Геополитические и национальные компоненты российской имперской политики на Дальнем Востоке (1905-1917 гг.)

Становление политической науки в современной России требует не только усвоения основ западных политологических теорий, но и обращения в условиях глобализирующегося мира к собственному российскому историческому опыту организации большого геополитического пространства. Российская империя была не только полиэтничным (многонациональным) государственным образованием, но и обширным пространством, имеющим сложную политико-административную, экономическую, социокультурную и ментальную конфигурацию. Региональный подход к изучению имперской тематики неизбежно ставит в основу исследования концепцию «центр — периферия», теоретически разработанную Э. Шилзом и Ш. Эйзенштадтом. Значительная часть имперских конфликтов разворачивалась именно вокруг главной оси отношений между центром и периферией. Центр являлся особым символическим и организационным образованием, который стремился не только извлекать ресурсы из периферии, но проникнуть в нее, перенести туда свои духовно-символические принципы, организационно мобилизовать ее для своих целей [1]. Огромное пространство Российской империи, слабость коммуникаций и фрагментарное хозяйственное и демографическое присвоение новых территорий на востоке требовали образования на линии «центр — периферия» новых центров, транслировавших функции главного имперского центра на удаленные регионы, имевших потенциально важное политическое значение.

Окраинные российские регионы оказывались включенными в глобальный контекст мирового развития на уровне «больших» надгосударственных регионов (Центральная Европа, Центральная Азия, Азиатско-Тихоокеанский регион). Таким образом, разделение внутренней и внешней политики было всегда не очень жестким, «пористые» государственные границы формировали почти по всему периметру империи этнически смешанные «зоны фронтира» [2]. Империя хронически была обречена больше, чем внутренним губерниям, своему государственному и национальному ядру, уделять внимания окраинам, где она соприкасалась с другими империями и где она имела возможности для своего расширения и откуда ей грозили опасности.

В силу особого для Российской империи значения пространства, на котором проживало население разных национальностей и конфессий, длительного социокультурного взаимодействия с разными цивилизациями, геополитические проблемы довольно рано попадают в сферу внимания российских исследователей, которые начинают использовать географические факторы в осмыслении истории и политики. География, этнография и история Востока, мотивированные потребностями «знания-власти» (М. Фуко), развивались под явным запросом имперской практики. В качестве экспертов, обсуждавших имперские восточные проблемы на страницах журналов и газет, а нередко и в закрытых особых правительственных совещаниях и комиссиях, часто можно видеть ведущих российских ученых, которые осуществляли интеллектуальный транзит достижений западной политической и экономической науки и практики. География власти включала процесс овладения российским политическим истеблишментом новой имперской, колониальной и геополитической лексикой. Важно понять, кто и как осуществлял модернизацию имперской идеологии, формировал российские ориенталистские дискурсивные практики (в интерпретации Е. Саида) [3]. Важную роль в расширении и стабильности имперского пространства играла наука, которая стремилась оперативно отыскать теоретические ответы на исторические вызовы быстро меняющегося мира. Это был сложный дискурс интеллектуалов (обосновывавших идеальные геополитические конструкции и пугавшие мир возможными глобальными конфликтами) и политических прагматиков, которые, хотя и скептически относились к интеллектуальным писаниям, но не могли не использовать их в имперской политической и управленческой практике. Исторический опыт Российской империи демонстрировал не только дистанцию и даже конфликт между властью и наукой, но и своеобразные формы идеологической диффузии в сотрудничестве ученых и политиков, что особенно отчетливо проявилось в обосновании имперского расширения в Азии.

Большое влияние на зарождающуюся российскую геополитическую мысль оказали отцы-основатели германской геополитики, идеологические обоснования британской колониальной политики, французского колониального опыта в Алжире и Новой Каледонии, американский опыт борьбы за независимость. Своих идейных учителей известный исследователь Азии М. И. Венюков определял так:

«Вот уже более века прошло со времени философского признания неотразимого влияния на судьбу людей естественных условий стран, ими обитаемых. Три четверти столетия протекло после начала подробной разработки учения об этом влиянии Карлом Риттером и около полувека после введения главных руководящих идей по этому вопросу в круг высшего образования, да не одного высшего, а среднего, даже низшего. И не только земли, т.е. части суши, обитаемые людьми, но и моря, их разделяющие, а точнее — соединяющие, как самые естественные и недорогие пути — изучены с большою подробностью; влияние же их на ход цивилизации становится ясным не для одних учеников Александра Гумбольдта — географа, естествоиспытателя и материалиста, но и для последователей Вильгельма Гумбольдта — спиритуалиста, филолога и даже дипломата. Отрицать могущество влияния географии на историю ныне просто становится стыдно…» [4].

При обсуждении в 1908 г. на заседании Государственного совета вопроса о строительстве Амурской железной дороги, будущий министр торговли и промышленности В. И. Тимирязев напомнил присутствующим слова знаменитого географа и востоковеда Ф. фон Рихтгофена, «что в смысле колониальных владений Россия находится в самом благоприятном условии среди других государств, ибо все ее колониальные владения находятся в одной меже с метрополией и представляют доступные ценные местности» [5]. Подхватив эту мысль, П.П. Семенов-Тян-Шанский в свою очередь принялся ее развивать с «русской точки зрения»:

«Что же я разумею под именем Европейской Азии? Этнографическая граница между Европой и Азией была в то время совершенно другая, чем ныне. Если провести диагональ через Россию от Перми до Кишинева, то все, что находится на юго-восток от этой линии, было Азией. <…> Значит, первая задача России заключается в том, чтобы очистить все это пространство от азиатов, и начать затем ее колонизацию. Она началась после взятия Казани в 1552 г….».

Затем Россия дошла до Амура и Тихого океана и русские переселенцы, уходя на восток, продолжали оставаться в России.

«Особенность этой русской колонизации, — подчеркнул он еще раз, — по справедливому объяснению барона Рихтгофена, состоит в том, что русские колонии расположены в одной окружной меже» [6].

В. Л. Цымбурский говорит даже о «гипертрофии географического символизма в нашей истории» [7]. XIX век в значительной мере был веком географов и географической науки, которая вторгалась во многие области знания и политической практики. В поисках прародителей русской геополитики политологи часто вспоминают имена Ф. И. Тютчева, И. С. Аксакова, Н. Я. Данилевского, В. И. Ламанского, Л. И. Мечникова, Д. А. Милютина, А. Е. Снесарева, П.П. и В.П. Семеновых-Тян-Шанских, однако в меньшей степени известны те, кто пытался выстроить концепцию российского движения на Средний и Дальний Восток [8]. А ведь именно на этом направлении имперская политика России достигла наибольших успехов и территориального приращения.

После 1856 г., когда Россия потерпела поражение на западном и ближневосточном направлениях для России началась новая «евразийская» фаза, включившая в себя мощный прорыв империи на Дальний Восток и в Центральную Азию и закончившаяся поражением в войне с Японией [9]. Эта фаза имперской политики потребовала перемен в научном и идеологическом обеспечении.Активизация российской политики на востоке усилила географическую доминанту в имперской идеологии. Середина XIX века ознаменовалась всплеском общественного внимания к востоку и формированием новых политико-географических «образов» Российской Азии [10]. Движение к востоку представлялось исторической миссией России, обусловленной ее положением между Западом и Востоком. П. П. Семенов (будущий Тян-Шанский) намечая пути этого движения, отмечал в 1855 г., что оно обусловлено «самим предопределением общечеловеческого интереса — цивилизации Азии». В его рассуждения проскальзывают уже евразийские мотивы:

«Богом избранная посредница между Западом и Востоком, получившая крещение в столице империи Востока, проведшая свое отрочество европейскою заложницею в плену у азиатского племени, переброшенная гениальною волею в среду европейского развития, она имеет равное сродство с Европою и Азиею, одинаково принадлежа обеим частям света. Оттого-то она и способнее других наций к выполнению роли, предназначенной ей географическим ее положением и историею…» [11].

Российское общество напряженно искало ответ на вопрос о смысле приобретения новых азиатских владений. Старые идеологические формулы не могли дать удовлетворительного объяснения имперской экспансии, которая вышла далеко за пределы очерченного прежней исторической традицией пространства. Все это порождало потребность в новом масштабе политического мышления, которое требовало глобального охвата мира, концептуализации новой исторической роли России в нем. Многие из тех, кто соприкоснулся непосредственно с Азиатской Россией, начинают мыслить категориями политической географии. Важную роль в формировании нового политического мировоззрения сыграли российские историки (М. П. Погодин, С. М. Соловьев, В. О. Ключевский), путешественники (многие из них — офицеры Генштаба), преследовавшие наряду с научными целями и чисто разведывательные (П.П. Семенов-Тян-Шанский, М. И. Венюков, Н. М. Пржевальский), а также теоретики-«восточники» (В. С. Соловьев, Э. Э. Ухтомский).

Повышенный интерес к Сибири и Дальнему Востоку на рубеже XIX-XX вв. подогревался, прежде всего, международными причинами, активностью внешней политики России на восточных и южных рубежах, усложнением экономических связей различных регионов страны [12]. Именно дальневосточная политика возбудила споры по поводу соотношения континентального и морского начал в исторических судьбах империи. В общественном сознании изменялся геополитический облик Дальнего Востока: в традиционные, во многом мифологические, имперско-династические мотивы территориальной экспансии встраиваются рационально обоснованные геополитические и националистические теории, порожденные новой индустриальной эпохой.

Говоря о «бессознательных» основах российского движения на Дальний Восток на рубеже XIX-XX вв. Б. В. Межуев указывает на архетип империи, как носительницы сакральной власти, противопоставлявшей русскую имперскость экономически прагматичному европейскому империализму [13]. Т. А. Филиппова видит же в этом идейно-историческую и культурно политическую борьбу двух типов имперства: византийско-православной единственной империи, несущей в себе наследие Христа, и Римской империи, воплощающий бездуховный генотип бюрократической («тевтонской») государственности. Новоевропейские псевдоимперии, считает она, демонстрировали процесс наращивания нациями-государствами ореола военно-экономической мощи колониальных империй, «не транслировавших никакого традиционного наследства» [14]. Идея «народного самодержавия», с ее неославянофильской традиционной отрефлексированностью, должна была включить синтез старых формулировок имперского расширения и модернистских категорий национального интереса.

