, «Челябинский тариф» и т.д.), а также при распределении бюджетных средств в пользу окраин. Серьезные разногласия возникали и в вопросе об определении характера развития промышленности, направленности транспортных артерий. Сибирская общественность активно сопротивлялась превращению региона в сырьевой придаток центра, призывала освободиться от «московского мануфактурного ига». Вызывало недовольство и то, что ряд реформ (прежде всего, судебная и земская), осуществленных в Европейской России, не были распространены на азиатские окраины. Сибирь и Дальний Восток долгие годы оставались местом уголовной и политической ссылки. Высказывались обвинения, что метрополия высасывает не только материальные, но и духовные силы периферии, централизовав всю научную деятельность и систему высшего образования. Существовали серьезные расхождения во взглядах на цели и задачи крестьянского переселения («расселение» или «заселение»). Собственно сибирские или дальневосточные нужды чаще всего отодвигались на второй план и приносились в жертву интересам имперской политики.

Стихийно присоединенное «баснословное пространство» (определение Ф. Броделя) Сибири осваивалось чрезвычайно медленно, что предоставило самодержавию время «мало-по-малу принять свои предосторожности, навязать свой контроль, разместить казачьи отряды и своих чиновников, активных, даже если и склонных к казнокрадству». Сибирь не могла «ускользнуть» от России уже в силу своей экономической отсталости и почти автаркического положения многих ее областей [104]. Сибирь в отличие, скажем, от Канады, надолго застряла на первоначальной стадии хозяйственного освоения. Сибирский регион почти на всем протяжении XIX в. ни объектом мощного колонизационного движения, ни источником сырья для российской промышленности, ни заметным рынком сбыта для мануфактур и фабрик центральной части страны. Вплоть до строительства Сибирской железной дороги Сибирь с экономической точки зрения, как резко выразился один из современников, оставалась большим «географическим трупом» [105]. Смысл правительственной политики долгое время сводился к тому, чтобы побольше взять и поменьше дать. Помимо организации сбора податей, пошлин и ясака правительство интересовали лишь вопросы безопасности, ограждения Сибири от посягательств внешних и внутренних конкурентов. Военно-административные и фискальные цели до конца XIX в. превалировали в сибирском управлении. Сибирь долгое время была привлекательна только для небольшой социальной группы людей в центре. Наибольший же интерес гнездился в спонтанном понимании стратегических экономико-политических возможностей этой потенциально богатой периферии империи. Самодержавие не умело пользоваться Сибирью, как его справедливо упрекали областники, потому что не имело средств для создания дорогостоящего механизма эксплуатации сибирских природных ресурсов. Ему едва хватало средств на присоединение, удержание и управление новыми землями и народами на востоке империи.

Признание особого статуса Сибири в составе империи вело к формированию в общественном сознании довольной устойчивой формулы: «Россия и Сибирь». Оставляя, по сути дела, открытым вопрос — колония Сибирь или окраина? — самодержавие так и не смогло выработать четко очерченного правительственного курса по отношению к Сибири. Не было создано и вполне понятной применительно к Сибири колониальной (или окраинной) доктрины. Внутри правительства шла затянувшаяся борьба между «централистами» и «регионалистами», самостоятельного взгляда на значение и перспективы Сибири в России придерживалась местная высшая администрация. Отсутствие теоретически осмысленной региональной политики приводило к непоследовательности в правительственных действиях.

Осознание экономического и культурного своеобразия Сибири, раздражение сибиряков, вызванное, как им казалось, несправедливым отношением к ним столичной власти, создавало в сибирском обществе атмосферу отчуждения от Европейской России и всеобщего недовольства, на которой как на питательной почве мог произрасти сибирский сепаратизм. Несмотря на многочисленные факты и свидетельства сепаратистских настроений, правительственных страхов и настойчивых поисков борцов за сибирскую независимость (или автономию), это неприятие существовавшего приниженного положения так и не переросло в реальную опасность утраты Россией Сибири. Хотя Российская империя, а затем и СССР рухнули, все-таки новой России, отмечает Д. Ливен, удалось вобрать в себя и поглотить в своем «материнском лоне» жемчужину своей имперской короны — Сибирь, и, благодаря этому, остаться великой державой (чего не удалось ни Турции, ни Австрии, ни даже Англии и Франции). Хотя, добавляет он, получи сибиряки свободу и представительные региональные институты, вокруг которых бы фокусировался региональный патриотизм, они могли бы выработать самостоятельную идентичность, имевшую возможность подобно Австралии или Канаде перерасти в независимое государство-нацию [106].

В отличие от «украинского вопроса», «сибирский вопрос» не перешел в опасную стадию политического сепаратизма, оставаясь в рамках требований расширения местного самоуправления и хозяйственной самостоятельности. Массовое переселенческое движение начала XX в., породившее напряженность в отношениях сибирских старожилов и новоселов, в известной степени сняло остроту опасности формирующейся сибирской идентичности и регионального патриотизма. Указание же на колониальный статус Сибири в Российской империи использовалось чаще всего для того, чтобы обратить внимание центра на сибирские нужды. Сибирский областнический проект (а именно в нем активнее всего использовался колониальный дискурс) был отодвинут на второй план общероссийскими политическими и социально-экономическими программами.

ПРИМЕЧАНИЯ

  1. Ядринцев Н.М. Сибирь как колония. СПб., 1892; Сватиков С.Г. Россия и Сибирь (К истории сибирского областничества в XIX В.). Прага, 1930; Шиловский М.В. Проблема регионализма в дореволюционной литературе // Из прошлого Сибири. Новосибирск, 1995. Вып. 2. Ч. 1. С. 22–29; Вуд А. Сибирский регионализм: прошлое, настоящее, будущее? // Расы и народы. Вып. 24. М., 1998. С. 203–217; Watrous S. The Regionalist Conception of Siberia, 1860 to 1920 // Between Heaven and Hell. The Myth of Siberia in Russian Culture. New York, 1993. P. 113–131 и др.
  2. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 86; Т. 30. С. 121.
  3. Горюшкин Л.М. Место Сибири в составе России в период капитализма // Исторический опыт освоения Сибири. Новосибирск, 1986. С. 37–50.
  4. Горюшкин Л.М. Областники о хозяйственной самостоятельности Сибири во второй половине XIX-начале XX вв. // Известия СО РАН. 1990. № 2. С. 37–44; он же. Место Сибири в жизни России и мировом развитии во второй половине XIX-начале XX в. (К постановке вопроса) // Гуманитарные науки в Сибири. 1995. № 2. С. 3–10.
  5. Ламин В. А., Резун Д.Я. Метаморфозы фронтира в истории Сибири, Северной Америке и Австралии (к постановке проблемы) // Региональные процессы в Сибири в контексте российской и мировой истории. Новосибирск, 1998. С. 22.
  6. Бродель Ф. Время мира. М., 1992. С. 18, 48–49.
  7. Хечтер М. Внутренний колониализм // Этнос и политика. М., 2000. С. 210.
  8. Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ. Сравнительное изучение цивилизаций. М., 1999. С. 135, 147.
  9. Подробнее см.: Ремнев А.В. Региональные параметры имперской «географии власти» (Сибирь и Дальний Восток) // Ab Imperio. 2000. № 3–4. С. 343–358.
  10. Сборник главнейших официальных документов по управлению Восточной Сибирью. Иркутск, 1884. Т. 1. Вып. 1. С. 66.
  11. [Милютин Б.А.] Значение истекающего 1875 г. для Сибири и сопредельных ей стран // Сборник историко-статистических сведений о Сибири и сопредельных ей странах. СПб., 1875–1876. Т. 1. С. 57.
  12. В конце XIX — начале XX в. в правительственных кругах рассматривался вопрос о ликвидации генерал-губернаторства и в Восточной Сибири. Впрочем, существовало и другое мнение, исходившее из представлении о преждевременности упразднения генерал-губернаторской власти в Сибири и восстановлении ее на всем сибирском пространстве. См.: Ремнев А.В. Самодержавие и Сибирь. Административная политика во второй половине XIX — начале XX в. Омск, 1997. С. 195–204.
  13. Коркунов Н.М. Русское государственное право. СПб., 1909. Т. II. С. 480.
  14. Воспоминания А. А. Ауэрбаха // Исторический вестник. 1905. № 12. С. 834.
  15. Тхоржевский И.И. Последний Петербург // Нева. 1991. № 9. С. 189–190.
  16. Яковенко И.Г. Российское государство: национальные интересы, границы, перспективы. Новосибирск, 1999. С. 103. Постановку вопроса о связи строительства империи с русской крестьянской колонизацией см.: Лурье С. В. Историческая этнология. М., 1997. С.161–169.