Этому способствовали идейные поиски русских религиозных философов. Н. Ф. Федоров в своей философии «общего дела» оправдание и смысл движения России на восток видел не только в предназначенной России самой ее континентальной природой искать выхода к океану, в исторических воспоминаниях о нашествии кочевников и угрозе нового монгольского ига и необходимости не только охранять, но и отодвигать границу с кочевым и исламским миром все дальше на восток, и даже не в глобальном значении трансконтинентальной железной дороги и всемирного телеграфа, способных покончить с преобладанием «океанического мира», а в своеобразном «сельско-земледельческом» империализме, который в отличие от торгового европейского империализма ищет не коммерческого успеха, а стремится ликвидировать опасность нового нашествия кочевников, приобщая их к оседлости, земледелию, переводя их в крестьянское (и христианское) состояние [15].

Экстенсивный характер крестьянского земледелия как бы подталкивал власть к расширению земельной площади, в том числе и созданию земельных запасов впрок, для будущих поколений.

«Необходимо помнить, — писал в 1900 г. военный министр А. Н. Куропаткин, — что в 2000 году население России достигнет почти 400 мил. Надо уже теперь начать подготовлять свободные земли в Сибири, по крайней мере, для четвертой части этой цифры» [16].

Влиятельный в правительственных сферах экономист профессор П. П. Мигулин на страницах газеты «Русь» пытался в начале XX в. описать имперское расширение на Дальнем Востоке в категориях «национального интереса» и призывал преодолеть страх перед постоянно расширяющимся пространством империи, ибо это, по его мнению, заложено в самой природе русского земледелия, которое при своем экстенсивном характере постоянно подталкивает к расширению государственных границ [17]. Предлагая такую интерпретацию имперской экспансии на востоке, самодержавие рассчитывало на ее народную санкцию, которая бы оправдывалась приращением пахотной земли с последующим заселением ее русскими.

Имперское движение на Балканы и Ближний Восток, проникнутое славянофильскими мотивами освобождения братьев-славян от мусульманского ига и исторического права на Царьград-Константинополь не могла быть аналогичным на Дальнем Востоке. Идеологическое обоснование дальневосточной политики включило наряду с традиционными утверждениями о стихийном движении русских на восток, «к морю-океану», собирание земель, или выполнение православной христианской миссии, и новые геополитические мотивы. В их теориях было явно больше идеологического модерна, нежели у «западников». Во внутриправительственной полемике или рассуждениях идеологов российского восточного империализма появляются теории о «естественных границах», о морском или континентальном характере Российской империи, колониальной политике, национальных интересах, стремлении нести европейскую цивилизацию азиатам, пророчества о «желтой опасности» или новом монгольском иге и даже расистские заявления. Истоки геополитической мысли ощутимы в России задолго до того, как она обособилась в отдельную отрасль человеческого знания. Наряду с дипломатами первыми над вопросами политической географии стали задумываться российские военные и окраинные чиновники, формируя свой «ориентализм» [18].

В рамках традиционного для российского общества «восточного вопроса» с конца XIX в. потребовалось выделить его дальневосточную компоненту. Нужно было отыскать и объяснить смысл неумолимого исторического движения русских в Азию. Объяснения нужны были не только для того, чтобы составить теоретическое обоснование к очередному сверхсекретному правительственному документу, они были необходимы для того, чтобы эта политика нашла понимание в обществе, нужно было объяснить солдатам и офицерам, за что им придется проливать кровь так далеко от своих родных мест. Традиционная российская имперская идеология в этой части была подвергнута не только ревизии, но содержала серьезные теоретические новации. Насколько острой была эта потребность, свидетельствует уже то, какие значительные умственные силы были втянуты в полемику по новому восточному вопросу.

Российские имперские идеологи начинают активно осваивать новейшие геополитические идеи Запада, дополняя их собственными интерпретациями политико-географической предрасположенности России [19]. В силу особого для российского государства значения пространства, на котором проживало население разных национальностей и конфессий, длительного социокультурного взаимодействия с разными цивилизациями, геополитические проблемы довольно рано попадают в сферу внимания российских исследователей, которые начинают активно использовать географические факторы в осмыслении истории и политики. Истоки геополитической мысли ощутимы в России задолго до того, как она обособилась в отдельную отрасль человеческого знания. Первыми, наряду с дипломатами, над вопросами политической географии стали задумываться военные. От описательной географии русская военная мысль переходит к более широкому статистическому методу. Это потребовало выхода за рамки традиционной физической географии, расширения исследовательского поля за счет изучения политико-экономических, демографических и этноконфессиональных факторов. XIX век в значительной мере был веком географов и географической науки, которая властно вторгалась во многие области знания и политической практики.

Почти синхронно трудам «отцов-основателей» европейской геополитики, книге А. Мэхена «Влияние морской силы на историю»(1890 г.), трактату Х. Д. Маккиндера «Географическая ось истории» (1904 г.), положившим начало геополитике, как науке [20], публикуется небольшое по объему, но важное по прогностическому потенциалу сочинение А. И. Воейкова «Будет ли Тихий океан главным торговым путем земного шара?» (1904 г.) [21]. Геополитические представления, выраставшие из славянофильских и панславистских идей, зримо присутствуют в антропогеографической теории В. И. Ламанского, изложенной им в 1892 г. в книге «Три мира Азийско-Европейского материка». Великий русский философ В. С. Соловьев одним из первых ощутил не очень ясное чувство опасности от ускоряющегося динамизма Японии и пробуждения Китая [22].

Участие России в подавлении восстания ихэтуаней в 1900 г. и  русско-японская война 1904–1905 гг. всколыхнули общественный интерес к Дальнему Востоку. В правительственных кругах, может быть, впервые задумались, что война на далеких рубежах империи в условиях формирующихся в обществе представлений о национальных интересах, требует целенаправленного идеологического обеспечения. Российские средства массовой информации, контролируемые самодержавным режимом и подпитываемые его финансовыми средствами, начали целенаправленную акцию по разъяснению смысла и целей войны. Несмотря на обилие и многообразие новых имперских идей, они так и не смогли глубоко проникнуть в народное сознание, застряв на уровне интеллектуальных изысков философов, экзотических прозрений литераторов или амбициозных и авантюрных проектов искателей славы и денег у мечтавшего о великой роли на Востоке Николая II. Пропагандистский натиск, направленный на идеологическую обработку общественного мнения, не был успешным, и А. Н. Куропаткин вынужден был признать, что Россия проиграла войну с Японией в первую очередь идейно.

Формирование идеологии движения на Восток исходило, казалось бы, из двух противоположных истоков: первого, проповедовавшего культурную и геополитическую связь России с азиатским Востоком, и второго, призывавшего Россию к выполнению исторического предназначения стать барьером на пути «панмонголизма», надвигающегося на Европу. И, как уже отмечено исследователями, один из главных инициаторов дальневосточной политики С. Ю. Витте с известным прагматизмом черпал аргументы для ее обоснования одновременно из двух истоков [23]. Стремление достичь «естественных границ», привносившее в идеологию имперской экспансии видимость рационального объяснения, соединялось с иррациональной мотивацией охраны рубежей «Православного царства»; внешнеполитические задачи срастались с проблемой внутреннего обустройства расширившегося имперского пространства, а хозяйственное освоение Сибири находило продолжение в вестернизированном экономическом империализме в Маньчжурии. Былинные образы казаков-первопроходцев соседствовали с проектами железных дорог, способных «мирным» путем открыть для России Азию, сшить огромное пространство империи железными нитями. При видимом различии двух основных интерпретаций исторической роли России на Востоке (континентальной или морской), они сходились в том, что Россия должна играть ведущую роль в новой политической и экономической ситуации в  Азиатско-Тихоокеанском регионе. В новой имперской концепции переплелись две главные идеи: цивилизационная миссия России в Азии и «желтая опасность», от которой Россия должна защитить Европу, как во времена нашествия монгольских орд.

Поражение в  русско-японской войне 1904–1905 гг. заставило самодержавие и в целом российское общество пересмотреть свои взгляды на Дальний Восток. Россия приостановилась в своем «историческом движении», военно-политическая доктрина империи должна была временно отказаться от наступления «по всем азимутам» и определиться, где же он, русский Восток — на Ближнем или Дальнем Востоке? Причина неудач с геополитических вершин виделась в том, что Россия вышла за пределы очерченного ей историей и географией пространства:

«Упустив незанятую Америку, бросились на перенаселенную Азию. Приобретением Порт-Артура хотели повторить „дерзкие поступки“ захвата Амура. Но то, что там являлось естественным завершением русского движения в Сибири, здесь было только вторжением в чуждый регион» [24].

В сборнике «Великая Россия», изданном в Москве в 1910 г., Г. Н. Трубецкой провозглашал, что логика вещей возвращает нас в Европу, а на Дальнем Востоке политика «наступательного империализма» должна уступить место политике «обеспечения и сохранения того, что у нас там оставалось и прежде всего тех коренных наших владений на берегах Тихого океана, от которых мы не могли и не должны были отказаться» [25]. Другой автор этого же сборника, полковник Генерального штаба Л. М. Болховитинов [26], писал, что русское общество в очередной раз разочаровалось в Дальнем Востоке, на дальневосточные владения стали смотреть под тем же приблизительно углом зрения, как смотрели в старое время помещики на свои «пустоши» в отдаленных когда-то Самарской или Саратовской губерниях.

«Если наш Дальний Восток приносит одни убытки, если его трудно защищать, — передавал он довольно распространенное пессимистическое убеждение, — так пусть он будет предоставлен собственной участи; ведь эти владения — лишь запас неизвестного будущего» [27].

Заброшенность края дошла до того, что он сам как бы начал отваливаться от России [28].

Самодержавие вынуждено было перейти от активной экспансионистской политики в  Азиатско-Тихоокеанском регионе к более сдержанным внешнеполитическим акциям. Министр финансов В. Н. Коковцов призывал забыть о широком размахе действий на Тихом океане и «сидеть смирно», соразмеряя намечаемые цели с имеющимися средствами [29]. Приамурский генерал-губернатор П. Ф. Унтербергер засыпал правительство и Думу своими телеграммами, настаивая в паническом тоне на том, что война с Японией неизбежна в самом ближайшем будущем. Эти телеграммы производили сильное впечатление на главу правительства П. А. Столыпина. Нужно было, по словам Унтербергера, надежно закрыть «наружные двери», чтобы обеспечить мирное решение «внутренних дел» [30]. Опасность утраты российского Дальнего Востока разделял и начальник Генерального штаба Ф. Ф. Палицын [31]. Советник германского имперского статистического комитета Р. Мартин уверял, что Россия — это «маркграфство Европы» в Азии, не только потеряла все шансы господствовать на Тихом океане, но сама оказалась под угрозой распространения желтой расы в Сибири и в течение ближайших пятидесяти лет потеряет большую ее половину [32].