  17. Ливен Д. Русская, имперская и советская идентичность // Европейский опыт и преподавание истории в постсоветской России. М., 1999. С. 299.
  18. О проекте «большой русской нации» см.: Миллер А.И. «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX в.). СПб., 2000. С. 31–41; Ремнев А.В. Сделать Сибирь и Дальний Восток русскими. К вопросу о политической мотивации колонизационных процессов XIX — начала XX в. // Культура русских в археологических исследованиях. Омск, 2002. С. 15–28.
  19. Русские открытия в Тихом океане и Северной Америке в XVIII в. М., 1948. С. 351.
  20. Пржевальский Н.М. Путешествие в Уссурийском крае. 1867–1869. М., 1947. С. 70.
  21. Кропоткин П.А. Записки революционера. М., 1990. С. 173.
  22. Миролюбов (Ювачев) И.П. Восемь лет на Сахалине. СПб., 1901. С. 214.
  23. Кривошеин К.А. Александр Васильевич Кривошеин. Судьба российского реформатора. М., 1993. С. 131.
  24. Дальневосточное обозрение. 1911. Вып. I. С. 82.
  25. Бунге Н.Х. Загробные заметки // Река времен (Книга истории и культуры). М., 1995. Кн. 1. С. 211.
  26. Азиатская Россия. СПб., 1914. Т. 1. С. 199.
  27. Любавский М. К. Обзор истории русской колонизации с древнейших времен и до XX века. М., 1996. С. 539.
  28. Записки Ф. Ф. Вигеля. М., 1892. Ч. II. С. 196–197.
  29. Надеждин Н.И. Опыт исторической географии Русского мира // Библиотека для чтения. 1837. Т. 22. Ч. II. С. 39.
  30. См.: Мирзоев В. Г. Историография Сибири. М., 1970. С. 139.
  31. Данилевский Н.Я. Россия и Европа. Взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к германо-романскому. М., 1991. С. 486.
  32. Там же. С. 24.
  33. Зубков К.И. Пространственно-географический фактор российских модернизаций // Уральский исторический вестник. Екатеринбург, 2000. № 5–6. С. 113.
  34. Данилевский Н.Я. Россия и Европа. Взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к германо-романскому. М., 1991. С. 485.
  35. Вернадский Г.В. Против солнца. Распространение русского государства к востоку // Русская мысль. 1914. № 1. С. 57–58.
  36. Семенов П.П. Значение России в колонизационном движении европейских народов // Известия РГО. 1892. Т. XXVIII. Вып. IV. С. 354.
  37. Куропаткин А.Н. Итоги войны. Отчет генерал-адъютанта Куропаткина. Т. 4. Варшава, 1906. С. 44. Эту же мысль развивал в своей книге о Приамурском крае несколькими годами позднее приамурский генерал-губернатор П. Ф. Унтербергер. Он, в свою очередь, прогнозировал прирост населения Российской империи через 50 лет в 150 миллионов человек, для которых и необходимо сохранить Сибирь и Дальний Восток. — Унтербергер П.Ф. Приамурский край. 1906–1910 гг. СПб., 1912. С. I-III.
  38. Тобольский губернатор Гондатти Н. В. Плеве (1 марта 1908 г) // // Библиотека РГИА. Печ. Зап. № 2487. С. 1.
  39. Столыпин П.А. «Нам нужна великая Россия…». М., 1991. С. 129.
  40. Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия III. СПб., 1908. Заседание 31 мая 1908 г. С. 1529.
  41. Там же. Сессия IV. СПб., 1909. Заседание 14 янв. 1909 г. С. 600.
  42. Арктур [Дусинский И.И.]. Основные вопросы внешней политики России в связи с программой нашей военно-морской политики. Одесса, 1908. С. 242, 535.
  43. Горизонтов Л.Е. «Большая русская нация» в имперской и региональной стратегии самодержавия // Пространство власти: исторический опыт России и вызовы современности. М., 2001. С. 130.
  44. Врангель А.Е. Воспоминания о Ф. М. Достоевском в Сибири. СПб., 1912. С. 21.
  45. ОР РНБ. Ф. 883. Т. 2. Л. 34–35.
  46. Кропоткин П.А. Письма из Восточной Сибири. Иркутск, 1983. С. 46–47.
  47. Суворов П.П. Записки о прошлом. М., 1898. Ч. 1. С. 140.
  48. Прыжов И.Г. 26 московских пророков, юродивых, дур и дураков и другие труды по русской истории и этнографии. М.; СПб., 1996. С. 181.
  49. Дневник И. А. Шестакова // РГА ВМФ. Ф. 26. Оп. 1. Д. 4. Л. 65.
  50. Гарин-Михайловский Н.Г. По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову // Гарин-Михайловский Н.Г. Собр. соч. М., 1958. Т. 5. С. 21–22.
  51. Речь главноуправляющего землеустройством и земледелием кн. Б. А. Васильчикова в комиссии Государственной думы по переселенческому делу, 5 декабря 1907 г. // Вопросы колонизации. № 2. С. 422–423.
  52. Кауфман А.А. По новым местам (очерки и путевые заметки) 1901–1903. СПБ., 1905. С. 46, 48.
  53. Чехов А.П. Остров Сахалин // Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения. М., 1987. Т. 14/15. С. 42–43.
  54. См., например: Гражданин. 1891. 20 марта; Алексеев П. С. Как, бывало, езжали. Воспоминания о проезде зимою из Москвы в Читу // Русский вестник. 1899. № 10. С. 604; Башмаков А. А. Алтайские очерки // Русский вестник. 1899. № 9. С. 138–139; Тихонов Т. И. За Уралом — в Сибири. Очерки и картинки сибирской жизни // Русский вестник. 1897. № 1. С. 269.
  55. Церковное дело в районе Сибирской железной дороги // Россия. Комитет Сибирской железной дороги (Материалы). Б.м.,[1894]. Т. I. С. 116.
  56. Митрофан Серебрянский. Дневник полкового священника, служащего на Дальнем Востоке. М., 1996. С. 32, 37; Живописная Россия. Отечество наше в его земельном, историческом, племенном, экономическом и бытовом значении. Т. 12. Ч. 1. Восточная Сибирь. СПб.; М., 1895. С. XI. См. также: Ремнев А.В. Правительственный взгляд на церковное и школьное строительство в зоне Сибирской железной дороги на рубеже XIX-XX вв. // История культуры советского общества. Омск, 1990.
  57. Куломзин А.Н. Пережитое // РГИА. Ф. 1642. Оп. 1 Д. 204. Л. 107: Д. 202. Л. 37.
  58. РГВИА. Ф. 1. Оп. 1. Д. 18089. Л. 1.
  59. Барсуков И.П. Граф Н. Н. Муравьев-Амурский. Биографические материалы по его письмам, официальным документам, рассказам современников и печатным источникам. Хабаровск, 1999. С. 206.
  60. Бакунин М.А. Собр. соч. и писем. М., 1935. Т. IV. С. 314.
  61. Колокол. М., 1962. Вып. V. С. 1092.
  62. Цит. по: Лапин Н.А. Революционно-демократическое движение 60-х гг. XIX века в Западной Сибири. Свердловск, 1967. С. 120.
  63. Кельсиев В.И. Исповедь // Архив русской революции. М., 1991. Т. 11–12. С. 248.
  64. Сватиков С.Г. Указ. соч. С. 63–64.
  65. Русско-польские революционные связи. М.; Wroclaw, 1963. Т. 2. С. 567; Лапин Н.А. Революционно-демократическое движение 60-х гг. XIX века в Западной Сибири. Свердловск, 1967. С. 125.
  66. Колокол. Газета А. И. Герцена и Н. П. Огарева. М., 1978. С. 16.
  67. Попов И.И. Минувшее и пережитое. Воспоминания за 50 лет. Сибирь и эмиграция. Л., 1924. С.97.
  68. Потанин Г.Н. Воспоминания // Литературное наследство Сибири. Новосибирск, 1986. Т. 7. С. 39.
  69. Горюшкин Л.М. Дело об отделении Сибири от России // Отечество: Краеведческий альманах. М., 1995. С. 66–84.
  70. РГИА. Ф. 1263. Оп. 1. Д. 3226. Л. 110.
  71. Куломзин А.Н. Пережитое // РГИА. Ф. 1642. Оп. 1. Д. 204. Л. 107.
  72. Попов И.И. Забытые иркутские страницы. Записки редактора. Иркутск, 1989. С. 59; Сватиков С.Г. Россия и Сибирь. Прага, 1930. С. 78.
  73. Дневник государственного секретаря А. А. Половцова. Т. I. М., 1966. С. 380, 534.
  74. Нансен Ф. Страна будущего // Дальний Восток. 1994. № 4/5 С. 185.
  75. Гефтер М.Я. Россия в Сибири // Гефтер М. Я. Из тех и этих лет… М., 1991. С. 384.
  76. Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. Т. 1. М., 1993. С. 488.
  77. Фонвизин Д.И. Недоросль // Фонвизин Д. И. Избранное. М., 1983. С. 102.
  78. Волконский С.М. О декабристах. По семейным воспоминаниям. Париж, [1921]. С. 66.
  79. Лотман Ю.М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988. С. 1988.