Впрочем, военный министр А. Ф. Редигер был настроен более оптимистично и полагал, что опасаться новой войны нет оснований, если мы сами не подадим к ней повода. «Я считал, — писал впоследствии Редигер, — что мы должны добросовестно примириться с создавшимся на Востоке положением и жить в мире с Японией, по крайней мере, лет пятьдесят. За это время мы должны заселить Восточную Сибирь и ближе приобщить ее к России, дабы легче было ее защищать…» [33]. Но и ему положение представлялось «чуть ли не безнадежным», пока не будет построена Амурская железная дорога. Без нее, считал он, укрепление Владивостока будет делом бесполезным.

С проигранной войной на Дальнем Востоке восторжествовала континентальная доктрина, соединенная теперь в геополитическом видении перспектив российского Дальнего Востока с его русской колонизацией. После Цусимы Россия превратилась на Дальнем Востоке преимущественно в сухопутную державу [34]. Мечты о великом морском будущем на Тихом океане, который представлялся имперским романтикам «Средиземным морем будущего», отошли на второй план. Корея, которая могла бы дать значительные экономические выгоды, а также удобный военный и коммерческий порты, была потеряна, хотя Россия сохранила свои экономические позиции в Северной Маньчжурии.

Однако моряки продолжали утверждать, что только флот сможет обеспечить целость и неприкосновенность границ России на Дальнем Востоке и действия на побережье Тихого океана по поиску незамерзающего порта нельзя считать авантюрой [35].

«Как с исторической точки зрения можно посмотреть на приобщение к Российской Империи наших дальневосточных окраин, — полемически возражал в 1908 г. со страниц „Морского сборника“ один из активных защитников новой судостроительной программы А. В. Колчак, — разве походы Хабарова, Пояркова и Атласова не авантюра, разве подвиги Невельского и Муравьева не могут быть рассматриваемы с той же точки зрения постольку, поскольку они не вызывались действительной необходимостью и не определялись до сих пор реальной государственной мощью? Распространение России на берега Тихого океана, этого Великого Средиземного моря будущего, является пока только пророчеством, указанием на путь ее дальнейшего развития, связанный всегда с вековой борьбой, ибо только то имеет действительную ценность, что приобретено путем борьбы, путем усилий. Минувшая война — первая серьезная борьба за берега Тихого океана — есть только начало, может быть, целого периода войн, которые будут успешны для нас тогда, когда обладание этими берегами сделается насущной государственной необходимостью, которая определит обладание не только одной вооруженной силой, не одними стратегическими железными дорогами или флотом» [36].

Однако речи о необходимости восстановления Тихоокеанского флота, о чем энергично пытались заявить моряки, явно плохо были услышаны теми, кто отстаивал приоритет железнодорожного строительства на востоке страны. Железнодорожные магистрали, призванные «железными стенами» оградить окраинные владения от посягательств врагов представлялись более надежными и эффективными, нежели флот, инструментами имперской политики.

Однако по мере того, как стабилизировалось внутриполитическое положение и укреплялось экономическое состояние страны, вновь вспомнили о дальневосточных планах. А.П. Семенов-Тян-Шанский, выступая 22 марта 1908 г. в Клубе общественных деятелей, отметил, что два года назад к его голосу о нуждах российского Дальнего Востока никто бы не прислушался, а теперь «туман рассеивается» и «позволяет нам проницательно и дальновидно взглянуть на Восток, — туда, где России ее географией и историей поставлены наиболее важные задачи, где ей открыто обширное поле для широкой и блестящей будущности» [37]. Но это «блестящее будущее» под угрозой. Приходит понимание, что Россия переживает на Дальнем Востоке переломную эпоху, что Приамурский край ожидают крупные события и реформы. Вновь зазвучали призывы не опоздать и не остаться позади других.

Экономическое присутствие России в Маньчжурии после некоторой растерянности стало постепенно восстанавливаться. Основу прочности российского положения здесь создавала линия КВЖД с сетью подъездных путей, концессиями, корпусом стражи (Заамурский округ отдельного корпуса пограничной стражи) [38], насчитывавшим около 21 тыс. солдат и офицеров, бригадой железнодорожных войск численностью 7890 человек и речной флотилией на Сунгари. Военное ведомство не оставило надежд на «выпрямление» русско-китайской границы за счет присоединения к России Северной Маньчжурии и Монголии, которые могли стать «степным буфером» между Россией и Китаем [39]. Шанс восстановить утраченные позиции в регионе давали мирные договоренности с Японией и начавшаяся в 1911 г. Синьхайская революция в Китае [40].

В секретном «Мемуаре о внешней политике России», подготовленном в 1913 г. бывшим российским посланником в Японии бароном Р. Р. Розеном, содержался призыв отказаться от «великой славянской идеи» на западе и вернуться к энергичным внешнеполитическим действиям на азиатском направлении, подчеркивая, что «Россия не только европейская держава, а прежде всего держава азиатская» [41]. Со страниц «Нового времени» известный публицист М. О. Меньшиков продолжал вещать в духе «восточников» (ряды которых к этому времени заметно поредели) кануна русско-японской войны, заявляя, что нам нужен русско-турецкий союз в Европе и  русско-китайский в Азии, который станет оплотом «срединных, полувосточных и восточных царств» в борьбе против «насилий, столь откровенных с Запада». Он успокаивал, что «желтая опасность» может грянуть только в далеком будущем, пока же Китай сам является добычей «белой» опасности, «хищничества западно-европейских рас». Но Меньшиков не отказывался и от сотрудничества с Европой, геополитически очерчивая пространство России между Западом и Востоком:

«Так как мы, Русские — Арийцы и христиане, то совершенно естественен для нас союз с некоторыми западными собратьями. Так как мы своей территорией на две трети азиатская держава, — естественен для нас союз с азиатскими соседями. В бурю корабль выбрасывает не один якорь. А все, какие у него найдутся» [42].

После русско-японской войны националистический лозунг «единой и неделимой России» восторжествовал и в дальневосточной политике. 31 марта 1908 г., выступая в Государственной думе по поводу строительства Амурской железной дороги, П. А. Столыпин убеждал своих оппонентов, что оставлять край без внимания «было бы проявлением громадной расточительности». Речь главы правительства имела программное значение и была окрашена имперской символикой.

«Наш орел, наследие Византии, орел двуглавый, — напоминал депутатам премьер-министр. — Конечно, сильны и могущественны и одноглавые орлы, но, отсекая нашему русскому орлу одну голову, обращенную на восток, вы не превратите его в одноглавого орла, вы заставите его только истечь кровью» [43].

Через два месяца, уже в Государственном совете по этому же поводу он добавил: «Амурская дорога — предприятие несомненно культурное, так как оно приближает к сердцевине государства наши ценные колониальные владения» [44].

П. А. Столыпин в рамках новой национальной программы призывал крепче стянуть рельсами «державное могущество великой России», а главноуправляющий Главного управления землеустройства и земледелия (ГУЗиЗ) А. В. Кривошеин целенаправленно стремился превратить Сибирь «из придатка исторической России в органическую часть становящейся евразийской географически, но русской по культуре Великой России» [45]. В интервью французской газете «Figaro» (4 февраля 1911 г.) он разъяснял: «Хотя крестьянин, переселяясь, ищет своей личной выгоды, он, несомненно, в то же время работает в пользу общих интересов империи» [46]. Столыпин «чувствовал целостность — военную и живую — всего того огромного и пестрого материка, которым была Россия. Тот же Алтай, как и Уссурийский край, связывался живыми человеческими узлами с далекой (и вовсе не самостийной — ни тогда, ни теперь) Украиной. Но надо было крепче стянуть — и рельсами! — державное могущество великой России. А для этого одной только Сибирской железной дороги было тогда уже недостаточно. Ведь к ее рельсам только и жалось, довольно узкой полоской, все наше переселение! Помню, как переселенческое управление, после передачи из министерства внутренних дел в министерство земледелия, полушутя, полусерьезно, умоляло передать его в министерство путей сообщения: „Там — наше место“. Так тема земли связывалась со второй сибирской темой — железной дороги» [47].

Столыпин осознано стремился включить в национальную политику империи охрану земель на востоке от захвата иностранцами, подчинить русской власти сопредельные с Китаем малонаселенные местности, «на тучном черноземе которых возможно было бы вырастить новые поколения здорового русского народа для пополнения полчищ, которым рано или поздно, а придется решать судьбы Европы. Это значение Сибири и Средней Азии как колыбели, где можно в условиях, свободных еще от общественной борьбы и передряг, вырастить новую сильную Россию и с ее помощью поддержать хиреющий русский корень, — утверждал один из его близких сотрудников С. Е. Крыжановский, — ясно сознавалось покойным, и, останься он у власти, внимание правительства было бы приковано к этой первостепенной задаче» [48].

Эта точка зрения стала доминирующей в формирующейся российской континентальной геополитике, когда будущее России виделось на суше («нашей суше»), а то, что называли колониями, есть только «области, тесно сливающиеся с метрополией и ничем от нее неотделяемые и неотделимые» [49]. «Дальний Восток должен быть русским и только для русских» — провозглашал приамурский генерал-губернатор Н. Л. Гондатти, встраивая в имперскую политику геополитические и национальные компоненты [50].

Главным среди дальневосточных вопросов, несомненно, виделось скорейшее заселение края рус
ским населением, способным создать действительно прочную основу для превращения Дальнего Востока во «внутреннюю окраину» империи. Основным отличием России от других мировых держав, как целенаправленно подчеркивалось, является то, что она представляет собой цельный континентальный монолит. У нее нет колоний, отделенных морями или непроходимыми горами, способных развиваться самостоятельно или имеющих право на свою государственную обособленность. Ее колонии — это ее окраины на Дальнем Востоке, в Средней Азии и на Кавказе.