  80. Петров М. Западная Сибирь. Губерния Тобольская и Томская. М., 1908. С. 11.
  81. Михаляк Я. Прощание у «могильного камня надежды». Уральская граница в воспоминаниях поляков, сосланных в Сибирь // Сибирь в истории и культуре польского народа. М., 2002. С. 109.
  82. Кеннан Д. Сибирь и ссылка. СПб., 1999. Т. 1. С. 110.
  83. Раевский В.Ф. Материалы о жизни и революционной деятельности. Иркутск, 1983. Т. 2. С. 334.
  84. Юдельсон А.В. Образ сибиряка в представлении русской общественной мысли XIX в. // Актуальные проблемы региональной лингвистики и истории Сибири. Кемерово, 1992.
  85. Сибирь и декабристы. Иркутск, 1988. Вып. 5. С. 47.
  86. Сватиков С.Г. Указ. соч. С. 27.
  87. Небольсин П.И. Заметки на пути из Петербурга в Барнаул. СПб., 1850. С. 50.
  88. РГИА. Ф. 1589. Оп. 1. Д. 1014. Л. 14.
  89. Бежавший в Сибирь крепостной крестьянин Семен Пудеров писал в 1826 г. своим родственникам в Центральную Россию: «И в Сибири также солнце светит и здесь народ живет, но гораздо лучше вашего, потому что здесь нет кровопийц и тиранов господ». — Зиновьев В. П. «И в Сибири также солнце светит и здесь народ живет…» (Бытовые письма как источник по социальной истории Сибири) // Проблемы историографии, источниковедения и исторического краеведения в вузовском курсе отечественной истории. Омск, 2000. С. 94. См. также: «Воля только здесь…» // Иртышский вертоград. М., 1998. С. 204–212.
  90. Дух журналов. 1819. Ч. XXXII. Кн. 3. С. 28
  91. РГИА. Ф. 1265. Оп. 1. Д. 132. Л. 76–77. В связи с упразднением в 1865 г. II Сибирского комитета министр народного просвещения А. В. Головнин заметил, что, в отличие от Польши и Финляндии, Сибирь, Кавказ, Крым и Остзейские губернии являются составными частями Российской империи. — РГИА. Ф. 851. Оп. 1. Д. 11. Л. 155.
  92. Леруа-Болье П. Колонизация у новейших народов. Спб., 1877. С. 512.
  93. Век. 1861. № 15, 22.
  94. РГИА. Ф. 1265. Оп. 1. Д. 132. Л. 135, 138.
  95. В 1841 г. на страницах журнала «Отечественные записки» Н. Б. Герсеванов писал о полной бесперспективности Сибири, в которой «капиталы, ум и предприимчивость» будут только растрачены понапрасну. Сибирь — бесплодная колония, наподобие датский Исландии. «Сибирь, питаясь соками России, — утверждал он, — сама мало оттого тучнеет, а отнимает силы у своей кормилицы». — Герсеванов Н.Б. Замечания о торговых отношениях Сибири к России // Отечественные записки. 1841. Т. 14. С. 30.
  96. Ремнев А.В. Призрак сепаратизма // Родина. М., 2000. № 5. С. 10–17.
  97. Наиболее полно о российских и сибирских истоках областнических идей изложено в книге М. В. Шиловского «Сибирские областники в общественно-политическом движении в конце 50-х-60-х годах XIX века» (Новосибирск, 1989).
  98. Ремнев А.В. Западные истоки сибирского областничества // Русская эмиграция до 1917 года — лаборатория либеральной и революционной мысли. СПб., 1997. С. 142–156.
  99. Хрох М. Ориентация в типологии // Ab Imperio. 2000. № 2. С. 15.
  100. Действительно, в конце XIX в. доход в казну в расчете на одного человека в Сибири составлял в среднем 4 руб. 62 коп., тогда как в Московской губернии — 23 руб. 23 коп. — Яснопольский Н.П. О географическом распределении доходов и расходов в России. Киев, 1890. Ч. I. С. 65.
  101. Головачев П. Россия на Дальнем Востоке. СПб., 1904. С. 54–55.
  102. Современная летопись // Русский вестник. 1903. № 3. С. 436.
  103. Волошинов Н.А. Сибирская железная дорога. СПб., 1890. С. 17.
  104. Бродель Ф. Указ. соч. С. 17, 470
  105. Вельяминов Н.А. Воспоминание об императоре Александре III // Российский архив. М., 1994. Вып. V. С. 313.
  106. Ливен Д. Россия как империя: сравнительная перспектива // Европейский опыт и преподавание истории в постсоветской России. М., 1999. С. 273.

 

, , , , ,

Создание и развитие сайта: Михаил Галушко