«Подобно тому, как наши южные степи, наша Новороссия, наша южная „украина“, некогда представляли запас для русского населения, так теперь наступило время постепенно использовать с этою же целью наши восточные дальние окраины. Чем более населятся они русскою народною массою, тем крепче свяжутся эти страны ядром Русского государства» [51].

Стало ясно, что чисто военные меры (будь то морские или сухопутные) не решат проблемы безопасности дальневосточных рубежей. Приамурский генерал-губернатор П. Ф. Унтербергер кратко формулировал задачи своей администрации следующим образом: «…Возможно плотная и широкая колонизация края с одновременным развитием и укреплением русской жизни во всех ее проявлениях; сбережение естественных богатств страны, впереди всего рыбных запасов для будущих засельщиков и охрана их от иностранных и своих хищников; ограждение края от натиска азиатских народностей» [52].

24 марта 1908 г. П. Ф. Унтербергер представил правительству секретную записку «Ближайшие задачи в деле закрепления за нами Приамурского края».

«…Для Российской империи, — подчеркивал он, — не имеющей заокеанских колоний, является единственная возможность пользоваться для избытка населения земельным фондом Сибири и Дальнего Востока. Из этого вытекает, что сохранение Сибири и Приамурья составляет для нас жизненный вопрос, так как в противном случае весь избыток населения будет уходить в иностранные пределы в ущерб нашему собственному государству» [53].

В геополитической доктрине, которой придерживалась российская военно-политическая элита, дальневосточным землям продолжала отводиться роль резервного демографического пространства. Прогнозировалось, что со временем Дальний Восток будет способен принять около 400000 крестьян из Европейской России. Решение этой задачи называлось историческим, а тот, кто ее свершит, покроет себя не меньшей, чем Муравьев-Амурский, славой, как «второй завоеватель края» [54].

На заседании Совета министров 23 июня 1909 г. отмечалось: «Созидательная сила русской гражданственности, распространяясь из центра на периферию государства, не проявилась еще на этой отдаленной окраине, достаточными результатами. Дальность расстояний и обширность самой территории здесь, как и во многих других частях России, тормозили культурно-экономическое развитие края, обойденного и как бы несколько забытого в зависимости от усиленных забот, уделявшихся правительством за последнее двадцатилетие Западной Сибири, а затем Китайско-Восточным железнодорожным предприятиям. Угрожающее нашим дальневосточным владениям положение, занятое Япониею после минувшей войны, в связи с обнаружившимся стремлением в означенные местности всякого рода иностранных поселенцев белой и желтой рас, указывает, что настало время принять энергические меры к всемерному закреплению за нами Приамурского края, дабы иметь возможность отстоять его в случае надобности как от вооруженного нападения, так и от мирного засилия иностранцев» [55].

На место охранительных и  военно-мобилизационных задач в дальневосточной политике вышли колонизационные задачи, призванные «сделать край русским». Необходимо было непросто заселить край, но и создать из русских переселенцев «крепкую колонию, способную вынести экономическую борьбу с сильными соседями и удержать за собой культурное первенство». И это должно стать заботой всего русского общества, «народной исторической задачей <…> культурного завоевания края». И эта задача здесь была гораздо сложнее, нежели в Западной Сибири, подчеркивал видный земский деятель и будущий глава Временного правительства кн. Г. Е. Львов, ибо «там, как дома, в своих стенах, а здесь, среди чужих, каждый шаг должен быть обдуман и взвешен» [56]. Необходимо было преодолеть пессимистические настроения, порожденные неудачной русско-японской войной и нараставшей экономической миграцией китайцев.

Наиболее оживленные дискуссии развернулись вокруг вопроса о строительстве Амурской железной дороги и приоритетах российской политики на Дальнем Востоке. В разгоревшихся в III Государственной думе дебатах между сторонниками строительства дороги (в основном, это были правые и октябристы) и их оппонентами сошлись воедино главные проблемы дальневосточной политики: от укрепления обороны границ на Дальнем Востоке, распределения средств между центром и окраинами, экономического подъема Приамурского края и его колонизации, до политических лозунгов о «желтой опасности» [57]. В политической борьбе по поводу Амурской железнодорожной магистрали показательна история с амурским депутатом социал-демократом Н. Ф. Чиликиным, который вынужден был пойти против линии своей партии, отстаивая интересы населения дальневосточной окраины империи. В схожей ситуации, хотя и не столь жестко связанные партийной дисциплиной, оказались сибирские депутаты кадеты Н. В. Некрасов и Н. Волков.

Приамурский генерал-губернатор П. Ф. Унтербергер с присущей ему настойчивостью доказывал:

«Дорога эта составляет вопрос жизни и смерти не только Приморской области, но и всего русского побережья Тихого океана, всего Дальнего Востока и всего нашего престижа в Азии. Дорога эта должна строиться немедленно, не теряя ни одной минуты, невзирая ни на какие денежные жертвы, ни на какие препятствия» [58].

Он стремился доказать ошибочность распространенного мнения, что Приамурский край живет «исключительно за счет центра России и истощает его ресурсы». Официально исчисляемое превышение расходов над доходами в 1906–1910 гг. почти в 220 млн. руб. он считал необоснованным, так как затраты на военные нужды, строительство Амурской железной дороги, половину расходов на переселенцев («из переселения извлекалась польза не только для Приамурья, но и для тех местностей, где старались разредить население») следует отнести на всю империю, а не только на ее окраину. Не следует забывать, напоминал приамурский генерал-губернатор, что с увеличением населения разовьются сельское хозяйство, торговля и промышленность, и тогда баланс доходов и расходов изменится к лучшему.

Выступая в Государственном совете от правого центра, А. Б. Нейдгард поддержал проект Амурской дороги и заявил, что она будет способствовать русской крестьянской колонизации, а «русский пахарь и русская соха — вот единственный способ, которым можно избегнуть окитаивания нашей окраины» [59].

Однако правые были далеки в этом вопросе от единодушия. Другой представитель правой группы барон А. Ф. Корф настаивал на том, что интересы России лежат прежде всего на западных границах, на Кавказе: «Амур останется Амуром, а Рион и Кура гораздо важнее для нас, чем все, что там есть. Нам не особенно давно стали говорить, что в русском народе, в русском духе лежит неукротимое роковое стремление, тяготение к Великому океану. Я не знаю, на чем это основано» [60]. О том, что деньги нужно тратить разумно и с пользой для укрепления внутренней безопасности, напомнил бывший орловский губернский предводитель дворянства М. А. Стахович, «потому что страшнее всяких японцев недовольный народ» [61].

С. Ю. Витте, заняв после отставки в 1906 г. с поста премьер-министра место в Государственном совете, продолжил борьбу со своими политическими оппонентами по поводу дальневосточных дел, упрекая П. А. Столыпина и его сторонников в реваншизме, видя в нем главную побудительную причину строительства Амурской железной дороги. По его мнению, затея эта не только бесполезна с точки зрения обороны, но и опасна, так как будет служить «для окитаяния не только Северной Маньчжурии, но и всего нашего Амурского края».

«Нам до поры до времени, — доказывал он, — гораздо выгоднее оставить наш Амурский край в том положении, в каком он находится — полудиком, малонаселенном, нежели поднять искусственно-экономически чрезвычайное кровообращение в этом крае…» [62].

Выступая на заседании финансовой комиссии Государственного совета, Витте прямо адресовал свой упрек министру финансов В. Н. Коковцову и обвинил в том, что тот плохо отстаивает интересы государственной казны, идя на «ненужные траты» [63]. Впрочем, и сам Коковцов соглашался, что строительство дороги вызвано преимущественно военно-политическими причинами и «не оправдывается соображениями экономическими» [64].

Были в выступлении С. Ю. Витте и стратегические рассуждения о приоритетах в рамках оппозиции «центр-окраины»:

«Как бы ни было важно удовлетворение различных нужд далеких окраин, я считаю, что прежде всего необходимо удовлетворить настоятельные нужды Европейской России, — нужды сердцевины. Если сама Россия не будет сильна, то большая или меньшая крепость окраин ей не поможет» [65].

И эта фраза была произнесена человеком, который в бытность министром финансов способствовал активной дальневосточной политике и потратил столько средств на КВЖД и строительство порта Дальнего. Конечно, в планах строительства Амурской железной дороги не было тех волнующих экономических перспектив, которые Витте связывал с железнодорожным строительством в Азии, но не было и того политического авантюризма, на котором покоился виттевский план банковской и железнодорожной экспансии. Впрочем, как считал военный министр А. Ф. Редигер, упорство Витте объяснялось, прежде всего, тем, что постройка Амурской железной дороги лишний раз подчеркивала ошибочность строительства КВЖД [66].

Тема русской колонизации и Амурской железной дороги в развернувшейся полемике по дальневосточным делам тесно увязывалась с угрозой мирного захвата китайцами российского Дальнего Востока [67]. Это были не только фобии воспаленного поражением в  русско-японской войне общественного сознания или изобретение падких на гротеск журналистов. Подобные рассуждения содержались в официальных документах самого высокого уровня. В секретной записке «о необходимости безотлагательной постройки Амурской железной дороги» П. Ф. Унтербергер вновь писал об угрожающем сплочении и усилении желтой расы: «Короче говоря, закладывается прочный фундамент просветительно-политического единения желтой расы на материке Азии вообще и в Маньчжурии и Корее в особенности» [68]. По его мнению, это создает угрозу не только российскому побережью Тихого океана, но всему Дальнему Востоку и Восточной Сибири.

Даже С. Ю. Витте, который, как уже отмечалось, скептически отнесся к сооружению железной дороги, подвергся воздействию синдрома «желтой опасности». Однако Амурская железная дорога в его рассуждениях представала своего рода магнитом, способным дополнительно привлечь китайцев в наши дальневосточные владения [69]. Схожих позиций придерживался и давний оппонент Витте Д. И. Пихно, выступавший от правой группы Государственного совета против строительства железной дороги, создающей «новую приманку» для китайцев [70]. Для того чтобы отгородиться от желтой волны, заявлял в Государственном совете М. А. Стахович, надо «утоптать крепкую плотину, а плотину можно утоптать колонизацией» [71]. Таким образом, синдром «желтой опасности» стал существенным аргументом в процессе выработки дальневосточного курса империи.

Поражение в войне с Японией воспринималось как осуществление страшных пророчеств великого философа В. С. Соловьева. «И снова, при напоминании о движении желтых рас на запад, взволнованное воображение разворачивает длинный свиток самых жутких картин — писал журналист Б. Н. Демчинский. — Нависают желтые сумерки и, расползаясь, прежде всего над азиатской Россией, возвращают назад ее историческое движение, перелистывают страницы ее истории в обратном порядке, как будто весь вековой, накопленный на востоке труд самого великого славянского народа, являлся только забавой, только прихотливой игрою теней, разбегающихся при появлении исконных, непризнанных хозяев Азии — желтых рас. Действительно: разразившийся над Россией удар впервые облек эти кошмарные картины реальными контурами и дал право гордиться тем зловещим пророкам, которые предвидели грядущую „желтую опасность“» [72]. Полковник Генерального штаба князь А. М. Волконский предсказывал неизбежность продолжения борьбы на Дальнем Востоке, где решается вопрос о будущем России как великой державы, «ибо миллионы желтых людей не могут не устремиться в пустыни Сибири, как избыток вод не может не течь в низины» [73]. В аналитической записке «О современном военно-политическом положении России». (1906 г.) он ставил вопрос о способности России «служить передовой заставой белой расы» [74]. Другой эксперт из Генерального штаба полковник Л. М. Болховитинов насчитывал в 1908 г. на русском Дальнем Востоке уже почти 25% «желтых» и предупреждал, что их иммиграция в Россию и есть «мирное завоевание нас», о котором «надо постоянно кричать и напоминать» [75].

«Московские ведомости» пугали громадной волной китайских переселенцев, хлынувших через Маньчжурию в Приамурье. Поэтому Амур не может быть границей, он никогда не сможет стать «базой русского дела на Востоке, он служит, наоборот, естественной базой для Китая в борьбе с русским влиянием». Нам нужно, настаивал рупор российских консерваторов, во что бы то ни стало приобрести Северную Маньчжурию, так как это необходимо «для существования нации» [76]. Пугающим казалось и создание независимого Монгольского государства, что может породить новый «панмонгольский вопрос», обострить внутриимперскую ситуацию, спровоцировав националистические устремления бурят, калмыков и тунгусов [77].

В известной мере, «желтый вопрос» в Приамурье, в известной мере, был спровоцирован самой Россией, вернее спецификой присоединения этих территорий к империи. Китайское переселение на амурские земли и в Маньчжурию усилилось, как это ни парадоксально, с появлением русских. В значительной степени именно действия России сделали эти земли привлекательными для заселения и китайцами, и корейцами; освоение Приамурья и Приморья, устройство здесь городов, развитие промышленности, строительство дорог и военных объектов — все это потребовало большого количества рабочих рук. И эти дешевые рабочие руки нашлись в Китае и Корее, откуда движимые поиском дополнительных заработков потянулись мигранты. К тому же, само китайское правительство начинает понимать важность создания заслона из земледельческого населения от дальнейшей экспансии со стороны Российской империи путем заселения Северной Маньчжурии.

Приток китайских мигрантов постоянно усиливался и на российский Дальний Восток с 1906 по 1910 г. прибыло около 550 тыс. китайцев. И хотя это были в основном сезонные рабочие, большинство из которых возвращались на родину, но значительная их часть (до 150 тыс. за этот период) оставалась в России на более длительный срок. К 1913 г., даже по приблизительным подсчетам, китайцы и корейцы составляли в Амурской области 12 % населения, а в Приморской — 16 % [78]. Ситуация осложнялась тем, что местные власти не смогли наладить не только контроль за державшимися своими общинами китайцами, но и организовать их учет. Причем при расширении масштабов освоения дальневосточных природных ресурсов спрос на дешевый китайский труд продолжал расти.

В этих условиях приамурская администрация была готова даже замедлить хозяйственное развитие края, лишь бы выиграть время для его колонизации землевладельцами надежными «для русской государственности на Дальнем Востоке» [79] и создать условия для расширения сферы применения русского труда. П. Ф. Унтербергер, возглавлявший приамурскую администрацию в 1906–1911 гг., заявлял, что он предпочел бы иметь «пустопорожние пространства, чем занятые желтым элементом» [80]. Ожидать же сколько-нибудь успешной ассимиляции русскими китайцев и корейцев, считал генерал-губернатор, вряд ли приходится. Даже корейцы, которые могли бы стать верными союзниками русских против японцев, не внушали ему доверия в силу их общих с ними азиатских корней. Более того, корейцы, «оседающие на землю», касались ему опаснее, приходивших на временные заработки китайцев. Поэтому нужно, настаивал П. Ф. Унтербергер, «как можно скорей, создать на Дальнем Востоке крепкий, однородный и дружный славянский оплот против могущих быть выступлений желтой расы» [81].

Таким заслоном нежелательному притоку на Дальний Восток России китайцев и других иностранцев должен был стать иммиграционный закон 21 июня 1910 г., закрепивший права приамурского генерал-губернатора облагать китайцев и корейцев особым сбором, а также ограничивать найм иностранных рабочих на золотые прииски и аренду иностранцами казенных земель [82]. Совет министров уже с 1909 г. разрешил приамурской администрации запрещать всем посторонним лицам доступ в районы, прилегающим к сооружениям военного и морского ведомств [83]. Однако закон 1910 г. не остановил притока мигрантов из Китая и Кореи. Казаки и крестьяне продолжали сдавать земли в аренду китайцам и корейцам, что противоречило политической задаче закрепления Приамурья за Россией. Отрицательное воздействие на местное население признавалось и за китайской торговлей [84].

Приамурская администрация считала, что принятых мер явно недостаточно, они не в состоянии остановить китайскую миграцию. По инициативе генерал-губернатора Н. Л. Гондатти МВД подготовило к 1912 г. проект нового иммиграционного закона, призванного ужесточить меры контроля за иностранцами на Дальнем Востоке и в Забайкалье [85]. Но проект натолкнулся на противодействие МИДа, который не без основания сомневался в осуществимости намеченных мер, что при значительных затратах приведет лишь к произволу местных чиновников и, к тому же, повредит международному престижу России в регионе. Несмотря на то, что позицию МВД активно поддерживали главноуправляющий ГУЗиЗ. А. В. Кривошеин, МИД было непреклонен, и упорно отказывался видеть в китайской миграции серьезную политическую опасность. Российское внешнеполитическое ведомство продолжало выступать за более терпимую политику в привлечении на Дальний Восток иностранной рабочей силы. В своей аргументации оно напоминало об опыте Америки, которая стала богатой только потому, что совершенно не разбиралась, откуда идут деньги, и кто будет работать. Поэтому нужен закон, который бы не запрещал «желтый труд», а исключал вредные последствия его использования для «белого труда» [86]. Однако Гондатти продолжал убеждать правительство в том, что иммиграция китайцев приносит России только вред [87].

В полемике по поводу «желтой опасности» сошлись военно-стратегические опасения положения на Дальнем Востоке с общей тенденцией столыпинской национальной политики. Как отмечал один из чиновников Переселенческого управления и канцелярии Комитета по заселению Дальнего Востока А. А. Татищев, общая тенденция усиления узкого национализма явно сказывалась и на дальневосточной политике, подогреваемая борьбой с финляндским сепаратизмом и начинавшейся кампанией борьбы с так называемым немецким засилием [88]. Действительно, вспоминал он, провозглашенный в эпоху Столыпина лозунг «Россия для русских» принимал в то время на Дальнем Востоке несколько уродливые формы, когда повели борьбу не только против годами укоренившейся в Приамурье земельной аренды китайцами, но и против их использования в качестве сельскохозяйственных рабочих.

С началом Первой мировой войны вопрос несколько утратил свою остроту, российские предприятия теперь особо нуждались в дешевом «желтом труде» и китайских рабочих стали нанимать даже на предприятия Европейской России [89]. Хотя в правительстве все еще пытались сдержать натиск китайской рабочей силы на линии западнее Урала, но в 1915–1916 гг. было принято решение об использовании китайцев на всей территории империи, кроме районов военных действий [90].

Серьезные противоречия во взглядах на настоящее и будущее Дальнего Востока обнажились и в затянувшейся полемике по поводу порто-франко. Полемике, втянувшей в дискуссию не только центральные и местные власти, но и широкие слои общественности, представлявшие разные торгово-промышленные и партийные интересы [91]. В этих спорах также было много политической риторики, отражавшей разные политические и управленческие подходы к Дальнему Востоку, несовпадение экономических интересов центра и региона. Выступая против порто-франко, «Новое время» писала о пугающем засилии на Дальнем Востоке России иностранного капитала и желтого труда. Газета заявляла, что в сохранении режима свободной торговли заинтересованы только иностранцы и связанные с ними местные предприниматели и общественные деятели. Осуждалась и позиция приамурской администрации во главе с П. Ф. Унтербергером, выступившей на стороне «порто-франкистов». Вспомнили и об «оскудевающем центре» и богатеющей окраине, высасывающей из него соки, и о том, что Дальний Восток становится «еще менее русским, чем полвека назад» [92].

Инициативу новой отмены восстановленного в 1904 г. порто-франко взяло на себя Министерство торговли и промышленности (МТиП). Оно настаивало преимущественно на политическом значении этой акции, при изменившихся внешних обстоятельствах на Дальнем Востоке:

«При таких грозных условиях политического мира, — отмечалось в Совете министров, — Россия вынуждена возможно скорее укрепить свои связи с Приамурским краем, спаять его с внутренними частями империи и во что бы то ни стало отстоять его от мирного захвата иностранной промышленностью, по пятам которого обыкновенно идет и политическое завоевание страны. Необходимо, чтобы Приамурский край жил единой жизнью с Империей, чтобы, так сказать, восстановилось его общее с коренной Россией экономическое кровообращение…» [93].

Однако в Совете министров добиться единодушия не удалось. В защиту сохранения свободного режима торговли выступили государственный контролер П. Х. Шванебах, министр иностранных дел А. П. Извольский, министр путей сообщения Н. К. Шауфус, главноуправляющий ГУЗиЗ князь Б. А. Васильчиков, а также приглашенный на заседание бывший приамурский генерал-губернатор Н. И. Гродеков. Не забывая своих ведомственных интересов, сторонники свободной торговли указывали на то, что одной военной силой Приамурский край удержан быть не может, нужна усиленная его колонизация, препятствием которой может стать повышение цен на главные жизненные предметы, вызванное таможенным обложением. Они были готовы пойти даже на установление таможенной границы вдоль Байкала и введение особых «боевых железнодорожных тарифов» при движении грузов с востока на запад. Пошлины на иностранные товары, подчеркивалось в их мнении, вряд ли совместимы с государственными интересами, так как это станет слишком большим бременем для местного населения ради покровительства промышленности Европейской России, т.е. «московских, лодзинских и иных фабрикантов». А. П. Извольский при этом добавил, что отмена порто-франко негативно скажется на международных отношениях и будет встречена недружелюбно другими государствами.

Парируя доводы своих оппонентов, министр торговли и промышленности Д. А. Философов, а также поддержавшие его председатель Совета министров П. А. Столыпин, министр финансов В. Н. Коковцов, морской министр А. А. Бирилев, министр юстиции И. Г. Щегловитов и министр народного просвещения П. М. Кауфман, со ссылкой на опыт Германской империи, а также опыт российской политики в Польше, напомнили, что общность таможенной политики является мощным рычагом государственного единства. Сохранив же порто-франко в Приамурском крае, мы «своими руками облегчим экономическое его завоевание иностранцами, в особенности японцами» [94]. Вместо того чтобы направить все силы на сплочение дальневосточной окраины с империей, защитники свободной торговли предлагают, напротив, отделить Забайкальскую, Амурскую и Приморскую области таможенной чертой, обособляя ее в экономическом отношении от остальной России. Не забыли они напомнить и об интересах русской промышленности, которая нуждается здесь в особом покровительстве (что делают и другие государства), и Россия, «став на путь протекционизма, не должна без крайних к тому оснований допускать исключений для отдельных местностей Империи» [95]. При этом отметались все возражения, что таможенная охрана будет неэффективной, а установление пошлин на иностранные товары окажет сдерживающее влияние на крестьянское переселение.

Сознавая, что в Государственной думе ликвидация дальневосточного порто-франко натолкнется на сопротивление депутатов, В. Н. Коковцов предложил обойти законодательные учреждения, представив эту меру как восстановление силы закона 1 июня 1900 г. и отмену указа 1 мая 1904 г., как изданного временно во время войны в порядке верховного управления. Однако бюрократическая казуистика министра финансов не была одобрена его коллегами, и проект был направлен в общем законодательном порядке на рассмотрение Государственной думы и Государственного совета. Там отмену дальневосточного порто-франко активно поддержали лишь октябристы и правые.

Член Государственного совета, видный предприниматель, активный член партии октябристов Г. А. Крестовников в своих выступлениях в Государственном совете по дальневосточным вопросам выделил объединяющую их цель: удержание за Россией дальневосточных территорий, поэтому ни проблема порто-франко, ни Амурская железная дорога не являются самостоятельными задачами политики, они лишь средство «закрепить за Россией это край, удержать его в русских руках».

«В настоящее время край этот только географически принадлежит нам, — доказывал он, — мы это край содержим, мы его охраняем, мы на него тратим ежегодно массу денег, но край этот эксплуатируется не нами, пользуемся им не мы — пользуются иностранцы» [96].

Экономическая потеря края будет означать и его потерю политическую, и одними военными мерами здесь мало чего добьешься. «Я позволю себе охарактеризовать положение так, — разъяснял Крестовников свое понимание сущности государственной безопасности в регионе, — если у нас на Дальнем Востоке будут пушки, будут заряды, будет порох, будет войско, а муки не будет — воевать нельзя, защищать край нельзя. Учреждение мукомольного дела на своей земле, в своем государстве — это есть дело такой же необходимости, как учреждение всех других оборонительных средств государства» [97].

Только после долгих дебатов законом 16 января 1909 г. дальневосточное порто-франко было отменено, восстановив таможенный режим в российских портах южнее устья Амура [98]. При этом сохранялось право беспошлинной торговли между российскими и китайскими подданными в  50-ти верстной полосе по обе стороны от сухопутной границы. Ограничения здесь последовали с 1 января 1913 г., после отмены некоторых статей Петербургского договора 1881 г. Режим свободной торговли (с некоторыми изъятиями) сохранялся для Охотско-Камчатского края и Сахалина. Кроме того, освобождены были от таможенного обложения иностранные товары, включенные в особый список: продукты животноводства, зерно, строительные материалы, металл и т.д.

Вид на Владивосток с бухты Золотой Рог в начале XX в.

Усиленное правительственное внимание к дальневосточному региону дало свои плоды. С конца XIX в. и вплоть до Первой мировой войны правительство потратило огромные средства на строительство крепостей, портовых сооружений, железных дорог, обслуживающих мастерских, станций, выросла численность войск дислоцированных в крае, усложнилась административная система. Это обеспечило увеличение притока казенных средств в край, привело к ускоренному росту городов, появлению новых видов местной промышленности, развитию земледелия и торговли [100]. Быстро увеличивалось население областей российского Дальнего Востока: за 1901–1916 гг. в край переселилось 287 тыс. человек. Если в 1907 г. здесь проживало 520 тыс. человек, то в 1913 г. — уже более 900 тыс. Были построены Амурская колесная (1909 г.) и Амурская железная (1916 г.) дороги. Протяженность железных дорог (без КВЖД) выросла с 1910 верст в 1900 г. до 4580 верст в 1916 г. а грунтовых дорог в 1914 г. составила почти 5 тыс. верст. Грузооборот главного дальневосточного порта Владивостока вырос за 1906–1913 гг. в 3,4 раза и достиг 89,7 млн. пудов. Пессимистический прогноз об отрицательном воздействии отмены порто-франко не оправдался, за период 1909–1913 гг. рост товарооборота составил 59%, при этом доля ввоза уменьшилась с 82% до 76 %. В 1913 г. доля иностранного импорта на русский Дальний Восток составила всего 24,5% [101]. Хотя все еще считалось, что Приамурье не в состоянии прожить без маньчжурского хлеба и дешевого китайского труда [102]. Добыча каменного угля с 1905 по 1916 г. возросла с 11,9 млн. пудов до 62,17 млн. пудов (рост в 5,2 раза), золота — с 607 млн. пудов в 1905 г. до 636 млн. пудов в 1913 г., добыча полиметаллических руд составила: 1,8 млн. пудов железных руд, 1,6 млн. пудов цинковых и 0.8 млн. пудов медных [103]. С 1909 по 1914 г. ежегодные государственные расходы на оборону и развитие Дальнего Востока возросли с 55 млн. до 105 млн. руб. [104]. Сверх этого только затраты на сооружение Амурской железной дороги оценивались в 264,4 млн. руб. [105].

Дальний Восток стал ближе коренной России не только в результате постройки железных дорог (Сибирской и Амурской), телеграфных линий и развития морских коммуникаций, но, главное, вследствие того, что протянулись многочисленные невидимые нити, связавшие переселившееся на Амур и Уссури русское население с местами его выхода. Выросшая только за счет переселенцев из Европейской России и Сибири численность русских Дальнего Востока упрочила положение окраины в империи. Если в 1906 г. русские составляли в крае 75,98%, то к 1914 г. их удельный вес достиг 81,88%. (при общей численности населения в 950 тыс. человек) [106].

Изменившаяся после революции и  русско-японской войны политическая ситуация в стране расширила число акторов имперской политики, включив в дальневосточный дискурс, помимо местных властей и министерств, Государственную думу, обновленный Государственный совет, политические партии, а также представительные организации российской буржуазии в столицах и на окраине. В период премьерства П. А. Столыпина, которому на некоторое время удалось сплотить правительство, центр обсуждения дальневосточных вопросов переместился в Совет министров и созданный при нем Комитет по заселению Дальнего Востока. Изменилась и расстановка сил между ведомствами: на первый план вышло ГУЗиЗ со своей переселенческой программой, серьезно потеснив не только силовые министерства, но МВД и Министерство финансов. Возросло значение в дальневосточных делах МТиП и МПС, что было связано как со строительством Амурской железной дороги, так и с планами по освоению природных ресурсов и расширением торговой деятельности. Однако местная высшая администрация продолжала удерживать управленческие позиции и сохранять инициирующую роль, настойчиво предлагая свои варианты административного переустройства региона, его экономического и демографического развития. При сохранении остроты проблемы «центр — регион», дальневосточные власти должны были искусно лавировать между продолжавшимися межведомственными противоречиями, настойчиво уплотняя и унифицируя не только региональную географию власти, но и постоянно наращивая удельный вес русского населения. В правительственных и общественных дебатах «образ» Дальнего Востока существенно трансформировался. Регион в результате роста общественного внимания, вызванного железнодорожным строительством, русско-японской войной и массовой колонизацией, вышел из состояния длительного забвения. О нем теперь упоминали не только политики и ученые, он стал серьезным фактором общественно-политической жизни всей России.

Поражение в  русско-японской войне дало новый импульс дальневосточной политике, направив на этот раз ее вектор внутрь региона, отложив задачи внешней военной и экономической экспансии на будущее. Империя взяла своего рода тайм-аут, чтобы «сосредоточиться», создать мощный экономический и военный потенциал, способный вернуть доминирующее положение в регионе, ограничив ареал прямого действия (прежде всего экономических интересов, а не территориальных притязаний) Монголией и Маньчжурией. Впервые за всю историю российского Дальнего Востока он приобрел самоценность, подогреваемую, впрочем, традиционным опасением его потерять. Именно в этом виделся главный смысл охранительных мер, призванных защитить край от наплыва мигрантов из-за границы и экономического захвата на Дальнем Востоке внутреннего российского рынка товаров, труда и капитала иностранцами. Это создало солидный запас прочности, который позволил российскому Дальнему Востоку пережить испытания революцией, гражданской войной и интервенцией и сохраниться в составе единого Российского государства.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ. Сравнительное изучение цивилизаций. М., 1999. С. 135, 147.
2. Рибер А. Устойчивые факторы российской внешней политики: попытка интерпретации // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Советский период. Самара, 2001. С. 108–115.
3. Подробнее см.: Ремнев А.В. Россия движется на Восток. «Знание-власть» и возможности ориенталистского дискурса в имперской истории России (в печати).
4. Венюков М.И. Индийский океан (Его настоящее и вероятное будущее) // Русская мысль. 1894. № 6. С. 209.
5. Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия III. СПб., 1908. Заседание 30 мая 1908 г. С. 1398.
6. Там же. С. 1427–1428.
7. Цымбурский В.Л. Тютчев как геополитик // Общественные науки и современность. 1995. № 6. С. 86;.
8. Туровский Р.Ф. Русская геополитическая традиция // Вестник Московского университета. Сер. 12. Политические науки. 1996. № 5. Краткие сведения о взглядах российских консерваторов и либералов на политику России в Азии см.: История внешней политики России. Вторая половина XIX в. М., 1997. С. 315, 331–332.
9. См.: Цымбурский В.Л. Циклы «похищения Европы» // Иное: антология современного российского самосознания. М., 1995.
10. Bassin M. Inventing Siberia: Visions of the Russian East in the Early Nineteenth Century // The American Historical Review. 1991. V. 96. № 3; Овсянников В.И. Азия и  общественно-политическая мысль России // Восток. 1992. № 4.; Рязановский Н.В. Азия глазами русских // В раздумьях о России (XIX век). М., 1996; Лукин А.В. Образ Китая в России (до 1917 года) // Проблемы Дальнего Востока. 1998. № 5; Замятина Н.Ю. Образ региона как «память» об историко-географическом контексте его возникновения (на примере крупных регионов США) // Вестник исторической географии. М., 2001. № 2.
11. Семенов П.П. Обозрение Амура в  физико-географическом отношении // Вестник РГО. 1855. Кн. VI. С. 254. Стереотип о посредничестве России между Европой и Азией оказался настолько устойчивым, что его не могли разрушить даже явные неудачи установить прочные торговые отношения с азиатскими странами. Мифы были явно сильнее реальности. См.: Сопленков С.В.«Золотая стезя в Азию», или Российские планы XVIII — середины XIX в. относительно сухопутной торговли с зарубежной Азией // Зарубежный Восток: вопросы истории торговли с Россией. М., 2000.
12. Борьба различных группировок в конце XIX — начале XX в. вокруг правитель­ственного курса дальневосточной политики подробно освещена в отечест­венной литературе, прежде всего в работах Б. А. Романова. См.: Романов Б.А.Россия в Маньчжурии. Л.,1928; он же. Очерки дипломатической истории русско-японской войны. М.; Л, 1955. Malozemoff A. Russian Far Eastern policy 1881–1904 with special emphasis on the causes of the Russian-Japonese War. Berkeley: University of California, 1958. См. также новейшие работы по этой тематике: Игнатьев А.В. С. Ю. Витте — дипломат. М., 1989; История внешней политики России. Конец XIX — начало XX в. М., 1997; Доккю Чой. Россия в Корее: 1893–1905 гг. СПб., 1996; Пак Чон Хе. Русско-японская война 1904–1905 гг. и Корея. М., 1997; Глушков В. В., Шаравин А.А. На карте Генерального штаба Маньчжурия. М., 2000; Schimmelpenninck van der Oye D. Toward the Rising Sun: Russian Ideologies of Empire and the Path to War with Japan. DeKalb, 2001 и др.
13. См.: Межуев Б.В. Моделирование понятия «национальный интерес». На примере дальневосточной политики России конца XIX — начала XX в. // Полис. 1999. № 1. С. 36.
14. Филиппова Т.А. В царстве «белого царя». Методы стабилизации поздней империи // Новый мир истории России. Форум японских и российских исследователей. М., 2001. С. 180–181.
15. Федоров Н.Ф. Сочинения. М, 1982. С. 110, 286, 335, 378. См. также: Сетницкий Н.А. Русские мыслители о Китае (В. С. Соловьев и Н. Ф. Федоров). Харбин, 1926. С. 5–6.
16. Куропаткин А.Н. Итоги войны. Отчет генерал-адъютанта Куропаткина. Т. 4. Варшава, 1906. С. 44.
17. Мигулин П.П. Война и наши финансы // Русь. 1904. 17 (30) июля, 7 (20) авг.
18. См.: Khalid A. Russian History and the Debate over Orientalism // Kritika. 2000. V. 1. № 4. P. 691–699; Knight N. On Russian Orientalism: A Response to Adeeb Khalid // Kritika. 2000. V. 1. № 4. P. 701–715; Эткинд А. Фуко и имперская Россия: дисциплинарные практики в условиях внутренней колонизации // Мишель Фуко и Россия. СПб., М., 2001; Кэмпбелл Е. К вопросу об ориентализме в России (во второй половине XIX века — начале XX века) // Ab Imperio. 2002. № 1. С. 311–321.
19. Рибер А. Устойчивые факторы российской внешней политики: попытка интерпретации // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Советский период. Самара, 2001. С. 95–100.
20. Тихонравов Ю.В. Геополитика. М., 1998. С. 97–105, 112–128.
21. Примечательно, что именно А. И. Воейкову было поручено Александром III подготовить научную программу 10-месячного путешествия наследника российского престола Николая Александровича на Восток. — Максименко В.И. Россия и Азия, или анти-Бжезинский (очерк геополитики 2000 года) // Восток. 2000. № 1. С. 57.
22. Подробнее об идеологии имперского расширения на Дальний Восток на рубеже XIX-XX вв. см.: Ремнев А. В. Русский Дранг нах Остен на рубеже XIX-XX вв. (в печати).
23. Схиммелпеннинк ван дер Ойе Д. Идеологии империи в России имперского периода //Ab Imperio. 2001. № 1–2. C. 214.
24. Вернадский Г. Против солнца. Распространение русского государства к востоку // Русская мысль. 1914. № 1. С. 79.
25. Трубецкой Г.Н. Россия как великая держава // Великая Россия. М., 1910. Кн. 1. С. 60.
26. Л. М. Болховитинов был одним из лучших российских военных специалистов по Дальнему Востоку. Под его редакцией в 1910–1911 гг. в Военном министерстве была проведена большая работа по военно-географическому и статистическому описанию Дальнего Востока. В предисловии к изданной российским Генеральным штабом книге он указывал на спешность и важность таких исследований, ввиду изменившихся политических условий в регионе и военной угрозы дальневосточным территориям России. — Дальний Восток. СПб., 1911. Т. 1. Ч. 1. С. III.
27. Болховитинов Л.М. Россия на Дальнем Востоке // Великая Россия. М., 1910. Кн. 1. С. 208.
28. Болховитинов Л.М. Колонизация Дальнего Востока // Русский разлив. М., 1996. Т. 2. С. 353.
29. Поликарпов В.В. Власть и флот в России в 1905–1909 гг. // Вопросы истории. 2000. № 3. С. 35.
30. Унтербергер П.Ф. Приамурский край. 1906–1910 гг. СПб., 1912. С. 426.
31. Ф. Ф. Палицын — председателю Совета министров И. Л. Горемыкину (28 июня 1906 г.) // Архив внешней политики Российской империи (АВПРИ). Ф. Тихоокеанский стол. Оп. 487. Д. 470. Л. 95.
32. Мартин Р. Будущность России и Японии. М., 1907. С. 29, 33, 251, 262.
33. Редигер А.Ф. История моей жизни. Воспоминания военного министра. М., 1999. Т. 2. С. 149.
34. Болховитинов Л.М. Россия на Дальнем Востоке // Великая Россия. М., 1910. Кн. 1. С. 209.
35. Римский-Корсаков М.М. Зачем России нужен флот // Военно-морская идея России: Духовное наследие Императорского флота. М., 1999. С. 123.
36. Колчак А.В. Какой России нужен флот? // Там же. С. 144.
37. Семенов-Тян-Шанский А.П. Наши ближайшие задачи на Дальнем Востоке. СПб., 1908. С. 3.
38. Корнева Л.В. Из истории военной охраны КВЖД // Дальний Восток России — Северо-Восток Китая: исторический опыт взаимодействия и перспективы сотрудничества. Хабаровск, 1998. С. 55–58.
39. Дальневосточное обозрение. 1911. № 14. С. 142, 146. См. также: Старцев А.В. Экономическая политика России в Монголии во второй половине XIX — начале XX в. // Сибирь и Центральная Азия: проблемы региональных связей. Томск, 2000. Вып. 2. С. 40–72; Беляев С.Г. К истории экспансии России во Внешней Монголии начала XX в. // Нестор. 2000. № 2. С. 339–403.
40. Белов Е.А. О некоторых аспектах политики царской России в Маньчжурии в 1911–1913 гг. // Восток. 1997. № 1. С. 102–113.
41. Павлович М. «Романтика» и «реализм» в русской внешней политике // Современный мир. 1914. № 1. С. 203–207.
42. Меньшиков М.О. Велико-Восточный вопрос // Новое время. 1908. 4 (17) ноября.
43. Столыпин П.А. «Нам нужна великая Россия…». М., 1991. С. 129.
44. Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия III. СПб., 1908. Заседание 31 мая 1908 г. С. 1529.
45. Кривошеин К.А. Александр Васильевич Кривошеин. Судьба российского реформатора. М., 1993. С. 131.
46. Дальневосточное обозрение. 1911. Вып. I. С. 82.
47. Там же. С. 190.
48. Крыжановский С.Е. Заметки русского консерватора // Вопросы истории. 1997. № 4. С. 113.
49. Арктур [Дусинский И.И.]. Основные вопросы внешней политики России в связи с программой нашей военно-морской политики. Одесса, 1908. С. 242, 535.
50. Тобольский губернатор Н. Л. Гондатти — управляющему делами Совета министров Н. В. Плеве (1 марта 1908 г.) // Библиотека РГИА. Печ. зап. № 2487. С. 1.
51. П. К. Значение Амурской железной дороги // Окраины России. 1908. № 17. (26 апр.). С. 250.
52. Всеподданнейший отчет приамурского генерал-губернатора Унтербергера за 1908, 1909 и 1910 гг. // АВПРИ. Тихоокеанский стол. Оп.487. Д. 1086. Л. 264.
53. Записка П. Ф. Унтербергера «Ближайшие задачи в деле закрепления за нами Приамурского края» (24 марта 1908 г., Хабаровск) // Библиотека Российского государственного исторического архива (РГИА). Печ. зап. № 257. С. 1.
54. Извлечение из журналов, образованной в Хабаровске в 1909 г., комиссии по колонизационному делу // АВПРИ. Ф. Тихоокеанский стол. Оп. 487. Д. 762. Л. 473.
55. Особый журнал Совета министров 23 июня 1909 г. «О подготовительных к колонизации района Амурской железной дороги мерах» // Особые журналы Совета министров Российской империи. 1909 г. М., 2000. С. 243.
56. Львов Г.Е. С Дальнего Востока. Переселение и колонизация // Русские ведомости. 1908. 18 и 23 сент.
57. О политических дебатах вокруг строительства Амурской железной дороги см.: Пак Б.Б. Строительство Амурской железнодорожной магистрали (1891–1916). СПб.; Иркутск, 1995; Яковлева О.А. Вопросы социально-экономического развития Дальнего Востока России в деятельности III Государственной думы, 1907 — 1912 гг.: Автореф. дис. … канд. ист. наук. Хабаровск, 1997;Новиков Д.Е. Русские либералы и Дальний Восток: жертва бесплодных дискуссий // Военно-исторический журнал. 1999. № 2.
58. Записка П. Ф. Унтербергера (14 июля 1906 г.) // АВПРИ. Ф. Тихоокеанский стол. Оп. 487. Д. 470. Л. 81.
59. Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия III. СПб., 1908. Заседание 30 мая 1908 г. С. 1440.
60. Там же. С. 1447.
61. Там же. Заседание 31 мая 1908 г. С. 1514.
62. Витте С.Ю. Воспоминания. Таллинн; Москва, 1994. Т. III. С. 496.
63. Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1903–1919 гг. М., 1992. Кн. 1. С. 284.
64. В. Н. Коковцов — П. А. Столыпину (27 июля 1906 г.) // АВПРИ. Ф. Тихоокеанский стол. Оп. 487. Д. 470. Л. 106.
65. Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия III. СПб., 1908. Заседание 31 мая 1908 г. С. 1484. С еще большей категоричностью С. Ю. Витте высказывался против ускоренного строительства флота. — Лилье В. Пренебрежение к морю (По поводу речи графа С. Ю. Витте о флоте). [Кронштадт, 1908].
66. Редигер А.Ф. История моей жизни. Воспоминания военного министра. М., 1999. Т. 2. С. 215.
67. Менгден О. Ф. Желтая опасность или эмиграция китайцев и влияние, оказываемое ею на белую и желтую расу. СПб., 1906; Клеменц Д. Беглые заметки о желтой опасности // Русское богатство. 1907. № 7; Желтый вопрос на Дальнем Востоке // Сибирские вопросы. 1909. № 49–50. С. 15–26; Желтый вопрос в Приамурье. Историко-статистический очерк. СПб., 1910; Меркулов С. Д. Желтый труд и меры борьбы с наплывом желтой расы в Приамурье // Вопросы колонизации Приамурского края. Вып. III. Владивосток, 1911; Панов А.А. Желтый вопрос и меры борьбы с «желтым засильем» в Приамурье // Вопросы колонизации. 1912. № 11; Граве В.В. Китайцы, корейцы и японцы в Приамурье. СПб., 1912 и др. Подробнее о полемике в конце XIX — начале XX в. по «желтому вопросу» см.: Дятлов В. И. Современные торговые меньшинства: фактор стабильности или конфликта? М., 2000 (Глава 2 «Китайская диаспора и дискуссии о „желтой опасности“ в дореволюционной России»).
68. Записка П. Ф. Унтербергера (14 июля 1906 г.) // АВПРИ. Ф. Тихоокеанский стол. Оп. 487. Д. 470. Л. 77.
69. Витте С.Ю. Некоторые замечания по поводу недостаточности данных о сооружении Амурской железной дороги // АВПРИ. Ф. Тихоокеанский стол. Оп. 487. Д. 470. Л. 213.
70. Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия III. СПб., 1908. Заседание 30 мая 1908 г. С. 1414.
71. Там же. Заседание 31 мая 1908 г. С. 1508.
72. Демчинский Б.Н. Россия в Маньчжурии (По неопубликованным документам). СПб., 1908. С. 2.
73. Волконский А.М. Где выход? // Новое время. 1910. 6 (19) окт.
74. Цит. по: Сергеев Е.Ю. «Иная земля, иное небо…». Запад и военная элита России (1900–1914 гг.). М., 2001. С. 174
75. Болховитинов Л.М. Желтый вопрос на русском Дальнем Востоке // Военный сборник. 1910. № 2. С. 162, 165.
76. Московские ведомости. 1911. 22 июня, 15 и 17 июля.
77. Окраины России. 1911. 15 окт.
78. Волохова А.А. Китайская и корейская иммиграция на российский Дальний Восток в конце XIX — начале XX вв. // Проблемы Дальнего Востока. 1996. № 1. С. 111. Своего максимума китайское население достигла на российском Дальнем Востоке в 1910 г. (98149 человек), а затем начинается процесс его некоторого уменьшения. — Кабузан В.М. Дальневосточный край в XVII — начале XX вв. (1640–1917). Историко-демографический очерк. М., 1985. С. 155–156.
79. Заключение канцелярии приамурского генерал-губернатора по вопросу о китайских и корейских рабочих // АВПРИ. Ф. Тихоокеанский стол. Оп. 487. Д. 762. Л. 172.
80. Унтербергер П.Ф. Приамурский край. 1906–1910 гг. СПб., 1912. С. 86. «Я предпочитаю пустыню, но русскую, чем край возделанный, но корейский. Правда, это произойдет, может быть, и через сто лет, но по крайней мере у меня не будет на душе, что я дал расхитить русскую землю», — писал он. — Цит. по: Ларин А.Г. Китайцы в России. М., 2000. С. 33.
81. Унтербергер П.Ф. Приамурский край. 1906–1910 гг. СПб., 1912. С. 83.
82. Об истории разработки и принятия иммиграционного закона 1910 г. см.: Терехов А. М., Синиченко В. В. Влияние иностранной миграции на жизнедеятельность Восточной Сибири и русского Дальнего Востока (1856–1917 гг.). Иркутск, 2003. С. 158–162.
83. Особый журнал Совета министров (18 апр. 1909 г.) // Особые журналы Совета министров Российской империи. 1909 г. М., 2000. С. 136.
84. Сорокина Т.Н. Хозяйственная деятельность китайских подданных на Дальнем Востоке России и политика администрации Приамурского края (конец XIX — начало XX вв.). Омск, 1999. С. 144–190.
85. Терехов А. М., Синиченко В.В. Указ. соч. С. 163–167.
86. Проект письма министра иностранных дел — министру внутренних дел (20 апр. 1913 г.) — АВПРИ. Ф. Тихоокеанский стол. Оп. 487. Д. 471. Л. 571–572.
87. Н. Л. Гондатти — председателю Совета министров И. Л. Горемыкину (4 апр. 1914 г.) // «Движение китайцев в Россию принимает угрожающие размеры» // Источник. 1997. № 1. С. 70.
88. Татищев А.А. Земли и люди. В гуще переселенческого движения (1906–1921). М., 2001. С. 86.
89. Волохова А.А. Китайская и корейская иммиграция на российский Дальний Восток в конце XIX — начале XX вв. // Проблемы Дальнего Востока. 1996. № 1. С. 110–113; Ларин А. Г. Китайцы в России. М., 2000. С. 41–46.
90. Совет министров Российской империи в годы Первой мировой войны. СПб., 1999. С. 20, 158. Терехов А. М., Синиченко В.В. Указ. соч. С. 167–170.
91. Новиков Д.Е. Русские либералы об экономической политике правительства на Дальнем Востоке (1906–1914 гг.) // Проблемы Дальнего Востока. 2000. № 4. С. 122–123.
92. Н-ов Я. Дальний Восток и наша окраинная политика. II. Порто-франко и его защитники // Новое время. 1908. 22 ноября (5 дек.).
93. Из Особого журнала Совета министров от 21 ноября 1906 г. и 3 января 1907 г. «По вопросу о восстановлении таможенного обложения ввозимых в пределы Приамурского края иностранных товаров» // Порто-франко на Дальнем Востоке: сборник документов и материалов. Владивосток, 2000. С. 232.
94. Из Особого журнала Совета министров от 21 ноября 1906 г. и 3 января 1907 г. «По вопросу о восстановлении таможенного обложения ввозимых в пределы Приамурского края иностранных товаров» // Порто-франко на Дальнем Востоке… С. 237.
95. Там же. С. 241.
96. Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия III. СПб., 1908. Заседание 30 мая 1908 г. С. 1422; Сессия IV. СПб., 1909. Заседание 14 января 1909 г. С. 581.
97. Там же. С. 611.
98. Закон 16 января 1909 г. о закрытии порто-франко по привозу иностранных товаров в Приамурское генерал-губернаторство и Забайкальскую область Иркутского генерал-губернаторства… // Порто-франко на Дальнем Востоке… С. 249–255. См. также: Принятие Государственной думой законопроекта о закрытии приамурского порто-франко // Сибирские вопросы. 1908. № 43–44; Родионов Ю.П. Аргументы сибирских депутатов III Государственной Думы в защиту порто-франко на Дальнем Востоке // Россия и Восток: история и культура. Омск, 1997. С. 124–129; Яковлева О.А. Проблема отмены системы порто-франко на Дальнем Востоке России (1907–1917 гг.) // Россия и Китай на дальневосточных рубежах. Т. 1. Благовещенск, 2001. С. 542–547.
99. Особый журнал Совета министров 18 апреля 1909 г. // Там же. С. 135–144.
100. Куртеев К.К. Экономическая проблема Приамурья. Владивосток, 1921. С. 4.
101. Галлямова Л.И. Экономическое развитие Дальнего Востока России накануне и в годы Первой мировой войны // Россия и Китай на дальневосточных рубежах. Благовещенск, 2002. Ч. 3. С. 201–202. См. также: История Дальнего Востока СССР в эпоху феодализма и капитализма (XVII в. — февраль 1917 г.). М., 1990. С. С. 309–327.
102. Рыкачев А. Русское дело в Маньчжурии // Русская мысль. 1910. № 8. С. 126.
103. История Дальнего Востока СССР в эпоху феодализма и капитализма (XVII в. — февраль 1917 г.). М., 1991. С. 309–314.
104. Новиков Д.Е. Русские либералы об экономической политике правительства на Дальнем Востоке (1906–1914 гг.) // Проблемы Дальнего Востока. 2000. № 4. С. 123.
105. Винокуров М. А., Суходолов А.П. Экономика Сибири: 1900–1928. Новосибирск. 1996. С. 259.
106. Кабузан В.М. Дальневосточный край в XVII — начале XX вв. (1640–1917). Историко-демографический очерк. М., 1985. С. 153.